Текст книги "Смерть титана. В.И. Ленин"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Здесь она совершенно искренна и права. Воистину, ей до всего есть дело и все ее касается. Даже страдания незнакомого ей политического заключенного, высеченного розгами с тюрьме, о чем я уже рассказывал. Напоминаю об этом, чтобы подчеркнуть довольно банальную мысль: мемуары пишутся легче, когда твой образ соответствует представлению о тебе окружающих. Вера Ивановна Засулич определенно была новым общественным типом.

В личной библиотеке Плеханова в Женеве стоял том романа Ф. М. Решетникова, который мне тоже как-то удалось перелистать. И я обратил внимание на плехановский отчерк в тексте. Напротив слов героини, молодой девицы, тяготящейся жизнью в доме чиновника-отца, против ее слов: «Я хочу работать, жить своей работой так, чтобы никто не смел упрекнуть меня в том, что я живу за чужой счет», – стояла помета плехановским почерком: «Преинтересная попытка изображения психологии новых людей. Ср. В. И.». Я сразу все понял и расшифровал инициалы: Плеханов сравнивает героиню Решетникова с Верой Ивановной Засулич. И немедленно захлопнул книгу – я случайно увидел предназначенное не для меня.

И вот Вера Ивановна приехала в Россию в декабре 1899 года, приехала нелегально по подложному болгарскому паспорту Велики Дмитриевой и жила на квартире у А. М. Калмыковой. Той самой Калмыковой, со складов которой расходилась моя книга «Развитие капитализма в России». Поистине узок был наш круг. Я же в то время желал только одного – связи с женевскими революционерами, прерванные моим арестом в 1895 году, должны быть во что бы то ни было восстановлены. А почему же тогда по дороге из Уфы в назначенный для гласного надзора Псков не проехать через Петербург? Рискованно, а разве жить в стране царского разбоя не рискованно? Как ветер свободы раздувал ноздри!

На святую душу Веры Ивановны посягнули два неугомонных искусителя: Потресов и я, как мы себя называли – «литературная группа». Третьим фундатором этой группы был Мартов. Для себя, в списке неотложных дел, который я держал в голове, отметил: сделано, и поставил галочку. Я ведь знал и силу своего убеждения, и обязательность Веры Ивановны. Мы все понимали заинтересованность друг в друге. Группа «Освобождение труда» искала выходов своей деятельности на Россию. Мы четверо, у которых были свои счеты с царизмом, понимали, что без помощи старших товарищей не справимся. Ничего, казалось, не предвещало возможных конфликтов. Добрая душа, Вера Ивановна перед вынужденным, так как ее паспорт оказался «выслежен», отъездом в Швейцарию говорила потом Плеханову, что Ульянов не просто марксист-ортодокс, но и «плехановец». Кто бы мог предполагать начало дальнейшего конфликта?

Когда-нибудь серьезные исследователи, такие, например, как супруги Беатрис и Сидней Веббы, создавшие историю английских профсоюзов, напишут значительную и правдивую историю нашей партии, а к написанному обязательно – принцип наглядности! – приложат и карты, на которых пометят все случаи забастовок и рабочих волнений конца XIX и начала XX века. Они обозначат все пункты, в которых существовали социал-демократические организации. Этих ярких, непременно красного цвета точек будет, как я знаю, немало. Прочная база была и у будущей революции, и у будущей «Искры».

Тем не менее, давайте представим себе, как в условиях нелегальщины надо было все эти точки соединить между собой, сшить единство целей и действий. Какие противоречия между конкретными задачами и задачами общими, задачами всего движения надо было преодолеть! Как необходимо было всех остеречь от провокаторов и любителей пустого слова. Появление «Искры» не должно было стать для всех организаций внезапным. Будущая «Искра» нуждалась в агентах, в средствах, в распространителях, в читателях, в корреспондентах. Газета не могла жить без интенсивной обратной связи. Но я еще твердо знал, что если чего-либо на первоначальном этапе не сделаю я, то этого не сделает никто. Если бы кто-нибудь начертил график моих маршрутов по России после того, как я отбыл свою ссылку!

Пять лет назад мы, молодые тогда революционеры, отправляясь в ссылку, еще думали, что ни в коем случае не будем из ссылки бежать, мы предполагали, что на многие годы хватит революционной работы на родине. Мы будем точить царизм медленно, но неуклонно. Но за пять лет многое поменялось, мы приобрели образование и опыт, почувствовали свою силу и моральную правоту, изменилась расстановка сил и появилось некоторое остервенение по отношению к этой неподвижной и медленно меняющейся массе государства. Мы хотели лучшей доли и нашей родине, и нашему народу. Почему одни должны жить за счет других?

Я привез Надежду Константиновну в Уфу и встретился там с А. И. Свидерским и А. Д. Цюрупой – будущим знаменитым наркомом продовольствия в нашем правительстве, упавшим однажды в голодный обморок. И затем нелегально отправляюсь в Москву. У меня для полиции есть отговорка – здесь живут мои родные. Как я рад видеть маму, брата, сестер. Но в Москве я встречаюсь с И. X. Лалаянцем, представителем Екатеринославского комитета. Товарищи не дремлют, идет подготовка ко II съезду РСДРП, но с этим мы еще повременим, съезд должна подготовить новая газета. Сначала реальная партия, а потом уже съезд. Тем не менее, и к этому предполагаемому «съезду организаций» надо быть готовым.

Голова кружится, намечается огромная цифра газетного тиража: 8-10 тысяч экземпляров. А тем временем надо совершить еще один рискованный маршрут: в новой столице сейчас, как я уже сказал, по подложному паспорту проживает Вера Ивановна Засулич. Издавать нужно не только газету, но и научно-политический журнал. И вполне очевиден вопрос: а чего же я, революционер, всю жизнь занимавшийся практикой революции, так сильно пекусь о теории? Практик я, практик. А теоретик лишь потому, что всегда хочу ясно знать точку приложения сил, направление удара. Отсюда и вся моя борьба с «экономистами» и «легальными марксистами». Это не теоретический спор, это направление сил, которые должны были привести к победе.

Какого удивительного ума и внутренней чистоты женщиной была Вера Ивановна! Надежда Константиновна не ошибалась, когда говорила, как высоко и исступленно я оцениваю в первую очередь моральную силу Веры Ивановны. Но я высоко ценил ее и как партийного публициста, и как прекрасного литератора. Мы вообще, замечу, довольно мало читаем художественной литературы, полагая, что ее могут заменить газеты или пропагандистские агитки. Не заменят. Такого рода материал, при всей его необходимости, лишь социально ориентирует читателя. Он создает лишь видимость духовной работы. Я бы посоветовал нашей советской молодежи не только чаще читать русскую классическую литературу, но и обратить внимание на некоторые статьи о ней, а в частности, статьи о русской литературе Веры Ивановны Засулич. Она много писала о Добролюбове, о Чернышевском, о Писареве, о Слепцове, о революционере и популярном в наше время писателе Кравчинском (Степняке).

Тогда в Петербурге нам поговорить о литературе не удалось. Все строго функционально. Я чувствовал все время за своей спиной шорох гороховых пальто сыщиков и будто бы даже видел их добропорядочные касторовые котелки.

Особое чувство возникает, когда за тобой начинают следить. Чувство беспомощной мыши, за которой крадется кот. Но я уже в назначенной мне царским правосудием норке – в Пскове. Именно отсюда мне теперь надо плести свою паутину. Весна. Меня раздирает зуд деятельности. Но надо собраться, скоординировать свою жизнь. У нее должны быть внешние и внутренние абрисы. Чем обычно живут все сосланные интеллигенты? Они берут работу в губернской статистике. Мы поступим так же, и уж коли мы до этого добрались, то начнем одновременно штурмовать и местную бедноватую библиотеку.

Боюсь, что в этих записках я увлекусь и слишком часто начну писать о библиотеках. Если говорить о тайных своих мечтаниях, то я всегда воображал себя владельцем большой и полной собственной библиотеки. К сожалению, это оказалось осуществимо только теперь, когда библиотека не так нужна, как в былые годы. Раньше даже города для меня делились на хорошие и плохие по тому, как в этих городах работали библиотеки и какими были их фонды. Цюрих, например, где я жил в эмиграции, был для меня очень неплох, потому что здесь хорошие библиотеки, и они кстати лучше бернских. А вот прославленным Парижем я в каком-то смысле остался недоволен: я жил далеко от Национальной библиотеки и приходилось много времени тратить на дорогу, да и расписание работы там было составлено неудобно.

Итак, я в Пскове. Пропустим бытовые подробности – как жил и где жил, какие ели щи. Когда-нибудь в тех местах, где жил, поставят мемориальные доски, и история станет наглядной. Как и все русские, люблю щи, кашу, жареное мясо, могу выпить рюмку водки, люблю пиво, но лишь пока голова ясна и хмель не начинает мешать работе. Люблю петь под гитару, люблю традиционную оперную музыку, люблю традиционную фортепьянную музыку. Но ни с чем не сравнимо счастье повелевать собственными мыслями, строительством из слов еще несуществующего, возможностью определить или предугадать ход событий. Люблю запах типографской краски, свидетельствующей о том, что твои мысли уходят от тебя и начинают самостоятельную жизнь. Ради этого я готов пожертвовать всем остальным. Это уже не любовь, а страсть.

Я стремлюсь все предвидеть, предусмотреть, даже возможный цейтнот времени. Пусть все будет про запас и наготове. Искусство победы – это умение находиться в данный момент в данном месте.

В Пскове я пишу проект заявления редакции о программе и задачах общерусской политической газеты. Такой газетой станет «Искра». В заявлении говорится и о научно-политическом журнале. Таким журналом станет «Заря». В моем-то сознании газета уже есть. По крайней мере, когда она появится, на первый номер есть что набирать. И есть что будущей редакции обсуждать. Попутно я продолжаю править какие-то статьи. Одна из них – «Некритическая критика», направленная против П. Струве, для «Научного обозрения». Но одновременно, борясь за письменным столом с «легальными марксистами», я совещаюсь с ними по вопросу содействия изданию «Искры». Это совсем не глупые люди, а я ничьими советами никогда не пренебрегал. Искусство политика – это умение выслушать. Еще я отчетливо понимаю, что у этой вальяжной публики есть средства, по крайней мере, они знают, где их искать. Позднее, именно за свои товарищеские сношения с «легалами», я подвергнусь нападкам Плеханова.

Это не совсем справедливо. Сознательно и бессознательно я уже давно работаю на эту идею. Я плету и разбрасываю свою сеть. Еще раз еду в Петербург, где, кроме встречи с Засулич, контакты с местными социал-демократами. Еду в Смоленск, где договариваюсь с Иваном Бабушкиным о шифре для конспиративной переписки. Это будущий корреспондент и агент «Искры». По дороге к Надежде Константиновне в Уфу я и в Нижнем Новгороде встречаюсь с местными товарищами, и они будут содействовать будущей «Искре». И в Уфе состоялось не только свидание с женой. Местные ссыльные – это, возможно, будущие помощники «Искры». На обратном пути заезжаю в старую и любимую Самару. Ну, здесь я себя чувствую уверенно. В моих «предыскровских» хлопотах сыграл определенную роль и Подольск, где жили мои родные. Именно туда в сопровождении полицейского чиновника отправили меня после ареста в Царском Селе под Петербургом.

Заграничный паспорт у меня в кармане с начала мая. Щедрый подарок департамента полиции. Но это отнюдь не либерализм царской власти, а ее уверенность в себе и нежелание возиться с еще одним революционером – пусть лучше подыхает за границей. Кстати, за границей за всеми революционерами и больший контроль. Ни одно правительство, кроме самого бестолкового или сумасшедшего, на тайную полицию никогда денег не жалело. «Повзрослеет – поумнеет», – полагали управленцы того времени. Но одни бунтуют от молодости, а другие от осознания своего общественного долга. Тем не менее, признаюсь, не ожидал, что с паспортом так повезет. Готовил на всякий случай и другой путь – нелегальный – покинуть Россию.

Самое парадоксальное, что фальшивый паспорт, припасенный для этой цели, был на имя дворянина Николая Егоровича Ленина. Крупская, по своему петербургскому, до ссылки, периоду, хорошо знала некую молодую учительницу Ольгу и ее брата, математика-экономиста Сергея Ленина, сочувствовавших социал-демократам. В решающий момент Сергей не подвел и передал паспорт своего отца, находившегося при смерти. В паспорте необходимо было сделать подчистку. В частности, изменить дату рождения. Хорошо, что это не понадобилось.

Ниже я расскажу об одном случае из своей биографии – как чуть не погасла «Искра». «Искра» могла погибнуть и по иной причине.

Жизнь революционера – это не только риск и расчет, но порой и цепь случайностей. Перед отъездом за границу я чуть не «влетел»: десять последних дней мая провел в тюрьме в Петербурге. Это целая маленькая история, закончившаяся, к счастью, хорошо.

Вместе с Мартовым мы из Пскова ехали в Петербург. Ехали, соблюдая безопасность, дальним путем, огородами, с пересадками. Переконспирировались. Одна из таких пересадок была в Царском Селе. Потом нам жандармы же и сказали: «Да там, в Царском Селе, каждый куст под наблюдением». А в жилетном кармане у меня 2000 рублей гонорара, полученного от моей издательницы А. М. Калмыковой (Тетка), и записи химией всех связей с заграницей. Поверх химии написана какая-то белиберда, какой-то счет. Если бы жандармы догадались эту бумажку погреть… Поговорили, подопрашивали, поугрожали, но ничего, кроме нарушения режима, не нашли.

А вообще-то, плохой я мемуарист, не умею себя подать, здесь целую главу надо бы развернуть, написать об «Искре», с приключениями, как попались мы с Мартовым в Царском Селе, целую главу с перипетиями о съезде. Сумел же потом написать книгу об этом съезде с цитатами и замечаниями о том, кто чего сказал. Но теперь уже не хватает времени. Постараюсь только об основном. К чему лежит сердце.

«Искра» началась со скандала.

Недоброжелательный читатель моих заметок скажет, что большевики, дескать, всегда неуживчивы и всегда с кем-то воюют. Хочу напомнить, что в данном случае воевал один твердый большевик – Ульянов-Ленин и с ним вместе два будущих лидера меньшевиков – Мартов и Потресов. А что касается всех споров и распрей в социал-демократии, то не надо забывать, что сама социал-демократия, как общественное направление, есть явление строго научное. Учение о невиданном повороте общества, и именно поэтому каждый практический шаг здесь должен быть строго размерен и размечен, определен не волевым усилием, а теоретически выверен, научно оправдан… Хочу также отметить, что дискуссии, как правило, у нас разгорались именно на пороге конкретных дел. Когда все будущее в тумане, то многие считают: Бог с ним, с этим будущим. А вот когда надо предпринимать конкретные шаги и шагать вместе со всеми, еще и постоянно теоретизирующими, вот тут и разгораются споры. Но это мое соображение не относится к той дискуссии с Плехановым.

Это был человек бесспорной личной решимости и крупной теоретической силы. Он был нужен нам, как мы, молодые из России, нужны были ему. Правда, моя влюбленность в него на этой дискуссии и закончилась. Дело еще не было по-настоящему организовано, а Плеханов уже проявил ясное желание стать основной фигурой предприятия, главным редактором.

Я понял это в Цюрихе, где встретился с Павлом Борисовичем Аксельродом. Старый знакомый раскрыл мне свои объятия. Беседуем задушевно, как давно не видевшиеся друзья, не касаясь наших дел. Но все же чувствую, что Павел Борисович тянет в сторону Плеханова, настаивает на устройстве типографии в Женеве. Здесь, дома, тот может вникать в любую мелочь и витийствовать по любому поводу. Я понимаю, что Плеханов возбужден только что происшедшим расколом «Союза русских социал-демократов за границей». От прочного концентрата группы «Освобождение труда» откололись недавние союзники – «молодые», склонившиеся в сторону «экономизма». Это и мода, и стремление идти по более легкому пути. Но мы ведь тоже «молодые», правда, нас роднит пока с Плехановым общность основных идей. Я понимаю психологическую сложность будущих наших бесед. Но кто же предполагал такую редкостную нетерпимость со стороны старшего товарища? Напоминаю, мы оговариваем проект, вчерне уже намеченный ранее во время моего первого посещения Швейцарии.

Первые разговоры в Женеве произвели на меня и Потресова, с которым мы были «подельщиками», угнетающее впечатление. Уже предварительный обмен мыслями с окружением Плеханова, людьми всецело ему преданными, укрепил нас в идее, что редакцию надо создавать на некотором расстоянии от Георгия Валентиновича, не в Женеве. Эти сторонники нам без обиняков заявляли, что редакцию желательно иметь в Германии, ибо это сделает нас независимыми от Георгия Валентиновича. Если старик будет держать в руках фактическую редакторскую работу, это будет равносильно страшным проволочкам.

Могу отдиктовать «переговорный» эпизод с подробностями, потому что буквально через несколько дней, когда этот кошмар закончился, я на первых подручных листках – это была, кажется, фирменная почтовая бумага цюрихского «Stend's Weiner-Grand-Cafe» – записал все перипетии событий. Для себя, для истории. А главное, меня все это так переполняло и не давало возможности жить дальше, Что надо было выговориться. Поэтому, если где-нибудь я ошибусь, то даю право редактору этих записок, составителю или внимательному читателю меня поправить по напечатанному тексту.

Пропускаю напряженность Георгия Валентиновича в этих переговорах, его пылкие реплики, некоторые наши разногласия по тактике ведения теоретического журнала. Журнал его интересует, чувствуется, больше, чем будущая газета. Он проявляет крайнюю нетерпимость к «союзникам». Наши заявления о том, что мы должны, елико возможно, быть снисходительны к П. Струве, потому что в известной мере сами виноваты в его эволюции. Разве все мы, в том числе и Плеханов, восставали против его взглядов в 1895-м и в 1897 году? Разве ничего не заметили? А почему промолчали? Старый философ и теоретик вдруг бормочет, что, дескать, в 1895 году ему было «приказано» (кем, не мною ли, тогда влюбленным в него, в Плеханова?) «не стрелять» в П. Струве. А он, видите ли, послушное дитя, привык делать, что приказано. Интересно, кто приказал ему выступать с речью у Казанского собора, сделавшей его знаменитым! И все это было как-то неестественно, боюсь сейчас даже сказать, неискренне. За всем чувствовалась какая-то другая игра. Правда, потом выяснилось, что Плеханов не до конца понимал объемность моего плана, не очень-то он верил в «Искру». Но решающее слово все же оставалось за «съездом» всей группы «Освобождение труда» и нашей с Потресовым пары. (Наш «третий», Юлий Цедербаум – он тоже был как бы соавтором «искровского» проекта, – оставался еще в России. В Германию приедет только в марте 1901 года.)

На съезде группы мы сразу, к нашему удивлению, столкнулись по вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду). И здесь, я полагаю, необходимо просто перейти к цитированию написанного мною в цюрихском кафе документу. Читатель еще не забыл, что существует некий текст «Как чуть не потухла «Искра»?

«По вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду) Г. В. проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение» «колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Г. В. остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями».

На II съезде РСДРП действительно благодаря тому, что мы не смогли, да и не захотели, договориться с Бундом, и делегаты-бундисты ушли со съезда, большевики и стали большевиками, хотя сами понятия «большевики», «меньшевики» появились позднее. Тогда мы выиграли выборы в ЦО, в Центральный орган – редакцию «Искры» – и в основных руководящих органах партии – в ЦК и Совете партии – получили большинство.

И тем не менее, – нет, нет и нет. Я не хочу обобщать этот частный, хотя и выразительный эпизод, и накладывать его на бурное течение II съезда партии, который состоится еще через несколько лет. На съезде именно Бунд станет той силой, которая, блокируясь с наименее убежденной группой делегатов, не даст партии давно ожидаемого единства. Бунд хотел оставаться в партии на федеративных условиях.

При федерации, говорили нам бундисты, части партии равноправны и участвуют в общих делах непосредственно, при автономии они бесправны и, как таковые, в общепартийной жизни не участвуют. Рассуждение это относится целиком к области наглядных несообразностей. Оно сходно с теми рассуждениями, которые математики называют математическими софизмами. В этих рассуждениях строго логичным, на первый взгляд, путем доказывается, что дважды два пять, что часть больше целого и так далее. Когда говорят о федерации, под частью партии подразумевают сумму организаций в разных местностях; когда говорят об автономии, под частью партии разумеют каждую отдельную организацию. Но понятия эти лишь якобы тождественны. Не будем опровергать то положение, что федерация означает обособленность, а автономия – слияние. Чушь все это!

Другой аргумент бундовцев – это ссылка на историю, которая будто бы выдвинула Бунд как единственного представителя еврейского пролетариата. Все это старые песни древнего, как мир, еврейского вопроса, и жаль, что бундистов не научила ничему и социал-демократия. Еврейский вопрос в любом государстве стоит именно так: ассимиляция или обособленность? – и идея еврейской «национальности» носит явно реакционный характер не только у последователей ее (сионистов), но и у тех, кто пытается совместить ее с идеями социал-демократии. Идея еврейской национальности противоречит интересам еврейского пролетариата, создавая в нем прямо или косвенно настроение, враждебное ассимиляции, настроение «гетто». Враждебность к иностранным слоям населения может быть устранена «только тем, что инородные слои населения, – это Карл Каутский писал в то время, имея в виду специально русских евреев, – перестанут быть чужими, сольются с общей массой населения. Это единственно возможное разрешение еврейского вопроса, и мы должны поддерживать все то, что способствует устранению еврейской обособленности».

Надо отдать должное позиции съезда в этом вопросе.

В своей послесъездовской брошюре «Шаг вперед, два шага назад», которую я писал вдогонку «критическим трудам» Мартова и Троцкого, я приводил такой пример:

«Не могу не вспомнить одного разговора моего на съезде с кем-то из делегатов «центра». «Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! – жаловался он мне. – Эта ожесточенная борьба, эта агитация друг против друга, эта резкая полемика, это нетоварищеское отношение!…» – «Какая прекрасная вещь – наш съезд! – отвечал я ему. – Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Оттенки обрисовались. Группы наметились. Руки подняты. Решение принято. Этап пройден. Вперед! – вот это я понимаю. Это – жизнь. Это не то, что бесконечные, нудные интеллигентские словопрения, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а просто потому, что устали говорить». Товарищ из «центра» смотрел на меня недоумевающими глазами и пожимал плечами. Мы говорили на разных языках».

Возможно, тогда, в молодости, я стремился что-то оставить и для истории. Старался записывать кое-какие события и тогда, когда раздражение и досада меня переполняли. Я должен был понять, прав ли я, или только неудовлетворенность толкает меня высказаться. Собственно, так возник своеобразный «мемуар»: «Как чуть не потухла «Искра». Я его уже цитировал. Но в сентябре 1903-го я пишу новый «Рассказ о II съезде РСДРП».

Сам текст начинается с почти лирической ноты. «Этот рассказ назначен только для личных знакомых, и потому чтение его без согласия автора (Ленина) равно чтению чужого письма». Но тем не менее до опубликования в январе 1904 года протоколов съезда мой рассказ был единственным партийным документом, освещавшим итоги II съезда и причины раскола. Потом некоторые положения этого рассказа нашли свое отражение и развитие в моей книге «Шаг вперед, два шага назад», к которой я уже, наверное, не буду обращаться.

Запуская тогда этот актуальный текст в наш большевистский «самиздат», я тем самым начал свою кампанию по разоблачению оппортунистической тактики меньшевиков. Они и после съезда продолжали шушукаться и интриговать, а я обо всем, что было и что случилось, – написал. Не надо лениться, не следует слишком уповать на приватные разговоры и сочувственные поддакивания. Надо садиться за стол и формулировать. А потом уже рассудят и товарищи, и история.

Но я продолжу свои соображения о Бунде.

Помнит ли читатель, что это слово фактически означало? А именно: «Всеобщий еврейский союз в Литве, Польше и России». Надо обратить внимание на предлог «в», здесь суть всей проблемы. Бунд был организован в 1897 году, объединял по преимуществу полупролетарские элементы еврейских ремесленников западных областей России. На I съезде РСДРП в марте 1898 года Бунд вошел в РСДРП. На II съезде бундовцы выступили с требованием признать Бунд единственным представителем еврейского пролетариата. С позиций сегодняшнего времени это все уже смешно и стоит дешевого фарса. Какое-то удивительное избранничество и стремление добыть счастье только для себя. А разве, в самом общем смысле, бывает индивидуальное счастье? Бунд – как представитель счастья, свободы, равенства и благосостояния всех еврейских рабочих? Это очень все не согласовывалось с моей мечтой о единой сплоченной партии, в которой растворились бы все обособления и кружки со своими основывающимися на личных симпатиях и антипатиях отношениями, о партии, в которой не было бы никаких искусственных перегородок, в том числе и национальных.

Я легкомысленно думал, что если Бунд войдет в партию и сохранит свою автономию в чисто национальных делах, ему, несомненно, придется идти в ногу с партией. А Бунд и его мудрецы хотели сохранить за собой полную самостоятельность во всех политических вопросах, они говорили о своей особой от РСДРП политической партии.

Главным противником бундовского федерализма был я. Именно Бунд, блокируясь с неустойчивыми искровцами, со сторонниками «экономизма», смазал картину съезда. После того как съезд отверг бундовский организационный национализм, Бунд вышел из партии. Но вот что у меня в «Рассказе»… Хотя стоит предварительно заметить: съезд-то был (не по значению, а по своему составу) небольшим – 42 в начале, а позже 43 человека с правом решающего голоса, да 14 с совещательными голосами. Поэтому 5 бундовских голосов часто делали погоду.

Все хорошо знают, что серьезная сшибка на съезде произошла из-за формулировки пункта 1 устава. Здесь были и причины, и повод моего расхождения со старым другом Мартовым. Он, конечно, был человеком кристально честным и искренним, тем не менее мы по-разному формулировали, что значит гореть для революции.

Владимир Ульянов: «Членом партии считается всякий, поддерживающий партию, как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций».

Мартов: «…работой под контролем и руководством одной из партийных организаций».

Я прочно стоял за свою формулировку и указывал, что иного определения члена партии мы не можем сделать, не отступая от принципов централизма. С моей точки зрения, было необходимо сузить понятие члена партии для отделения работающих от болтающих. Мартов вносил новый принцип, совершенно противоречащий принципам «Искры». Да на кой ляд нужен член партии без организации! Мартовское «под контролем и руководством» означает на деле не больше не меньше как без всякого контроля и без всякого руководства. А за руководство я держался. Даже Плеханов, поддерживавший в этом вопросе о первом пункте устава меня, говорил, что жоресистская формулировка Мартова открывает в партию двери оппортунистам. Ну что же, в этот раз победил Мартов.

И вот тут я позволю себе не доверять старым недовольствам и усилившимся со временем расхождениям, а обратиться к впечатлениям тех лет: «Горячие споры о 1-м § устава, баллотировка еще раз выяснили политическую группировку на съезде и показали наглядно, что Бунд + «Рабочее дело» могут решить судьбу любого решений, поддерживая меньшинство искровцев против большинства».

Это-то так. Но читателю моих мемуаров все же останется неясным путь от моего «сидения» во Пскове до съезда партии. Слишком многое, торопясь к рассказу о съезде, я пропустил. Тут опять надо вернуться назад, к моей книжке «Что делать?».

С Потресовым и Мартовым мы потихонечку и по-дружески цапались, но главные расхождения были впереди. А в чем они, собственно, имели место? В целях и в средствах. «Социал-демократия руководит борьбой рабочего класса не только за выгодные условия продажи рабочей силы – это из книги «Что делать?», – а и за уничтожение того общественного строя, который заставляет неимущих продаваться богачам. Социал-демократия представляет рабочий класс не в его отношении к данной только группе предпринимателей, а в его отношении ко всем классам современного общества, к государству, как организованной политической силе». Это о целях.

Но если теперь говорить о средствах, то для этого всего не нужна никакая цитата, а нужна партия. И партия, организованная по жесткому принципу. Дисциплина, жесткое подчинение, конспиративный аппарат. На такое ограничение могли пойти или люди, фанатически верящие в саму идею, или люди, жизнь которых и жизнь детей которых никогда не станет лучше в ее простом нереволюционном течении. Но это лишь общая постановка вопроса.

Есть смысл, как я уже заметил, в трехлетнем сидении в деревенской избе почти без собеседников. Помимо желания диалог тогда начинаешь вести сам с собой. А здесь много возникает разных идей, в том числе и довольно масштабных. Именно тогда, в подготовке и обдумывании издания общерусской газеты, возник и более общий план дела. Далее он уточнялся, разворачивался, но основные идеи и мысли его были неизменными.

Парадокс заключался в том, что мои оппоненты часто, споря со мной, ссылались на страницы моей же брошюры «Что делать?», то есть книги, которая вся была пронизана борьбой с этими самыми оппонентами. Собственно, и весь наш II съезд разворачивался под влиянием этой книги.