Текст книги "Повесть о партизане Громове"

Автор книги: Сергей Омбыш-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

* * *

Село Косо-Булат расположено на границе с Прииртышьем. Дальше начинаются казачьи станицы. Многие жители Косо-Булата, особенно переселенцы из центральной России, к советской власти относились сочувственно. Зато казаки, владевшие большими участками плодородных земель, считавшие себя и при царе «вольными», под влиянием кулацкой верхушки были настроены реакционно. Существовала опасность их выступления вместе с белогвардейцами против партизан. Вот почему Александр Кадыков («Городецкий») после долгого странствования с отцом по сёлам решил начать работу среди казачества, открыв в Косо-Булате кузницу. Казаки частенько приводили в кузницу ковать лошадей, да и сам Городецкий мог без опасения посещать станицы, наезжая то за углём, то за гвоздями, то за подковами.

Игнат Владимирович определился на постой к здоровенному, корявому мужику Илье Мухину, отрекомендовавшись ему заводчиком. У него же купил добрую казачью лошадь и на следующий день повёл её в кузницу перековывать.

В кузнице – дощатой избушке с земляным полом и двумя тусклыми оконцами – Громов застал лишь кузнеца. Лет ему было больше шестидесяти, ростом небольшой, приземистый, вымазанный угольной пылью. Раздувая мехом огонь в горне, он что-то ворчал себе под нос.

– Здравствуй, дедушка! – поздоровался Игнат Владимирович.

– Здравствуй, добрый человек!

– Можешь мне лошадь перековать?

– Я-то? – дед гордо вскинул лохматую, в проседи голову. – По всему Прииртышью такого кузнеца не сыщешь. Хочешь, на горячую, хочешь, на холодную…

– Ишь ты! – изумился Громов. – А ты давно здесь?

– Нет. Года, кажись, не прошло.

– А откуда родом?

Кузнец оставил работу и внимательно взглянул на посетителя. Сразу видно, какого поля ягода: богач, одна шуба, почитай, полмиллиона керенками стоит, и голос властный, словно допрос снимает. Что ему надо?.. Собравшись с мыслями, ответил:

– Из Самары я. От красных бежал.

Громов усмехнулся.

– Из Самары, говоришь?.. Врёшь, дед. Я ведь тебя знаю.

– Меня все знают. От мала до велика…

– А Саша где?

Дед вздрогнул, выхватил клещами из огня железный прут и застучал по нему молотком, ворча:

– Ох ты, горюшко! Заговорился и железо перекалил.

– Не хитри, Корнелий, – засмеялся Игнат Владимирович. – Сразу и железо перекалил. Скажи, что струсил?

– А ты кто будешь-то? – снова взглянул на Громова кузнец.

– Мамонова-Громова знаешь?.. Это я. Только сейчас моя фамилия Уваров. Заводчик…

Корнелий бросил молоток и обнял Игната Владимировича.

– Напугал ты меня, чёрта старого. Не будь чоботов на ногах, душа бы в землю ушла.

– А где Городецкий?

– Сашка-то за углём уехал.

Разговорились. Кузнец коротко рассказал о своей работе в станицах среди казаков, затем достал из-под кучи угля наконечник пики и показал его Громову.

– Вот какую штуку мы с Сашей смастерили. Насквозь может пронзить.

Игнат Владимирович оценивающе повертел в руках новое оружие и похвалил:

– А неплохо придумали. Пика партизанам вполне подойдёт, если к ней смелости и злости прибавить. Больше надо такого оружия ковать – людей в отряде много будет.

– И так стараемся, – заметил кузнец.

Приехал с углём Городецкий. Он от души обрадовался Громову. Пока дед не торопясь перековывал лошадь, Городецкий подробно сообщил о работе, которую он проводил.

– Кроме известных вам подпольных групп в Корнилове, Платаве, Овечкине, Ключах, Плотникове, Ярках и Баеве, мы выявили и организовали группы в Решётах, Кочках, Кривинском, Зятькове, Велижанке, Прыганке, Волчно-Бурлинской, Черемшанке, Антроповке, Нижне-Пайвине, Глубоком, Чулымском, Андроновке, Малышевом Логу, Паромоновой, Вылкове, Леньках. Есть ещё много групп в Славгородском уезде. А здесь, в станицах, плохо поддаются агитации казаки. Кулацкая верхушка распространяет слухи, что советская власть их будет расказачивать, а землю отбирать и передавать мужикам-поселенцам. Разъясняю, что враньё это, что, наоборот, казаки получат свою власть в лице Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов и будут по-настоящему вольные. Но привлёк на свою сторону пока небольшое число из бедноты. Надо бы листовки выпускать, да денег нет. Для приобретения оружия средства тоже не мешали бы.

– Денег не-е-т? – протянул Громов. – А в банке? В банке-то есть.

– Кто их выдаст-то?

– Выдадут, – хитро заметил Громов. – Не нам, так другим выдадут. Приходи вечером, пойдём деньги ковать, если вы в кузнице этого не можете.

Городецкий надел приличное пальто, нацепил клетчатый галстук, заявился под вечер к Громову. Они прихватили с собой Нечаева, вышли втроём на улицу, сообщив хозяину, что приглашены в гости, к купцу Трунилину.

О несметном богатстве Трунилина местные жители рассказывали легенды, да и сам он любил при случае похвастаться: «Мошна у меня не считана, захочу – могу все сибирские товары закупить». Торговлю он действительно вёл широко: центральную лавку держал в Локтях, а в других деревнях – отделения. Большие барыши приносили мельница и литейная мастерская.

Старого купца дома не оказалось. В прихожую вышел его сын – рослый детина, с белым, холёным лицом и маленькой кудрявящейся бородкой.

– Чем могу служить-с? – поинтересовался он, с любопытством рассматривая посетителей.

– Прошу прощения, господин Трунилин, но… – И Громов показал глазами на его жену. – Нам нужно с глазу на глаз переговорить.

Трунилин не подозревал подвоха, видя перед собой человека солидного, и, пожалуй, тоже купеческого звания, предложил:

– Ну, что ж, пройдеме тогда в литейку.

Трунилин привёл посетителей в конторку литейной мастерской, пригласил сесть.

– Ну-с, я вас слушаю.

– Дело вот в чём, господин Трунилин, – сказал Игнат Владимирович. – Нам, партизанам, надо десять тысяч рублей… взаимообразно.

Трунилин побледнел, губы у него задрожали, глаза полезли на лоб. Громов его успокоил.

– Вы не беспокойтесь. Выдадим расписку.

– Партизаны… деньги… расписка, – бормотал купец. – Не понимаю…

– Можете кричать, можете нас выдать, но учтите: организация у нас большая и сильная. Домочадцев ваших и вас, если что… – Игнат Владимирович вытащил револьвер, переложил с ладони на ладонь и сунул его обратно в карман.

– Что вы, что вы, – затрясся всем телом Трунилин. – К-куда прикажете принести?

– Завтра в полдень, в кузницу. Управляющий, – обратился Громов к Пете Нечаеву, – выдайте расписку господину Трунилину.

– А как же деньги? Вдруг не принесёт? – спросил Нечаев, входя в роль управляющего.

– Ничего. Купеческое слово – кремень.

Нечаев выдал расписку, и гости распрощались с купцом. Громов предупредил:

– Да смотри, чтоб без обмана. И ещё… Если кузнеца выдашь – несдобровать. Денег ему ассигнуй, сколько попросит.

– Что вы, что вы, господа партизаны, не выдам, – заверил Трунилин.

К полудню деньги были доставлены в условленное место. Поразмыслив, Трунилин, видимо, решил с партизанами не ссориться – неизвестно, кто верх возьмёт.

Городецкий ещё не раз получал от него деньги на партизанские нужды. На них он выпускал листовки, которые распространял среди казачества.

* * *

В Златополе Игнат Владимирович также хотел создать подпольную группу, но оттуда пришлось поспешно уехать из-за непредвиденного обстоятельства…

В село добрались поздно вечером. Сильный ветер гнал по улице колючий снег, наметал сугробы, в которых и так уже утопали маленькие деревянные домишки.

Петя Нечаев остановил лошадь у чьей-то ограды, спросил:

– Где ночевать будем, Игнат Владимирович?

– Где-то надо, – ответил Громов и, выскочив из кошевы, осмотрелся.

На улице – ни души, в домах не светится ни одного огонька. Но вот совсем рядом заскрипел снег, и появилась женщина, закутанная в шаль, с ведром воды в руке.

– Хозяюшка, – остановил её Громов, – переночевать не пустишь?

Она потопталась на месте в нерешительности и ответила на неправильном украинском языке:

– Та, ей-богу, не знаю. Чиловика дома не мае.

Игнат Владимирович ей в тон:

– Вот и гарно. Веселее будет.

Она махнула рукой.

– Та заизжайте вон у ту хату.

Женщина пошла вперёд, открыла ворота и дождалась, когда кошёвка въехала во двор. Петя быстро отпряг лошадь, поставил её в сарай и, подбросив сена, вошёл в избу вслед за Громовым.

Изба небольшая, из двух комнат, но чистенькая и опрятная. На стене висят два портрета каких-то бородатых мужчин в генеральских мундирах, божница полна икон, на полочках – салфетки, расшитые по-украински красными петухами.

Хозяйка вскипятила самовар, пригласила:

– Це, кажу, садитесь. Змерзли.

Громов с Нечаевым уселись за стол и с наслаждением, после нескольких часов, проведённых на морозе, стали пить чай. Хозяйка молча с любопытством посматривала то на того, то на другого. Такого богатого и необыкновенного человека, как Громов, она у себя в доме видела впервые. А что он необыкновенный, это уж так: вон и костюм на нём бархатный, и на глазах какие-то стёклышки, и бородка по-городскому клинышком подстрижена.

– А це, кажу, – сказала она на коней, – если я вас спытаю, обижаться не будете?

– Нет, зачем же обижаться, – ответил Игнат Владимирович.

– Кажуть, царя убили. То верно?

– Убили. В Екатеринбурге [10]10
  Екатеринбург – ныне Свердловск.


[Закрыть].

– Ох ты, господи! – воскликнула хозяйка. – Как же мы без царя жить будемо. Кто же мужиками править станет? Не-ет, без царя не можно…

– Управятся и без него, – улыбнулся Громов, а хозяйке показалась, что эта улыбка страдальческая.

– Управлялись. А теперь не справились – новую класть поставили.

Громов пытался объяснить, почему это так случилось, но хозяйка его не слушала, печально посматривала на него большими, ясными глазами.

Игнат Владимирович чувствовал, что ей хочется ещё что-то спросить, но она никак не может насмелиться. Наконец она переборола робость и сказала:

– А це, кажу, ще раз спытаю, обижаться не будете?

– Спытай.

– А не вы царь будете?

Игнат Владимирович поперхнулся чаем и рассердился:

– Да говорю же тебе, что его расстреляли.

– Нет, вы надо мной насмехаетесь. Не можно его расстрелять, – упрямо твердила хозяйка. – Мабуть, вы царь.

Громов про себя подумал: «Надо уезжать, а то разболтает по селу, что у ней царь живёт, как бы неприятности не нажить», – и сказал Пете:

– Запрягай, поедем.

Нечаев сходил во двор, запряг лошадь и доложил:

– Готово, Евдоким Семеныч.

Громов стал одеваться, а хозяйка уговаривала:

– Кажу, обиделись на меня. Не ездите, змерзните. Буря-то какая…

– Нет, нельзя, – заметил Игнат Владимирович. – Спасибо за чай.

Они быстро распрощались с хозяйкой и уехали.

7. Любовь поневоле. Встреча с Ефимом Мамонтовым

Зима была на исходе – стоял февраль 1919 года. Однако ещё неистовствовали метели, и морозы не сдавали. Побывав во многих деревнях, а также в Семипалатинске, Славгороде и Рубцовке, Громов с Нечаевым приехали в село Обиенное (Селиверстово), где, как им сообщили, действует не то партизанский отряд, не то большая подпольная группа. В Семипалатинске и Славгороде они связались с подпольными организациями, а в Рубцовке установить связь не удалось. Явочная квартира провалилась, а её хозяин «Николай Беспалов» арестован колчаковцами и расстрелян.

В Обиенном жил сослуживец Громова по армии Василий Иванович Тырин. Игнат Владимирович знал, что он эсер, однако решил остановиться именно у него: меньше будет подозрений.

У первого повстречавшегося крестьянина спросил:

– Не подскажете, где Тырин живёт?

Крестьянин показал на новый крестовый дом, выделявшийся резной отделкой среди старых, покосившихся избушек.

– Вон тот домина, с петухами. А самого-то его в лавке сейчас можно найтить… Торгует…

Громов заколебался: уж что-то больно разбогател Тырин, как бы не сказалась его кулацкая натура, а то по старой дружбе и выдаст колчаковской милиции. Однако решил: будь что будет, пока не у кого пристанища искать.

Подъехали к лавочке. Хозяина в ней не оказалось – торговала дочка.

Когда Громов с Нечаевым поднялись по высокому крыльцу и вошли в дом, Тырин сидел за столом и стучал костяшками счётов, видно, прикидывал барыши. Был ом плотный, кряжистый, с кругленьким лицом, на котором выделялись глубокие чёрные глаза и бородка клинышком (раньше бороду он не носил). Рядом с ним – толстая, заплывшая жиром жена. Наваливаясь грудью на стол, она то и дело мусолила во рту карандаш и что-то записывала на листе бумаги. Губы у неё были синие, как у покойника.

– Мир да совет! – поприветствовал Громов.

– Здравствуй! – недовольно поднял голову Тырин и вдруг, узнав Игната Владимировича, воскликнул: – Товарищ Мамонов!..

Громов засмеялся.

– Коротка же у тебя память, Василий Иванович. Давно ли встречались, а уж и не узнал. Помнишь – разговор по поводу поставки мыла. Уваров моя фамилия, Евдоким Семёнович…

Тырин понял.

– Как же, вспомнил, вспомнил. Это в Славгороде-то, – подтвердил он и, словно извиняясь, добавил: – У купца память, как у девки, не долга. Кого обманешь, того сразу же и забываешь.

– Обманываешь? – усмехнулся Игнат Владимирович.

– Бывает…

Тырин отправил жену ставить самовар, чтобы без свидетеля узнать, что такому неожиданному гостю надо.

Громов не замедлил сообщить.

– Нельзя ли у тебя дня три пожить? Знают, что ты эсер, подозрений не будет.

Тырин поморщился, однако ответил дружелюбно:

– Что ж, живи. Сослуживца грех на улицу выгонять.

– Не выдашь?

– Можешь быть спокойным.

– А случайно не знаешь, что тут за подпольная группа работает?

Тырин поколебался, но всё-таки сказал:

– Мамонтова из Кобани. Они где-то в сростках Касмалинского и Барнаульского боров базируются. Можно узнать через Юрова или Шумейко. Только поймать этих мужиков трудно. Бывают дома, но когда – одна тёмная ноченька знает.

– Спасибо, Василий Иванович, за сведения! – от души поблагодарил Громов. – Хоть ты и эсер, а, видно, совесть ещё не потерял.

Тырин неловко улыбнулся.

– От нашей партии толку мало стало, вот я и ударился по торговой линии. И спокойней, и барышей больше…

* * *

Вечером у Тырина собрались гости. Народ всё степенный, зажиточный – местная знать. Среди приглашённых оказалась молодая, лет тридцати, вдова Матрёна Якимовна из кулацкой семьи Курчиных. Она красива: лицо полное, румяное, голубые глаза задумчивые, чёрные волосы собраны в косу и уложены на голове венком. Одета кокетливо, сразу видно – хочет нравиться мужчинам.

Хозяйка, несмотря на свою грузность и неповоротливость, сумела развернуться, и стол ломился от разных закусок. Не было недостатка и в самогонке.

Когда все уселись, Тырин представил Громова.

– Наш дорогой гость, Евдоким Семеныч Уваров. Владелец мыловаренно-парфюмерных заводов. Бежал от красных из Борисоглебска. Всю его семью красные – будь они трижды прокляты! – расстреляли.

Собравшиеся сочувствовали Игнату Владимировичу, громко выражали надежду на скорую гибель большевиков. Матрёна Якимовна, сидящая рядом с Громовым, притворно всхлипнула. Утешая Игната Владимировича, она проговорила:

– Ох, жизнь!.. Так-то вот и идёт шиворот-навыворот. Вы уж очень-то не расстраивайтесь, Евдоким Семеныч, не переживайте. Всё уладится к лучшему. Мужчина вы видный, состоятельный, всяк к вам будет расположение иметь. У вас ещё всё впереди. А за горе ваше красным отплатят…

Тырин предложил выпить за здоровье уважаемого Евдокима Семёновича.

Все потянулись рюмками к Громову. На душе у Игната Владимировича было противно, однако он старался держать себя в соответствии с положением человека, обиженного судьбой. Он поочерёдно дотрагивался слегка своей рюмкой до рюмок тыринских гостей и под мелодичный звон хрусталя скорбно говорил:

– Спасибо!.. Спасибо за сочувствие!

Все выпили. Выпил и Игнат Владимирович. Только Матрёна Якимовна отставила самогонку в сторону, потом, взглянув на Громова, сказала:

– И со мной выпейте, Евдоким Семеныч.

– Вы опоздали. Я уже опорожнил.

Матрёна Якимовна наполнила рюмку Игната Владимировича, игриво проговорила:

– А вы уважьте меня, бедную вдову, свет Евдоким Семёнович. Я только с вами хочу выпить. С вами, и ни с кем больше.

Громов, нехотя подчинился её просьбе.

Вскоре провозгласили тост за здоровье хозяина и хозяйки, затем за здоровье гостей, и за столом поплыл хмельной говор.

– Какая-то сумятица в жизни пошла. Не поймёшь, что к чему…

– А всё потому, что мужичья власть. Свобо-о-да!

– Земство нам ближе, потому оно понятнее.

– Новой власти помогать надо. Бить смутьянов…

– Господь бог терпел и нас призывал к смирению…

Игнат Владимирович не принимал участия в разговоре, делая вид, что увлечён едой, ковыряясь вилкой в рябчике, нашпигованном свиным салом. Молчала и Матрёна Якимовна. После двух выпитых рюмок самогона она разомлела и, положив голову на пухлую ладонь, косила чуть хмельными глазами на Громова. Затем с какой-то дерзкой решимостью она вплотную подвинулась к нему и вполголоса проговорила:

– А вы душка, Евдоким Семёнович. Да-а. Знаете ли какой вы мужчина!.. Я вас обожаю… Позвольте, я вас буду называть по-свойски, как близкого, на ты?

– Называй, – буркнул Игнат Владимирович, отодвигаясь от вдовы.

– А мы с тобой, Евдоша, и в самом деле близки, – снова подвинулась к Громову Матрёна Якимовна и положила маленькую ручку на его руку. – Увидела тебя, узнала о твоём горе и поняла – одна у нас судьба. Одна… Был у меня муж, я его не любила, не-ет, жалела. Ох, как я его жалела!.. Потом ушёл он в четырнадцатом году на войну и пропал без вести. Осталась вдовой. В мои-то годы – эх, Евдоша! Вот и у тебя семья погибла… Давай выпьем, Евдоша, а? Выпьем за потерянное…

Она налила самогонки. Чокнувшись, выпила. Игнат Владимирович пить не стал, вылез из-за стола и уселся на диван. Матрёна Якимовна обиженно поджала влажные губы.

Вяло пожевав пельмень, она тоже вылезла из-за стола, подсела к Игнату Владимировичу и, вздыхая, спросила:

– Скучно, Евдоким Семёнович? Мне тоже скучно. И вечеринка… и гости скучные. Собирался из Семипалатинска приехать мой кум, капитан Трифонов, да почему-то не приехал. И дядюшка что-то задержался. Вот это весельчаки. Всё бы колесом пошло. Им и порассказать есть о чём…

– А кто ваш дядюшка? – поинтересовался Игнат Владимирович.

– Дядюшка-то? – оживилась Матрёна Якимовна. – О-о, дядюшка у меня голова. Контрразведкой руководит в Бутырской. Я вас познакомлю с ним. Обязательно. Он будет рад.

«Попал в компанию! – подумал Громов. – Этак и глазом моргнуть не успеешь, как скрутят. Хотя… может, и обойдётся. В своём-то дому и сор не виден».

– Дядюшка у меня влиятельный, – продолжала Матрёна Якимовна. – Он всё может: и казнить, и миловать Он этим самым… большевикам спуску не даёт. Он их… и за нас, и за вас, и за всех обиженных…

– Да, да… – поддакивал Игнат Владимирович, стараясь скрыть накипающую в сердце злость.

– При старой-то власти мы самыми уважаемыми людьми были, а советская со всеми сравняла. Со всеми… Нет, даже не сравняла – ниже других сделала. А теперь… теперь Курчины снова людьми стали, – Матрёна Якимовна горделиво вздёрнула отяжелевшую от самогона голову. Несколько минут сидела, закрыв глаза, затем через силу разомкнула веки и улыбнулась Игнату Владимировичу.

– А ты хороший. Славный… Душка! – стараясь вложить в слова нежность, проговорила она. – Ты и дядюшке понравишься.

Матрёна Якимовна прижалась к Игнату Владимировичу и, поглаживая его то по плечу, то по руке, влюблённо заглядывая в глаза, шептала:

– Ты приходи ко мне завтра… Придёшь?.. Я всё… Ох, как мы проведём с тобой вечер! Без этих… – она указала взглядом в сторону пьяных гостей. – У меня и настоечка имеется. А может, сегодня… Евдоша?! Не пожалеешь..

Ладно. Приду, – пообещал Игнат Владимирович, чтобы отвязаться от назойливой вдовы.

– Я буду ждать. И думать о тебе всё время буду, как влюблённая девчонка. Уж если мне кто в душу западёт, так я сама сгорю и его гореть заставлю, Евдоша! Уж я такая…

Крепко подвыпившие гости нестройно тянули тоскливую песню:

 
Вот девушка юная чайкой прелестной
Над озером тихо, спокойно нала,
А в душу вошёл ей чужой безызвестный.
Она ему сердце своё отдала…
 

* * *

Через три дня, как было и условлено с Тыриным, Громов ушёл от него и поселился у сапожника Коростылева. Сапожник не любил колчаковцев, но для подпольной работы не годился: частенько выпивал и на язык был слаб. Зато сын его Листофор ненавидел «Верховного правителя» и всех, кто служил ему или прислуживал. Через него-то Игнат Владимирович и установил связь с дедушкой Филиппом, руководящим подпольной группой на мельнице, и поручил следить: не появятся ли в деревне Юров или Шумейко из отряда Мамонтова.

Шли дни, недели, а связь с Мамонтовым не налаживалась. За это время Громов побывал всё же в доме у Матрёны Якимовны. Не дождавшись его прихода, она сама заявилась к нему и чуть ли не силой утащила к себе.

Весь вечер вдова угощала Игната Владимировича клюквенной настойкой, была весела, болтлива и до приторности ласкова. Громов почувствовал, что она не на шутку влюблена и что все старанья её направлены к одному: расположить его к себе. Он сделал вид, что поддаётся её чарам, расспрашивал о дядюшке, пытался выведать, не знает ли она, через своего родственника чего-нибудь о делах контрразведки, о подпольных группах и организациях, которыми контрразведка занимается. Матрёна Якимовна рассказывала об этом неохотно, старалась повернуть разговор на личную, интимную тему.

Громов был у вдовы ещё несколько раз, но так ничего интересного и не узнал – и тогда решил больше к ней не ходить. А Матрёна Якимовна надеялась, что заводчик запутается в расставленных ею сетях и рано или поздно на ней женится.

* * *

В один из воскресных дней Листофор Коростылев отправил отца к подпольщику, который, как было условлено, принялся угощать сапожника самогоном. А в это время на квартире Коростылевых собрались остальные члены подпольной организаций. На стол были поставлены пустые бутылки, стаканы, наполненные брагой, скудная закуска – всё это для чужого глаза. Шёл разговор о привлечении в ячейку новых членов из жителей селя Обиенного и об установлении связи с другими деревнями.

Вдруг раздался стук в дверь. Сразу же все умолкли. Игнат Владимирович плотно прикрыл дверь в комнату и, выйдя на кухню, открыл дверь в сени. Вошла Матрёна Якимовна.

– Здравствуй, Евдоша, – улыбаясь, проговорила она. – Я за тобой пришла, собирайся.

– Куда?

– Кум с дядюшкой приехали. Приглашают тебя на чашку чая.

«Вот не вовремя-то». – подумал Игнат Владимирович и стал отказываться.

– Не могу, Матрёна Якимовна. Болезнь на меня напала: голова трещит. В другой раз уж как-нибудь…

– Нет, нет и нет, – капризно поджала пухлые губы Матрёна Якимовна. – Я обижусь. Да и дядюшка будет недоволен, он так хочет с тобой познакомиться.

– Что ты, Матрёнушка… – Игнат Владимирович обнял вдову, – я не хочу, чтобы ты на меня обижалась. Полежу маленько, легче станет – приду.

– Даже и не думай, чтобы я отступилась. Сейчас же пойдём, – Матрёна Якимовна схватила его за руку и потянула в комнату. – Я тебе и собраться помогу.

Громов испугался: увидит подпольщиков, как бы не догадалась, что за люди. Быстро проговорил:

– Нет, нет, Матрёнушка, я сам. Ты иди, иди, а я следом.

– Ну, вот и ладно, – обрадовалась вдова. – Мне ещё к Тыриным надо забежать. А ты не задерживайся…

Она поцеловала в щеку Игната Владимировича и выпорхнула из дома. Громов облегчённо вздохнул.

Войдя в комнату, он сообщил собравшимся:

– В гости к Курчиным приглашают, да компания мне что-то не нравится…

– А ты пойди, – заметил дед Филипп. – Может, выболтают то, чего и нам не грех бы знать.

– Верно, – поддержал его Листофор.

Игнат Владимирович переоделся, сунул в карман револьвер и отправился в гости.

* * *

За двумя столами, сдвинутыми вместе, собралось больше десятка гостей. Игната Владимировича посадили на видное место, рядом с капитаном Трифоновым, длинным, сухопарым, похожим на задиристого гусака. По другую сторону от Громова села сама Матрёна Якимовна, напротив – грузный, тяжеловатый дядюшка Курчин. Лицо у него суровое, нос чуть приплюснутый, глаза далеко упрятались под лохматыми, нависшими бровями. Рядом с ним развалился на стуле отец Василий, заросший рыжеватой бородой, что, однако, не скрывало его молодости. Из знакомых Игната Владимировича был лишь Тырин с женой, остальных он не знал.

Разговоры, смех, хохот, звон стаканов, стук ножей и вилок о тарелки… После первой же рюмки самогона Трифонов начал бесцеремонно называть Игната Владимировича на ты, а после второй сказал:

– Я знаю, что вы с Мотей решили пожениться. Она сама мне об этом по секрету сообщила. Поэтому я буду звать тебя просто, по-родственному, кумом. Разрешаешь?..

– Рано ещё, – заметил Игнат Владимирович. – У Матрёны Якимовны, возможно, муж ещё жив. Да и у меня нет документов, что семья погибла. Никто нас и не обвенчает…

Поп тряхнул бородой и, давясь куском мяса, баском пропел:

– Обвенча-а-ю, обвенча-а-ю, обвенча-а-а-ю!

– Выпьем, куманёк! – воскликнул капитан Трифонов. – Видишь, батюшка соглашается обвенчать.

Дядюшка Курчин подсел к Игнату Владимировичу и тоже сказал:

Курчин спросил у капитана о делах, и тот охотно начал рассказывать:

– Был я недавно на превеселеньком дельце. В одной деревне отказались внести самообложение в пользу нашей армии. Добровольно пожертвовали только трое: мельник, ещё один крепкий мужик да батюшка из церковной кассы долю отчислил. Меня с отрядом и отправили провести сбор. Созвал сход, объявил приказ сдавать одежду, обувь… а они в один голос: «Нет ничего, сами голодранцами ходим». Мы и давай их нагайками потчевать. Веришь ли, сейчас ещё рука болит из-за этих сволочей. И всё равно на своём стоят: нечего сдавать да и только. Приступили мы тогда к повальным обыскам. Вот-то потеха была. Тащат мои орлы к сборне всё подряд. Один солдат даже пуховую перину приволок. «Зачем перину-то, спрашиваю, её ведь на себя не оденешь?» А он, молодчина, стал во фрунт и отчеканил: «Для вас старался, ваше благородие, вдруг с какой девчонкой захочется поваляться». Ну, что скажешь: разве не молодец? Распорол я перину, ветер перо подхватил и понёс… будто во всей деревне кур теребят. А мужики всё-таки не понесли сами вещи. Подожгли мы тогда домишки совдепщиков, сложили конфискованные манатки на подводы и уехали. Далеко потом было видно, как зарево полыхало…

– Да-а, непонятно, откуда у них такое упрямство, – заметил Курчин. – Недавно попался к нам в руки из ихних, из большевиков, член Славгородского Совдепа. Мы его и так, и этак: скажи, кто ещё с тобой супротив новой власти? А он ни в какую. Мы его и шомполами лупцевали, и руки выворачивали – молчит, только губы до крови закусил. А потом придумали… День его не кормили, а затем солёной рыбой вдоволь угостили. Воды же ещё два дня не давали. Он всё в дверь камеры стучал, просил пить. Привели его на допрос, на стол графин с водой поставили. Он, как увидел, затрясся весь, кинулся к графину. А мы: скажи, с кем связь держал – иода будет, и всё будет. Может, и совсем отпустим… Отвернулся, слёзы по щекам текут, а всё-таки, гадючья его порода, не сказал…

Игнат Владимирович внутренне содрогнулся, представив мучения этого мужественного человека, сжал в кармане рукоятку нагана.

– Гады! – невольно сорвалось с его губ.

В шуме, царящем в комнате, никто, к счастью, не услышал возгласа Громова, кроме попа, сидящего напротив Игната Владимировича и не принимавшего участия в разговорах. Отец Василий неодобрительно покачал головой и зажал пальцами свой рот, недвусмысленно давая понять: держи, мол, язык за зубами.

Громов опомнился, сдержал ярость, но долго ещё соображал, почему поп его не выдал, а доброжелательно подал знак, чтобы был осторожнее. Однако так ничего придумать и не мог. Лишь много позже узнал, что батюшка был подставной.

В Обиенном старый поп был ярым приверженцем царской власти. Когда на Алтае установились Советы, он с амвона стал призывать прихожан не подчиняться, называя их «антихристовым правлением» и «исчадием адовым». В сельском Совете решили тогда убрать контрреволюционного попа. Убрать-то убрали, пообещав жителям дать нового, хорошего, а взять его было неоткуда. Прихожане ежедневно осаждали Совет, настойчиво требуя назначить попа – какая без него жизнь: ни ребёнка окрестить, ни обвенчаться. Грехи – и то некому отпустить. Сначала председатель просил подождать, затем стал говорить, что новый поп уже едет к ним.

В деревню прислали молодого учителя. Он пришёл в Совет с назначением. Едва только успел представиться председателю, как в помещение ввалилась целая делегация стариков и старух.

– Долго ли ты нас будешь обещаниями кормить? – напустились они на председателя. – Давай батюшку, не то самого служить в церкви заставим!..

Председатель сначала растерялся, а затем не на шутку струсил, когда старики стали подступать к нему, размахивая костылями. Чтобы как-нибудь отделаться от них, председатель Совета заявил:

– Есть вам поп. Завтра будет обедню служить.

Когда старики ушли, он сказал учителю:

– Ничего не поделаешь: учителя мы найдём, а попа едва ли. Придётся вам надеть рясу и идти на церковную службу. Должность тоже воспитательская…

Учитель надел рясу, со временем отрастил длинные волосы, бороду и превратился в отца Василия.

– Получили циркуляр живым или мёртвым захватить Ефима Мамонтова. Банду он организовал – милицию бьёт, представителей земской власти… – продолжал между тем Курчин, и это отвлекло внимание Громова от раздумий о поведении попа и заставило насторожиться. – Большую награду за него обещают, да никто не может поймать. Петляет по всей округе – то в Вострово, то в Малышевом Логу, то в Волчихе появляется. В Вострово однажды чуть не захватали всю его банду. Однако бандиты убили помощника начальника милиции Кошмарышкина и четырёх милиционеров да пятерых ранили и скрылись. Дома востровских большевиков наш сводный отряд сжёг, захваченных врасплох родственников уничтожил, а мамонтовских бандитов до сих пор разыскать не могут. Хитры, да и крестьяне, видно, поддерживают. Послали агентов пробраться в этот отряд…

Игнат Владимирович с волнением слушал рассказ Курчина о Ефиме Мамонтове – руководителе партизанского отряда.

С гулянки Громов пришёл за полночь, по Листофор ещё не спал. Шёпотом он сообщил:

– Виделись с Юровым. Обещал рассказать Мамонтову, что вы его разыскиваете, и, если он захочет встретиться, придёт га вами в пятницу.

* * *

Матрёна Якимовна после разговора дядюшки и капитана Трифонова с Громовым на вечеринке окончательно пришла к убеждению, что теперь они обязательно поженятся с Евдокимом Семёновичем. «Лучшего мужа, чем Евдоким Семёнович, и не найдёшь!» – размышляла вдова. Но… женитьба – шаг не шуточный. А она так мало знает о нём. При встречах он о себе, о прошлом и планах на будущее почему-то не говорит.

Заводчик из Борисоглебска. Владелец мыловаренно-парфюмерного завода. Бежал от красных. Семью его расстреляли – это, пожалуй, всё, что она знает о Евдокиме Семёновиче, и то из уст Тырина. Правда, он ласков с ней, наверное, она ему нравится. Но надо всё взвесить: велико ли его состояние, не пьяница ли? На вечеринках пьёт мало, да, возможно, притворяется! У кого бы разузнать о нём?.. А то, не дай бог, ошибёшься, потом и жизни не рад будешь…