Текст книги "Шарль Перро"

Автор книги: Сергей Бойко

Выходит 3-й том книги Шарля Перро «Параллели между древними и новыми». Академик не унимается, продолжая отстаивать свои взгляды.

Здесь следует заметить, что «Спор о древних и новых» менее всего носил академический характер. Он выходил далеко за пределы Академии: речь шла о путях развития современной литературы. Сторонники «древних» вовсе не отрицали того, что литература находится в движении и изменении, но были убеждены в том, что Античность есть некое идеальное первоначало и всякое движение вперед мыслимо лишь как постоянный возврат к нему, как его постоянное обновление. Вот почему Лафонтен говорил, что тот,

 
Кто к древним взор не хочет вознести,
Ища других путей, сбивается с пути.
 

«Новые» во главе с Перро, напротив, будущее литературы видели в разрыве с античной традицией. Поэтому они проявляли такой острый интерес к новым жанрам – бурлеску, роману, опере, и даже произведения писателей-классицистов ценили за их отличие от античных образцов, отмечая их новизну и оригинальность. Мольер, как считал Шарль Перро, создал комедию, Античности неизвестную, а басни Лафонтена представляют новый поэтический жанр, который не имеет образца у «древних». И даже народные сказки, к которым Шарль обратился сначала по просьбе детей, привлекли его внимание тем, что в Античности их не знали.

В диалоге четвертом, который составлял содержание 3-го тома «Параллелей между древними и новыми», аббат (который выражал точку зрения самого Перро) снова спорил с председателем (напомним, что в его уста Перро вложил точку зрения «древних») – теперь относительно поэзии – и опровергал его мнение о том, что «творения Гомера, Вергилия, Пиндара, Горация, Анакреона, Катулла являют собой столь совершенные образцы, что никто до сих пор не смог и никогда не сможет создать что-либо подобное».

«Я вовсе не хочу, чтобы вы присоединились к моему мнению из любезности, – говорил Перро устами аббата, – но я хотел бы, чтобы вы не бросались без оглядки поддерживать древних, как вы это делаете, только для того, чтобы не отстать от великих людей, о которых вы говорите. Неужели вы не знаете, что ученые, которых вы называете критиками, занялись литературой этого рода только потому, что оказались не способными ни на что другое».

И далее следовал такой обмен мнениями:

« Председатель: Что бы вы ни говорили, их свидетельства всегда будут иметь весьма большой вес. Сверх того, я утверждаю, что как бы ни был талантлив поэт нашего времени, его сочинения не могут достигать той степени красоты, которую мы видим в сочинениях древних. Причина очевидна. Не подлежит сомнению, что самое прекрасное в великой и благородной поэзии зиждется на мифологии и фантастических вымыслах, и столь же несомненно, что уже невозможно сравняться с древними в этом отношении, ибо все мифы, которые были новы в их времена, ныне избиты или, по крайней мере, утратили прелесть новизны…

Аббат: Чтобы ответить на это главное возражение, которое обычно выдвигается против новой поэзии, надобно для начала договориться о том, что такое поэзия, и, может быть, когда мы составим себе об этом верное понятие, мы найдем это возражение пустым и легковесным. Поэзия есть не что иное, как приятная живопись, которая представляет в слове все, что может породить воображение, придавая плоть, душу, чувство и жизнь вещам, которые их не имеют… Может быть, „Святому Михаилу“ и „Святому семейству“ Рафаэля следует отдать предпочтение перед картинами господина Лебрена, но я всегда буду утверждать, что господин Лебрен лучше овладел живописным искусством во всем его объеме, потому что с течением времени было открыто бессчетное множество секретов этого искусства, которых Рафаэль не знал».

Это была смелая критика. Не только Вергилия, Пиндара, самого Гомера Перро подвергает сомнению! Илиада, по мнению Перро, лишена художественного единства. Перро подчеркивает рыхлость ее композиции. У Гомера много ненужных подробностей, отступлений, замедляющих движение сюжета.

Перро обращает внимание и на особенность гомеровских эпитетов, которые, считает он, употребляются вне всякой связи с конкретными обстоятельствами, а порой и прямо противоречат им. Так Ахилл называется быстроногим и тогда, когда он, не двигаясь с места, сидит на своем корабле. А матери «гнуснейшего бандита» Ира дается эпитет «почтенная» – только потому, что этот эпитет удачно заканчивает стих. Но разве это путь для великого поэта? Гомер – это детство искусства, его несовершенная ступень.

Не только поэтическое искусство Гомера является объектом критики Перро. Его отталкивают и простота нравов, и нецивилизованность жизни, изображенные поэтом. Герои сами готовят себе пищу, дочь царя стирает белье. Одиссей ложится спать вместе со свиньями, дерется на кулаках с презренным бродягой, его ложе покрыто паутиной. Разве можно себе представить монарха, в чьем доме не было бы конюхов «и чьим детям приходилось самим выпрягать мулов из повозки»? Наибольшее возмущение Перро вызывает Ахилл, который позволяет себе царя царей называть пьянчугой и бесстыдником. Он не только неотесан и груб, но и жесток, несправедлив, презирает религию и попирает законы. А ведь он описан автором с симпатией!

Коробит Перро и низменность стиля Гомера, то, что он называет вещи своими именами и не боится анатомических подробностей. Ему не хватает благовоспитанности и хорошего вкуса, речь его героев груба, простонародна. «Так говорят не придворные, – замечает шевалье (еще одно действующее лицо „Параллелей между древними и новыми“), – так говорят наши крестьяне».

Римляне выше греков, ибо вступили на историческую сцену позднее, но и они не свободны от недостатков. Римские авторы нарушают не только правила благопристойности и хорошего вкуса, но и законы морали. Их сочинения опасно давать в руки молодым людям. Это касается даже Вергилия: «…все наши романы не знают более дурного примера, чем пребывание Энея и Дидоны в пещере, где они вынуждены укрыться от дождя».

Перро стремится не столько развенчать древних, сколько разрушить то представление о них, которое было присуще его веку. Он хочет показать, как далеки античные нравы, нормы и вкусы от современных и как не правы те, кто берет их как образец для подражания. Как мало походит то, что пишет о Гомере Перро, на то, что писал о нем автор «Поэтического искусства»:

 
В его творениях сокрыт бесценный клад:
Они для всех веков как бы родник услад.
………………………………………
Одушевление в его стихах живет,
И мы не сыщем в них назойливых длиннот.
 

Еще важнее другое. Античный мир воплощал для Буало и Расина некую высшую гармонию природы и культуры и служил идеальным зеркалом современной цивилизации. Перро же показывает, как велика пропасть, отделяющая древность от современности. Под сомнение взята сама возможность такой гармонии природы и культуры: или Античность с ее простотой, нецивилизованностью, грубостью, или современная цивилизация с ее вкусами, нормами, даже недостатками. Третьего не дано, утверждает Перро всем ходом своих размышлений. Иными словами, критика Перро обнаружила несовместимость классического идеала и современной жизни.

Третий том «Параллелей между древними и новыми» вызвал еще больший интерес у читателей и раскупался очень неплохо.

Буало ответил на труд Перро несколькими злыми эпиграммами:

 
Гомер, Платон, Вергилий, Цицерон…
Те, кто порочат их, себя позорят сами.
Так Адриан, Калигула, Нерон
Везде безумцами прослыли иль глупцами.
Вас в императоры пока не возвели,
Но вы в невежестве их даже превзошли.
И с той же яростью дерзнули нападать
На древних, что бессмертье обрели.
Так как же вас, Перро, изволите назвать?
 

* * *

 
Сказать вам, почему кумиры всех времен
Вергилий и Гомер, Платон и Цицерон
В писаньях ваших так глупы, Перро?
Да потому, что вы свершаете подлог,
Приписывая им свой низкий, пошлый слог,
И множит ваш портрет послушное перо.
 

* * *

 
По слухам, бог искусств, прекрасный Аполлон,
И сам могучий Зевс, кем был низвергнут Крон,
Хариты, музы, Вакх, Гефест, Афина, Гера —
Короче говоря, все детища Гомера
Разгневались на вас, Перро, без всякой меры
За то, что их отцу вы нанесли урон —
Страшитесь мести их! Ведь боги покарают
Ужасными ударами – титан
И тот под ними жалобно стенает.
Визе твердит, что вас Меркурий защищает,
Но не Меркурий то, а лишь «Меркур Галан» [3]3
  То есть «Галантный Меркурий» – журнал, в котором печатался Перро.


[Закрыть].
 

* * *

В 1692 году, а может быть, и немного раньше, Шарль задумывает новую книгу, которая должна была ударить по «древним» не слабее, чем «Параллели», – «Знаменитые люди Франции». Его цель – показать, что и в современной ему Франции могут жить люди, не уступающие своим гением героям Античности, – полководцы, законодатели, мыслители, деятели искусства.

Конечно же Шарль понимал, что написать такую книгу непросто. И дело не только в том, чтобы найти подходящих людей, но еще и в том, чтобы собрать о них материал. И не столько письменный, сколько устный: ведь многие из знаменитых людей Франции – его современники! Так начались его беседы в кулуарах Академии, переписка с друзьями и знакомыми, разговоры с соратниками и даже с противниками, ибо Шарль считал, что знаменитыми людьми Франции являются и Жан Расин, и принц Конде, и Пьер Корнель, и Жан де Лафонтен, и многие другие. Он был искренен в своих оценках современников, и спор о «древних» и «новых» не мешал ему в этом.

Шарль не знал, что одновременно с ним такую же книгу задумал Мишель Бегон, бывший интендант юстиции, полиции и финансов на Французских островах в Америке; страстный коллекционер, он собрал 300 портретов знаменитых людей, которые были выгравированы художниками Любэном, Эделинком, Симоно и Шюпеном.

Мишель Бегон лелеял надежду опубликовать все эти гравюры, сопроводив их подробными аннотациями. Однако работа интенданта в Морском управлении в Рошфоре отнимала у него много времени, и он пожаловался своему другу, главному королевскому управляющему в Каенне Вилермону, что его работа остановилась из-за отсутствия времени.

И тогда Вилермон сообщил Мишелю Бегону, что знает человека, который сможет написать толково и даже с изяществом аннотации к гравюрам. Это председатель Академии Франции Шарль Перро.

Так началось сотрудничество Шарля Перро с Мишелем Бегоном, которое продолжалось вплоть до 1700 года.

* * *

Сегодня трудно определить, к какому источнику восходит сюжет сказки Шарля Перро «Смешные желания», ибо он не оставил нам ее историю. Профессор Марк Сориано пришел к выводу, что скорее всего Перро заимствовал ее из современного ему устного народного творчества. Кроме того, он мог читать сказку «Три желания» или сказку «Рыбак и его жена», где происходят те же события, что и в его сказке «Смешные желания». Обе эти сказки не раз появлялись в печати под разными названиями. Например, в 24-й басне Мари де Франс, или в сказке «Три брата из Ко, которые танцевали с феями» Филиппа Алькриппа, или в похожей истории Николя де Труа.

Больше всего сказка Перро походит на 78-ю новеллу сборника Виньоля «Сто новелл». Она включает басню «Горшок с молоком» и сказку «Три желания». Так же, как у Перро, эта новелла предваряется басней «Смерть и дровосек».

У Виньоля, пишет М. Сориано, первое желание загадывает женщина, а у Перро – мужчина, но у обоих авторов именно женщины портят все дело и расточают желания попусту. В обоих рассказах встречаются некоторые слова, которые отнюдь не являются общеупотребительными. Похоже и поведение главных героев.

И все же не Филипп Виньоль повлиял на Перро. Дело в том, что его «Сборник новелл» еще не был издан в XVII веке. Более вероятно, считает Марк Сориано, что Перро нашел тему другим путем, а именно через басни Пэдра, Фаэрна или Лафонтена.

Но так или иначе, интересен сам факт, что с начала своего сказочного творчества Шарль Перро не выдумывал сказки подобно своим современникам и современницам, а клал в их основу народное творчество.

Первым свою сказку «Смешные желания» Шарль прочитал сыну Пьеру:

 
Жил некогда на свете дровосек, —
Невзгодами измучен тяжко.
Бывало, все твердит бедняжка:
«Довольно! Удалюсь в страну загробных рек!»
Всю жизнь его смущало убежденье,
Что небеса со дня его рожденья
Не внемлют, бог весть отчего,
Ничтожнейшим желаниям его…
 

Так начиналась сказка, в которой дровосеку являлся «царь небес» Зевес, «владыка горных сфер, зиждитель мирозданья», готовый исполнить три его любых первых желания. Ну а о том, как распорядился дровосек свалившимся на него счастьем, мы легко можем догадаться, ибо знаем другие сказки на ту же тему…

В окончательном варианте сказка Перро предварялась обращением к одной из его знакомых, имя который ныне сокрыто от нас:

Мадемуазель де Ла С…

 
Не будь вы барышней разумной,
Конечно, я бы скрыл от вас
Нелепый этот и неумный,
Совсем невежливый рассказ.
В нем действует колбаска кровяная…
«Что? Колбаса? Помилуйте, родная!
Ведь это ж пошлость! Это стыд!» —
Раздастся тотчас оклик грозный
Жеманницы, во всем серьезной,
Что об одной любви с восторгом говорит.
Но вы… Вам свойственно уменье
Живую силу слов беречь,
У вас наивность выраженья
Способна зримой сделать речь.
О чем тут спорить? Нам, поэтам.
Не важно «что», а важно «как», —
Окрасить слово новым цветом
Для нас ценнее прочих благ, —
Так вы одобрите, что накропал чудак;
Сказать по правде, он уверен в этом.
 

* * *

Чтобы лучше понять Перро-сказочника, мы должны понять истоки его внимания к фольклору. Отчасти мы уже говорили об этом. Оставшись вдовцом с дочерью четырех или пяти лет и тремя мальчиками, Шарль с особой силой должен был почувствовать свою отцовскую ответственность. В «Мемуарах» он писал: «Я думаю, что, проработав около двадцати лет и прожив пятьдесят, я мог заняться воспитанием своих детей».

Так же, как Перро, поступали в его время и другие. Воспитатель дофина (наследника престола) Боссюэ пишет книгу басен, и никто не заставит нас сомневаться в искренности его замысла. Привлечь и удержать внимание своего ученика – это, вероятно, его первейшая задача. Но известно, что эти басни с большим удовольствием читали взрослые.

Воспитатель маленького герцога Бургундского писатель Фенелон во время написания своих «Сказок», «Басен» и книги «Приключения Телемаха» думает о своем ученике, однако произведения его опять же интереснее взрослым.

И Лафонтен, составляя шесть первых книг «Басен», стремится угодить дофину – он ведь управляющий его делами! Но больше угождает взрослым!

Дело, возможно, в том, что дети – эти взрослые в миниатюре – еще не рассматривались в то время как особая категория читателей. Воспитатели отпрысков королевской крови смотрели на своих воспитанников снизу вверх и не видели в них обыкновенных детей.

И вот на этом фоне выделяется Шарль Перро, который свой взор обращает на народные сказки – они ведь издавна были интересны и взрослым, и детям. И сам старается писать сказки, которые были бы интересны и понятны даже маленьким. Он – один из первых писателей мира – поставил вопрос о детской литературе и решил его! Он нашел особый стиль, особую манеру разговора с маленьким читателем, избегая тонкостей рассуждений и оттенков слов, которыми ребенок никоим образом не может располагать. «Ребенку можно говорить все, что взрослому, – писал Перро, – только проще и интереснее».

У Фенелона, Боссюэ, Лафонтена, Расина мораль спрятана в тексте сказки или басни. Шарль, думая о своих детях, старается яснее донести до них главные поучения сказки и в конце каждой из них обязательно дописывает мораль.

А в 1692 году педагогический арсенал произведений Шарля Перро дополняется новым жанром – баснями. В лавке Барбена ему попала на глаза книга басен Фаерна, писателя итальянского Возрождения, жившего в XV веке. «Элегантность и простота его стиля, – писал Шарль Перро, – так мне понравились, что я не мог удержаться, чтобы не перевести пять или шесть басен и увидеть, можно ли придать им ту же грациозность, что и на латыни».

Однако эта работа оказалась очень трудной. Во всяком случае, из-за загруженности работой над «Словарем» (которая уже шла к концу) он не имел времени для переводов. И он прерывает эту работу, чтобы вернуться к ней через несколько лет.

Полемика между «древними» и «новыми» продолжалась.

В 1693 году Николя Буало-Депрео публикует свою «Оду на взятие Намюра» и предваряет ее особым «Рассуждением об оде», в котором пишет: «Нижеследующая ода была сочинена по случаю выхода в свет странных диалогов (имеется в виду книга Перро „Параллели между древними и новыми“. – С. Б.),где о всех величайших писателях древности говорится как о посредственностях, которых можно сопоставить с Шапленами и Котенами, и где, намереваясь воздать честь нашему веку, его в некотором роде обесславили, показав, что в наше время находятся люди, способные писать такой вздор. Особенно достается в них Пиндару. Так как красоты этого поэта чрезвычайно оригинальны, будучи заключены по преимуществу в его языке, автор этих диалогов, который, по-видимому, не знает греческого и читал Пиндара лишь в негодных латинских переводах, принял за галиматью все то, что слабость его познаний не позволяла ему понять…»

«Ода на взятие Намюра», написанная в подражание Пиндару, и должна была продемонстрировать величие этого древнего поэта. «Я насколько смог придал в ней пышность своему слогу, – писал Буало, – и по примеру древних дифирамбических поэтов употребил самые смелые фигуры, вплоть до того, что преобразил в звезду белое перо, которое король обыкновенно носит на шляпе и которое в самом деле являет собой как бы зловещую комету в глазах наших врагов, считающих себя погибшими как только замечают ее. Таков замысел этого сочинения. Я не ручаюсь, что оно удалось мне, и не знаю, как примет публика, привыкшая к благоразумной умеренности Малерба, эти необузданные порывы и пиндарические излишества. Но если я потерпел неудачу, я утешусь по крайней мере словами, которыми начинается знаменитая ода Горация»:

 
Кто, о Юл, в стихах состязаться дерзко
С Пиндаром тщится?
 

Шарль в ответ публикует «Письмо к господину Депрео, касающееся Предисловия к Оде на взятие Намюра» («Письма горожанина»), в котором доказывает свою правоту и пишет: «Неужели вы не замечаете, насколько с вашей стороны нескромно предполагать, что все должны иметь перед глазами „Поэтическое искусство“?»

«Ода на взятие Намюра» Буало вызвала много откликов, причем далеко не таких лестных, как предполагал автор. В печати появились рассуждения французского поэта и драматурга Мишеля Леклерка, который на примере произведения древнегреческого ритора и философа Лонгина показывал, как далеки от современников его рассуждения.

Буало задели за живое рассуждения Леклерка. И хотя их автор уже умер, Буало пишет «Критические размышления о некоторых местах из сочинений ритора Лонгина».

Он думает написать несколько страниц, но перо его бежит по бумаге и не может остановиться. Буало пользуется случаем ответить и на высказывания Перро против Гомера и Пиндара, а также на только что вышедшие из печати рассуждения господина Леклерка, направленные против Лонгина, и на некоторые критические замечания в адрес господина Расина.

Он пишет «Рассуждение первое», затем «второе», «третье», «четвертое», «пятое», «шестое», «седьмое»…

В конце концов получилось 50 страниц! И большинство из них наполнены злобными выпадами против всей семьи Перро:

«…Господин Перро сам так настоятельно просил меня указать ему на его ошибки, что было бы совестно не удовлетворить его желание. Я надеюсь указать ему не на одну в этих заметках. Это наименьшее, что я должен сделать для него в память об услугах, которые, по его словам, оказал мне его брат, врач, излечив меня от двух тяжелых болезней. Однако брат г-на Перро никогда не был моим врачом. Правда, когда еще юношей я заболел лихорадкой, не внушавшей, впрочем, серьезных опасений, одна из моих родственниц, у которой я тогда жил и которую он пользовал, привела его ко мне; два или три раза лечивший меня врач приглашал его на консилиум. Позднее, три года спустя, та же самая родственница привела его ко мне во второй раз, чтобы посоветоваться с ним по поводу затрудненности дыхания, которую я испытывал тогда и испытываю до сих пор; он пощупал пульс и нашел у меня лихорадку, которой вовсе не было. Тем не менее он посоветовал отворить кровь на ноге – довольно странное средство от астмы, которая мне угрожала. Я был, однако, столь глуп, что в тот же вечер выполнил его предписание. Затрудненность дыхания от этого не уменьшилась, а на следующий день нога у меня так распухла, что я слег на целых три недели. Вот и все его лечение, за которое я молю Бога простить его на том свете.

Я никогда больше не слышал о нем после этого полезного визита, и только когда появились мои „Сатиры“, до меня со всех сторон стали доходить слухи, что он почему-то – я так и не узнал почему – ополчился на меня и обвиняет меня не просто в том, что я выступал против некоторых авторов, а в том, что я высказывал в своих сочинениях опасные, крамольные мысли. Я отнюдь не испугался этих наветов, поскольку в своих сатирах нападал лишь на плохие книги и поскольку сатиры эти полны восхвалений короля, которые и служат их лучшим украшением. Тем не менее я передал господину врачу, чтобы он умерил свой пыл, но это еще больше озлобило его. Тогда я пожаловался его брату, академику, но тот не удостоил меня ответом. Признаюсь, это и побудило меня в моем „Поэтическом искусстве“ превратить врача в архитектора – довольно слабая месть за все поклепы, которые возводил на меня этот врач. Однако я не стану отрицать, что он имел большие заслуги и был человеком весьма сведущим, особенно в физике. Но не все члены Академии наук считают его перевод Витрувия превосходным и не все согласны с тем, что рассказывает о нем его брат. Я могу даже назвать одного из самых знаменитых членов Академии архитектуры, который вызывался доказать ему с документами в руках, что фасад Лувра исполнен по чертежу прославленного г-на Ле Во и что ни это произведение зодчества, ни обсерватория, ни Триумфальная арка не принадлежат профессору медицинского факультета. Я предоставляю им самим разрешить этот спор и заявляю, что я лицо незаинтересованное и скорее даже расположен в пользу врача. Но что, во всяком случае, верно, так это то, что этот врач относился к древним так же, как его брат, и что он не уступал ему в ненависти к великим людям Античности. Уверяют, что это он сочинил пресловутую „Защиту оперы Альцеста“, где, желая поднять на смех Еврипида, сделал странные ляпсусы, которые г-н Расин так хорошо разобрал в своем предисловии к своей „Ифигении“. Его и третьего брата, тоже заклятого врага Платона, Еврипида и всех других хороших авторов я и имел в виду, когда сказал, что эта семья, к которой, впрочем, принадлежит много достойных людей, в том числе, полагаю, и таких, которые не отвергают Гомера и Вергилия, отличается причудливым складом ума.

Надеюсь, меня извинят, если я также воспользуюсь случаем вывести из заблуждения публику, опровергнув еще одну выдумку г-на Перро, утверждающего в адресованном мне „Письме горожанина“, будто он когда-то оказал одному из моих братьев большую услугу, испросив у г-на Кольбера назначение его на должность смотрителя королевского столового серебра. В доказательство он ссылается на то, что, получив эту должность, мой брат каждый год приезжал к нему с визитом, который считал не просто дружеским, а обязательным для себя как знак признательности. Легко доказать лживость этой похвальбы, поскольку мой брат умер в том же году, когда получил эту должность, которую, как всем известно, занимал всего четыре месяца, и, принимая во внимание, что он не извлек из нее никакой прибыли, другой мой брат, для которого мы выхлопотали ту же должность, был даже освобожден от уплаты налога, составлявшего довольно значительную сумму. Мне неловко рассказывать публике такие подробности, но мои друзья убедили меня, что, поскольку упреки г-на Перро затрагивают честь нашей семьи, я обязан показать их лживость».

Но более всего Перро достается за его отношение к древним.

«В самом деле, только признание потомства есть истинное доказательство достоинства произведений изящной словесности, – рассуждает Буало. – Каким бы шумным успехом ни пользовался писатель при жизни, какими бы похвалами его не осыпали, из этого еще нельзя безошибочно заключить, что его сочинения превосходны. Быть может, им придали цену в глазах современников ложный блеск, новизна стиля, модный образ мыслей, и, быть может, в следующем веке у людей раскроются глаза, и к тому, чем прежде восхищались, будут относиться с пренебрежением…

Но когда писателями восхищались на протяжении многих и многих веков, а отвергали их лишь некоторые люди, отличающиеся странным вкусом – ведь извращенные вкусы всегда встречаются, – тогда сомневаться в достоинстве этих писателей не только дерзость, но и безумие. Ведь если вы не видите красот в их сочинениях, из этого не следует, что их там нет, а следует только то, что вы слепы и лишены вкуса…»

«Древние» и «новые» ведут спор о путях развития культуры. Ведут его люди обеспеченные, которых не волнуют такие проблемы, как нехватка хлеба насущного.

А между тем Францию в 1693 году потряс жестокий голод, который продолжился и в следующем году. Вообще в XVII веке 11 раз Францию потрясал страшный голод, охватывающий всю страну, а сколько было еще локальных голодовок! Современный французский писатель Фернан Бродель в книге «Структуры повседневности» приводит страшные картины голода 1693–1694 годов. Самые удачливые и запасливые питались капустными кочерыжками с отрубями, вымоченными в тресковом рассоле. Семьи крестьян и бедняков-горожан умирали тысячами, ибо съели даже траву. «Дороговизна зерна по всему королевству, – пишет Ф. Бродель, – была столь велика, что люди там умирали с голоду; в 1694 году около Мелана урожай собрали до того, как созрели хлеба, ибо множество людей жило, питаясь травой, как животные».

* * *

В 1693 году Буало публикует свои главные полемические статьи и десятую сатиру «Против женщин», уже хорошо известную публике. В ответ Шарль Перро завершает работу над своей сатирой «Апология женщин» и публикует ее. В этой сатире он оскорбительно отзывается о Буало:

 
Один в своей норе весь век бирюк сей жил.
Ему и слабый пол, любезный нам, не мил.
Смотри, как грозен он, как он неловок, дик,
Как нрав его суров, как груб его язык.
 

«Апологии женщин» Перро предпослал предисловие, где подверг резкой критике десятую сатиру как самое «слабое и безнравственное» сочинение Буало. «Он вообразил, что тот не ошибается, кто следует примеру древних, и поскольку Гораций и Ювенал позволили себе выступить против женщин в манере непристойной и грубой, оскорбляющей наши нравственные чувства, то и он решил, что вправе сделать то же самое, забывая, что современные нравы отличны от нравов той эпохи, когда жили эти два поэта».

Слепое подражание древним, говорит Перро, и привело к художественной слабости сатиры. Стих Буало «сух», изобилует перестановками слов, переносами, неудачными цезурами. «И все это только для того, чтобы больше походить на стих сатир Горация. Он не задумывается над тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на французском звучит варварски». Многие стихи десятой сатиры, утверждает Перро, неточный и плохой перевод из Ювенала: «Не сделал ли автор этот перевод специально, чтобы показать, насколько новые ниже древних?»

И тут мы вынуждены вывести на страницы книги еще одного персонажа, который сыграл определенную роль в жизни нашего героя. Это богослов-янсенист Антуан Арно, который пользовался большим авторитетом и у «древних», и у «новых». Он был выслан из Франции и жил в это время в Брюсселе. Семья Перро много сделала для того, чтобы Арно вернулся на родину. В целом вопрос был уже решен, оставалось уладить некоторые формальности. И вот Перро, надеясь на поддержку Арно, направил ему свою «Апологию женщин», чтобы получить его одобрение. Ссора с Буало дошла до высшей точки, и друзья Перро посоветовали ему обратиться к Арно.

* * *

Тем временем подрастал младший сын Перро, Пьер. Ему уже 15 лет. Он прекрасно учится, у него хорошая речь, та же любовь к диспутам, что и у отца, и то же умение так логически построить выступление, что противник не находит контраргументов.

Шарль обратил внимание и на то, какой хороший слог в сочинениях сына. Как-то он предложил Пьеру что-нибудь написать: просто так, для развития стиля. И сын принес ему… сказку! Шарлю очень понравилась лаконичность изложения, и он подарил сыну тетрадку в черном коленкоровом переплете и посоветовал, раз он так любит сказки, записывать сюда самые интересные из тех, что у него сохранились в памяти. Эта тетрадка сыграет особую роль в истории французской, а пожалуй, и всей мировой литературы.

Между тем Николя Буало обрушивается на сказки Шарля Перро. Несмотря на то, что опубликована лишь «Гризельда», а «Ослиная Шкура» ходит по рукам, Буало удостаивает эпиграммами обе сказки. «Гризельду» он высмеивает за ее неправдоподобность (известно, как он ненавидит женщин!), а «Ослиную Шкуру» – за ее «образцовую скучность». Кроме того, он хорошо усвоил теорию племянницы Шарля Перро Леритье де Виллодон о научном происхождении сказок и вслед за ней утверждает, что народные сказки есть не что иное, как пересказанные трубадурами главы из рыцарских романов XI и XII веков, забывая о том, что сами трубадуры были выходцами из простого народа, и даже в этом смысле сказки – это творения народа.

Но Шарль Перро не принимает этой гипотезы. Чтобы убедить любимую племянницу и ответить на аргументы «древних», он вынужден поближе заняться этим вопросом. И оказывается, что гипотеза трубадуров не решает всех трудностей вопроса о происхождении сказок. В частности, она не объясняет, почему некоторые рассказы, которые были якобы написаны в XI–XII веках, обнаруживаются почти такими же в произведениях, появившихся десятью веками раньше. Перро неоднократно возвращается к этой проблеме в книге «Параллели между древними и новыми» и выдвигает идею о том, что даже гомеровские поэмы вполне могли бы быть «ученым переложением сказок старины». В конце концов он узнал о происхождении сказок достаточно, чтобы без колебаний указать их подлинный источник. «Это бесчисленное количество отцов, матерей, бабушек, гувернанток, которые пересказывали древние сказки, может быть, в течение тысяч лет, обогащая их и добавляя к ним новые обстоятельства».