Текст книги "Валя (Преображение России - 1)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только...

– Что "только"?

– Не здесь, потому что я здесь не один... Здесь дядя мой, сестра. Ведь я в семействе.

– Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в семействе!.. Значит, вы меня куда же, – в ресторан позовете?.. Это где сорока, – а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не пойду, – я уж здесь.

– M-м... да... Но-о... ко мне сейчас должен прийти клиент... Лучше мы сделаем так... (Илья вынул часы.)

– Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем вам, – да, больше... в тысячу раз, – верно, верно... И мы "как лучше" не сделаем, а сделаем "как хуже".

– Хорошо.

Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу, сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:

– Присядьте! – и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.

Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого запаса то, что нужнее, главнее, – так не мог подойти сразу к своему главному и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, – ничего не нашел: обыкновенные чужие вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде копилки – все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло... даже неуверенно немного, холодно...

Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:

– Она тоже в этом кресле сидела?

– Кто?

Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:

– Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на дорогу?

– Кому?

– Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!

Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен обидой: ее кровной обидой, – это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и вот именно здесь.

Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку. Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком, а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо... экал потому, что что же он мог говорить?

– И она, такая гордая, – она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как нищей!.. Бедная моя!..

Он сам это чувствовал (и Илья это видел), – у него стали совсем прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до глубины, – глубоко изумило, – так глубоко, что совершенно отчетливо он представил всего себя ею, – Валей, – и этих слез, которые набежали на глаза, не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, – и этого, чуть отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не было стыдно: это ее тогдашняя поза была, – Вали, – и так он стоял и смотрел на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, – так что-то неясное, – и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло: было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили смертельно.

– И вот, жить ей стало нельзя... – проговорил, наконец, Алексей Иваныч, опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.

– Валентина... Михайловна?.. у меня была, – глуховато, но твердо сказал Илья, – это так...

– Здесь?.. В этой вот комнате?

– Здесь, и нигде больше... От поезда до поезда... Ехала она к сестре.

– А-а... а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?.. Анюта, она – честная, но... может быть...)

– Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.

– Дали!.. Больную... беременную... К вам она уехала от меня совсем, потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, – понимаете?.. А вы ее... не приняли! – изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.

– Нет, это не так, – сказал Илья, кашлянув.

– Как же?.. А как же?

– Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.

– Больная? Перед тем как родить... Совсем ведь больная!.. Я ведь останавливал ее, предупреждал... Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?

– По крайней мере мне лично она именно так сказала.

– Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге! Хорошо "по дороге" – тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже, куда едет... Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать – из гордости... чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе... Вам же это было ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она – женщина ужасно большой веры в себя... Я ее не осуждаю... Она все время говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о свободе, а ищут рабства... Мне она была только... ну, просто часть меня самого, и я над ней не имел власти... Разве я мог бы заставить ее взять какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от вас она взяла, как подаяние... и... может быть, еще и руку по... пожала?

Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она не могла все-таки сделать"... – так хотелось поверить в это, а глаза впились в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь измученная, но ведь брошенная, – наклонилась и поцеловала?"

– За что же она вас настолько любила? – тихо сказал Алексей Иваныч и даже усмехнулся грустно. – Вы для нее ничего не сделали, ничем не поступились, а она... О, я понимаю, конечно, что каждый человек – свой мир, и я не судья ей, – нет, нет... Я даже и вам не судья... однако... Должно же было что-то быть в вас такое, если Валя... И вы поверите ли – я ведь до сих пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, ничего она мне не сказала... Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне ненавистны! И череп этот ваш... и пенсне, – все!..

– По-зволь-те!

– Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно откуда, и вот... Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не правда ли?.. Вот... Он умер – месяца три назад.

– Как?.. И Митя?

Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.

– Да, и Митя... Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и поправился, – не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он был бы жив... Это, это ведь вне сомнений... Предупреждал ее, уговаривал: "К этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда: у тебя своя, у него своя... А если эти две правды, твоя и его, не совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"

Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.

– Это вы обо мне так?

– А?.. Да, – рассеянно сказал Алексей Иваныч. – Она ведь забыла даже проститься с Митей, когда уезжала, – так спешила к вам: боялась опоздать на поезд... Везла вам нового, вашего сына, а вы ей – двадцать пять руб-лей и помахали на прощанье шляпой... А может быть, вы даже и на вокзал не проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею дверь... и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!

– Да вы... вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!

Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.

– А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не выйдет. Издали это казалось легче, а здесь... Я ведь, главное, не знаю, как она... Ведь самое важное для меня это, а не вы... Вы – нуль. Даже то, что Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так хотела и взяла... Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично – ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно – негодяй!.. И вовеки веков!.. Вы слышите?

– Сейчас же идите вон! – сказал Илья тихо.

– Ага! Хорошо, мы будем драться с вами... Вы думаете, вы сильней меня физически? Нет... И я красивее вас гораздо, замечу в скобках... Да и моложе-то вы меня на очень немного... Значит, то, что называлось – суд божий... Я готов. Вот! – и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.

Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:

– У вашего сына режутся зубки... Если вам интересно, какие именно, то вот.

– Нет, мне это неинтересно, – повысил Илья голос, не взяв письма. Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!

– Не-ет уж, нет... Нет, это нет... Я не уйду! Не уйду, – нет!

Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:

– Самый удобный момент вам выйти... Это или клиент, или...

– Для меня безразлично, кто, – перебил Алексей Иваныч и продолжал мерять комнату своими стукотливыми шагами.

Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом два женских голоса и еще чей-то мужской – очень веселый, но старый.

"Не это ли дядя?" – подумал Алексей Иваныч.

"Нет, это все что-то не то у меня вышло... То или не то? – думал он дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. – Нет, не то; я говорю все время сам, а он молчит... Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не он... Нет, я буду теперь спокоен... совершенно успокоюсь... – Остановился, сжал голову руками и опять: – То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал робко, Валю.)

Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного, остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может скоро прийти, если это гости. "А я от него не уйду так, ни с чем... Все равно, и я буду сидеть с гостями"... И он, поправив галстук и пригладив волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.

– Ну что? Кто это? Клиенты? – спросил Алексей Иваныч очень участливо, увидя, что Илья переоделся.

– Н-нет... Это свои.

– Ну, и хорошо... Мы еще поговорим с вами.

Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему именно, и не сумел удержать беглой улыбки.

– Если вы можете говорить спокойно... – начал было Илья, но Алексей Иваныч его перебил:

– Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! – и сел на стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.

Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, – боком, хотя руки не держал в правом кармане.

– Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, проговорил он.

– А как же? В жизни все странно! – живо подхватил Алексей Иваныч. – Или совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, – разве это не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был... И ведь вы, конечно, тут главное, а она... Непостижимо!

– И об этом лучше не говорить, – сказал Илья, поморщась.

– Нет, нельзя "лучше"... И когда-нибудь с вами случится то же самое, что со мной, и вы будете так же... Вы от кого узнали о смерти... Валентины Михайловны? От Анюты, конечно, – это она вас известила... Нет, я не то хотел спросить... Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда уехала от вас, отсюда вот?

– Ничего.

– А-а... Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я... А вы тогда ждали письма? Только откровенно, ради бога!

– Ждал, и это вполне откровенно.

– Ничего? даже карандашом?..

Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг вскочил:

– Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!

И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. "Это хорошо, думал он, – теперь он мне все расскажет"... И сам он не притворился (это не притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил просто, как у хорошего знакомого:

– У вас, конечно, герметические печи?

– Д-а... а что?

– Но уж давние... Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них задвижки, – печник вставит... А так и тепла много пропадает и опасно, верно, верно... Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.

И потолок и окна он оглядел внимательно и только потом уже спросил внезапно и поспешно:

– Когда вы были у моей жены, а я шел с Митей из церкви, это первый раз вы у нас были?

Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:

– Да, и в последний... – Но тут же спросил сам: – Вы сюда по какому-нибудь делу?

– То есть? – очень удивился Алексей Иваныч.

– Сюда, то есть в наш город, по делу?

Алексей Иваныч ни минуты не думал:

– Конечно, я сюда совсем! Не только по делу, а совсем... А дело ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу... это – врач один.

– Здешний? Как фамилия?

– Мм... Крылов... Не здешний, нет... Мы с ним в Харькове договорились.

– Вы прямо из Харькова?

– Да... Да, я сюда совсем... Ведь уж мне все равно, где... У меня уж нигде ничего не осталось... У вас хоть сын растет... на Волыни, а у меня?.. Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?

– Мог быть и другой, – сказал Илья вяло.

– Как вы смеете? Как другой?.. Всякий другой?.. Как вы смеете? вскочил Алексей Иваныч.

– Зачем же кричать?.. Дело прошлое: теперь мы никаким криком не поможем, – и Илья тоже встал.

– Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю, – прекратите! – поднял голос Алексей Иваныч. – И прошу не обобщать! И прошу прекратить! Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!

– Конечно, аминь, – сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья спокойно курил, он заговорил снова:

– Я вижу теперь одно: это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом вы не были, конечно, – ни громом, ни молнией... а просто это ошибка, несчастие... Например, когда синица залетит осенью в комнату и потом в стекло бьется... Она-то думает, что небо, а это стекло только, а небо дальше... Мы это видим и знаем, а она не может понять: хватит в стекло головой с разлета, – и на пол, и из носика кровь... Пошипит немного, – и конец... Так и Валя. Она не знала, но мы с вами – мы это видели и знали: и я видел и знал, и вы тоже... Вы еще больше, чем я... Я все-таки так же, как Валя, тогда думал, что-о... Вы говорили ей когда-нибудь, что на ней женитесь?

– Никогда, – спокойно сказал Илья.

– Никогда?.. Как же это?.. Нет, вы откровенно? – умоляюще поглядел Алексей Иваныч.

– Никогда, – так же повторил Илья.

– Вы были только несчастие наше... Вам даже и мстить нельзя: дико... Вы – как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно... Это верно...

Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:

– Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? – и поднял ожидающе круглое вялое сытое лицо.

Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:

– Никогда, вы сказали... Что ж это было? Но она с вами все-таки была же когда-нибудь счастлива? Должно быть, была... Разумеется, была... И вот приехала к вам сюда вот, в эту комнату... (Алексей Иваныч положил руку на спинку кресла.) Что же она вам говорила здесь?.. Передайте мне что-нибудь, ведь вы помните?.. Больше ничего мне не нужно, – только это. Только одно это... Вот, вошла... так же, как я вошел... Вы были изумлены, конечно, неприятно... Я уверен, вы и не знали, что она приедет: она про себя решила это, и ей казалось, что это – все. Это могло быть... Вошла...

Алексей Иваныч попятился к двери и стал так же, как могла стать она, войдя, и опять ясно показалось ему, что и теперь это не он совсем, что это она пришла снова к Илье: ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она на земле, – он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она опять к Илье, стала у порога и... и...

– Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..

Илья побарабанил по столу, сбычив голову, поглядел на него пристально, дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:

– Вы в какой гостинице остановились?

– То-то и есть... Вы не хотите этого сказать мне... Почему же?.. Конечно, я так и думал, что не скажете.

Ему казалось, что одна половина его самого – темная, ночная – знает, что тут произошло, а другая – дневная – никогда не узнает. Он так и сказал Илье:

– Стало быть, этого я не узнаю?.. Вы могли бы сочинить что-нибудь, и, может быть, я бы поверил, но вы и этого не хотите сделать?.. Не хотите?.. Нет?.. Нет?..

Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять – точно кто исколол иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.

В это время отворилась смело дверь в кабинет, и девочка с толстой косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась в дверях и сказала по-домашнему:

– Сюда подать чаю, или... – и тщательно осмотрела Алексея Иваныча с головы до ног.

– Конечно, сюда, – сказал Илья недовольно. – Сто раз говорить!

– Нет, отчего же?.. Это ваша сестра? – Алексей Иваныч вдруг поклонился девочке и решил с той общительностью, которая его всегда отличала: – Мы придем сейчас оба... Через две минуты... Вы нас ждите.

Девочка улыбнулась одними глазами и ушла, оставив дверь полуоткрытой.

Илья смотрел на гостя немым рыбьим взглядом поверх пенсне, раздув ноздри и губы поджав.

– Что, – вы не хотите меня познакомить с вашим семейством? Почему это?.. Нет, непременно пойдемте к ним туда... Отчего же?.. Или у вас церемонно очень?

– Нет, не церемонно... Напротив, бесцеремонно... Но-о... разговор наш личный окончен, надеюсь?

– Ну, конечно, он не окончен еще, но там его не будет, – даю слово: это я умею.

И Алексей Иваныч опять поправил галстук и опять пригладил волосы, хотя они у него были небольшие и негустые и совсем не торчали вихрами: это просто осталась прежняя привычка к волосам упругим, сильным и весьма своенравным.

А сердце у него все-таки нехорошо билось, и рука дрожала.

– Вот-во-от!.. Итак, – мы сегодня с го-остем! То-то Марья не ножик даже, а цельный самовар уронила, хе-хе-хе-хе!.. Посмотрите же, любезный приезжий, на самовар этот: он уж сам припал на передние лапки, он уж молит (слышите, – поет жалостно как?), он уж со слезами просит (видите, – слезки из крана капают?): да выпейте же из меня чайку! Хе-хе-хе-хе-хе!..

Это дядя Ильи так угощал Алексея Иваныча с первого слова.

Он был совсем простой, этот дядя с большой-большой сереброкудрой головою, с широким добродушнейшим красным носом и с бородкой, как у Николы-угодника. Из тех стариков был этот дядя, на которых смотришь и думаешь: "Что ж, и стариком не так плохо все-таки быть... Да, даже очень недурно иногда стариком быть..." Так и Алексей Иваныч думал.

Самовар, действительно, несколько пострадал, бок у него был погнут, с краном тоже что-то случилось, и под передние ножки подложена была скомканная газета.

Кроме дяди, одетого в серую домашнюю просторную блузу, две девочки сидели за столом: сестра Ильи и, должно быть, подруга-однолетка, которая все не могла удержаться от смешков и все прятала личико (очень тонкое и нежное) в толстую косу сестры Ильи, Саши.

Хорошо, когда смеются весело подростки: подростки должны быть солнечны, веселы и бездумны, – и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась тоже какая-то располагающая к добродушию: два сытых архиерея из стареньких рам глядели со стены напротив; у большого посудного шкафа был отбит кусок фанеры, и одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне; блюдечко, которое подала Алексею Иванычу Саша, было со щербинкой и желтой трещиной; большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.

В этой комнате не была Валя, – это чувствовал Алексей Иваныч, – поэтому здесь он был другой. Он рассказал, конечно, – вложил в ожидающие серые глаза дяди все, что придумал насчет лечебницы доктора Крылова, добавив при этом, что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить, но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.

– Наконец, – добавил он, – имеется возможность мне здесь поступить и на постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.

Тайны для веселого дяди, конечно, были священны, да он как будто и доволен был, что сам может теперь порассказать гостю о своем. Только это свое у него было... Таня, подружка Саши, все бесперечь хохотала, и когда останавливала ее Саша, что-то внушая шепотком, – она говорила с перерывами, как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.

– Ну, когда я... не могу – так смешно!

Должно быть, в свежем зимнем воздухе, которым он досыта надышался недавно, развеяны были нарочно для него, для этого дяди, разные легкие зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле – и людям тоже), – и хоть сам он был на вид важный, с носом широким и губами толстыми и с шеей четыреугольноскладчатой, как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог говорить, как только по-легкому.

Должно быть, перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей, здесь говорили об абиссинцах, потому что дядя вдруг вспомнил о них и, прихлебывая с блюдечка, сказал:

– Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.

– Они, дядя, – христианской религии, – возразила Саша, а дядя притворно осерчал:

– Басурманы, говорю тебе! Какая там христианская?.. Танцуют в своих природных костюмах и все, – только ихней и религии, что танцуют до упаду, вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них главный угодник, – хе-хе-хе...

– Абиссинцы, – сказал Алексей Иваныч, – кажется, еретики какие-то... монофизиты, а? – посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал ночной кок с парохода: "В Бейруте есть русское училище...")

Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил убежденно:

– Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы, этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, – что ж тут такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну – до того была, можете представить, деликатно воспитана, что даже "куриное яйцо" стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем же это лучше, любезный приезжий, "куриный фрюкт"?

Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может, а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное – "хе-хе-хе-хе..."

Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще о чем-то:

– Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька... А я вот один раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог... Мало, а? Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш! Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу всегда поехать, если захочу... Держу это утешение про запас, – тем и жив... А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не говорю вам: нашего не тронь! – И, сделав глаза задумчиво-хитрыми, добавил: А что же именно наше-то? Наше только то и есть, – я так думаю, – что еще покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше – то уж другого хозяина ищет, а?

– Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше – не наше? – очень заспешил Алексей Иваныч.

– Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.

– Нет, я почти понял... Да, это так и есть, конечно! – и Алексей Иваныч не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.

Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.

– А бывает и так еще, – думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч: – что уже не наше, то опять стало наше.

– Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, – согласился старик.

– Дядя, любезного приезжего зовут?.. – вопросительно поглядела на гостя Саша.

– Алексей Иваныч.

– Зовут Алексей Иваныч, дядя.

– Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек... Алексей Иваныч!.. А вот я... Никак к своему имени привыкнуть не могу!.. Да-а!..

Дядя оглядел всех веселыми глазами, и Таня фыркнула, расплескав чай, Саша вобрала губы, чтобы не засмеяться вслух, и от этого заметней смеялась глазами и красными щеками; только Илья был по-прежнему скуп на улыбку.

– Видите ли, история эта давняя (я ведь уж очень старый хрен), и если б я акушер был, я бы вам бесплатно объяснил, почему у родительницы у нашей вот с их отцом (кивнул поочередно на Илью и на Сашу) не стояли дети, – человек пять подряд, а? Отчего это? Но, к горести моей, на акушера я не обучался: не стояли, и все: до году не доживали... А родители мои – ах, чадолюбивые были! Огорчение для них! А?.. (Отчего не пробуете, Алексей Иваныч, печенья миндального? Скушайте, вот это на вас смотрит...) И вот, как мне-то родиться (ох, давно это было – очень я старый хрен!), заходит к нам в купеческий дом монашек... Натурально, к нему за душевным советом родительница: ведь дом купеческий, а он – монашек... "Календарь, – ее спрашивает, – имеешь?" – "Как же календаря не иметь!" – "На той странице, где имена мужские, возьми и шарик хлебный кинь – как на "Соломона": где остановится, – то имя и дай... И непременно же лик того святого повесь ему в голова, а то – без значения..."

– А вдруг бы девочка! – фыркнула Таня и закатилась, ткнувшись в толстую Сашину косу и твердя: – Когда я не могу!..

– Ан, то-то и есть, что он, монашек, все и угадал! Родился я (как будто и мальчик, а? – где она там спряталась, смешливая?), и имя вышло мне... А-скле-пи-о-дот! Гм? Каково имечко-то, любезный приезжий... Алексей Иваныч? (Экая смешливая!..) Ну, это не все еще, это бы еще так и быть, – но ведь иконку святого моего – лик надо мне в голова: это уж монашек строго-настрого... И вот поехали мои отцы, по-е-хали вместе со мной зимою, на лошадках (железных-то дорог тогда ведь не было) по монастырям разным лик моего святого отыскивать... Полгода ездили, – а? – по обителям-то, – а? – и в морозы и в метели, и все со мной, главное: ведь вот не боялись же, что меня извести могут! Что значит вера-то: горами двигает!.. Однако... Алексей Иваныч, – куда ни придут – нет да нет, нет и нет: святой очень редкостный и лика не имеет. Не помню уж, как говорили, сколько страданий перенесли только в Почаевской лавре нашли наконец... Нашли лик! Тут, конечно, радость неописуемая и молебны... За иконку эту, так вершка в два иконочка, – она у меня и сейчас цела, – четыреста рублей взнесли!.. И вот, поди же ты, – вера ли это, или что еще, только я, как видите... а?.. А их отец тоже так, по хлебному шарику, – он Галактион, как вам известно, – гораздо проще... И тоже ничего: долго жив был... Ничего... Одним словом, – способ этот оказался очень хорош, хе-хе-хе-хе!.. И когда у вас заведутся дети (он оглядел поочередно всех веселыми глазами, разыскал и смешливую), то вы... не пренебрегите, хе-хе-хе-хе... Только вы уж даже и по железной дороге не ездите, не советую, а лучше по почте насчет лика, по почте, и даже могут прислать посылкой, хе-хе-хе-хе...

"В этом доме, с этим дядей как могла бы ужиться Валя? – думал между тем Алексей Иваныч. – Нет, не могла бы... Архиереи на стене, шкаф этот, измятый самовар и все такое, – неуютно как-то, нет, – не могла бы..." Поэтому он глядел бодро, – именно, как приятный гость. Незаметно для других он зачем-то все подмечал, что тут было кругом, и ни одной черточки ни в Саше, ни в дяде не пропустил, и все их примерял к Илье. Видел он, что Саша кропотливо, по-женски повторила Илью: такая же широкая лицом и белая, с цветущими щеками и невысоким лбом; вот так смотрит из-за самовара одним глазом, вот так матерински останавливает тоненькую Таню, вот так привычно слушает дядю Асклепиодота... Еще раньше, чем Илья, станет совсем теневой, вечерней.

Столовая как будто устроена была на очень большую семью: широкая, длинная, – и весь дом дальше представлялся таким же незаполненным, разве что старый Асклепиодот зайдет куда-нибудь один, что-нибудь вспомнит смешное и зарегочет. А Валя так любила вещи, и такая это была для нее радость: стильная мебель, статуэтки, красивые безделушки... И вдруг вот теперь остро так жаль стало всего этого своего, прежнего, всех этих милых, никчемных, бесполезных вещей, точно не сам даже, а Валя в нем по ним вздохнула (и по тому городу, и по той улице, на которой жила, и по всей земле), – вздохнула, и вот грустно стало ему: уничтожено, разбито, ничего не склеишь снова, не соберешь... Зачем это случилось?.. И, выбрав время, когда отвернулся к девочкам, шутя с ними, старик, наклонившись, тихо сказал Илье Алексей Иваныч:

– Помните гостиную розовую?.. Столовую нашу?.. Картины?.. Все раздарил и продал за "что дали"... Помните?

– Не представляю ясно, – ответил, подумав, Илья.

Тут вошла зачем-то Марья, которую дядя, указав на самовар и на гостя, назвал Марьей-пророчицей. Обличье у этой Марьи было грубое, – глаза узенькие, нос большой и рябой, руки толстые, красные... "И верно, пьет втихомолку, – подумал Алексей Иваныч. – Нет, не могла бы с ней Валя..." Все, что ни встретил здесь Алексей Иваныч, все, что ни слышал он здесь, – все было не по ней...

"А как же Илья?.." – И опять он всматривался в Илью.

Тем временем старик Асклепиодот сыпал и сыпал свое отчетливое и густое и все смешил Таню, хотя обращался к Алексею Иванычу, как к весьма приятному гостю.