Текст книги "Смерть титана. В.И. Ленин"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Драматическая форма, в которую вылился конфликт, впечатление, какое производил он на петербургский пролетариат, толкали молодую организацию немедленно вмешаться. Но связей никаких с фабрикой не было. Фабрика не работала, где искать очевидцев и участниц событий, неизвестно, а было так соблазнительно написать актуальный «листок».

На такое я мог пойти только в молодые годы! Мы вместе с М. А. Сильвиным засели в какой-то близкий к месту события трактир и принялись слушать, что же будут рассказывать посетители. Урожай оказался негустым. У работниц денег на посещение трактира не было. А вот купцы и мещане с воодушевлением беседовали о событиях. Но касались только пикантного, с их точки зрения, момента – обливания бедных женщин водой. Все при этом сетовали: «Скандал!»

Излагаю этот эпизод подробно, чтобы стало ясно, в каких условиях начинали мы работать. И чтобы еще раз дать понять, что кабинетный ученый Ленин прошел все ступени революционной работы, не чураясь самых низовых.

Потом, конечно, мы эту листовку сделали, нашли словоохотливых стачечниц, подробно осветили и роль капиталистов, и роль полиции, призвали работниц к дальнейшей борьбе. А сколько было сложностей с распространением этих листовок! Подчас даже сами рабочие не рисковали взяться за это дело, и тогда за распространение брался наш брат интеллигент, а чаще всего студенты.

Но это были самые первые эпизоды работы не с сознательными рабочими в кружках, а с довольно неразвитой в политическом отношении рабочей массой. Здесь мы постоянно сталкивались с такой ситуацией. Представьте себе кружок, в котором рабочие учатся писать и читать, поднимают свой культурный уровень, слушают лекции по истории, естественным наукам, узнают законы и правила математики. Как бы возникает, словно из огня жизни, сознательный рабочий. Естественно предположить, что этот сознательный рабочий становится пропагандистом и начинает в свою очередь вести работу с еще несознательными. К сожалению, так бывало далеко не всегда. Часто, особенно в промышленной провинции, где-нибудь в Вильно, в Минске или в Киеве усвоенные знания давали рабочему возможность или продвинуться по службе, получить более высокую квалификацию или даже открыть собственное крошечное дело. Бывший рабочий переходил в разряд мелкой буржуазии и оказывался потерянным для движения. Собственно, это и вызвало в свое время наш переход от пропаганды к агитации, к более интенсивным, хотя и опасным формам работы. Повторяю: более опасным.

Но вернусь к полицейскому докладу, осветившему в аналитической форме события. Здесь интересны и поучительны два словечка: «розыск» и «наблюдения». Надо сказать, что подчас жандармы наблюдали нас лучше, чем мы конспирировались. Ведь с чего началось дело Саши, началось за семь или восемь лет до моего? С какой удивительной и досадной мелочи!

В петербургском «черном кабинете» в конце января было перлюстрировано письмо, адресованное студенту Харьковского университета Никитину. А какой режим уклонится от удовольствия читать частные письма? Подпись отправителя письма была неразборчива. Но полиция привыкла разгадывать и не такие шарады. Поучительна здесь оперативность работы полиции. Письмо прочли в конце января, а уже 1 марта вся группа Саши была арестована. Один абзац в частном письме! Один искренний и честный мальчик хвастал перед другим своей особенностью, своей философичностью, своими убеждениями. За эту свою откровенность мальчик поплатился жизнью.

Я специально в свое время выписал на отдельной бумажке этот «крамольный» абзац из письма, приведенного в докладе. Интересно все: стилистика, точка зрения, лексика. Абзац из этого письма лучше всего характеризует время и мировоззрение целого круга молодых революционеров.

«…Возможна ли у нас социал-демократия, как в Германии? Я думаю, что невозможна; что возможно – это самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет, и даже не в продолжительном будущем; верю, что теперешнее затишье – затишье перед бурею. Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек».

На всю процедуру выяснения автора письма через его харьковского адресата ушло чуть более месяца. Никитин под давлением ласковых жандармских «уговоров» признался, кто ему писал письма. И не успел петербургский градоначальник учредить «непрерывное и самое тщательное наблюдение» за автором письма – неким студентом Петербургского университета Андреюшкиным, как почти сразу же было установлено: «Андреюшкин вместе с несколькими другими лицами с двенадцатого до пятого часу дня ходил по Невскому проспекту; причем Андреюшкин и другой неизвестный, по-видимому, несли под верхним платьем какие-то тяжести, а третий нес книгу в переплете». Тяжестями были бомбы, а книга – гранатой. Предназначенной для царя.

Но не одна эта цитата в свое время была выписана из судебных стенограмм, и мне не терпится привести их все сразу, потому что, повторяю; дело Саши – это одно из самых знаменательных и показательных политических дел империи. Пока же я возвращаюсь к тому, что продолжает болеть не меньше – к докладу, то есть к событиям, произошедшим через восемь лет и касавшимся меня.

После перечисления в этом докладе фабрик, на которых возникали рабочие волнения, безымянный, но неглупый полицейский аналитик писал:

«Среди рабочих подбрасывались воззвания, подстрекавшие к сопротивлению и борьбе с хозяевами и начальством. Наблюдением было выяснено, что эти воззвания исходили от упомянутых «социал-демократов», которые поставили своей задачей пропаганду среди рабочих противоправительственных идей и образование ряда тайных рабочих кружков с целью выработать сплоченную, организованную силу для борьбы с капиталистами и правительством. По агентурным сведениям, еще в половине 94-го года среди социал-демократов возникла центральная группа, в которую входили: помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов…»

Отметим, что даже царское правительство соглашалось с моей первенствующей ролью и с действенностью нашей социал-демократической пропаганды. Тогда мы еще не делились на большевиков и меньшевиков. Это все впереди.

Мне нет смысла присваивать себе заслуги, которые принадлежат другим. Поэтому сразу скажу, что, пожалуй, инициатива объединения социал-демократических организаций С.-Петербурга принадлежала не мне, как сегодня утверждают мои непонятливые соратники, а молодому еврейскому интеллигенту, будущему лидеру меньшевиков, тогда моему другу, а впоследствии моему политическому противнику, Юлию Цедербауму – Л. Мартову. Этим псевдонимом, привычным в нашем политическом общении, псевдонимом, сросшимся с личностью, я и буду его величать дальше. По крайней мере, со своими знакомствами в социал-демократической среде, связями и энергией он очень многое сделал для этого объединения. Отдадим человеку должное.

Мартов всегда производил сильнейшее впечатление, в первую очередь, своей необыкновенной внешней одухотворенностью. Я на внешнее впечатление, как правило, не обращал внимания – важны суть и дела, но в случае с Юлием Осиповичем, особенно, когда он был молод, это невольно бросалось в глаза. Лицо у него было тонкое, нервное. Свою одухотворенность и нервность он получил в наследство от нескольких поколений предков, живших активной духовной жизнью. Его дед был крупным общественным деятелем, основателем первых в России еврейских газет. Отец некоторое время подвизался на журналистском поприще и был константинопольским корреспондентом «Петербургских ведомостей», а дядя, долгие годы живший в Германии, приобрел известность как переводчик на немецкий язык Тургенева. Необходимо отметить, давая портрет Мартова, еще одно немаловажное обстоятельство, о котором я стал вспоминать уже после того, как мы с ним разошлись на II съезде РСДРП, и которое мне стало казаться многозначащим. Юлий Осипович родился в Константинополе, его мать была родом из Вены и, по собственному признанию будущего революционера и лидера меньшевиков, до пяти лет домашним языком был для него французский, а еще и новогреческий – язык константинопольской домашней прислуги. У коммунистов, конечно, весь мир – отечество, но у российских коммунистов родина – Россия. Здесь трудно аргументировать, я долго сражался с народниками, говорившими об особом пути России, но ведь именно Россия, ее пролетариат и ее народ прорвали цепь исторической предопределенности.

Меня привлекал тонкий теоретический ум Мартова, умение замечать, а потом анализировать и обобщать элементы и формы пролетарской борьбы. Мы были с ним похожи яростным неприятием царского строя, целью в жизни, поглощавшей нас без остатка, – борьбой за перестройку мира. И молодость, и жизнь уходили в эту самую борьбу. В Юлии Осиповиче поражала исключительная начитанность. Но он не только знал во всех подробностях историю развития и актуальное положение рабочего класса в России, но и состояние дел на Западе. Меня всегда потрясало, что Юлий Осипович помнил состав всех комитетов в России, всех членов этих комитетов, живых и умерших, все мелочи нашего движения. К сожалению, он меньше интересовался философской стороной жизни. В молодости мы были с ним почти неразлучны, и в письмах к родным из Шушенского я часто рассказывал о своем друге, с которым мы постоянно переписывались тогда.

Но вернусь к объединению, одним из инициаторов и деятельным организатором которого был Мартов. Объединились мы не только ради числа – об этом я пишу так подробно, постоянно возвращаясь к истокам, еще и в назидание следующим поколениям: не придется ли в России снова организовывать кружки, воспитывать сознательную массу и поднимать народ?

Мы объединились с твердым решением в своей работе идти от пропаганды к агитации. И тут я много раз вспоминал, как Плеханов и Аксельрод совсем недавно в Швейцарии убеждали меня сделать стихийную экономическую борьбу масс рычагом их вовлечения в классовую борьбу. Наступило время вспомнить этот решительный напор старших и осознать его, хотя, как мне тогда казалось, «мы и сами с усами», к тому же живущим в России, дескать, виднее. Как в принципе они были правы, говоря, что, как ни слабы революционные кружки, они должны начинать действовать как политическая партия, вмешиваясь во все крупные вопросы общественной жизни. На будущее я тоже хотел бы предостеречь: попытка отсидеться просто за экономическими вопросами, балансировать на грани профсоюзной или парламентской деятельности не принесет успеха политическому лидеру, выдающему себя за социал-демократа и коммуниста.

Удивительно отважным и решительным Юлий Мартов был человеком. Он и Глеб Кржижановский были единственными из моих товарищей – революционеров той поры, с которыми я был на «ты». Особое впечатление, по собственному признанию Юлия, произвело на него в юности чтение книжки «Былое и думы» Герцена. Именно это произведение потрясло его душу и научило страстно ненавидеть царизм и Романовых. Уже в 15 лет чтение Шиллера, Гюго, рассказы о народовольцах приводили мальчика к мечтаниям об освободительной борьбе. И мечтания его довольно быстро реализовались. В 20 лет, студент Петербургского университета, он уже посидел в «Крестах», куда свозили политических со всей России с приговором административного совещания. Между прочим, интересная подробность: без подписи царя ни один административный приговор не мог вступить в силу. Самодержец лично знал обо всех своих политических врагах.

Я не берусь писать все этапы биографии этого выдающегося и удивительно рано вызревшего для политической и революционной борьбы человека. До нашего общего «дела» и ссылки Мартов еще раньше высылался из Петербурга в Вильно. Здесь опять этот неугомонный революционер немедленно включился в те же самые истории, которые ничего ему, кроме полицейских неприятностей, принести не могли. Но вот у него окончился срок «лишения столиц», и уже в Петербурге Мартов свежим взглядом обозревает наш социал-демократический пейзаж. Взглянем на этот пейзаж теперь и мы.

К 1894 году в Петербурге, кроме группы народовольцев – у них прекрасная тщательно спрятанная от полицейского глаза типография, о которой я уже писал, – действовали еще две социал-демократические группы. Хорошо законспирированные «старики», к которым принадлежал я, и «молодые», группировавшиеся вокруг своего лидера И. В. Чернышева, властного и самолюбивого человека с генеральскими замашками. В нашей среде этого не любили. В эту группу входил и зубной врач Н. Михайлов, оказавшийся вольно или невольно осведомителем. Впоследствии при объединении «старики» одним из условий поставили устранение из объединенного товарищества этого самого Михайлова.

Надо обратить внимание еще на то, что, помимо трех этих крупных и отчетливо обозначенных групп, занятых пропагандой в рабочей среде, кружковой работой занималось довольно много интеллигентов, неформально или скорее по знакомству связанных с группами. Эти партизаны трудились в легальных культурно-просветительных учреждениях, в воскресных или вечерних школах. Их самодеятельность подчеркивала подъем в революционной среде и лучше всего свидетельствовала о необходимости объединения и концентрации сил.

Решающее свидание, предшествующее формальному объединению, состоялось на квартире Глеба Кржижановского, тогда инженера-технолога, жившего где-то в районе Александро-Невской лавры. Был сам хозяин квартиры, явились Ляховский, Старков, Мартов и я. За каждым из нас стояли определенные люди. Сразу же возникла простая и доверительная атмосфера, мы все хотели одного и того же. Но сначала мы должны были выслушать друг друга. Мартов подверг критике нашу систему длительного и тщательного изучения в рабочих кружках политической экономии и социологии. Он не беспричинно считал, что в результате такой почти академической работы возникает оторванность этих тайных пролетарских пропагандистских кружков от стихийного недовольства. Предлагалось построить всю рабочую организацию на агитационных кружках. Кружки собирают информацию о недовольстве и брожении среди ближайших коллективов рабочих и, в свою очередь, являются центром агитационного воздействия. Во время столкновения с властями и хозяевами именно эти кружки формулируют рабочие требования. Наступила пора нам всем выползать из своего становившегося уютным подполья и начинать говорить с массами путем летучих листков и прокламаций.

Мы все отчетливо сознавали, насколько это опасно. Но все это было пока теоретическим решением вопроса.

После этой сходки я довольно часто встречался с Мартовым в Публичной библиотеке. Здесь мы тоже кое о чем договорились. Мы оба только не предполагали, что наши свидания регистрировались охранкой, имевшей, как оказалось, свой филиал в читальном зале. После ареста эти свидания были предъявлены нам во время дознания как некие улики.

Практически слияние происходило следующим образом: на квартире супругов Радченко на Выборгской стороне собрался полный состав группы «стариков» и горячая «молодежь» – друзья Мартова. Я хорошо помню цифру – 17 человек. Эти люди и составили организацию, которая стала основой по превращению идейного течения в партию. Мартов тогда же проанализировал: состав нашей руководящей организации был совершенно интеллигентский – 5 инженеров, 1 врач, 1 учительница, 1 помощник присяжного поверенного, 7 студентов и студенток, 1 акушерка и 1 «профессионал» из бывших студентов – этим профессионалом был Мартов. Заметим, в составе этой объединенной группы не было ни одного рабочего. И мы все отчетливо понимали, что это плохо.

Сразу же мы разбились на три группы, которые позже стали называться районными комитетами. Рассказывать ли мне о структуре нашей, по сути дела возникшей здесь партийной организации? Рассказываю. Потому что – первая, потому что здесь рождалась технология, потому что этот опыт, ставший сейчас повседневным, в то время был открытием и не должен забыться в его изначальной форме.

Одна группа ведала заречными частями города. Сюда входили Васильевский остров, Петербургская сторона, Выборгская, Охта. Здесь находилось много металлургических заводов, несколько текстильных фабрик, а также такие гиганты, как Балтийский завод и Новое адмиралтейство.

Второй район – Шлиссельбургский тракт, к которому примыкали Семенниковский и Александровский сталелитейный, Обуховский чугунный, несколько фабрик и Колпинский завод. Названия всех этих предприятий вошли в историю революции.

Путиловский завод и промышленные предприятия по Обводному каналу и за Московской заставой – это район третий.

Сейчас мы много говорим о разросшемся партийном аппарате, а вот он, весь аппарат, заставивший впоследствии говорить о себе всю Россию. Присутствовали на заседании: Гофман, Тренюхин, Ляховский, Ю. Цедербаум, С. и Л. Радченко, В. Ульянов, Г. Кржижановский, В. Старков, А. Мальченко, А. Ванеев, М. Сильвин, П. Запорожец, Н. Крупская, А. Якубова, З. Невзорова, Я. Пономарева.

Но был еще нужен некий межрайонный центр, координирующий всю работу. В него вошли: Кржижановский, Ванеев, Старков, я и Мартов. Я был еще выбран редактором предполагаемых изданий организации.

Теперь главное во всем этом – мы были абсолютно уверены и в своей правоте, и в своей силе. Семнадцать интеллигентов, испытывающих материальные затруднения, плохо одетых, не очень здоровых, были твердо уверены, что они принесут новую жизнь в Россию. Про себя я отчетливо сознавал, что на этом пути меня ждет много не лучших дней, что будет и тюрьма, и ссылка, но я начал дело, некое предприятие, которое даст свободу России. Свободу от гнета и возможность жить распрямленными. Большее пока лишь шевелилось в тайных мечтаниях.

На первом своем объединенном совещании мы много говорили о совместном с петербургскими народовольцами издании газеты. Впрочем, газета, пресса, общественное мнение, зафиксированное в печати, – это мой пунктик.

Вернемся к нашей объединенной группе и полицейскому докладу. Я привожу отдельные цитаты из него исключительно для того, чтобы объективизировать свои воспоминания. Сам невольно сравниваю собственные впечатления тех лет с данными холодного полицейского наблюдения, и, к моему удивлению, все сходится. Но есть и другая причина поисков этих подробностей: меня страшно волнует «химизм» революции, народного волнения – как на фоне русского, казалось бы, бесконечного терпения возникает бунт. И возможны ли схемы, возможны ли технологии, чтобы этот бунт вызвать?

Полицейские твердо уверяют, что это возможно: «Стараниями этой группы к началу 1895 г. были организованы отдельные кружки рабочих на окраинах столицы, а именно за Невской и Нарвской заставами, на Васильевском острове, в Гавани и друг., которыми руководили «интеллигенты» из числа социал-демократов; впоследствии раздавали рабочим подпольные издания и устраивали рабочие кассы и библиотеки. Результатом этой деятельности социал-демократов были волнения на петербургских фабриках и заводах и распропагандирование многих рабочих, среди которых социал-демократы нашли себе деятельных сотрудников. В этом отношении, по данным наблюдения, в особенности выделялись рабочие: Василий Шелгунов, Иван Яковлев. Действуя в разных рабочих кружках, эти лица под руководством социал-демократов имели между собой общение, образуя таким образом «центральную рабочую группу».

Список рабочих специально, дабы не загромождать материал, дальше не продолжаю, хотя попутно необходимо сделать два замечания. Первое: в наше время вляпаться в полицейскую хронику – это все равно, что попасть в энциклопедию. И второе: вспомним вполне справедливые стенания Мартова, что у начинающегося движения наличествуют только интеллигентские корни. Возникла пропаганда, возник наш интеллигентский риск, и появились в движении рабочие. Начали работать – и они появились.

До того как я перейду непосредственно к Шушенскому, я бы очень хотел устами полицейских сформулировать тогдашние цели нашей молодой организации, тем более, что формулируют они все это в живой форме, где действие непосредственно переходит в выводы: «Произведенное дознание, начавшееся 12 декабря 1895 г., выясняет, что борьба рабочих с капиталистами-хозяевами, на которую постоянно и деятельно подстрекали рабочих социалисты, должна была, по их программе, служить лишь школою для постепенного развращения рабочих в политическом отношении и образования из них сплоченной и организованной силы для восстания в более или менее отдаленном будущем против правительства с целью ниспровержения существующего государственного строя».

Ну о чем же здесь спорить! Я даже несколько стеснялся, когда дознаватель ставил мне вопрос об этом в лоб.

Итак, будущие непосредственные ниспровергатели государственного строя попали в тюрьму в ночь с 8-го на 9 декабря 1895 года. Потом, уже в тюрьме, я стал бодриться, придумывать себе работу, писать, делать заметки к «Развитию капитализма», размышлять о будущем. Но понять меня сможет лишь тот, кто сам провел больше года в одиночке. Какая невероятная тоска наваливается здесь иногда на человека! Когда меня водили к следователю на допросы, в один миг через окно открывался крошечный кусочек Шпалерной улицы. Ах, если бы в этот момент здесь стоял какой-нибудь родной человечек! Я долго потом списывался и сговаривался, чтобы в этот определенный миг на этом определенном кусочке мостовой оказались две моих подружки, Крупская и Якубова. Все казалось таким реальным, таким согласованным, а вот почему-то не получалось. Такая тоска!

(Возраст ли заставляет повторяться, когда память не держит основного поля, или это в природе человека: самые дорогие куски воспоминаний просмаковать дважды?…)

При всей внутренней готовности сама процедура ареста не принесла мне большой радости. Искусственная вежливость полицейских чинов, снег с их сапог на полу, вонючий тулуп дворника, взятого в понятые, рытье в твоих бумагах и бьющаяся мысль: что еще не успел уничтожить? Впрочем, уничтожай не уничтожай, но жандармы и полицейские так всё о тебе хорошо знают, что диву даешься. Прекрасные и точные историки. Вот и опять я перекладываю всю картину своего ареста на их терпеливые перья. Они излагают все, даже с предысторией:

«Летом 1895 г. Владимир Ульянов был за границей, куда, по сведениям Департамента полиции, отправился с целью завязать сношения с русскими эмигрантами и приискать способы для водворения в империю революционной литературы; этой цели он, по агентурным сведениям, достиг, войдя в сношения с эмигрантом Плехановым. В сентябре Ульянов возвратился в Петербург и, как указано выше, принял деятельное участие в преступной пропаганде, приняв на себя руководство в кружках Меркулова и Шелгунова.

По обыску у Ульянова оказались: 1) гектографированное воззвание к прядильщикам фабрики Кенига, тождественное с отобранным у Анатолия Ванеева, 2) разорванная рукопись, озаглавленная: «Мастерская приготовления механической обуви» и написанная, как признано экспертизою, Петром Запорожцем, который, описывая в самом мрачном виде порядки в этой мастерской и указывая, что законы о рабочих – одна сплошная несправедливость, убеждает рабочих дружно взяться за святое дело; в заключение он говорит: «проснемся же и будем готовиться к великой борьбе с нашими угнетателями», 3) написанная самим Ульяновым статья «Ярославская стачка 1895 года», тождественная по содержанию с рукописью под тем же заглавием, найденною у Анатолия Ванеева в числе статей, заготовленных для газеты «Рабочее дело». Кроме сего, у Ульянова была найдена вырезка из «Московских ведомостей» о стачке рабочих на еврейской фабрике Эдельштейна в Вильно; в этой заметке упоминается, что местный еврейский проповедник (магид) взял на себя роль примирителя евреев рабочих с их хозяином. Этот случай дал тему для составления противоправительственного содержания статьи, найденной у врача Степана Быковского, и при печатании этой же статьи на мимеографе был арестован Лепешинский.

Привлеченный к дознанию в качестве обвиняемого помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов не признал себя виновным в принадлежности к социал-демократическому сообществу, отказался давать какие-либо объяснения о своем знакомстве с другими лицами и утверждал, что никогда не бывал в каких-либо кружках рабочих. Относительно найденных у него и у Анатолия Ванеева рукописей, из коих оглавление к первому нумеру газеты «Рабочее дело» и две статьи о стачках оказались написанными рукою Ульянова, он уклонился от дачи показания, но не отрицал, что эти рукописи и найденные у него статьи об ярославской стачке оказались написанными им. Свою поездку за границу Ульянов объяснил желанием приобрести некоторые книги, из которых он мог указать только два сочинения».

Чем дальше, переламывая болезнь, я надиктовываю свои воспоминания, иногда путаясь в числах, именах, в последовательности событий, – и здесь вся надежда моя на секретарей, так хорошо владеющих и моим стилем, и моим образом мыслей, на Надежду Константиновну, моего самого верного спутника, друга и жену, уверенность в том, что они правильно и дружно уловят ход рассуждений, аккуратно добавят недостающие подробности, еще раз проверят факты и расширят цитаты, которые я привожу по памяти, а то и просто говорю: об этом у Плеханова, у Троцкого, у Акеельрода, у Мартова, что они загладят и сошьют весь мой текст в единое целое, – так чем больше я тружусь над этой своей тайной и, наверное, последней в моей жизни работой, тем больше понимаю, что я остаюсь верен себе: не интересны мне бытовые подробности и мелочи отношений, а увлекает сама история нашего политического движения. Растерянный, стою я перед феноменом: как все это удалось! Нас ведь была малая горсточка, а перед нами стоял Монблан империи.

Грустно сознавать, но в нашей среде находился и провокатор. Это с его слов (фамилии лишний раз не называю, дабы не оснащать этого ничтожного человека даже геростратовой известностью) полиция так хорошо знала списочный состав организации. Но в ночь на 9 декабря схватили не всех, аресты в основном коснулись «стариков». Было три волны посадки: декабрьская, январская и огромная августовская, именно тогда под арест попала и Надежда Константиновна.

Мы в «пересылке», еще не перестукавшись, не знали положения на воле, но наши младшие товарищи поняли главное: если организация перестанет действовать, если заглохнет листопад наших прокламаций, значит, власти смело могут приписать арестованным товарищам всю ответственность. Наша социал-демократическая «молодежь» в этот момент не растерялась. Сомкнули ряды, выбрали новый центр: Ляховский, Сильвин, С. Радченко и Мартов – пока они оставались на свободе. Новых членов до времени не вводили, стремясь сохранить возможно большую преемственность политического направления группы. Два «райкома» – Невский и Нарвский – сомкнули в один. Я здесь не буду касаться конкретной работы этой пока оставшейся на свободе группы. Но полицию интенсивность ее пропагандистской деятельности на какое-то время ввела в заблуждение: революционный центр, казалось, не затронут арестами.

Мартов тут же написал от имени организации декларацию: пробуждение рабочего класса вызвало среди жандармов беспокойство, были проведены повальные аресты, но эти аресты не сломили и не затронули организацию, которая поставила задачей руководить борьбой масс. Впервые открыто и была названа эта организация – социал-демократический «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Обратили ли вы внимание на то, что слова «социал-демократический» поставлены вне кавычек названия? Это связано с тем, что слова эти сразу бы придавали всей нашей тайной печатной продукции крамольный и запрещенный характер, а важно было, чтобы эти листки и прокламации хватали и хранили самые серьезные рабочие. Другое дело – уже непосредственно в текстах почаще разъяснять связь социал-демократии с идеей классового освобождения.

Это славное и ставшее знаменитым название организации – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» – придумал не я, хотя, как я догадываюсь, будут попытки мне это приписать, хотя бы фигурой умолчания. Если никого не называть, не определять авторство, то значит – Ленин, такое незамутненно-классовое мог придумать только вождь мирового пролетариата. Раньше мы думали о соответствующем названии для газеты. Что-нибудь вроде «Союз» или «Рабочее дело». Но как-нибудь надо было подписывать декларации и листовки. Вот тут и возникло ставшее знаменитым название. Предложил его Мартов. А через месяц после «первого призыва» в тюрьме оказался и сам автор придумки. К этому времени число арестованных по делу новых «декабристов» доросло почти до сотни.

Почему же нам всем так скостили сибирские сроки?

Но сначала разберемся с самим чудом возникновения и развития нашего движения. Такой поразительный дебют «Союза» выявил назревший среди революционной молодежи перелом. Десятки и сотни студентов, курсисток и вообще интеллигентов стали предлагать «Союзу» свои услуги. Почти немедленно организация оказалась окружена активным и сочувствующим народом. Немаловажно, а может быть, и очень важно: революционное движение – это не только идеология и общественная ситуация, но и деньги для раскачивания системы. Нельзя не отметить, что возник прилив денежных, средств и появились новые технические возможности. С точки зрения личностей, которые начали сотрудничать с нами, это была не мода, а осознание нравственного долга перед народом, понимание настоятельной тенденции жизни, которая разрешилась Октябрьскими событиями.

Однако во имя справедливости надо внести и один теоретический пассаж или хотя бы вспомнить плехановскую группу «Освобождение труда». Напоминаю: за 12 лет до описываемых событий плехановцы из теоретического изучения русского общественного развития «предсказали» появление классового рабочего движения. Теперь уже мы констатируем, что возле каждой дымящейся фабричной трубы рекрутируются силы, поддерживающие это движение.

Прокламации именно в тот момент, когда часть наших товарищей оказалась в тюрьме и власти довольно подробно об этом раструбили, вдруг посыпались, как из рога изобилия. Начало расти количество рабочих кружков – здесь я беру не только первый месяц, но и последующее время, – агитаторы проникали на те заводы и фабрики, которые раньше считались «благополучными» и тихо тлели, погрязнув в своих корпоративных интересах. На путь практической работы с нами вдруг стали люди, которые прежде свою деятельность концентрировали лишь в легальном общедемократическом движении. В качестве примеров я выделил бы Туган-Барановского, Струве. Они уже начали оказывать «Союзу» практическую поддержку. Отмечу еще Александру Михайловну Калмыкову, всегда занимавшуюся народным образованием, ее имя не раз появится в моих воспоминаниях, и без ее содействия, возможно, не увидел бы свет ряд моих книг.