Текст книги "Необычное литературоведение"

Автор книги: Сергей Наровчатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Всего же инкунабул (incunabula – колыбель, начало, основа), как называются печатные книги, изданные до 1500 года включительно, – всего этих книг уцелело до нашего времени около 40 тысяч. А напечатано, по подсчетам специалистов, было примерно 10 миллионов. Для того времени цифра огромная и дающая живое представление о той революции, которую произвело печатной дело в распространении знаний. А распространение знаний составляло одну из главных задач гуманистического движения.

Гуманизм с его безграничной верой в могущество отдельной личности во имя ее требовал равенства между принцем и художником, рыцарем и ученым, кардиналом и мастеровым. Еще в «Декамероне» ум, красота, благородство неизменно одерживают верх над глупостью, безобразием, подлостью, в какие бы одежды те ни рядились. Среди гуманистов было немало аристократов, но сам гуманизм был рожден городской стихией, в которой кипели страсти купцов и ремесленников, художников и ученых. Посылка гуманизма, казалось бы, аристократична – примат личности! – но следствие становилось абсолютно демократическим. Важно помнить, из-за какой личности воевали гуманисты, и тогда все встанет на свои места. А они воевали отнюдь не за самоутверждение людей, достигших всего, а скорее за становление людей, достигающих всего. Такими были рождающийся класс буржуазии и тонкая, но кипучая прослойка появившейся интеллигенции. Интеллигенция – детище гуманизма. Естественно, интеллигентные люди существовали в средневековье, им мы обязаны многими сокровищами духа. Но в ту пору они были разъединены, и церковь, владычица душ, либо перетягивала их к себе, либо сживала со света. Гуманизм создал науку и искусство самостоятельными и отъединенными от церкви величинами. Неизмеримо выросла роль ученых, писателей, художников. Посланий Эразма Роттердамского ожидают, трепеща, князья и епископы; Рубенс, будучи с тайным поручением в Испании, рисует портрет злокозненной камеристки, помогая искусством дипломатии; Тихо Браге, под покровом астрологии занимаясь астрономией, заставляет считаться с собой императорский двор. Но дело не в этих отдельных прорывах, дело в общем становлении когорты умных, знающих и талантливых людей, чьи имена знаменуют для нас Возрождение.

Семя книгопечатания упало на подготовленную почву. Для гуманистов оно было поистине небесным даром, хоть и вышло из прокопченной мастерской майнцкого ремесленника. Когда еще ценная рукопись, переписанная в нескольких экземплярах, дойдет из Венеции до Мадрида, Лондона, Парижа! А тут Альд Мануций рассылает сотнями изящные томики с немеркнущими строками Аристофана, Овидия, Плиния во все концы света. Обращение гуманистов к древним было понятно: античная эстетика, философия, политика давали им готовые образцы общественного и личного поведения в борьбе с демонами средневековья. Афинская республика за далью времен становилась недосягаемым (а впрочем, и достижимым!) примером для флорентийского или перуджинского народовластия. Идеализированный Цезарь, для которого равны сенатор и плебей, как граждане разумного государства, выдвигался умным и несчастливым Макиавелли в образец герцогу Борджиа, у которого с великим римлянином было общим только имя. Пропорции Фидия и Праксителя постигались и превосходились в искусстве Леонардо да Винчи и Микеланджело. Эпосу у Гомера, драме у Еврипида, лирике у Катулла учились юные поэты Италии, Франции, Англии.

Но гуманизм не ограничивался розыском и публикацией классиков древности. Он решительно утверждал становление национальных культур, всемерно содействуя развитию в них прогрессивных тенденций. Характерно, что еще в 1471 году, спустя лишь три года после смерти Гутенберга, в Венеции выходит на итальянском языке «Декамерон». Гуманисты быстро оценили силу нового оружия!

Возникшие издательские фирмы во всех европейских государствах берут на себя эту благодарную миссию. Внедрение национального самосознания в народные массы происходит часто полуинстинктивно, но именно потому оказывается наиболее действенным. Огромное значение для популяризации книгопечатания имело привлечение к нему крупнейших мастеров искусств. В Германии, например, Альбрехт Дюрер составил целую художественную эпоху своими гениальными гравюрами на дереве и меди. Великий мастер внес много нового в технику гравирования.

Во Франции роль, равнозначную фирме Альдов, сыграло издательство Этьена. Он тоже организует вокруг издательства своеобразный редакционный совет, тоже тщательно заботится о точности, изяществе, совершенстве изданий, выпускает книги античных и французских авторов. В Бельгии аналогичным делом занимается Плантин. Кстати говоря, музей его имени благодарные бельгийцы открыли в Антверпене. Преемниками Плантина были знаменитые Эльзевиры, но их деятельность относится уже к более позднему времени.

Заметим, что книгопечатание стало как бы материальной основой гуманизма, но, разумеется, пережило это движение и стало служить новым целям общества в новые эпохи существования человечества. Возражения, построенные на том, что, возможно, в одной и той же типографии набирался архиреакционный «Молот ведьм» и одновременно революционные «Письма темных людей», не имеют силы. Важно, что гуманистическое движение сделало своим главным оружием книгопечатание и добилось этим оружием сокрушительных побед над силами средневековья. Гуманизм осуществлял генеральную тенденцию того времени, книгопечатание стало его умелым и деятельным помощником во всех свершениях ясного и честного разума. И книгопечатание сохранило с тех пор человечность как второй смысл своего наименования. Отклонения от нее возмущают наше нравственное чувство. «Молот ведьм» – пособие для инквизиторов – остался для нас тем злым нулем, за которым следуют отрицательные знаки человеческого падения. Одним из них стала на нашей памяти гитлеровская «Майн Кампф», выброшенная на мусорную свалку истории. Печатное слово противится злобе, жестокости, зависти, порнографии – всем низменным людским страстям. «Это непечатная литература» – худшее обвинение, которое может выслушать незадачливый автор. Временное торжество низменных чувств, когда они прорываются в печать, всегда означает временное поражение печатного слова. Но этих поражений неизмеримо меньше, чем побед.

Книгопечатание – двигатель человеческого прогресса. Именно таким оно пришло на службу коммунистической идеологии в нашей стране.

Печатное дело на Руси

Возникновение книгопечатания на Руси тесно связано с историей русской культуры. А взять шире – с развитием культуры восточнославянской, а еще шире – культуры общеславянской.

Вспомните, что три века перед тем под копытами Батыевой конницы прекратило существование древнерусское государство. Спустя столетие, в правление умного и хищного Ивана Калиты, а затем его властных преемников, центром русских земель становится Москва. Но, постепенно объединяя северо-восточные княжества, торгуясь и воюя с Ордой, она пока не в силах оглянуться на юг и запад, где осталась значительная часть прежней «империи Рюриковичей». Эта часть постепенно включается в Великое княжество литовское, чья драматическая судьба имеет прямое отношение к теме нашего разговора.

Великие князья литовские Гедиминовичи сплачивают в государственное целое огромные просторы земель, где происходит становление русского, украинского и белорусского народов. В начальную пору формирования их стягивает воедино греческое православие, к исповеданию которого князья-язычники относятся с истинно языческим равнодушием. Мы обращаем внимание на это обстоятельство, так как культура средневекового общества редко обходилась без религии.

Если Московская Русь была в это время преимущественно обращена на Восток, где она лицом к лицу стояла с Ордой, то Великое княжество литовское было в основном повернуто на Запад, откуда протянул к его пределам железные перчатки Тевтонский орден. В этих перчатках уже погиб родной брат литовского – прусский народ, чье имя беззастенчивые захватчики присвоили потом себе. Редко кто вспоминал, что Пруссия своим названием обязана пруссам – народу, безжалостно истребленному немецкими рыцарями.

В начале XV века угроза с Запада особенно обострилась. Немецкой агрессии – «Drang nach Osten» – название вело начало именно отсюда – надо было противопоставить единство народов, находившихся под ударом. В таком же положении, что и литовское, находилось польское государство. И вот союз держав скрепляется личным союзом их властителей – великий князь литовский Ягелло сочетается браком с королевой польской Ядвигой. Бракосочетание совершается по католическому обряду, и это имеет в дальнейшем серьезнейшие последствия. Пока же растянувшийся на ближайшие десятилетия медовый месяц литовско-польского союза приносит счастливый плод – разгром Тевтонского ордена, надолго приостановивший пресловутый «Drang nach Osten». Обнаружились со временем и другие плодотворные следствия: русские и литовские города получили самоуправление по образцу польских городов, в свою очередь перенявших у немецких так называемое «магдебургское право». Ни в коем случае не следует идеализировать причины этого явления – двигателем его была торговля, в международный круг которой включились теперь Вильно и Полоцк, Киев и Могилев. Ее условия и законы требовали охраны складов и продажи товаров, устойчивости купеческих операций и, наконец, а может быть, и прежде всего, развития ремесла. О выполнении этих условий лучше всего могли позаботиться сами горожане, и князья-феодалы скрепя сердце вынуждены были пойти на ограничения своей власти. Городское самоуправление было одним из первых свидетельств возникновения буржуазии, нового класса, рождавшегося в недрах феодального общества. Тогда этот класс был прогрессивным: его историческая активность привела к эпохе великих открытий и распространению замечательных изобретений, среди которых книгопечатание должно быть поставлено на первое место.

В торговые связи между городами неизбежно вплетались информационные нити, одна из них протянулась из гутенберговской Германии в древний Краков, являвшийся тогда польской столицей. Книгопечатание в Польше появилось в семидесятых годах XV века, но первые инкунабулы, дошедшие до нас с тех пор, не сохранили имени мастера. Оно обнаружилось только в начале нашего века, когда польский историк, роясь в архивных документах, неожиданно вытащил алиментное дело некой Марты из Черной Веси, предъявлявшей претензии печатнику книг Каспару из Баварии. Дело относилось к 1476 году, а другие данные позволили установить спорную возможность присоединить к этому имени фамилию либо Гофедера, либо Штраубе. Решению вопроса, кто из этих двух Каспаров обманул злосчастную Марту, мы были бы обязаны суждением, кому из них принадлежит честь польского первопечатания. Замечу на полях, что меня всегда радуют подобные анекдоты; история с ними приобретает живые краски, без которых она остается спящей царевной до целительного поцелуя жизнерадостного царевича.

Итак, один из этих Каспаров, какой-нибудь веселый подмастерье, ставший серьезным мастером, но не оставивший еще легкомысленные замашки молодости, напечатал в Кракове первые польские книги. Восьмидесятые годы XV века оставили след еще одной краковской типографии, из-за которой разгорелся процесс между Крегером и Попелау, а девяностые ознаменовались выпуском первопечатных славянских книг в типографии Швайпольта Фиоля.

Весьма показательно, что из продукции первых краковских типографий до нас дошли четыре издания на латыни, а из печатной мастерской Фиоля тоже четыре издания на славянском языке. Срок между выходом латинских и славянских книг предельно сжат, и это со всей безусловностью указывает на злободневную необходимость выпуска подобных изданий. Значит, имелся в виду читатель, ориентированный не на Запад, а на Восток, читатель славянской культуры и образованности. Чем вызывалась такая ориентировка в Кракове и кто обязан был учитывать ее в политике?

В большом плане этого требовал союз с Великим княжеством литовским, объединявшим огромные массы русских, украинцев, белорусов, исповедовавших православную веру и нуждавшихся в книгах на славянском языке. В малом плане этого добивались просвещенные гуманитарии Краковского университета, среди которых было немало выходцев из восточнославянских земель. Ими руководили просветительские идеи, стремление укрепить национальное самосознание народов, чьими представителями они себя ощущали.

Интересно, что «Швайполта Фиволя из немецкого родоу Франка», как он именует себя в своих изданиях, вскоре после выпуска им славянских книг арестовали за высказывание против католического причастия «под одним видом» и за вкушение отдельно тела и крови Христа, требуемое восточной церковью. Видимо, «немецкого родоу Франк» настолько увлекся своей просветительской миссией, что даже переменил веру. Потом Фиоля выпустили из тюрьмы, но типография его с тех пор прекратила работу, – наверно, это было условием освобождения. Какие только трагедии не скрывает история в своем лоне!..

Впрочем, это догадка одного из исследователей, другие склонны считать, что Фиоля обвиняли в гусистской ереси. Так или иначе инквизиционная коллегия признала его «правоверным и преданным католиком». Признала-то признала, но выпуск славянских книг прекратился, а когда стоявший за Фиолем богатый и гуманный Турзо попросил разрешения осуществить их выход в свет, капитул, ведавший подобными делами, ответил, что архиепископ решил убедить просителя и удержать его от распространения и печатания упомянутых книг. И, конечно, убедил и удержал.

Первой славянской книгой, выпущенной Фиолем, был «Октоих» – один из самых употребляемых богослужебных сборников, содержащий молитвословия для всех дней недели. Нам известно восемь экземпляров «Октоиха», причем последний был обнаружен совсем недавно, в 1965 году, в деревне Заозерье Холмогорского района Архангельской области. Причем именно он оказался наиболее полным, сохранившим почти все листы за пять без малого столетий своего существования. Это была сенсационная находка, совершенная экспедицией Русского музея.

Примечательно, что тоже «Октоихом» началось книгопечатание на другом конце славянского мира – в Черногории. Причем спустя всего два года после его выпуска Фиолем, то есть в 1493 году. Обе даты, 1491-й – «Октоих» в Кракове и 1493-й – «Октоих» в Черногории, нетрудно воскресить в памяти, если вспомнить, что между ними, в 1492 году, была открыта Америка. Масштабы великих изобретений и открытий соприкасались!

История южнославянского книгопечатания стоит несколько в стороне от истории печатного дела на Руси, мы здесь ограничимся лишь упоминанием о нем. Нас больше занимает распространение печатного слова в восточнославянских областях.

В своем взгляде на исторические причины возникновения славянского книгопечатания мы не одиноки. Великий украинский писатель Иван Франко связывал типографию Фиоля с деятельностью знаменитого князя Константина Острожского, крупнейшего феодала, ревнителя православия. Дворец Острожского находился в Кракове, и князь, всеми силами противившийся католическому влиянию, естественно, не оставил без внимания очаг славянской культуры, каким была типография Фиоля. Во всяком случае, «русские князья», как их называли по традиции, восходившей к временам Владимира Мономаха, были прочно заинтересованы в акциях, подобных фиолевской. Рукописные оригиналы книг, с которых краковский типограф печатал свои издания, вряд ли направлялись к нему из далекой Москвы; скорее всего они находились под рукой.

Из чего же проистекала такая заинтересованность опытных политических деятелей, подобных Острожскому? Может быть, в основе лежала лишь фанатическая убежденность в преимуществе православной веры над католической? Нет, причины здесь рациональные, а истоки находятся в истории русских земель в составе Великого княжества литовского, судьбу которого мы не случайно назвали драматичной.

Дело в том, что наряду со светлыми сторонами союза Литвы с Польшей – разгром немецких агрессоров, городское самоуправление, развитие ремесла и торговли – была одна теневая, которая постепенно, но неуклонно грозила в русских землях поглотить все светлые. Тень эта ширилась и густела от года к году, от десятилетия к десятилетию. В нее попали тысячи и тысячи белорусов, украинцев, русских. Этой тенью был католицизм.

Речь шла не об одной перемене веры, хотя для человека тех времен это тоже означало чрезвычайно многое. Речь шла об утрате национального самосознания, связанного с религией отцов и дедов. Характерно, что окатоличиванию легче всего поддались верхушечные слои. Значительная часть польской аристократии восходила к принявшим католичество русским, украинским, белорусским дворянам. Палач украинского народа князь Иеремия Вишневецкий был по происхождению Рюрикович. Предки Вишневецких, соблазненные льготами и преимуществами, отреклись от родного народа, переменили веру, изменили обычай и стали слугами польских королей. А простой народ, населявший Киевщину и Минщину, Житомирщину и Могилевщину, продолжал твердо стоять на своем, не шел за своими лукавыми панами, сохранял свой язык, обычай, веру, не поддавался соблазнам, яростно противился насилию. Именно эти безвестные герои создали Украину и Белоруссию, обратили свои взгляды к братскому русскому народу, соединились с ним в неразрывном союзе.

Католицизм стал глубокой, расширяющейся трещиной, разрывавшей Великое княжество литовское, становившееся придатком польского королевства. Польская феодальная верхушка использовала католическую веру как орудие национального угнетения и порабощения. Союз с Литвой стал постепенно превращаться в фикцию; литовские и русские, украинские и белорусские земли вместе с их населением стали рассматриваться как части польского королевства. Но этот процесс шел не год и не два, он растянулся на столетия. В XVI веке, наступившем вскоре после основания первой славянской типографии, этот процесс еще только начинался.

Выдающуюся роль в истории славянского книгопечатания суждено было сыграть Франциску Скорине, великому белорусскому просветителю. Он родился в Полоцке где-то около 1490 года, с 1504 по 1506 учился в Краковском университете, а затем в Италии получил степень доктора медицины. В 1517 году он обосновался в Праге, приобрел книгопечатню и стал не просто типографом, но и переводчиком Библии на белорусский язык. И не только переводчиком, а вдохновителем и организатором первого славянского издательства. Из Праги он перевел его в Вильно, ближе к своему читателю. Скорина осуществил печатание многих книг славянской печати. В комментариях к ним великий просветитель давал обильные сведения по естествознанию, астрономии, географии, истории, медицине. Он в полном смысле слова образовывал своего читателя, и не только белорусская, но и общеславянская культура поставила его в красный угол своей памяти. Известия о Скорине обрываются в 1541 году, далеко не все исследователи находят связь между его деятельностью и московским книгопечатанием, возникшим вскоре после нее. На наш взгляд, такая связь есть.

По свидетельству английского посла Джильса Флетчера, жившего в России при дворе Феодора Иоанновича в 1588–1589 годах, «еще при покойном царе привезли из Польши в Москву типографский станок и буквы, и здесь была основана типография с позволения самого царя и к великому его удовольствию. Но вскоре дом подожгли, и станок с буквами совершенно сгорел, о чем, как полагают, постаралось духовенство». Вторую часть этого свидетельства цитируют часто (это после сделаем и мы), а первую либо опускают, либо сопровождают недоуменными знаками. Между тем должно быть ясно, что речь шла о Великом княжестве литовском, которое по его принадлежности к польской короне Флетчер отождествил с Польшей… В Вильно недавно завершилась деятельность Скорины, но плоды ее продолжали пожинаться. И достаточно назвать имя Петра Мстиславца, сотоварища Ивана Федорова, чтобы обнаружить прямую связь белорусского книгопечатания с русским (вплоть до привоза типографских принадлежностей).

К великой личности нашего первопечатника мы подойдем как раз через его менее известного друга, чья начальная деятельность проходила именно в тех землях, которым мы уделили столько внимания. Судя по фамилии, которая в те времена носила характер прозвища (исключая небольшое число наследственных), он происходил из Мстиславля, города в Великом княжестве литовском, вблизи московской границы. Если взглянуть на карту, сразу обнаружится близость Мстиславля к Полоцку – родине Франциска Скорины. Близость в ту пору не только географическая: деятельность великого белорусского просветителя распространилась на все окрестные земли. Замечательным плодом этой деятельности было печатное искусство, и будущий сподвижник Ивана Федорова мог ему научиться у ближайших преемников Скорины.

Московская Русь в то время испытывала настоятельную необходимость в книгопечатании. Завоевание Казанского царства, явившееся одним из последних итогов борьбы с остатками Золотой Орды, сопровождалось воздвижением церквей в отвоеванных городах и селах. Церквам нужны были богослужебные книги. Переписчики быстро справиться с таким экстренным делом не могли, а каких-либо запасов рукописных книг, естественно, не существовало – все они были, как говорится, в ходу.

Здесь, в который раз на протяжении нашего рассказа, мы увидим, как материальное влияет на духовное, практика на идею. Знаменитое марксистское положение о базисе и надстройке здесь опять применимо полностью. Печатные книги мог держать в руках не только Иван Грозный, но и его отец – Василий III и дед – Иван III. Причем книги со славянской печатью, изделия Фиоля или Скорины, венецианские или черногорские образцы. Преимущество книгопечатания над рукописным способом могло быть очевидным и прежде, но государственной необходимости во введении печатного дела ни Иван III, ни Василий III не видели. Она возникла лишь после взятия Казани, которое, конечно, диктовалось вполне определенными историческими и социально-экономическими причинами. С нашей современной точки зрения потребность в богослужебных книгах не самый прогрессивный повод для начала такого прогрессивного дела, как книгопечатание. Но в XVI веке такие книги были как бы духовными таранами московской политики, по своей пробойной силе не уступавшими мощи настоящих таранов, обрушившихся на казанские стены. Вместе с тем эти книги становились проводниками русской культуры, способствовали распространению славянской образованности среди населения. Процесс сложный, противоречивый, но шедший по восходящей, а не по нисходящей линии развития.

К нему присоединились практические соображения духовенства, испытывавшего нужду в четких канонических текстах. Поколения переписчиков передавали одно другому неизбежные ошибки, возникавшие порой случайно, а порой намеренно. Вы, наверно, помните с детства игру в «телефон». Ребята усаживаются в ряд, и первый шепотом говорит другому на ухо какое-нибудь слово, ну, к примеру, «сон». Тот, не расслышав, а может быть, нарочно переврав, сообщает следующему уже не «сон», а «сом». Пока дойдет до последнего, этот «сом» превращается уже в «слона» или в нечто совсем невообразимое. Подобная «игра в телефон» происходила порой в рукописных книгах. В печатных она сводилась почти на нет. Это соображение определило поначалу благожелательное отношение пастырей церкви к печатному делу, и митрополит Макарий поддержал Ивана Грозного в его намерении. Поддержка эта выразилась в умелой пропагандистской формулировке, которую духовенство обнародовало в одном из тогдашних документов: «Бог вложил царю благую мысль – произвести от письменных книг – печатные, для того, чтобы впредь святые книги изложилися праведно и дабы можно было испущать их во всю Русскую землю».

Существует немало предположений, откуда и где почерпнул «Николы чудотворца Гостунского диакон Иван Федоров» свои знания печатного дела. А именно ему вместе с Петром Мстиславцем было поручено устроение книгопечатни в Москве. Предполагалась немецкая, итальянская, южнославянская преемственность, но тому, что было совсем под рукой, уделялось, как ни странно, значительно меньше внимания. Между тем здравый смысл должен был подсказать, что естественнее всего было бы искать истоки книгопечатания в русских землях, лежавших совсем рядом, по ту сторону нестойкой литовской границы. Кстати говоря, как раз туда направили после свой путь Иван Федоров и Петр Мстиславец при своем трагическом бегстве из Москвы, о котором мы скажем ниже. Термин «русские земли», как мы уже говорили, это тогдашнее наименование. Белорусы и украинцы уже сложились как отдельные нации, но определения «Белоруссия» и «Украина» еще только начали входить в жизнь, и восходившее ко временам древнерусского государства название «русские земли» продолжало бытовать.

Естественно, повторяю, предположить, что развитие в этих землях печатного дела и стало ближайшим образцом для московского книгопечатания. Петр Тимофеевич Мстиславец мог стать соединительным звеном между преемниками Франциска Скорины и Иваном Федоровым. Кстати говоря, почему до сих пор не увековечена память Мстиславца в самой Белоруссии? Памятник этому замечательному человеку давно мог украсить Минск. Великий пример раннего единства русской и белорусской культуры, образец духовного подвига, соединяющего их вместе, увидели бы в таком памятнике советские люди.

Государственная заинтересованность в печатном деле была выражена Иваном Грозным после взятия Казани в 1553 году, а первенец Ивана Федорова – знаменитый «Апостол» – начал печататься 19 апреля 1563 года (эту точную дату дает сам первопечатник). Чем было заполнено это десятилетие? Известно несколько книг, вышедших в это время, но называемых «безвыходными», то есть без обозначения типографии, печатников, года выпуска. В Москве работала анонимная книгопечатня, выпускавшая издания, как мы бы сейчас сказали, опытного образца. Издания в худшую сторону отличались от будущих книг первопечатника. В безвыходных книгах верстка неряшлива и груба, длина строк неодинакова, заглавия иногда набраны строчным шрифтом. Государство не торопилось брать под свою руку эти опытные мастерские. Принимали ли в них участие Иван Федоров и Петр Мстиславец – неизвестно. Возможно, не принимали, и анонимные эти издания были результатом труда менее искусных конкурентов.

На фоне этих изданий появление «Апостола» 1564 года (он печатался около года) было поистине равносильно возникновению Афродиты из пены морской. Ученых не перестают мучить догадки, где, как и откуда научились Иван Федоров и Петр Мстиславец своему непревзойденному искусству. Видимо, корень отгадки в незаметном слове «свое». Между «Апостолом» Ивана Федорова и безвыходными изданиями пролегла граница, отделяющая искусство от ремесла, гений от посредственности.

Иван Федоров подошел к изданию первой печатной книги на Руси с сознанием глубокой ответственности за порученное ему дело. Дьякон кремлевской церкви Николы Гостунского, он находился в непосредственной близости к высокообразованным людям, окружавшим царя в первую пору его правления. Самым ярким и значительным из них был Максим Грек. Следы его стиля и отдельные формулировки обнаруживаются учеными в послесловиях книг первопечатника.

Максим Грек родился на Балканах, молодость провел в Италии, где сблизился с видными деятелями Возрождения, в том числе с Альдом Мануцием, о котором мы упоминали в прошлой главе. Он слушал проповеди Савонаролы, жил при дворе Лоренцо Медичи, учился у главы греческих книжников Иоанна Ласкариса. В Москву он попал из Афонского монастыря, пославшего его к великому князю Василию Ивановичу как переводчика священных книг. Он был встречен с большим почетом и, человек огромных познаний, сослужил большую службу русской образованности. Позже, втянутый в крупную политико-религиозную игру, он оказался в решительном проигрыше. Его обвинили в различных ересях и подвергли длительной опале. Только к концу его жизни она стала ослабевать, и сын Василия Ивановича стал изредка советоваться со старцем. Предание приписывает именно Максиму Греку совет Ивану Грозному о введении книгопечатания. От давнего друга Альда Мануция такой совет можно было ожидать.

В годы перед началом книгопечатания Максим Грек жил в Троицкой лавре, и дни его подходили к концу. Ореол его, однако, бросал свет и на церковь Николы Гостунского в Кремле, где молодой дьякон уже готовился к своему великому подвигу. Мы остановились на Максиме Греке, чтобы дать представление о тех источниках знания, которые находились рядом с Иваном Федоровым. Для нас нет сомнения, что он вместе с Петром Мстиславцем прильнул к его животворной влаге, и пленительная сладость Возрождения была почувствована ими через многие годы и версты.

С книгопечатными шедеврами Возрождения смело соперничает «Апостол» Ивана Федорова. Это безукоризненное издание, даже в его единственной опечатке исследователи усматривают тайный и глубокий смысл. Книга была напечатана первоклассным шрифтом, образцом которого был тогдашний московский полуустав, предназначавшийся для таких праздничных рукописей, как лицевые летописи. Строгость и аккуратность строк оживляется многочисленными заставками, выдержанными в национальном русском стиле. «Но самое замечательное, – пишет один старый русский книжник, – это – украшения „Апостола“ 1564 года; их описывать невозможно, а следует просто насладиться непосредственным зрелищем». К украшениям относятся инициалы, заставки, гравюры.

Иван Федоров был вдохновенным художником печатного дела. Замечательный вкус, необходимый для соединения разнородных типографских элементов в одно художественное целое, позволил ему довести свою первую книгу до высшей степени совершенства. И естественно, в основе его смелых поисков, завершившихся полным успехом, лежала подвижническая и прямо-таки святая преданность своему делу.

После «Апостола» Московский печатный двор выпустил еще две книги – «Часовник» и «Напрестольное Евангелие». О том, что случилось дальше, предоставим слово самому Ивану Федорову, рассказавшему о происшедшем в послесловии к одному из позднейших своих изданий:

«Нами устроена была в Москве книгопечатня, но часто мы стали подвергаться жесточайшему озлоблению не со стороны самого царя, а со стороны многих начальников, священноначальников и учителей, которые, по зависти к нам, заподозревая нас в разных ересях, желая благое во зло превратить и дело божие вконец погубить, не потому чтобы они были очень учены и исполнены духовного разума, а так понапрасну пронесли о нас злое слово. Эта зависть и ненависть принудили нас покинуть нашу землю, род и отечество и бежать в стороны чуждые, незнакомые».