Текст книги "Необычное литературоведение"

Автор книги: Сергей Наровчатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Эта трагедия разыгралась где-то возле 1568 года, потому что уже 8 июля того же года беглецы начинают печатать книги в Заблудове, за литовской границей. Корни трагедии уходили в тяжелое положение дел, сложившееся в Москве тех лет. Военные неудачи в Ливонии побудили подозрительного царя искать их причины во внутренних заговорах. Опираясь на свою яростную гвардию – опричников, Иван Грозный полностью оправдал прозвище, данное ему народом, развернув жестокий террор, одинаково не щадивший ни виноватых, ни правых. Среди них оказалось немало просвещенных людей, а невежество и суеверие, не встречая сопротивления, в этой гнетущей обстановке быстро набирали силу. Англичанин Флетчер, оставивший записки о своем пребывании в Москве того времени, писал о реакционном духовенстве: «Будучи сами невеждами во всем, они стараются всеми средствами воспрепятствовать распространению просвещения, как бы опасаясь, чтобы не обнаружилось их собственное невежество и нечестие. По этой причине они уверили царей, что всякий успех в образовании может произвести переворот в государстве и, следовательно, должен быть опасным для их власти». Далее Флетчер пишет о поджоге типографии, мрачно резюмируя, что об этом, «как полагают, постаралось духовенство».

В духовенстве к тому времени опять возобладали противники исправления священных книг, ревнители косной традиции и обычая. У них под рукой всегда была слепая фанатичная толпа, заводилами которой могли стать в данном случае озлобленные переписчики, видевшие в первопечатниках своих непримиримых врагов. Мракобесное и невежественное, но не оспаривающее царскую власть духовенство оказалось нужнее Ивану Грозному, чем Филиппы Колычевы, обличавшие эту власть с митрополичьего престола. И царь, как говорится, «попустил разгрому» собственного печатного двора – временные выгоды перевесили будущие.

Иван Федоров и Петр Мстиславец имели, видимо, некоторое время собраться для отъезда; официального преследования против них не было возбуждено. Царь скорее всего объявил себя непричастным к разгрому типографии, но о возобновлении ее силами первопечатников, наверное, и не заговорили. Пришлось искать счастья в чужих краях, где тоже жили русские люди и где маячила возможность продолжать любимое дело. Во всяком случае, сборы были не настолько поспешными, чтобы не захватить с собой уцелевшее от разгрома оборудование. Новый шрифт в Заблудове был как будто отлит по пуансонам, вывезенным из Москвы.

Описание скитаний, деятельности и трудов первопечатников в последующие годы мы сведем к нескольким абзацам. Ревнителем русского книгопечатания в Литве был гетман Григорий Ходкевич, чьими средствами и была поддержана заблудовская типография. Первопечатники выпустили из нее «Учительное евангелие», оконченное печатанием 17 марта 1569 года. После этого Петр Мстиславец покинул Заблудов и уехал в Вильну, где наладил типографию для купцов Мамоничей. Он издал там две книги. В послесловии одной из них честный мастер очень тепло отзывался о своих хозяевах. Хозяева не остались в долгу: Мстиславца они вскоре выгнали, а поставленное им дело обратили в свою выгоду. После 1576 года жизненные следы Петра Тимофеевича Мстиславца теряются, но духовный след его деятельности навсегда сохранится в истории русской, белорусской, общеславянской культуры.

Иван Федоров остался в Заблудове и тоже успел выпустить дошедшую до нас книгу «Псалтырь». И ему, как Мстиславцу, грозили новые испытания. Пришедший к глубокой старости Ходкевич решил прекратить книгопечатание в Заблудове, а чтобы не оставить попечением мастера, предложил ему усадьбу, где бы тот мог заниматься земледелием. Одна лишь мысль об этом поразила Ивана Федорова, увидевшего в ней прямое кощунство над своим призванием. Он ответил, что ему «не пристало в пахании да сеянии жизнь свою коротать, и вместо сосудов с духовными семенами, которые следует по миру раздавать, рассевать хлебные семена».

Можно себе представить, какую душевную бурю вызвала в великом просветителе – а именно подвигом просвещения стала его деятельность – возможность такой перемены. «Не раз я слезами постелю мою омочал, – писал позже Иван Федоров, – помышлял со страхом, как бы не сокрыть в земле таланта, вверенного мне Богом».

После многих мытарств Иван Федоров оказывается во Львове, где снова приступает к печатанию книг. Неудачи продолжают преследовать его, и он разоряется. У князя Константина Острожского, принадлежавшего к роду ревнителей славянского просвещения, появилась благая мысль использовать искусство старого мастера в своей типографии. И вот на Волыни, в Остроге, Иван Федоров последний раз возобновляет свою деятельность. В 1580 году он выпустил книгу в осьмушку – «Псалтырь и Новый Завет». Мне посчастливилось держать ее в руках, но не посчастливилось поставить на свою книжную полку. В приобретении этого раритета у букинистов со мной соперничала большая библиотека, и я с сокрушением отказался от неповторимой возможности. В конце концов, речь шла о государственной ценности, и тут библиотека всегда будет иметь приоритет. Экземпляр издания 1580 года был в хорошей сохранности, он умещался на ладони, шрифт четкий, ясный, разборчивый. И только подумать, этой книги могли касаться руки самого Ивана Федорова!

По заказу Константина Острожского Иван Федоров печатает Библию, выходящую в двух изданиях. Этим титаническим трудом завершается известная нам деятельность великого книгопечатника. Мы еще застаем его во Львове, куда он снова перебрался из Острога, но лучше бы нам не знать об этих его последних днях, исполненных горестей и нужды. Он в тяжких долгах, из которых уже не может выпутаться до самой кончины. Поразмыслите, какую жестокую цепь наложила на него жизнь: 12 декабря один из его кредиторов, пушечный мастер Даниил, наложил арест на его типографию, 13-го к этому аресту приложил свою руку другой кредитор, некий Сашка Сенькович (Сашкой он именуется в документе), а 14 декабря 1583 года Иван Федоров умирает.

На его могильном камне во Львове стояла надпись: «Друкарь книг пред тым невиданых». Плита была разбита еще в XIX веке. Уцелел только слепок. Малым знаком признательности великому просветителю стал памятник ему у Китайгородской стены в Москве. Великим же знаком памяти Ивана Федорова служат миллионы миллионов книг, вышедших в нашей стране за четыре века. Подвиг Ивана Федорова бессмертен, он все время оживает в каждой печатной строке, он все время напоминает о себе каждой новой книгой.

Повелением Ивана Грозного сожженный печатный двор был снова отстроен. Андроник Невежа и Никита Тарасиев – преемники первопечатников – возобновляют в нем работу. Нам известно одно их издание – «Псалтырь», – повторенное потом в Александровской слободе, куда царь перенес на время свою резиденцию. «Псалтырь» – своего рода школьный учебник, по которому усваивали азбуку дети, – был самым распространенным изданием на Руси.

Далее в наших сведениях провал вплоть до 1589 года, когда на Руси было учреждено патриаршество. Нужды патриаршьего двора, расширение духовной иерархии, потребовали нового числа богослужебных книг. Борис Годунов, сперва правивший, а потом царствовавший в Московском государстве, глубоко понимал суть просвещения, знаменитый монолог в трагедии Пушкина верно рисует эту хорошую черту в характере давнего самодержца. Соединение этих двух влияний – патриаршьего и царского – обеспечило спокойное развитие печатного дела вплоть до смутного времени. Им занимался тот же Андроник Тимофеевич Невежа, теперь уже человек в немалых летах. Заметим, что он стал основателем целого рода печатников, имена его сына Ивана и внука Алексея мы все время встречаем на страницах истории русского книгопечатания в XVII веке.

Сам Андроник Невежа с 1589 до 1602 года выпустил десять изданий, цифра по тому времени большая, почти каждый год выходила новая книга. Ученик Ивана Федорова, он продолжил его благородный труд, и отечественная культура останется многим ему обязана. В последних работах принимал участие и его сын Иван «с товарищи», а с 1604 года Иван остается один, по-видимому, старый мастер скончался.

Смутное время приостановило книгопечатание, но с 1615 года оно снова возобновляется в Москве, чтобы уже не прерываться. К священным и богослужебным книгам постепенно присоединяются светские. Типография ширится, на печатном дворе уже несколько станков, увеличивается число мастеровых. И как первый акт их рабочей солидарности – забастовка против перехода на сдельщину, которую пытался ввести управляющий типографией. Из далекого 1629 года дошло к нам известие об этой решительной акции печатников, с гордостью оглядывались на нее московские типографии в 1905 году, начиная забастовку против самодержавного режима.

Первыми светскими книгами, отпечатанными в Москве, были «Букварь» Василия Бурцева, «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» и «Уложение Государя царя Алексея Михайловича». «Букварь» был отпечатан в количестве 6 тысяч экземпляров и разошелся в три месяца – потребность в знаниях была большая, несмотря на дорогую цену, книги быстро раскупались.

В «Подробном описании путешествия голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах», составленном секретарем посольства Адамом Олеарием, – сочинении, превышающем тысячу страниц, – среди многих тенденциозных замечаний, рисующих культурную жизнь Московского государства в неприглядном свете, я все же нашел свидетельство о распространении печатных книг среди русского населения. Олеарий человек пристрастный, и если уж он не минует такого факта, значит он (факт) резко бросался в глаза и игнорировать его было невозможно.

Естественно, не только печатными книгами определился духовный кругозор образованного москвича. Вплоть до петровских реформ рукописная книга продолжала широко бытовать в народе. Достаточно сказать, что такие превосходные произведения, как «История о российском дворянине Фроле Скобееве» и «Повесть о горе-злосчастии», расходились в рукописных сборниках. Но печатная книга все шире раздвигала свою орбиту. В нее включались теперь произведения Симеона Полоцкого, видного деятеля восточнославянской культуры. Он был вызван в Москву из Киева, где в это время образованность пустила глубокие и сильные корни. Знаменитый Петр Могила олицетворял мощнейший из этих корней, давший обильные побеги. Поборник просвещения, он стал распространителем книгопечатания. Побегом этого корня стал Симеон Полоцкий, представитель следующего поколения киевских книжников. Приехав в Москву, он проповедовал в своих книгах любовь к наукам: «И зло, и благо исходит на чад не по естеству от родителей, а от учения. Учиться же следует каждому: и монаху, – и мирянину», – писал он. Симеон Полоцкий по праву считается одним из первых русских поэтов. Сочинял он стихи, которые сейчас трудны для слуха, однако в свое время они сыграли большую роль в развитии русской силлабики. Перу Симеона Полоцкого принадлежал большой ряд книг, прошедших через печатный станок.

В 1685 году появилась первая печатная пьеса – «История о блудном сыне». Книгопечатание начало приобретать светский характер. Но по-настоящему светским стало оно лишь в XVIII веке, начиная с петровских реформ. О его дальнейшем развитии мы расскажем в одной из следующих глав.

Периодика

Ощутимым плодом книгопечатания стала периодика, а она, в свою очередь, дала начало новым литературным жанрам – очерку, фельетону и т. п. Влияние периодики на публицистику чрезвычайно усилило ее роль в литературе. Обмен противоположных мнений происходил теперь не через годы и месяцы, как при древнем рукописном и раннем книгопечатном способе общения, а почти мгновенно.

Газеты и журналы, без которых немыслима наша теперешняя жизнь, изобретены сравнительно недавно. Конечно, ничто не ново под луной, и у них были свои предшественники. Еще при Юлии Цезаре более или менее регулярно издавались «Acta diurna» – официальные известия, в которых сообщалось о военных событиях, назначениях должностных лиц, о похоронах, пожарах, увеселениях. Позднейшая идея угадывалась здесь довольно точно, acta diurna вывешивались на римском форуме, с них делались копии и рассылались в провинции.

Более близкий мост перекидывается от Возрождения, когда в Вене, Риме, Венеции выпускались рукописные листки, оповещавшие жителей о значительных событиях. К таким реляциям можно отнести опубликованное в Риме письмо Колумба об открытии им западного пути в Индию. Это сообщение было в том же 1493 году переведено в других европейских городах.

Но реляцию и газету разделяет главное условие последней – периодичность. Само слово «газета» выводят из названия мелкой итальянской монеты (gazzetta), на которую покупались ходячие листки. Свою роль они сыграли, подготовив читателя к регулярному получению злободневных новостей. Трудно сейчас сказать, где именно сделан был первый шаг от реляции к газете. Эту честь оспаривают Вена, Антверпен, Франкфурт-на-Майне. Произошло это в первые десятилетия XVII века.

Характер газет передает заглавие венского издания 1615 года – «Еженедельные ординарные и экстраординарные известия и все, что до них относится». Такие известия, как правило, еженедельные, стали выпускать в Англии, Франции, Италии, Испании. Кроме книгопечатания, другим важнейшим условием их распространения являлись налаженные почтовые сообщения. Они в это время были уже достаточно развиты, и привилегия читать газету стала достоянием не только столицы, но и провинции, которая пока довольствовалась столичной прессой.

Наименование монеты было перенесено на еженедельные известия (классический пример метонимии), и выпущенная в 1631 году парижским врачом Ренодо «Gazette de France» окончательно закрепила этот термин в людской памяти. Заметим, что парижская газета вышла при могущественной поддержке знаменитого кардинала Ришелье: государство быстро поняло выгоды нового оружия.

Первая ежедневная газета, «Дейли курант», была выпущена в Лондоне 11 марта 1702 года. С тех пор от десятилетия к десятилетию именно такая периодичность начинает становиться главенствующей для газеты. Число газет все время растет: в том же Лондоне через семь лет после начала ежедневных изданий их насчитывалось уже восемнадцать.

Инициатива в создании информационной сети за границей принадлежит как будто «Голштинскому корреспонденту» – немецкой газете, основанной в 1712 году. Первой политико-литературной газетой стала «Меркюр галан», выпускавшаяся в Париже с 1673 года. Впрочем, литературный элемент стал усиливаться повсеместно во всех европейских газетах, поскольку в них стали участвовать писатели. Газеты уже не ограничивались простым изложением фактов, к ним давались пространные комментарии, требовавшие опытной литераторской руки. Такие комментарии были голосом общественного мнения и, в свою очередь, формировали его. Писатели, естественно, воспользовались таким громким рупором, каким становилась ежедневная печать. В Англии Дефо, Свифт и Филдинг – гиганты литературы – стали великолепными газетными публицистами.

С самого начала газеты стали острейшим оружием политической и классовой борьбы. Мгновенный отклик на события то и дело превращался в яростное прокламирование того или иного способа решения злободневного вопроса. Взаимоисключающие мнения редко уживались под одной крышей, и враждующие партии основывали собственные газеты. За партиями стояли классы, мощные столкновения их интересов немедленно находили выражение на страницах печати. С особенной силой это почувствовалось в годы Великой французской революции. «Всякий, кто умел читать, даже мелкий парижский мещанин, который до сего времени интересовался местными происшествиями в своем околотке, стал требовать сообщений о заседании Генеральных штатов, собравшихся в Версале. Число газет, основанных в одном Париже с мая до конца 1789 года, составило более 150». К этому сообщению историка мы добавим, что газетная лихорадка перекинулась из Парижа в провинции, и всего до конца 1790 года во Франции появилось около 350 газет.

Газеты вели себя, как люди, они жаловались и негодовали, просили и требовали, влюблялись и проклинали – ни одна человеческая страсть их не миновала. Это было естественным, ибо газеты делались людьми, вкладывавшими в них разум и чувство, темперамент и характер. Но сами люди отличались друг от друга не только цветом волос и глаз, ростом и походкой, одни молились на короля, а другие требовали отсечь ему голову – различие, как видите, существенное. За людьми стояли партии, а за партиями классы – газетная полемика охватывала интересы уже не тысяч, а миллионов французов. Пламенный Марат издавал «Друг народа» – боевую газету революционного якобинства, яростно ополчившуюся на происки двора, требовавшую дальнейшего развертывания и углубления революции. Но были десятки газет, противостоявших ей, – роялистских и жирондистских. Исход борьбы решила воля французского народа, и в 1793 году якобинская диктатура выразила эту волю ликвидацией антиреволюционных газет. После термидора крупная буржуазия, пришедшая к власти, взяла продолжительный реванш – революционная печать с тех пор усиленно подавлялась, сперва с необходимым камуфляжем, а потом в открытую.

Мы видим, что газетная борьба точно соответствовала политической и классовой борьбе. И, как между людьми, дело оканчивалось жертвами. Последовательно шли на эшафот роялисты, жирондисты, якобинцы, и вместе с ними умирали их газеты. Умирали, правда, не навсегда, одни воскрешались в памяти потомков черной, а другие – благодарной памятью. «Друг народа» Марата, выпускавшийся им до последнего дня жизни, по сию пору остался замечательным образцом революционной публицистики, изучение которого необходимо для каждого прогрессивного журналиста.

В России книгопечатание вызвало к жизни периодику далеко не сразу. В прошлой главе вы, быть может, обратили внимание на разрыв, образовавшийся в печатном деле после бегства из Москвы Ивана Федорова и Петра Мстиславца. Новый печатный двор, поставленный после сожженного, снова погиб в 1571 году во время большого московского пожара, и печатание книг приостановилось в Москве почти на 20 лет. Царь, правда, завел в Александровской слободе небольшую типографию, куда вызвал Андроника Невежу, напечатавшего там «Псалтырь», но тем пока дело и кончилось.

В упоминавшейся в той же главе книге Олеария есть любопытное место: «Недалеко от Коломны нашли мы на дороге, идущей кустарником, огромный широкий камень, похожий на надгробный, который тиран Иван Васильевич приказал привезти из Ливонии в Москву; но когда возчики, везшие этот камень, узнали, что тиран умер, они бросили его и оставили на этом месте». Слово «тиран» к середине XVII века, когда Олеарий писал свою книгу, не успело еще приобрести революционно-негодующего оттенка, оно употреблялось в смысле «самовластца», как в свое время именовали себя, к примеру, Сфорца и Медичи. Никакой попытки узнать, что это за камень и на что он понадобился царю в Москве, Олеарий не сделал. Но в этом путевом наблюдении нас интересует другое: полная отторженность подданных от государевых начинаний. Вполне вероятно, что этот камень нужен был царю для какого-нибудь благого дела – ну хоть новую паперть соорудить перед Успенским собором. Но возчикам до этого государева дела никакого своего дела нет. И лишь прослышали, что помер «Бога в Троице славимый милостью великой государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси», как не дослушав возглашаемого с амвона титула «Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский…», давай бог ноги.

Кажется, нечто подобное произошло с печатным делом, но еще до смерти Ивана Грозного. Вначале он проявил к нему недюжинный интерес, и по его указу оно началось в Москве. Книгопечатанию посчастливилось, что во главе его стали такие подвижники, как Иван Федоров и Петр Мстиславец. Результат известен. Появился шедевр печатного дела – «Апостол». Но затем по причинам, изложенным в прошлой главе, царь «попустил» ненавистникам типографии и, по сути, вынудил к бегству первопечатников. Восстановив сгоревший печатный двор, Иван Грозный после второго его пожара, видимо, совсем уже оравнодушел к печатному делу. Андроник Невежа по характеру, видимо, никак не мог равняться с первопечатниками, он был последователь, а не начинатель. А в народе просветительская идея еще не успела пустить цепкие корни. Книгопечатание было, видимо, воспринято как временная блажь царя и близкая к ереси выдумка кремлевского дьякона. И – на двадцать лет вперед – давай бог ноги.

Но не такое это было дело, чтобы, раз возникнув, навсегда заглохнуть. Мы видели, как оно ожило снова при Борисе Годунове и – после короткого перерыва в смутное время – стало развиваться в Московском государстве. Рядом с ним продолжалась рукописная традиция. Как раз в ее русле появились первые опыты периодики на Руси. В Посольском приказе для царя составлялись «вестовые письма», в которых сообщались разного рода заграничные известия. Эти вестовые письма с 1621 года стали именоваться «курантами». Название это было взято из заглавия одной зарубежной газеты. Кстати говоря, Посольский приказ выписывал заграничную периодику, в царствование Алексея Михайловича подписка включала 20 газет и журналов.

«Куранты» писались на нескольких листах склеенной бумаги и достигали длины в несколько сажен. Пришлось позаботиться о почте, чтобы обеспечить своевременное поступление газет из-за рубежа. Почтовое дело было поручено иноземцу Леонтию Марселису, заключившему договор с «римским почтарем, который из всех государств всякие вестовые и торговые письма получает и отпущает». Таков был робкий прообраз будущей периодики в России. Здесь все еще только в начале начал: и рукописный способ передачи сообщений, и сами сообщения, носящие характер голой информации, и предельно суженная аудитория – царь и его ближайшее окружение. Но недооценивать такое начало тоже не следует, оно подготовило сознание москвичей к необходимости постоянной информации о делах, выходивших за окружность Земляного вала и, более того, за линию границы, затерявшейся в неведомых пущах и озерах. Мы не оговорились, назвав москвичей в числе читателей «курантов». Ведь до того, как они попадали пред царские очи, и после того, как исчезали с них, они прочитывались десятками, а то и сотнями людей. Читали их в Посольском приказе, тогдашнем Мининделе, и не только дьячки, подьячие, но и просто приказные люди. Переписывала их уже совсем мелкая челядь Посольского двора, которая, конечно, делилась полученными новостями со своими домашними, знакомыми, а то и с первыми встречными в царевом кабаке. Никакие запреты, никакие угрозы «слова и дела» здесь не действовали. Москвичи мало-помалу привыкли к притоку информации, вскоре она и впрямь хлынула на них шумной рекой при Петре Первом.

По пушкинскому определению, «и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник», Петр Великий к перечню своих многочисленных специальностей мог прибавить профессии наборщика и метранпажа, корректора и редактора. Легко можно вообразить следующую картину. Прямой и высокий, как сосна, и схожий с ней не только прямизной и вышиной, но коричневостью походного загара, входит Петр в наборную палату Московского печатного двора. Там набирается очередная богослужебная книга. «Повременить! – приказывает молодой царь. – Есть работа новая и невиданная». Меншиков, вошедший следом за Петром, читает, чуть запинаясь, государев указ, по которому надлежит: «По ведомостям о воинских и о всяких делах, которые подлежат для объявления Московского и окрестных государств людям, печатать куранты, а для печатных курантов, ведомости в которых приказах о чем ныне какие есть и впредь будут, присылать из тех приказов в Монастырский приказ, без мотчания, а из Монастырского приказа те ведомости отсылать на печатный двор». Старинное слово «мотчание» от глагола «мотчать» – медлить, мешкать, тянуть. «Без мотчания» следовало делать новое дело!

Петру не терпится самому его начать, и огрубелыми пальцами он начинает набирать заглавие: «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во иных окрестных странах». Закончив набор, сумрачно посмотрел на окружающих: «Церковный шрифт к мирским известиям не пригоден. Нужда вводить новый». Выпивает корец с холодной водой и стремительно, как и появился, покидает печатный двор.

«Ведомости» стали первой русской газетой. Начальный их номер вышел 2 января 1703 года тиражом по тому времени немалым – 1000 экземпляров. Петр ревниво относился к их изданию; отмечал карандашом места для перевода из голландских газет и сам правил корректуру. Сохранились листы с его поправками.

Новый шрифт, получивший впоследствии название гражданского, был окончательно введен с 1 января 1708 года, церковный был оставлен для богослужебных и священных книг. Введение гражданского шрифта Петр, соединил с реформой орфографии. Ряд славянских букв ушел из новой печати. Петр и это дело никому не передоверил, до нас дошли листки с собственноручными его написаниями гражданского шрифта.

Как ни странно, более простой и удобный для написания и прочтения, он отнюдь не показался таким его современникам. Они его восприняли чуть ли не как литорию, то есть тайнопись. Интересное свидетельство об этом сохранилось у В. К. Тредиаковского. Василий Кириллович так размышлял об этом в своем «Разговоре об орфографии», изданном в 1748 году: «Прекрасная была сия самая первая печать: кругла, мерна, чиста. Словом, совершенно уподоблена такой, какова во французских и голландских типографиях употребляется. Но уподобление сие было несколько и чрезмерно. Всяк любопытный увидит здесь из приложенного алфавита (следует начертание латинизированных букв). Сие очам российским сперва было дико, и делало некоторое затруднение в чтении, особливо ж таким, которые и старую московскую с превеликою запинкою читают».

Первой книгой, напечатанной гражданским шрифтом, стала «Геометріа, Славенски Землемерие», изданная в 1708 году. На заглавном листе ее было указано, что она «издадеся новотипографским способом, повелением государя, царя и великого князя Петра Алексеевича при благороднейшем государе царевиче и великом князе Алексии Петровиче». Царевич тогда еще был юн, и строгий отец не терял надежды сделать его соучастником своих дел; заглавие старинной книги неприметно открывает нам частицу давней трагедии.

Намеренно или случайно, а скорее всего намеренно, так как Петр хорошо знал общество, руководимое им, следующей книгой гражданского шрифта оказались «Приклады, како пишутся комплименты» – то есть письмовник. И если на «Геометрию» нашлось не так уж много охотников, то комплиментарную науку стали расхватывать вовсю. Кому из офицерской молодежи, например, не захотелось иметь перед собой образец «просительного написания некоторого человека к женскому полу», а человеку более степенному – «объявительное писание о супружестве»! Эта книга способствовала популярности гражданского шрифта куда более, чем строгие государевы указы.

«Ведомости» перешли на новый шрифт частично с 1710, а постоянно с 1717 года. Они, как мы уже говорили, сперва издавались в Москве, но с 1711 года появились первые номера, отпечатанные в Санкт-Питер-Бурхе. Некоторые из них были украшены виньеткой с изображением Петропавловской крепости, Невы, покрытой судами, и парящего над ней Меркурия с затейливой трубой. Молодая столица являла себя читателям в первом своем блеске.

По крылатому пушкинскому выражению, Петр «прорубил окно в Европу». Окно стало не простым проемом в стене, а косящатым, с резными наличниками. Роль таких наличников играли периодическая печать, светские книги, новая орфография, гражданский шрифт. Они не входили в ряд главных реформ Петра, но характеризовали серьезные перемены в культурной жизни страны. Глядя на эти наличники, иноземцы с тревогой догадывались о решительном переустройстве Руси, выросшей в Россию. Хозяева же дома перестройку сопровождали его преображением, радостным прежде всего своему, а не чужому глазу.

С тех времен периодика стала неотъемлемой частью русской культуры, образованности, просвещения. На смену петровской газете в 1728 году стали в строй «Санкт-Петербургские ведомости», издание которых взяла на себя только что учрежденная Академия наук. К ним присоединились в 1756 году «Московские ведомости», выпускавшиеся при Московском университете. Нетрудно проследить связь между зажигавшимися очагами просвещения и печатными светильниками, одна вспышка вызывала другую. Но вспышки не гасли, а порожденные ими огни продолжают светить по наше время. Академия наук СССР скоро будет отмечать 250-летие своего основания, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова с честью развивает традиции великого холмогорца, а периодическая печать стала могущественной силой нашей коммунистической идеологии.

Как петербургские, так и московские ведомости выходили дважды в неделю и постепенно расширяли объем преподносимых читателю сведений. В них стали печататься примечания научно-литературного содержания. Николай Иванович Новиков – замечательный русский просветитель – арендовал «Московские ведомости» с 1779 по 1789 год. Число подписчиков за эти годы он поднял с 600 до 4 тысяч. Новиков своим смелым пером оживил и углубил «примечания», превратив их в то, что мы теперь называем статьями. Об этом интереснейшем человеке у нас еще появится возможность говорить подробнее.

К середине XVII века официальные газеты стали уступать читательское внимание газетам частным. Первым ежедневным изданием такого рода стала «Поденьщина». Газету выпускал в 1769 году обер-офицер полевых полков Василий Тузов. Держалась она сатирического направления, быстро сошла со сцены, не выдержав, видимо, конкуренции с более зубастыми сестрами, усмехавшимися читателю не столь часто, но более памятно. Однако офицерский наскок не прошел даром. Первенцев всегда помнят именно потому, что они первенцы, а «Поденьщина» оказалась первой ежедневной газетой в России.

Выходили в то время и другие издания, стоявшие где-то посередине между газетой и журналом, мы о них тоже еще успеем сказать в надлежащем месте. Поделюсь с читателем мелькнувшим сомнением. Стоит ли разграничивать периодику и раздельно писать о газетах и журналах? Может быть, и не стоит. Едва я дошел до середины XVIII века в России, как увидел, что та и другая ветви тесно переплетаются. С другой стороны, если взглянуть на XIX и XX столетия, заметим, что эти ветви часто расходятся и плоды на них вырастают неодинаковые. Пожалуй, все-таки разграничим свой очерк на две части и первую из них посвятим рассказу о газете.