Текст книги "Баязет"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 57 страниц)

Третий чем-то напоминал того самого молодого армянина, который только что порывался здесь выкупить книги: в его взгляде Тимур уловил ту же скромную простоту, ту же спокойную печаль.

Тимур заметил, что у костлявого генуэзца один сапог ещё покрыт пылью, а другой обтёрт, и видно – наспех: головка обтёрта, а голенище осталось в пыли. Блестели лишь узкие полосы в подъёме, натёртые ремешками шпор.

Тимур не любил этой христианской привычки смотреть собеседнику в глаза. А генуэзцы смотрели, и Тимуру приходилось говорить с ними, напрягаясь. Не мог же он чего-нибудь требовать от них, не умея смотреть чужим людям в глаза.

Старший из них, много раз бывавший на иранских базарах, говорил по-фарсидски, – переводчик не требовался.

Другой, с костлявым лицом, лишь время от времени вставлял фарсидские слова, но понимал всю беседу.

Они везли бархаты и сукна, мелкое оружие – кинжалы, короткие мечи, узорчатые шерстяные ткани, несколько кусков парчи, изделия из серебра и стекла – украшения и утварь. Они знали, чем прельстить иранских купцов.

Они встретили караван императора Мануила Палеолога, направлявшегося к франкскому королю за помощью против Баязета. В Генуе они видели людей Баязета, прибывших на генуэзские верфи и к корабельщикам Генуи и Венеции проведать, нельзя ли там нанять или купить корабли и сколько там найдётся кораблей. Султану галеры надобны для осады Константинополя.

– Для осады Константинополя? – переспросил Тимур.

– Истинно так, государь.

– Откуда знаете, что для осады?

– Люди Баязета – это наши же генуэзцы. Двое из них, правда, армяне. Послал их Баязет, но мы их давно знаем, давно с ними торгуем. От нас им незачем таиться. С ними двое османов, но они даже не понимают нашего языка.

– И что же… эти корабли? Найдутся?

– Такую цену сулят, что купцы не устоят. Сами понимают – губят христианское дело, но галеры, пожалуй, дадут: как откажешься? Выгодно, слишком выгодно, чтоб отказаться!

Костлявый добавил:

– Баязет когда Константинополь возьмёт, там в одном храме золота больше, чем во всей Генуе. Возьмёт – рассчитается.

– Да, расход оправдает! – согласился Тимур.

– О, ещё бы!

– А в Константинополе что?

– Страх. Молят помощи во имя Христово. Хотят нанять наше войско. Тысячи четыре наберут. А у Баязета под Никополем было более двухсот тысяч! В городе страх. А в Пера и в Галате, где наши живут, – нужда, голод. Есть нечего. Торговать нечем! Разорение. Голодные люди не защитники. Им нечего защищать. Город чужой, есть нечего. Император побежал за помощью, а братец его Иоаннис Палеолог, правитель города, призывает людей к обороне. Людей призывает, а самим жрать нечего! Кто же к нему соберётся?

– Значит, против Баязета Константинополь не устоит?

– Нет сил противиться!

– Значит, корабли ему на осаду нужны?

– Без кораблей какая ж осада, если с моря город будет открыт?

– А ваши короли, христианские владыки, не помогут?

– Не слышно. Это лучше нас монахи знают. С нами доминиканские монахи едут. У них и письмо к вашей милости.

– Какое?

– Не знаем: это их дело. Но, слышно, от короля.

Младший из генуэзцев, менее терпеливый и ещё равнодушный к делам королей, к осадам городов и войнам, ещё не понявший, что торговля и войны, купцы и короли, как две руки, связаны общей грудью, единым сердцем и одной головой, сказал:

– О великий государь! У нас хороший товар. Хорошему покупателю мы можем показать редкостнейшие вещи!

Тимуру уже не терпелось остаться одному и разобраться во всём этом ворохе вестей.

– Завтра я посмотрю. Завтра я позову вас.

Он отпустил их и, упёршись в подушку, задумался. Светильники вынесли. Осталась гореть лишь одна свеча.

Продолжая думать о Баязете, в ответ каким-то своим мыслям, он сказал:

– То-то!

Он думал о Баязете. Много собралось вестей за этот вечер. Но все они укрепляли уверенность, что одним рывком победы у Баязета не выхватишь. К такому врагу надо исподволь подбираться. Исподволь и хорошенько собравшись с силами!

Измученное многими днями безудержного пути, бессонными ночами, да и всем нынешним долгим днём, тело отказывалось повиноваться Тимуру, – оно так отяжелело, так хотело тепла и покоя, что руку поднять не было сил…

Воины придвинули ему подушки. Накинули на него стёганый шерстяной халат…

И наконец тихая, похожая на далёкую песню, полудрёма овладела им.

«Хорошо бы позвать певца, чтобы пел какой-нибудь неторопливый, мудрый макам под тихий плеск струн».

Но сил не было даже приказать, чтобы привели певца.

Замерцало что-то мирное, светлое, подобное морю… Корабли…

– Корабли Баязета!.. Сперва на Константинополь, а потом… Трапезунт… Письмо! От кого? Письмо откуда?

Ещё не успели отойти воины, укрывавшие его халатом, а он уже стоял, скинув халат, откатив подушку, и кричал:

– Где Шах-Мелик? Сюда его! И в этой… как её?.. Трапезной, что ли?.. Настелить ковры. Свечи туда! Всё там прибрать. Скорей!

Шах-Мелик, ещё занимавшийся армянским выкупом, замешкался.

Тимур снова послал за ним, нетерпеливо расхаживая по келье, как тигр по клетке.

Шах-Мелик явился, идя усталой, хотя и почтительной поступью. Тимур в гневе сам пошёл ему навстречу: он не терпел, чтобы, получив его приказание, полководцы выступали степенно – они должны были бежать, а сев в седло, мчаться! Война не терпит медлительных людей. Никакой подвиг не свершается неторопливо. Победа подобна степному жеребцу, – её надо обскакать, чтобы заарканить. И чтобы заарканить на всём скаку, у неё по глазам надо понять, куда она кинется, куда вильнёт. Кто хочет побеждать, должен быть неутомим, стремителен, знать, чего хочет. И не медля кидаться на то, что хочет взять!

– Где был?

Удивлённый Шах-Мелик кивал куда-то за дверь:

– Там!..

– Где эти… как их. Где они?

– Взяли свой выкуп. Восемь десятков я велел выпустить. Они спешили уйти… Только молодой, – опять книги…

– Какой выкуп? Я тебе о тех, что из Трапезунта.

– Но они уже были здесь.

– Монахи! Монахи с письмом…

– Купцов подняли с постелей, привели. А монахам сказано: быть здесь к утру. Я сказал монахам: «Повелитель устал. Придите завтра к утру».

– Ты пускаешь слух о нашей усталости? А? Баязету нужна наша усталость, наша болезнь: он спокойнее будет! А? У монахов письмо!

– Призвать их?

– В трапезную. Чтоб видели: мы бодрствуем. И светильники туда, ковры… и созвать… Кто тут у нас?

– Царевичи в походе, государь. Ещё не вернулись.

– И сейчас же! Я иду туда. Зови монахов, веди их туда ко мне!

Он пошёл бодро, молодо вскинув плечи. Только раз, переходя двор, поскользнулся на свежем снегу, но устоял на ногах и ещё быстрее кинулся к дверям трапезной.

Длинный, узкий каменной тяжести стол был отодвинут к стене. Каменный пол застелили нарядными ширванскими коврами. Десять светильников стояли, образуя неширокий проход, как в саду между цветущими кустами.

В глубине поставили походное седалище, иранское, по чёрному лаку расписанное золотистыми листьями и розовыми соловьями.

Тимур один вошёл и прошёлся по ковру между светильниками.

Он ясно представил, как сейчас войдут эти монахи, поднятые с постели, заспанные, испуганные внезапным вызовом, после того как их отослали спокойно спать. Как будут стоять, тоже заспанные, его соратники и кто-то прочитает письмо… От кого? Он ещё не знал, не успел узнать, кто ему послал письмо – друг или враг.

Он подумал:

«Всем покажется, будто это письмо столь необходимо, что каких-то проезжих монахов он принимает, как королевских послов, и столь им рад, что не смог подождать до утра…

А монахам небось уже подали осёдланных лошадей, они уселись в сёдла и теперь едут сюда по ночному городу, окружённые факельщиками, охраной, напоказ всему городу, на глазах у всего войска.

Хорошо, что люди давно спят! Хорошо, что не сбежится народ любоваться, приветствовать и потом разгласить по всей округе, что повелителю привезли письмо… От кого?

Для победы нужна быстрота, но не спешка. Нет, нет, не спешка».

Твёрдой походкой Тимур вышел из трапезной. У дверей стоял Шах-Мелик, ожидавший соратников, чтобы их расставить в должном виде, и монахов, чтобы их встретить и ввести к повелителю.

Тимур вышел, говоря:

– Убери всё это. Чтоб никаких следов от этих приготовлений! И людей отпусти, чтоб никаких глаз, никаких ушей… Монахов – ко мне в келью. И никаких людей!

Он вернулся к себе. Не келья – тёмная пещера или бедная юрта в пустынной степи, – горела лишь одна свеча. Жёсткое походное ложе небольшой ковёр, узенький тюфячок на ковре. Да пара потёртых кожаных подушек…

Он велел оставить одну эту свечу и опустился возле подушек.

От кого бы ни было это письмо, оно послано из-за спины Баязета. Нельзя ничего обдумать, если не знать, что там, за спиной у Баязета. Но это должно остаться никому не ведомым, то, что пишут оттуда… Кто бы ни писал.

Он согнул ногу, подправил под колено полу халата и, глядя на пламень свечи, вслушивался в каждый голос, в каждый звук со двора… Что там, за спиной Баязета?..

Женоподобные – безусые, безбородые – лица доминиканцев возникли перед Тимуром почти внезапно. Монахи ступали неслышно, чёрные плащи соединяли их с той тьмой, откуда они вступили в слабый круг света.

Двое.

На головах чёрные капюшоны. Из-под чёрных плащей поблескивают белизной перехваченные жёлтыми верёвками рясы.

Один бледноват, и на лице – пятна синевы там, где хотелось расти усам и бороде. Смиренно опускает глаза и длинными, но узловатыми пальцами перебирает длинную-длинную нить чёток.

«Небось в дороге такие чётки хороши, коня хлестать!» – покосился Тимур.

Другой, скрестив пальцы на животе, хотя и не был толст, выпятил грудь и, отрасти он себе бороду, выглядел бы отпетым разбойником, каковых немало повидал Тимур на своём веку. Лицо чуть отвернул в сторону, а глаза скосил, словно ожидая удара шпаги, готовый на мгновенный ответный удар.

Между упёршимся в подушку восседающим на полу повелителем и рослыми доминиканцами стоял Шах-Мелик.

Больше здесь никого не было.

Доминиканцы направлялись в Султанию, к султанийскому епископу. Они не ожидали встретить Тимура здесь: в Константинополе им сообщили, что он ещё в Султании. В Трапезунте они узнали, что он в Шемахе. Лишь по дороге сюда до них дошёл слух, что великий амир находится впереди своих войск.

– Зачем вам надо было знать, где я нахожусь?

Похожий на разбойника монах склонил голову ещё более влево, выслушал вопрос Тимура и, не сводя с него цепких глаз, без запинки пересказал слова повелителя латынью.

Первый монах ответил густым, как басы органа, тягучим голосом:

– Скажи, брат Сандро: мы обязаны вручить великому амиру письма всемилостивейшего короля нашего.

Сандро перевёл и добавил от себя:

– Из сего следует, сколь бессмыслен был бы наш дальнейший путь, когда брат Франциск затем и свершает сей путь, чтобы вручить письма.

Брат Франциск ловко перекинул чётки в левую руку, быстро достал из складок плаща два скатанных трубочками пергамента, и Шах-Мелик принял их из его руки.

Но чтобы прочитать их, он отдал оба свитка брату Сандро. Не сгибая шеи, Сандро резко поклонился одной только головой и вскрыл первое послание.

Это оказалось обращение Карла Шестого Валуа, короля Франции, к великому амиру Темирбею с просьбой отнестись с доверием к брату Франциску Сатру, коему поручено передать письмо короля и на словах рассказать о событиях, о коих епископ Иоанн в Султании ещё не мог сообщить великому амиру, ибо Иоанн сам услышит о них лишь от заслуживающего доверия брата Франциска. Заслуживает доверия и брат Сандро, прежде находившийся в Султании и ныне снова возвращающийся туда для вящей связи между Францией и епископом султанийским, а также для попечения о купцах из Генуи и Венеции, бывающих в землях великого амира.

Тимур, слушая обращение, разглядывал брата Сандро: с ним уже было послано одно письмо королю Карлу, но тогда письмо для короля отдано было епископу Иоанну, а Иоанн отправил с письмом этого вот Сандро, о котором Иоанн позже говорил Тимуру:

«Сей брат предпочитает рёв морских пучин благочестивому пению органа, а на коне сидит крепче, чем на церковной скамье».

Письмо короля – это ответ на письмо Тимура, отправленное ещё весной, когда было послано и первое письмо Баязету. В те дни, через того же епископа Иоанна, но с другим гонцом, Тимур отправил послание и в Англию королю Генриху Четвёртому Ланкастеру. Генрих ещё не успел ответить.

Тимур сказал:

– Когда Редифранса просит доверять вам, я доверяю.

Оба доминиканца низко поклонились.

Затем Сандро прочитал, тут же переводя на фарсидский язык, письмо короля:

– «Карл, милостью божией король франков, великому государю Темирбею. Привет и мир!

Великий амир! Ни закону, ни вере не противно и разуму не вопреки, следует считать полезным, когда короли и правители, невзирая на различия в языке и вере, по доброй воле устанавливают и укрепляют между собой узы уважения и дружбы, ибо сие ниспосылает благоденствие и мир на их подданных. И посему, великий амир, ведайте: монах Иоанн, епископ, переслал через брата Сандро послание, коим вы желали нам здоровья и осведомлялись о делах наших и просили нас возвестить о походе и победе нашей, по милости божией ниспосланной нам. На словах о ней скажет брат Франциск, находившийся в ту пору в Константинополе. И мы полагаем великую пользу и уповаем на помощь божию, когда меч ваш обрушится на голову врага всего мира и вашего врага Баязито, что послужит на благо нашему намерению посылать купцов ваших-наших для спокойного и беспрепятственного торга среди ваших-наших народов. О вашем намерении, касающемся того Баязито, соблаговолите оповестить нас, дабы мы могли содействовать, как вам угодно было пожелать, в том деле, о коем устно, через монаха Иоанна, епископа, а сей Иоанн устно через брата Сандро, сообщали нам. Благодарение вам за милостивые пожелания и приветы, а также за многие милости, дарованные вами многим христианским людям, нашим подданным, беспрепятственно посещающим ваши владения по торговым делам, а также по делам веры. Мы готовы столь же содействовать выгодам ваших людей, буде посетят наши земли, где представится надобность, в той же мере, как это угодно вам, и даже более, если будет нужно.

Дано в Париже в третий день июля, в год господа нашего Иисуса Христа тысяча четырёхсотый».

Тимур слушал, вдумываясь в каждое слово.

– Редифранса пишет, якобы брат Франциск скажет нам о великой победе доблестного короля.

– Великая победа, великая победа! Император Византии воззвал о помощи, и наш благочестивый король внял его мольбам. В год господа нашего тысяча триста девяносто девятый король наш отправил на помощь императору Мануилу маршала Бусико и с ним две тысячи рыцарей и отважных воинов на семнадцати кораблях. Они привезли изголодавшемуся народу в Константинополь много хлеба и поддержали дух наших братьев в Галате и в Пера. Воины сошли с кораблей в Константинополе и заняли многие селения и крепости по Босфору и по Геллеспонту. Османы бежали оттуда, и это очень подняло дух наших людей. После таких побед император Мануил спокойно выехал, дабы посетить христианские королевства.

Франциск, дожидаясь, пока Сандро переводил его рассказ, вглядывался в лицо Тимура, пытаясь понять, какова сила этого рассказа, оценит ли «повелитель монголов» доблесть франкских героев.

Тёмное лицо Тимура ничего не выразило.

Франциск сказал:

– Наш благочестивый король полагает благом, если великий амир ударит Баязито со своей стороны. Он предлагает союз и помощь.

Этих слов Тимур нетерпеливо ждал. Его бровь чуть шевельнулась, и Франциск оценил это как добрый знак.

– Мы напишем победоносному Редифранса, – ответил Тимур. – Да будет вражда к этому турку постоянной в сердце вашего амира. Мы поможем рыцарям, когда ваш милостивый король призовёт прочих королей и рыцарей для удара по турку со своей стороны. Это поможет нам. Это приблизит победу. Об этом мы напишем, когда Иоанн-епископ пошлёт человека к своему королю. Скажите об этом Иоанну в Султании.

Подданным французского короля принадлежали и Галата, и Пера, торговые пригороды Константинополя. Французский король правил в те годы Генуей и Венецией, и его слово могло удержать купцов от аренды или продажи кораблей Баязету.

Но с этим делом медлить нельзя. Нужно послать письмо, не дожидаясь, пока доминиканцы съездят в Султанию.

– Кто из вас отвезёт королю мой ответ?

Доминиканцы, переглянувшись, молчали.

– Сейчас же, завтра же!

Доминиканцы колебались.

– Кошелёк золотых вам на дорогу и хорошие подарки вашему королю. Как, брат Сандро?

Этот разбойник внушал больше доверия. Тимур показал на него Шах-Мелику:

– Собери его в дорогу. Выдай всё, что надо. Письмо он утром получит. Пусть утром скачет назад в Трапезунт – и ай-да в Париж, на полном скаку!

И неожиданно для растерявшихся монахов спросил у Франциска:

– А в Галате у вас, слыхать, голод? Люди мрут?

– Очень голодно.

– То-то.

Он отпустил их, не сомневаясь в их согласии на поездку. Решение было найдено – ударить Баязета сразу с обеих сторон! Тут уж никакая хитрость, никакая молниеносная быстрота его не спасёт.

Только отпустив монахов, он заметил, что в келье мерцает голубой свет: брезжило тусклое арзрумское утро, и отсвет снега пробился сквозь щель окна в эту остывшую, захолодавшую келью.

Тимур вслед за монахами вышел наружу. Послушал, как зацокали по мёрзлой земле подковы. По звуку стальных подков узнал, что монахи приезжали на своих лошадях. Копыта Тимуровой конницы, подкованной более плоскими, железными подковами, стучали иначе.

«Что же это они, не пожелали прибыть на моих лошадях? Блюли достоинство своего короля, что ли? Редифранса!..»

Он привык этим странным именем называть короля Франции, ибо принял за королевское имя слышанный от генуэзских купцов титул Карла – ре ди Франса.

Подковы смолкли, когда всадники свернули на улицу, немощёную, скованную ночным заморозком. Весь Арзрум, плоский, прижатый к земле, безмолвно расстилался в утренней мгле. Хмурый, неприютный город, лишённый деревьев, кое-где приподнимал купола древних храмов да несколько башен с осыпавшимися вершинами.

Вдруг Тимура поразил крик о помощи, резкий в этой предрассветной тишине.

Он обернулся.

С краю двора, у трапезной, казначей хлестал пытавшегося заслониться руками курда плёткой по лицу, по голове, по бритому темени. Кожа кое-где треснула, потекла кровь…

Другой курд побежал было к казначею, протягивая перед собой руки, моля о пощаде.

Но прежде чем второй добежал, казначей выхватил саблю и глубоко врезал её между плечом и шеей повинного курда. Он разрубил бы и второго, но его удержали собравшиеся воины.

Тимуру не хотелось идти к себе в келью. Обойдя толпу, он вошёл в трапезную и велел привести казначея.

Казначеи явился, пытаясь утишить своё возбуждение, но странно вздрагивал, как это бывает у детей после плача.

– Что у тебя?

– О великий государь! Я виноват, я виноват, я виноват!..

– Говори!

– Эти курды воры! Грабители!.. Я, как стало светать, позвал здешнего учёного-армянина. Взяли по факелу, пошли в подвал. Вчера армяне пристали: продай книги, продай книги! А книг-то мы не разобрали. Надо было глянуть, что за книги. Надо было вспороть мешки да оценить каждую: по книгам – и цена. Армянин – книгочий [так], в этом деле сведущ. Гляжу, курдов на страже только двое, да и те не снаружи, а в сторожке спят. Остальные где? Не знают. Отпираю подвал, а оттуда ветром на нас! Такой ветер – бороду мне к груди прижимает, факелы задувает – сквозняк! Спустились, глянули: а из подвала – другой ход, дверь нараспашку! Вот и несёт ветром. Я – за мешки. Которые с одеждой – пятьдесят семь мешков, – все целы. Которые с книгами тех нет. Бегу к выходу, а он у них из подвала – прямо на огород. На снегу поперёк гряд – следы. Бежим по следам, – что такое? – двое монахов зарубленных, армянских. Третий ещё жив, ползёт по снегу. «Кто тебя?» «Курды из стражи». – «А почему ты здесь?» Слово к слову – понял: монахи здешние ночью через чёрный ход, о котором нам не сказали, выволокли мешки с книгами. А курды из стражи их увидели – да на них! Двоих зарубили, третьего не добили, остальные разбежались, ушли. И курды, ухватившись за те мешки, тоже ушли. Я кинулся к этим, которые спали. Стал спрашивать, а они проспали, ничего не могут сказать. Вот я на них и напал, не стерпел.

– Где же мешки?

– Бегу искать.

– А армянин, который с тобой был, не знает? У них сговору не было? Они ведь все заодно.

– Не спросил. Я его сгоряча к первым двум привалил.

– Горяч!

– Государь! Великий! Я виноват! Я виноват… Я их догоню!..

– Без тебя догонят. Ты остальные мешки пойди прибери. Небось сгоряча на сквозняке кинул? Запри их и жди, пока с тебя спрос начнут.

Из тридцати человек братии в монастыре не отыскали никого.

По крутым, стёртым каменным ступенькам поднялись в келью игумена. Оказалось, она изнутри закрыта на засов. Но ни на зовы, ни на приказ, ни на стук ответа не дождались. Мечами взломали дверь. Выбеленные голые стены. Старый тяжёлый стол у окна. Плошка с обмерзшей по краям водой. Широкая тяжёлая скамья. Соломенный тюфячок, латаный лоскут вместо одеяла. В нише истрёпанный молитвенник. На скамье мёртвый старец. Решили, что умер он с голоду: ни крошки хлеба в келье не нашли.

Никто здесь не скажет – кто же унёс мешки с книгами?

Поскакали искать по дорогам. Но дороги вокруг Арзрума – горные. Колдобины, колеи расходятся в разные стороны, а на мёрзлой земле следов не остаётся. Ущелья лишь слегка, как тесьмой, обшиты наметённым за ночь снегом, но тропы бесснежны, и следов на каменистой земле нет…

На склонах гор немало курдских селений, но ещё больше – армянских землянок: нарыты, как кротовые бугорки, то тут, то там. В каждую разве заглянешь!..

Пришли Султан-Махмуд-хан и Шейх-Нур-аддин. Не было лишь Шах-Мелика, укрывшегося где-то, чтобы вздремнуть.

– Этим армянам я бы такие тут книги написал! Век бы зубрили! сердился Султан-Махмуд-хан.

Шейх-Нур-аддин поддержал хана:

– Этот монастырь срыть, чтоб камня на камне не осталось, скатить все эти камни под гору, а тут гладкое место оставить! И какие бы армяне ни обнаружились, рубить каждого на четыре части! Грамотеи!

Но Тимур возразил:

– Мы прикажем учредить здесь мадрасу. В сих кельях люди сядут Коран изучать. Армянам в назидание, – в их исконном святилище учредить приют мусульманской премудрости. А?

И ушёл к себе в келью, велев прислать к нему писца.

Дневного света здесь не хватало, хотя солнце уже взошло. Перед писцом стояла свеча, а Тимур, отвалившись на подушки, закинул голову на руки и обдумывал письмо королю.

Надо было хотя бы припугнуть Баязета с запада. Это задержало бы его на том берегу, на балканских землях. Хотя бы часть его войск задержало, хотя бы войска подвластных ему балканцев…

Писец уже в сотый раз разглаживал ладонью смуглый листок скользкой бумаги. Проверял на ногте острие тростничка. Вдруг он сказал:

– Великий государь! Один генуэзец в Мурго-Сарае сказывал, будто ихний франкский король сошёл с ума, который письма пишет. Его запирают под замок, а когда очухается, опять выпускают управлять франкскими землями. И все указы и письма, сказывают, пишет не он, а от его имени другие люди.

Тимур, даже глаз не скосив в сторону писца, ответил:

– Нам от него нужен не рассудок, а меч… Пиши…

Писец, помня прежние письма Тимура, уже надписал на фарсидском языке обычное вступление:

«Амир Тимур Гураган, да будет он долголетен!..»

– Пиши: «Государю Редифранса. Да соизволите принять от сего своего друга сто тысяч приветов и поклонов с пожеланием благоденствия.

Да будет ведомо светлому разуму вашему, что прибывший сюда монах Франциск передал ваши царственные письма и поведал нам о доброй славе, о величии и могуществе вашем и тем осчастливил нас.

Он поведал и о походе вашем с многочисленным воинством, когда – по милости всевышнего – враги наши-ваши сокрушены и побеждены.

Ныне отправляется к вам монах Сандро из Султании и поведает вам все наши пожелания и обстоятельства.

Мы и впредь желаем получать ваши царственные письма о здоровье и победах ваших, дабы сии добрые вести услаждали и радовали нас.

Мы и впредь с почтением и милостиво примем в наших владениях ваших купцов, окажем им те же почёт и уважение, каковые оказываются нашим купцам в стране вашей. Да не учинит никто над ними ни насилия, ни притеснения, не взыщет лишнего, ибо благодаря купцам мир благоустроен.

Есть ли между нами что-либо неразрешимое?!

Да будет на многие годы царствование ваше счастливым!

Привет и мир вам!..»

Закончив писать, писец, подержав листок возле свечи, чтобы чернила высохли и обрели блеск, протянул послание Тимуру.

Но повелитель уже снял с пальца и сам протянул писцу перстень-печатку с изображением тамги – три кольца, составленные треугольником.

На той печатке по краям был начертан и девиз Тимура: «Расти-русти правда спасает».

И писец благоговейно приложил перстень к бумаге.

Подумал и приложил ещё раз.

Отослав писца, Тимур вызвал Шах-Мелика.

С глазами, красными от бессонницы, с белыми полосами на припухшем красном лице соратник вскоре явился, но Тимур понял, как тяжело было тому прервать сон: эти полосы на лице – отпечаток подушки, эти красные глаза только что взирали на чреду сновидений…

Отводя глаза от заспанного лица Шах-Мелика, Тимур распорядился собрать в дорогу монаха Сандро, а если тому монаху Сандро желательно, то и Франциска.

– Они уже ждут! – недружелюбно ответил Шах-Мелик.

– Приведи их, я передам на словах… Надо, чтобы Баязет опасался удара от Редифранса. Это его задержит по ту сторону моря… Надо, чтобы он задержался!.. В этом всё дело. Монахи, значит, готовы?

– Когда учуяли золото, забыли про сон!

– А подарки для короля? Дай и опись к ним: там ведь тоже народ разный. И покорми монахов.

– Им не до того: спешат! Поедят нынче в Хасан-кале, завтра – в Хинисе.

– Позови их.

Но прежде чем доминиканцы вошли, Тимур поспешил сменить халат. Вынесли свечу, но постель оставили. Чтобы никто не догадался, что после прибытия в Арзрум уже двое суток у Повелителя Вселенной не нашлось времени сомкнуть глаза.