Текст книги "Смерть титана. В.И. Ленин"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Не только для Сталина все меняется с момента произнесения Лениным его знаменитых Апрельских тезисов. Самое главное – появляется ближняя перспектива. В свете военных прожекторов, подсветивших вокзальную площадь, Ленин призвал к победе социалистической революции. В этом было что-то невероятное. А если не поддерживать Временное правительство, которое было одним из инициаторов и рычагов Февральской революции? Значит, появилась какая-то новая, запретная раньше для ума и воли, перспектива.

Значит, сначала исчезло самодержавие, а теперь могут исчезнуть как класс те, которые ныне ездят в фаэтонах? Вся власть должна принадлежать Советам, а дальше – посмотрим. Сталин наконец-то получил новый импульс для деятельности. Ленин, как всегда, прав. Его точка зрения настолько кажется очевидной, что можно только удивляться, почему такие же мысли не пришли в голову ему, Сталину, и всем им, молодым вождям. Он, Сталин, вместе с Лениным в этом переустройстве мира. Надо еще не забывать, что «Правда» – в сталинских руках. Теперь уже нет никакого мира и соглашения с кем бы то ни было. Как и всегда, Сталин поддержит Ленина и, если надо, поможет ему, чтобы вместе с ним прийти к победе. На апрельской конференции большевиков Сталина впервые тайным голосованием избирают в ЦК. Его рекомендует сам Ленин: «Товарища Кобу мы знаем очень много лет. Хороший работник на всех ответственных работах». Это так.

Сразу же после конференции было выбрано Бюро, состоявшее из четырех человек: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин. В этот момент внутреннего торжества, если быть честным, Сталину показалось, что эти люди станут его ближайшими врагами. Потом это Бюро стали называть Политбюро.

В конце апреля в особняке пассии последнего царя и состоялась большевистская конференция, на которой были предложены некие пути этого возможного захвата власти не только в столице, но и в провинции. Большевистские ячейки организуют по всей стране отряды Красной гвардии. Деньги у партии на это нашлись. Здесь все, конечно, иронизируют и посмеиваются, что это, дескать, немецкие деньги. А какая революция делалась не на средства враждующего с государством соседа? И разве в свое время русские цари не бросали огромные суммы, вызывая брожение в Германии, Польше, в Австрии? А об этих деньгах еще вопрос встанет.

Иногда он, Сталин, думает, что было бы для него лично и для всей той ситуации полезней: чтобы Троцкий не приехал в Россию, остался бы в Канаде, где его интернировали бы в лагеря еще, скажем, на год, или все-таки выгодно Сталину его возвращение? Ну, в первом случае его, Сталина, политическая борьба за власть после смерти Ленина была бы здорово облегчена. Троцкий очень сильный противник, и не потому, что очень уж силен, а потому, что другой, чем они все: и он, Сталин, и Зиновьев, и Каменев, и этот упрямый трепач Бухарчик. Совсем другой. Он как бы не участвует во всеобщих шушуканьях и старается наносить удары по-другому. Но, может быть, если бы Троцкий так вовремя не появился, не за что было бы и бороться? У них, марксистов, это называется «роль личности в истории». Да существует ли история без личностей? Но из каких ничтожных мелочей эта роль складывается!

К счастью, впервые он, Сталин, справился с Троцким еще при жизни Ленина. И он надеется, что рано или поздно последует окончательная победа. Им вместе не жить, разное понимание судьбы народа.

Сначала, так называемые вожди, пи-са-те-ли, просто ленились по-настоящему заниматься делами, рутинной ежедневной государственной и партийной работой. А потом, когда увидели, что трудяга Сталин все подобрал, все, что оставили они, забрал себе, заворковали и заныли про демократию. Как же так, почему все решается без обсуждения, без постоянной дискуссии? А дискутировать, когда каждая минута многое значит и в огромной стране все время что-то происходит, дискутировать в такой ситуации некогда: задержался – опоздал, сметут. Но только все демократию понимают по-разному, одни видят работу в постоянном споре и культивировании несбыточных фантазий, а другие – в устройстве государства и жизни. Это обычное состояние Троцкого: «ни мира, ни войны».

Определилось все это, началось еще с Бреста, куда Ленин послал Троцкого заключать мир с немцами. Нарком по иностранным делам! Надо было думать о своем народе, о своем крестьянстве, а Лев Давидович читал немцам проповеди и все ждал, что из-за сочувствия к российскому пролетариату поднимется заграница. Все ждал мировой революции. Все выступал на мировой сцене. Все работал на историю. Какую порол уважаемый вождь чепуху! «Я считаю, что до подписания мира необходимо во что бы то ни стало дать рабочим Европы наглядное доказательство враждебности между нами и правящей Германией». Собственная страна разваливается, солдаты забили и загадили обе столицы, стоят непахаными поля, а они все мечтают и фантазируют. Где эта мировая революция?

А Бухарин, всю жизнь проведший по заграницам, подпевал интеллектуалу Троцкому в ответ на нажим Ленина: «Ошибка Ленина в том, что он смотрит на это дело с точки зрения России, а не международной». А с какой, собственно, точки зрения надо было смотреть? Китаец, что ли, был Ленин! Ильич просто понимал, что если не заключим мы этот мир быстро, как обещали народу, то заключать его придется уже другому правительству. Марксизм здесь в том, что народ сметет. А горячий Николай Иванович Бухарин все талдычил: «Международная точка зрения требует вместо позорного мира революционной войны, жертвенной войны. Схватка первого в мире государства рабочих и крестьян… должна побудить европейский пролетариат немедленно выступить на его защиту». Это, что ли, марксизм и демократия? А потом, показав всей планете и демократию, и дискуссию, под немецкими штыками отдав Прибалтику, Украину и Кавказ, большевики подписали этот мир и спасли возможность построения другого общества. Он, Сталин, за то, чтобы даже насильно заставить людей жить хорошо.

Когда же все было разнесено по словам, а еще больше когда от ужаса надвигавшейся смерти Ленина Зиновьев и Каменев испугались прихода и кровавой власти Троцкого и, в надежде потом скинуть «этого грузинского кинто» со счетов, объединились с ним, со Сталиным, Троцкий вдруг снова заговорил о демократии. Как же так, кто-то правит, а его к власти не допускают! Он то охотится на зверя и птицу, то пишет теоретические книжки, то делает заготовки для мемуаров, а с ним никто не советуется. И самонадеянный Троцкий предпринимает экстренные меры: в «Правде» появляется статья Карла Радека «Лев Троцкий – организатор побед». Кто здесь шьет и за какие коврижки – и слепому видно. Троцкий требует «своего», «законного», ведь он же второй. А потом уже сам Лев Давидович пишет письмо в ЦК. Мало партийной демократии. А ему тут же подпевают соратники. Веяние нового времени – коллективное письмо! Это уже оппозиция. Пишут «старые большевики». Тоже жаждут демократизма. Он, Сталин, переводит это по-другому: хотят боя. Сейчас он, уже поднакопивший аппаратных сил, готов этот бой дать. Сначала на площадке противника – словом. Специалист по слову у нас ведь товарищ Троцкий. «В рядах оппозиции имеются такие товарищи, как тов. Белобородое, демократизм которого до сих пор остается в памяти у российских рабочих, Розенгольц, от демократизма которого не поздоровилось нашим водникам и железнодорожникам, Пятаков, от демократизма которого не кричал – выл Донбасс…». Разберемся со всем этим. И разобрались. Ленин еще был жив, его невероятный авторитет был неколебим, Ленин, конечно, по-своему не любил Троцкого и ничего ему не забыл, это был враг, это был соперник, но это был человек общего дела. Несмотря на все это, на партийной конференции нынешнего, 23-го, года и Троцкий, и его демократическая оппозиция были осуждены. Методы нового управления партией и страной были закреплены. Ему, Сталину, было известно, как вытянуть доставшуюся ему страну, ее простой народ к достойной жизни. И он всегда знал, кто ему станет мешать.

В конечном счете, именно о нем, Сталине, в своем «политическом завещании» Ленин не написал ничего плохого: ну груб, ну нетерпим. Сталин понимал, чем вызвана такая минутная нетерпимость. Переместить на другое место. О других «вождях» было написано хлеще. «Про него» это все скорее мелкие недочеты и недостатки, вполне, кстати, прощаемые. Ленин всегда помнил, что Сталин самый верный. Как неверующий Фома оказался самым преданным. Кто Ленина спас в июле семнадцатого?

Это были, наверное, лучшие молодые воспоминания Сталина. На знаменитую июльскую демонстрацию, организованную большевиками, – это был почти вооруженный переворот, а если не переворот, то его репетиция – Временное правительство ответило очень точными шагами. Тогда в город, на Васильевский остров, высадились вооруженные революционно настроенные кронштадтцы. Они уже давно перебили своих офицеров. В разных концах столицы шли митинги. Толпа матросов, помитинговав возле особняка Кшесинской, направляется к Таврическому дворцу, где со вчерашнего дня, с 3 июля, заседает I Всероссийский съезд Советов. Именно здесь, во время открытия съезда, делегат Ленин выкрикнет знаменитое «Есть!» на суждение меньшевика Церетели, заявившего: «В настоящее время в России нет политической партии, которая бы говорила: «Дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место».

Большевикам известно, с чем вооруженные матросы идут: у них простенькое, как мыло, требование. Советы, наконец-то, должны взять власть в свои руки. И тут Временное правительство делает свои исключительные ходы. Во-первых, в город входят снятые с фронта и еще верные правительству войска. Они будут распропагандированы только к октябрю. И во-вторых, министр юстиции П. Переверзев объявляет о связи Ленина и большевиков с немцами. Он, Сталин, еще раз повторяет: какая революция не пользуется деньгами противника государства? Об этом даже нечего говорить. Немецкие деньги были, но ни один из большевиков ничего Германии не отдал за эти деньги. На немецкие деньги «сняли» сначала Романовых, а потом и Гогенцоллернов. Переверзев объявлять все это не имел права, следствие о связях большевиков с немцами шло, но еще не было ничего доказано. Но в отчаянной политической борьбе нет законов.

По обвинению в шпионаже в пользу противника, в пользу Германии, в одну ночь были взяты Троцкий и Луначарский. В списке на арест, который стал известен еще днем, стояли и другие большевистские лидеры: Каменев, Зиновьев и Ленин. Сама демонстрация, которая могла привести к свержению Временного правительства, на этом закончилась. И вот здесь именно он, Сталин, спас Ленина от ареста. Боже мой, какие здесь начались общественные движения! Как же так, все-таки немцы! Как же так, Ленин должен пойти в суд, чтобы в суде снять с себя эту клевету. Но он, Сталин, тогда твердо сказал, он ведь практик: «До суда не доведут, убьют по дороге». Ведь дело с этими общественными пересудами дошло до того, что ему, Сталину, пришлось идти в Совет к Чхеидзе: «Дает ли Совет гарантию личной неприкосновенности депутату Ленину?» И получив «нет», именно он, Сталин, прячет Ленина у Аллилуевых, тех самых, которым он писал из ссылки, в комнате, в квартире которых он жил, вернувшись из ссылки, на дочери которых он позже женится. Потом он перевезет Ленина в Разлив, в шалаш, где его устроит рабочий Емельянов. Но этого места, кроме Сталина, не знал никто! Человеком, которому Ленин смог доверить свою жизнь, – был Сталин.

Задумываясь над своей судьбой и предназначением, Сталин иногда начинал понимать, что судьба не просто снабдила его некоторым везением, но иногда и специально занималась им, как своим любимцем. Может быть, просто судьба замечает людей, которые лично для себя ничего не хотят? Несколько раз бежал из ссылки, не замерз в Туруханске, не убили в тюрьме, не пристрелили агенты охранки. Он все взял, а хотел сначала только свергнуть самодержавие и насладиться унижением аристократов и богатых, а потом он хотел только того, что должен был получить по праву: стать наследником Ленина и управлять этой страной. Так вот, судьба хотела этого. Он это понял именно летом в семнадцатом году.

Почему правительство Керенского не «заметило» VI съезда партии, который состоялся в Петрограде? Керенский просто боялся усиления правых. Ему на всякий случай нужны были большевики для противовеса, чтобы между разными партиями устояло правительство. Большевистские дружины не разоружены, газеты выходят. Для правительства и лично для Керенского очень важно, что с политической арены исчезли Ленин и Троцкий. Но для него, Сталина, оказались архиважным исчезновение вместе с Лениным Зиновьева и арест Каменева. Как и в марте, он опять «старший» из всех действующих большевиков «первого» и «второго» разряда. Он всегда считал, что сам он – второй разряд. Первый, конечно, Ленин. Но все эти быстрые друзья: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Луначарский – они все, раздувшись от важности, тоже считали себя за «первачей». А он, единственный, был всегда вторым. Первым он стал только на съезде, в отсутствие всех остальных первых. Где-то в Библии написано: «Хромые внидут первыми». Он сухорукий – почти хромой. Он наконец-то первый! Он будет делать отчетный доклад! Недаром он столько просидел на разных большевистских съездах, не очень часто выступая в прениях. Он умел смотреть, слушать, он понимал драматургию, он запомнил десятки приемов, он знал в лицо всех ведущих членов партии, он был четок, он, как танцор, выучил процедуру.

Незадолго до съезда он переехал к Аллилуевым и живет в комнате, в которую совсем недавно поселял Ленина. Здесь ему – он ходил в обтрепанном старом пиджаке – купили «к съезду» новый костюм. После Сибири у него постоянно мерзла грудь. Он носил шарфы, а здесь под костюм ему сделали эдакие бархатные вставки – это намек на будущий френч. С Лениным он связан постоянно, тесно и неразлучно. В большинстве документов съезда, а это он и не скрывает, чувствуется ленинская рука. Он переписывается с Ильичом и ездит в Разлив.

Последний съезд партии перед Октябрем. Проходил он практически полулегально. Но тем не менее съезд как съезд. При этом он, Сталин, гордится одним собственным пассажем на этом съезде. Как там рассуждал Ленин о перспективах социалистической революции? Бухарин, например, в резолюции «Текущий момент и война», одобренной, между прочим, делегатами, связывал свержение капитализма в России с предварительной мировой революцией. Ленин разделял мысль, что со взятием революционными классами государственной власти направление революции к социализму возможно «при наличии пролетарской революции на Западе».

И вот, когда Сталин принялся читать 9-й пункт резолюции «О политическом положении», вдруг депутат Преображенский предложил другую редакцию. Сталин очень хорошо помнит, как это было.

9-й пункт резолюции:

«Задачей этих революционных классов является тогда напряжение всех сил для взятия государственной власти в свои руки и для направления ее, в союзе с революционным пролетариатом передовых стран, к миру и к социалистическому переустройству общества».

Преображенский:«Предлагаю иную редакцию конца резолюции: «для направления ее к миру и при наличии пролетарской революции на Западе – к социализму». Если мы примем редакцию комиссии, то получится разногласие с уже принятой резолюцией Бухарина».

Сталин:«Я против такой поправки. Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму. До сих пор ни одна страна не пользовалась в условиях войны такой свободой, как Россия, и не пробовала осуществлять контроль рабочих над производством. Кроме того, база нашей революции шире, чем в Западной Европе, где пролетариат стоит лицом к лицу с буржуазией в полном одиночестве. У нас же рабочих поддерживают беднейшие слои крестьянства. Наконец, в Германии аппарат государственной власти действует несравненно лучше, чем несовершенный аппарат нашей буржуазии, которая и сама является данницей европейского капитала. Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего».

И после всего этого говорун Троцкий смеет настаивать на второстепенной роли Сталина в октябрьском перевороте? (Когда он, Сталин, останется во главе России один и останется надолго, он запретит всем даже упоминать о перевороте. Все будут говорить: «Октябрьская революция».)

Но разве один Троцкий удостоился его нелюбви? Он, Сталин, одинаково ненавидит и Зиновьева, и Каменева, и Пятакова. Все они недостойны Ленина, это все показушники, они все имитируют ленинскую хватку, умение не торопясь двигаться к цели, ворочать пластами истории, ловить момент, они имитируют ленинский здравый смысл. Без него они все стоят голенькие, и одни от растерянности, другие от самомнения хотят управлять этой страной, не любя ее, а по-прежнему, как и до революции, только ненавидя.

В конце концов этот несуществующий Бог, от которого Коба Сталин отрекся, еще когда ушел из семинарии и поступил на работу в Тифлисскую обсерваторию, именно этот Бог нашептал ему, что он станет управлять этой партией, а через нее страной и народом. Это его, Кобы, народ, и он будет пасти его, вырывая из обширного стада черных и дурных овец. А пока ему, затаясь, надо мириться с тем, что у него есть, – с этими тонкошеими вождями. Он будет мириться с ними, потакать им все время, подводя ближе к роковой черте. Они сами и разоблачат себя и подпишут себе приговор.

Пока он, Сталин, ни от чего не отказывается, как гоголевский герой Осип. Имя этого героя напоминает его собственное. Как там этот слуга говорил: «Веревочка? – давайте сюда, и веревочка пригодится». Не гвоздик, а веревочка. Пусть подумают хорошенько, почему в нашем арсенале должна быть, товарищ Троцкий, и веревочка…

Глава пятая. Часть первая

Недавнее: кончина первого русского марксиста.

Необходимость соединения пропаганды с агитацией вынуждает молодого революционера, искать контактов с зарубежной группой «Освобождение труда».

Плеханов и его окружение. Арест

Ну, наконец-то я и в тюрьме. Это, следовательно, начало декабря 1895-го – конец февраля 1897 года. Целый с лишним год тюремного опыта, которым снабжены далеко не все кабинетные ученые. Правда, следует отдать должное в высшей степени либеральному режиму, который в то время существовал в тюрьмах для политических. С одной стороны, по политике в основном шел все же свой брат, просвещенный дворянин, с другой, еще памятен, видно, знаменитый процесс Веры Засулич, ответившей на унижение человеческого достоинства политического заключенного пулей в петербургского градоначальника. Немыслимый, идущий, конечно, от трусости власти, либерализм доходил до того, что арестанты свободно получали почти любые заказанные книги, продукты из тюремной лавочки или с воли и даже, как в моем случае, минеральную воду из тюремного лазарета. Тот пример, когда ветхозаветное «око за око» способно утихомирить безнаказанную полицейскую шкодливость.

Первая мысль, которая у меня возникла в тюремной камере, – ну, теперь-то я всласть поработаю. Несколько довольно изматывающих дней первых волнений и допрос следователя, наложившихся на мое собственное нездоровье, а дальше я был, до высылки в Сибирь, предоставлен самому себе. Распорядок дня в тюрьме я составил себе довольно жесткий: много работы, чтения, письма и солидная доза физкультуры. Себя не жалеть – это мой тайный девиз. В качестве совета будущим политзаключенным мог бы сказать, что наиболее эффективными являются глубокие церковные поклоны. Но класть их необходимо не менее пятидесяти зараз. Это почище любой новомодной гимнастики. Я могу себе только представить, как удивлялся надзиратель, заглядывая в глазок: арестант – политический – без устали кладет до земли поклоны. А здесь все чрезвычайно просто: революционер при любой возможности должен экономить и копить собственные силы, которые понадобятся ему для судьбоносных минут жизни, и его, и его партии.

За год с лишним, проведенный в тюрьме, написано было немало: проект программы партии, между прочим, самый первый проект – здесь не должно быть путаницы с «Первым проектом программы русских социал-демократов», изданным в 1885 году группой «Освобождение труда». Была написана брошюрка для рабочих «О стачках», потом «Объяснение программы» партии – по объему это значительно больше самой программы, – я вообще люблю писать, макать перо в чернила, люблю бумагу, мысли, бегущие одна за другой, мне это доставляет физиологическое удовольствие. Здесь же, в тюрьме, было написано и благополучно переправлено на волю несколько листовок, сообщение о провокаторе Н. Михайлове, от «дружбы» с которым я предупреждаю оставшихся на свободе членов «Союза борьбы», здесь была начата и книга «Развитие капитализма в России».

Тюрьма и ссылка – это прекрасное место для интеллектуальной работы. Томище «Капитализм в России», с огромной подготовительной работой, таблицами, с безбрежным статистическим материалом, мне бы никогда не одолеть без жестокого распорядка дня и отгороженности от быта, от разговоров, от заработка на хлеб, которые внезапно и насильственно дала тюрьма.

Собственно, ожидать этого ареста мне следовало бы давно, потому что, несмотря на довольно серьезную игру в конспирацию, мы, социал-демократы, начавшие беспрецедентную борьбу с режимом, имели дело с очень неплохим и, главное, регулярно и достаточно финансируемым ведомством полиции. Кстати, не самым дурно работающим учреждением Российской империи.

Известная пословица о веревочке, которая рано или поздно заканчивает виться, справедлива и для революционеров. Судя по всему, я привез за собой «хвост» из своего первого в 1895 году путешествия за границу. Как мальчишка, обрадовавшийся прекрасной поездке, осуществлению всех своих желаний, главным из которых были, конечно, встреча и знакомство с легендарным Георгием Плехановым и не менее легендарной Верой Ивановной Засулич. А посмотрев Германию, Австрию, Швейцарию и Францию, я решился на легкомысленнейший шаг – взял в качестве курьера чемодан с двойным дном, чтобы привезти на родину немножко свежей марксистской литературы и начинавший входить в моду множительный аппарат мимеограф. Мы, революционеры-подпольщики, такие умные, опытные, изобретательные, а туповатые жандармы и таможенники о возможности провозить что-то между стенок чемодана, видите ли, даже и не подозревали! Перевернули на таможне чемодан кверху дном. Прищелкнули многозначительно пальцем, вслушиваясь в эхо, но почему-то отпустили. Может быть, все же не влип? В Петербурге посылку передал адресату вроде бы без всяких осложнений. В прекрасном настроении уехал в Москву к родным. Я, дескать, от бабушки ушел, я от дедушки ушел.

Много раз потом у меня возникало ощущение – следят. Но зрение было в то время хорошее, ноги проворные, неимоверные откалывал с сыщиками номера. Помню, один такой жандармский страдалец во вполне буржуазном котелке обнаружился в воротах доходного дома. Старый знакомый обязательно захотел узнать, куда я направляюсь. А мне очень не хотелось сдавать эту квартиру, да и вообще кто – кого, да и где наша когда-нибудь пропадала. Я мгновенно залетел в подъезд этого же дома и из окна на лестничной клетке над дворницкой, хохоча, наблюдал, как заметался филер. Казалось, игра будет продолжаться вечно. Не пойман, как говорит мещанский апокриф, не вор. Поймать надо было с поличным.

Но у охранки были более актуальные планы, чем игры в кошки-мышки с революционерами. Это были достаточно серьезные ребята. Оказалось, отпустили на таможне вместе с чемоданом, с литературой, а потом настойчиво и скрупулезно начали пасти. И на первом же допросе в доме предварительного заключения намекнули, что, возможно, поинтересуются судьбой приехавшего со мной из-за рубежа чемодана. Вы, значит, милейший, говорите, что оставили чемодан, вернувшись из-за границы, у родных? А что, если этот чемодан объявится в чужих и не вполне лояльных к правительству руках? Будет ли, по-вашему, считаться это доказательством вашей предосудительной деятельности? Крупской из-за этого чемодана даже пришлось ехать в Москву к моим родственникам, чтобы в случае необходимости сговориться о показаниях и попытаться добыть в магазине у «Мюра и Мерилиза» подобный чемодан. Если, дескать, потребуют предъявить чемодан, то можно будет предъявить. Мысль для дипломированного юриста, присяжного поверенного непростительная. Стыдоба: мальчишеская беспечность и глупость. Или я тогда еще не знал, что вождю и руководителю не следует так рисковать и заниматься мелкой революционной поденкой? Или я тогда не ощущал еще себя идейным лидером и вождем?

Впрочем, тогда лидер был в единственном числе – Плеханов. Тот бесстрашный революционер, 20-летний студент Горного института, который, может быть, первым в России на сходке возле Казанского собора в декабре 1876 года – мне шесть лет – публично, при стечении сотен людей, сказал о революции. Редчайшая смелость, поразительное личное бесстрашие. Он тогда говорил не только о революционных идеях Николая Чернышевского, еще отбывавшего ссылку – это было 6 декабря, Николин день, – но и о декабристах, о петрашевцах, напомнил о великих предшественниках – Пугачеве и Разине. Возле колонн Казанского собора были сказаны слова, которые не забудет Россия. Мы многое умеем забывать и забываем, но этого забывать не следует. 20-летний бесстрашный мальчик говорил:

«Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми; наше знамя – их знамя, на нем написано: земля и воля крестьянину и работнику. Вот оно. Да здравствует земля и воля!»

Эта речь вошла в легенды русского освободительного движения. Интересующемуся историей Отечества следует запомнить и это название первой, наверное, революционной организации в России – «Земля и воля».

В сознание демократически настроенной публики навсегда вошла личность оратора, проявившего, несмотря на молодость, редкую политическую зрелость и мужество. Но грандиозность этих слов, сказанных в самом центре столицы русского самодержавия, подчеркивал еще и знаменательный факт: на последних словах речи над толпой, окруженной жандармами, взметнулось красное знамя. История сохранила и сохранит и имя 16-летнего рабочего-текстильщика Якова Потапова с фабрики Торнтона. Именно его подбрасывали вверх товарищи, чтобы вся площадь видела красное знамя, которое этот мальчик держал в руках. Белой тесьмой на знамени были выложены все те же слова – «Земля и воля». (Кстати, именно там был арестован землеволец Боголюбов – партийный псевдоним студента Емельянова, – а за найденный у него револьвер жестоко избит полицейскими. Самое обидное, что «как важного пропагандиста» товарищи не пускали его на демонстрацию, он пришел под конец, чтобы узнать, чем она завершилась, и фактически лишь за ношение оружия получил 15 лет каторги. По версии, распускаемой, очевидно, сентиментальными барышнями, так для себя объясняющими героический порыв Веры Засулич в защиту униженного человеческого достоинства незнакомого ей Емельянова, он покончил с собой после издевательской экзекуции в тюрьме. Однако документы говорят, что он был жив еще с десяток лет после сурового приговора и умер в Казани в больнице для душевнобольных. Бывают же такие скрещения судьбы – кому идти от Казанского собора в Петербурге до казанской психушки, а кому от Ипатьевского монастыря в Костроме до екатеринбургского дома Ипатьева.)

Услышанного в свое время о Плеханове от старших товарищей я никогда не забывал. И вот теперь этот знаменитый эмигрант, улизнувший, чуть позже Веры Засулич, от Шлиссельбурга и Петропавловки и обосновавшийся в Швейцарии, начал из своего прекрасного далека планомерную борьбу с родным царским правительством. Отдельный разговор – беспрецедентная эволюция Плеханова от народника и террориста в сторону учения Маркса. Он стал в русском освободительном движении, быть может, самым большим его знатоком и самым последовательным и убежденным его, до грубого начетничества, учеником. Но, впрочем, это впоследствии. Тогда, в апреле 1895-го, я в первую очередь ехал к нему. У меня был некий план.

Кажется, как недавно все это было. Весна, апрель, легкий багаж, в кармане заграничный паспорт, на который все же наконец-то расщедрилось родное правительство. Первое заграничное путешествие, но Россия – родина. Я писал с дороги матери, сначала из Германии, о том, что мой немецкий, который культивировался у нас в семье, оказался совсем швах, я понимал немцев с величайшим трудом, лучше сказать, не понимал вовсе. А потом – из Швейцарии, завороженно, как теленок, впервые выбежавший на лужок, весь путь простояв у окна вагона, и безвкусно, от восторга стертыми словами, не умея и стесняясь, чтобы не подумали, будто я рисуюсь, тем не менее не без патетики описывал альпийские красоты. Впрочем, мы, Ульяновы, народ прагматичный и вслед за красотами, кажется, в моем письме шли тамошние цены…

Четверть века назад – целая жизнь. Можно уже сказать, что она прошла. Ко мне в Москву известия о смерти Плеханова – все это случилось уже после переезда советского правительства из Петрограда – дошли только через несколько дней. Это неправда, что смерть политического противника доставляет радость – а к тому времени Плеханов стал одним из моих самых грозных и последовательных политических противников, – сердце будто кто-то сжал в кулак. Он умер в санатории в начале июня восемнадцатого года в уже отделившейся от России Финляндии (объективно – право наций на определение вплоть до отделения, субъективно – мой личный дар стране и ее социалистам за то, что скрывали и прятали меня во время последней эмиграции, когда пришлось бежать от ищеек Керенского из Петрограда). Плеханов умер в Финляндии, и только через десять с лишним дней в Петрограде состоялись его похороны.

Пока совершались все формальности, тело его лежало в погребе со льдом. Правительство не послало ни венка, ни делегации. Здесь уже было не до приличий и гуманности. Политика – вещь достаточно жесткая. В труднейшие роковые для страны часы Плеханов не принял – не будем, как институтка, скромничать – моей безусловной правоты, если хотите, исторической правоты. Он не признал верности пути своего младшего товарища и почти ученика и упорно держался за свои старые и удобные догмы. Победителей не судят, и именно Маркс говорил, что теория лучше всего проверяется практикой. Если бы кто-нибудь по теории делал Великую Французскую революцию! Но, может быть, теории и нет, а есть только политическое чутье да исторические аналогии. Жаль, конечно, что такой благородный ум не смог разобраться в российской действительности до конца.