355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Есин » Твербуль, или Логово вымысла » Текст книги (страница 14)
Твербуль, или Логово вымысла
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:50

Текст книги "Твербуль, или Логово вымысла"


Автор книги: Сергей Есин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

На этой счастливой мысли об отложенном на неопределенное время крахе писательства как такового бечевка, связывающая одну из пачек с книгами, вдруг лопнула на ходу, и взору Сани предстала россыпь новеньких, ни разу не востребованных ни студентами, ни преподавателями брошюр "Как стать гением". Идущий вслед за ним бывший пограничник Володя Рыжков воспринял происшедшее как сигнал к привалу, с маху хлопнул об пол две свои пухлые пачки брошюр под названием "Секс и опричнина" и сказал:

– Не испить ли нам, ребятки, пивка с устатку? – Его склонность к рифмовке, не всегда оправданной, была широко известна.

– Пивка для последующего рывка? – вопросил малорослый, но умненький Витек, водружая свои пачки на пачки товарищей. Его брошюры блистали довольно сложным заголовком: "Точка в начале предложения. Проблема художественного восприятия".

Для отдыха ребята выбрали крышу центрального корпуса, подняться куда можно было по пожарной лестнице. Хитроумный Витя от пива отказался: он учился где-то заочно на экономиста, и вечером у него был зачет, но согласился сбегать в ларек. Решили, что он будет внизу следить за обстановкой и имитировать деятельность, отвлекая Пузыря. Устроились в той части крыши, что располагалась над кафедрой новейшей литературы. Что такое новейшая литература, где заканчиваются границы классической и в каком месте сразу же, как за крепостной стеной, появляется "новейшая", все это, на Санин взгляд, довольно неопределенно, словно китайско-русская пограничная линия. Покрытие здесь, правда, было хрупким, видимо от радиации, которую неизменно излучают подобные загадочные учреждения, зато ложилась приятная тень от огромного тополя, проросшего из случайного семечка, может быть, еще во времена Герцена, потому что трудно представить, чтоб такой сорняк высадил серьезный хозяин. Именно с этой площадки свалился, чуть не сломав себе шею, молодой писатель, прирабатывавший, как и Саня, в хозчасти. Тоже в жаркий весенний день баловался пивком. Происшествие это, по мнению друзей, гарантировало полную безопасность: снаряды никогда не ложатся в одну и ту же воронку. В общем, место, что называется, намоленное.

Давно замечено, что за приятной беседой и двухлитровым баллоном пива "Золотая бочка" время летит как-то иначе. Оно то убыстряет свой бег во время перерыва между лекциями, то замедляется, становясь похожим на бегемота в болоте, когда тот вяло переваливается с одного бока на другой. И приходит мысль об относительности не только времени.

С крыши были хорошо видны и ворота, и проходная, через которую то и дело шныряли препы и студенты. Турникет, наверное, крутился, как сумасшедший. Почему-то в разгар дня вдруг поднялся туман...

Интересно было рассматривать всех в неожиданном ракурсе и фантазировать по этому поводу. Картина студенческих и преподавательских опозданий была как на ладони. По некоторым старым препам можно было проверять время. Сначала звонок на лекцию, потом, ровно через двадцать минут, появлялся, помахивая шляпой, седовласый ученый. Вслед ему, улыбаясь полным румяным лицом, с тем же интервалом шла пышная, как заря, студентка...

На крошечном серебряном автомобильчике приехала – как всегда, в одно время – экономическая служба. Было видно, как по двору ходил, что-то вынюхивая, Тыква. Саня пожалел, что нечем почесать репу этому препу. Если бы иметь под рукой пневматическую мелкашку или хорошую рогатку, как в школьные годы!..

Девочкам, одетым по весне в полупрозрачные материи, которые клубились от малейшего ветерка, приходилось постоянно сжимать ножки. А как там моя красотка, подумал Саня...

И в этот момент заворчал его мобильный телефон.

Саня потянулся к карману и обнаружил, что обе его ноги свешиваются с крыши. Как, оказывается, убийственно действует пиво в жаркий день. Володя же Рыжков вообще спал в дождевом сливе. Лицо его показалось Сане нежным и возвышенным, как у ангела. Помогла привычка бывшего пограничника не переходить недозволенную черту, или, может быть, настоящие ангелы поддерживали его? Ох, не стоит пить пиво на крыше.

Телефонная трубка наконец нашлась и заговорила. Голос Возлюбленной звучал немножко грустно, она всегда его понимала:

– Саня, я знаю, что ты на крыше, подтяни ноги, отойди от края и больше не пей.

От ее низкого, с хрипотцей, контральто мужики балдели больше, чем от нее самой.

– Как ты там, не сердишься? – Саня решил выказать понимание собственной вины.

– Не сержусь, но больше не пей, я уже кое-что сделала, но нужно еще слетать за подкреплением.

Саню охватил озноб, он непроизвольно качнулся вперед. Значит, дело серьезней, чем он предполагал: с защитой у нее совсем швах.

Возлюбленная меж тем продолжила по-матерински грустно-ласково: – Ты теперь спускайся, сходи в столовую поесть и сиди у себя в проходной. Особенно не залупайся, если увидишь какого-нибудь непривычного гостя.

– А ты далеко отправляешься-то, не опоздаешь? – Сане ох как захотелось узнать, кто мог прибыть на защиту в качестве подкрепления, что за персона. Неужели его красотка в ночных бдениях подцепила кого-нибудь из минобразовских чиновников? Вот ведь бой-девка! Что если предстанет перед комиссией с доброжелательной ревизией сам министр: "Вы здесь чего, господа, обсуждаете? Ах, как интересно! Можно я поприсутствую?" Вот тут все наши препы в штаны и наложат. Какая пойдет душная вонь!

– Недалеко, – коротко ответила томная Возлюбленная, – в пределах Садового кольца...

До прихода Богдана Саня бдительно следил за телеэкранами, вглядывался через окошко в предъявляемые документы. Ничего особенного не наблюдалось: ни ажиатации, ни искусственного волнения. Прошли группы девушек, нагруженных пакетами. По традиции после защиты устраивается в складчину маленький сабантуй. Основа пакетов – водка, пиво, вино, всевозможные воды и, конечно, готовые салаты и разнообразная колбасная нарезка из "Ашана" или "Метро". Пока дипломники защищают свои работы, друзья вынимают из сумок одноразовые тарелки, вилки, ложки и рюмки, раскладывают закуски. Девушки были знакомые, поэтому, понимая Санино самочувствие, плеснули ему дозу из общака.

После этого Саня стал наблюдать за входом и выходом менее внимательно, чередуя периоды острого бодрствования с некой полудремой. Ему иногда казалось, как наяву, что через проходную шмыгают какие-то тени в развевающихся лапсердаках или тулупчиках с болтающимися хвостиками, потом отчетливо послышался конский топ. Это спьяну, решил Саня, и с недосыпу, а с "Золотой бочки" надо переходить на "Старого мельника" – он помягче.

Долго спать не довелось, но при включенных телевизорах спится, конечно, очень продуктивно. Не то чтобы Сане снился сон из "Спящей красавицы", но что-то подобное сладкому пробуждению от поцелуя он испытал. Это Богдан легонько тряс его за плечо. Сменщик был чисто побрит, и пахло от него знаменитым одеколоном "Эгоист".

– Вставай, Саня, – нежно ворковал Богдан, – защита дипломов уже началась.

– Как же началась, если Возлюбленная еще не приходила?

– Да она уже давно прибежала, вся взмыленная. Распорядилась дать тебе еще полчасика поспать, – вразумлял Богдан. – А только что звонила, пора, мол, будить.

– А с кем она прошла? – начал было выяснять Саня, но вовремя опамятовался: не к чему было втягивать Богдана в вопросы стратегии и тактики дипломной защиты, и скомандовал: – Быстро кофе!

Будто из воздуха материализовались чистая кружка и банка самого дешевого растворимого кофе, какой пьют только в Африке, и запыхтел, прибавляя обороты, чайник "Тефаль".


Глава седьмая. Званые гости

Боже мой, какой гвалт раздался, сразу же после как я сказала, что у меня готова пьеса! Все, оказывается, уже знали и о моем сочинении, и даже о сегодняшней премьере, но нужно было, как стали говорить нынче, «озвучить» повод! Озвучили – так поговорим.

Завидуют ли учителя ученикам? Если старики об этом не догадываются, не отдают себе отчета, то молодежь-то должна знать и даже сочувствовать старым писателям. И ты таким же станешь! С возрастом продуктивная сила у писателя угасает. А тут рядом со своими свежими мыслями и дерзкими решениями крутится юная поросль. Но, даже надеясь и любя воспитанника, наставник все равно хочет, чтобы тот ваял свои романы и повести под него. Через ученика утвердиться в своих неудачах. С какой трагической неохотой писатель цедит о достижениях своих учеников!

Я сразу почувствовала – впрочем, как и предполагала – некую двойственность моей защиты. Почему же я оказалась такой интересной и живым и мертвякам? Они ведь тоже приползли и в количестве, о котором я и не подозревала. Я ведь вас не всех звала, старые кости. А они устроили себе лав-парад. Стечение ли это обстоятельств или проявление тенденций? Разве раньше в литературе не писали о женщинах легкого поведения? Вон у Достоевского что ни роман, то обязательно какая-нибудь или проститутка, или содержанка. Чем эти Грушеньки и Настеньки от меня отличались? Ну, понятно, наши отчасти зацепились за тематику. Но, наверное, основное, что за меня зацепились. Так сказать, персональное недоброжелательство старичков-импотентов. Всегда считалось, что журналисты – это вторая после проституции древнейшая профессия. И никто особенно на это не обижался. Может быть, мертвым мэтрам обидно, что представительница первой древнейшей захотела стать писательницей? Тень бросает на сословие? Ах, этот мужской шовинизм! Мужикам, всем этим сраным поэтам и писателям, можно становиться и ворами, и убийцами. Франсуа Вийон даже к смерти за разбой приговаривался. Рембо с Верленом черти что творили, а пишущая и знающая изнутри своеобразную тему женщина, – это уже преступление. А может быть, это просто живые здесь, в своих интригах пытаются разобраться, что дальше с литературой делать? В какую сторону проворачивать это тупое колесо социалистического реализма? Я – камень на дороге у их телеги. Все на борьбу! Отечество в опасности!

В самом начале защита покатилась как всегда. Передо мной защищался какой-то славный парень – поэт. Только в Литературном институте произрастают такие экзотические фрукты. Только студенты Лита умеют, картинно подбоченившись, подражая своим голосистым преподавателям, так пронзительно читать свои сочинения. Определенно, этот заочник был бравым московским хлопцем. Брит, по последней моде наголо, как знаменитый актер Федя Бондарчук.

Ах, как неудачно, что Саня в свое время не уделил должного внимания этой аудитории под номером 23, что находится как раз над конференц-залом. Как теперь обойтись без декораций, без места действия! Придется мысленно по его, так сказать, стопам возвращаться назад, к тем минутам, когда он утром стоял на втором этаже центральной парадной лестницы. А это приостановит ход сюжета.

Впрочем, как считает бывший ректор, оставивший за собой кафедру творчества, и действующий писатель, "замедление" – один из основных и эффективных приемов литературы. Он часто рассуждал об этом на своих семинарах. Во-первых, оно полезно для самого писателя, потому что в рефлексии "пишется" – "не пишется", этой основной и хронической писательской болезни, в томительной и бесплодной, как пустыня, паузе возникают иногда странные "всплытия", появляются в тексте вместо двух планируемых ранее переходных строк замечательные подробности и эпизоды, удивительные по своей красочности. Откуда они взялись, кто подсказал, какое кресало ударило по кремню? Во-вторых, идет обратный процесс: текст, подчиняясь раздумьям, уплотняется, уходят стертые слова, отжимаются мысли, все становится жестче и активнее. Да, конечно, Саня пропустил нужный момент, теперь приходится наверстывать, но появились и новые предметы описания. А литература, как известно, все же ближе к изобразительным искусствам, нежели к искусствам кинетическим. Не очень уж она движется, это кино и телевидение куда-то летят.

Собственно, мы все это со слов институтского эстетика, профессора Олега Кривцуна, прекрасно знаем. На всякий случай все запомнили некую цитатку из "Тюремной исповеди" Оскара Уайльда, которую профессор зачел как-то на лекции. Потом долго эту мысль осваивали по частям. Начинается все так: "Современная жизнь сложна и относительна. Это ее отличительная черта". Подумать только, в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков, можно поиронизировать, она уже сложна! А что же говорить о дне сегодняшнем? Какие же у него-то отличия? "Для того чтобы отразить первую черту, нам нужна атмосфера со всеми тончайшими нюансами, намеками и необычными перспективными искажениями..." Здесь у первого модерниста современной литературы стоит точка с запятой. Но это ему, модернисту, все кажется ясным, а я старательно размышляю над словами "перспективные искажения". Можно понимать это как усложнение жизни, как набегание одного жизненного слоя на другой. Все равно полностью цитата мне долго не давалась, пока глаз не остановился на приютившемся в самом конце предложения слове "фон".

Итак, после точки с запятой продолжение цитаты: "вторая черта требует соотнесения с фоном". Вот что в литературе нынче особенно важно – фон, на котором действуют герои. Этот фон, как клей, держит их, тянет, не дает самим по себе ступить ни шагу; они лишь появляются из фона, как грешники – в приоткрытой двери ада. А вот и конец высказывания, здесь притаилась формула, вернее ее, для публики простенькое, воплощение, английский эстет для широкого понимания даже прибегает к сравнениям: "Вот почему Скульптура перестала быть изобразительным искусством, а Музыка стала им". Это еще не самое главное; музыка, скульптура – это дудочки не нашего оркестра, мы слышим заключительный аккорд, который тут же следует опять через точку с запятой: "вот почему Литература есть, была и навсегда останется наивысшим изобразительным искусством". Ура литературе! На всякий случай я медленно и добросовестно в своем сознании пишу фон происходящего.

Сама аудитория, в которой происходит защита дипломов, повторяет размеры конференц-зала, находящегося под ней. Но здесь другой декор, чуть пониже потолки, наверное, поменьше по высоте окна. Здесь всегда довольно темно, и хотя к большим плоским светильникам на потолке, повешенным здесь еще при советской власти, когда праздновали очередной юбилей института, несколько лет назад, прибавили люминесцентные лампы, их свет только усугубил мрачность помещения, придав ему несколько зловещий оттенок мавзолея. Особенно это ощущение возникает поздним вечером, при потемневших окнах – тогда холодный, безжизненный свет подчеркивает имперскую торжественность интерьера.

Стены обиты деревянными панелями, крытыми синтетическим лаком. Мерный ход деревянных плоскостей разрежен встроенными в стены стеклянными этажерками. На них в качестве интеллектуальных фетишей – книги преподавателей и знаменитых выпускников. Понизу вдоль стен еще ряд небольших застекленных витрин. Здесь опять разложены книги, так сказать итоги творческой работы студентов. Доказательства того, что писатели не только дурно выступают по телевизору и участвуют в заседаниях, но и что-то пишут.

Во всю длину зала, по обеим его сторонам, два панно со всей атрибутикой сочного социализма, собирающегося шагнуть в рукотворное завтра, и сопутствующей ему литературы. В наличии алые знамена, солнце, масонские символы и, как сеятель, идущий навстречу бессмертию, – Максим Горький. Куда без него? Поверху этих немеркнущих художеств собраны еще и великие афоризмы, которые надо бы каждому переписать и запомнить на всю жизнь:

"Самый верный признак истины – это простота и ясность". Л.Толстой.

"Поэт – эхо мира, а не только няня своей души". М.Горький

"Прекрасное есть жизнь". Н.Чернышевский

Второй Горький – в виде гипсового бюста на специальной консоли, прикрепленной к стене, противоположной окнам. Консоль и бюст выдвинуты навстречу входящим, как ростра древнего корабля. Традиционно народный, пролетарский и безусловно русский писатель. Он плывет вперед, словно сирена или усатый морской бог, окруженный интеллектуальным излишеством. Чтобы бюст как-то оживить и приблизить к современной жизни, студентки из года в год аккуратно мажут усы и губы гипсовому классику помадой. Видимо, это какой-то художественный атавизм, тенденция, идущая еще из античности и средних веков с их привычкой раскрашивать скульптуру.

На всем пространстве зала расставлены парты-столы, изготовленные по моде шестидесятых годов двадцатого века из древесностружечной плиты, покрытой эпоксидной смолой. Не самый экологически безопасный материал, но роскошный, хотя и не очень дорогой. В учебные дни здесь целым курсом рассаживаются студенты, и кто-нибудь из профессоров, звезд Литинститута – Владислав Пронин или Инна Гвоздева – внушают им нечто духоподъемное. Во время защит за партами устраиваются товарищи выпускников, пришедшие поболеть, иногда родители или знакомые. На задних партах лежат букеты цветов.

Параллельно местам для зрителей вдоль трех фасадных окон тянется еще один ряд столов, составленных торцами. Стулья за ними обычно занимает государственная комиссия. Ареопаг. Благостные, знакомые по телепередачам и портретам на книжках лица, седины, взвешенные речи, вибрирующие голоса. Здесь же, во втором ряду, оппоненты, которыми обычно становятся преподаватели института. Замечательное занятие наблюдать за ногами членов комиссии. Занятная возникает картина, особенно когда в президиуме нет единомыслия и кто-нибудь из педагогов, нервничая за своего студента, сучит ножками или дергает туда-сюда носками ботинок...

Описание написано, фон – создан. Как раз к тому времени бритый наголо, в дорогих джинсах, с художественными заплатками и специально протертыми дырами парень начинает читать свои стихи. Через дыры на ляжках отсвечивало сытое московское тело.

– Стихотворение "Нетютчев", – громко объявил парень и выразительным жестом простер руку.

Я не Тютчев, я чуть чутче.

Еще не успела прозвучать первая строка, рокот восторга прошелся по залу. Какая аллитерация, какая звукопись! Но дальше было еще энергичнее. Бойкий москвич немедленно поставил на место двух поэтических идолов!

Чуть возвышенней, чем Фет.

Уже привыкший к лакомству, зал затих, приготовившись получить новую порцию откровения. Две следующие строки были безукоризненны:

Люди морщатся от чуши -

Разве это не эффект?

Поэт выражал мнение современной поэтической общественности, которая по преимуществу устраивает фестивали в метро и пользуется финансовой поддержкой московского правительства. В институте, конечно, далеко не все такие, многие занимаются и традиционной поэзией смысла. Каков парень! Его хоть сейчас назначай директором департамента. Как чувствует время и конъюнктуру! Как сильна в нем лирическая струя иронической самокритики:

Поэтически рассеян,

Повторяю чей-то штамп.

Голосистей, чем Есенин!

Мудреней, чем Мандельштам!

Накал в стихе и в зале возрастал. Поэт, действительно, выразитель времени. Именно он дает поэтические формулы культуры и жизни. Чешет прямо и конкретно. Невольно начинаешь думать, что именно поэт устанавливает литературную иерархию. Просто второй Иртеньев!

Ну, а Лермонтов, Некрасов...

Только, братцы, без обид:

Я читал их. Все не в кассу.

Я! И Пушкин,

может быть.

Все происходило довольно обычно. Беспокоило меня только то, что в президиуме сегодня сидело три или четыре дамы. Защита могла усложниться при таком обилии решающих дело женщин, которые, по словам Пушкина, всегда составляют один народ, одну секту. Ох, и достанется голубушке.

Увлеченное восприятие молодой поэзией совершенно не мешало мне наблюдать за залом. Я даже увидела своего Саню, который открыл дверь и осторожно, на цыпочках шел по старым половицам, чтобы сесть возле меня. Что-то глазки у него мутноватое. Но в этом полупустом зале, я чувствовала, что-то стремительно менялось. Я уже знала что – гости на защиту пожаловали. Многовато, правда. На свободных местах, которые зияли между внимающими старшим товарищам студентами и другими болельщиками, вдруг, словно тени от папиросного дыма, стали появляться некие фигуры. Что значит "некие", я понимала какие. При этом я абсолютно была уверена, что кроме меня этих возникающих из небытия литературных деятелей былого никто не видит. И, конечно, не видит рассевшийся предо всеми наш замечательный президиум. При этом я еще подумала, что жалко сегодня отсутствует обычный председательствующий в комиссии Андрей Михайлович Турков. Он бы этому эстетезированному хлопцу дал бы, как говорится, мешалкой по предмету. Турков сам старейший выпускник Лита, вот он мог бы еще тоже разглядеть извивы и кольца папиросный дым. Этот бы догадался...

Полноватая, похожая на крупную черную овцу дама, сидящая во главе стола, конечно, подобного сделать не сумела. На лице ее было разлито интеллектуальное блаженство. Но из зала, по крайней мере, с моего места, эти экстатические призраки и бледные тени были очень хорошо заметны. И опять я, как много раз какой-нибудь культурный человек до меня, вынуждена была воскликнуть: "Ба, знакомые все лица!" Сегодня только встречались! Время у нас в литературе такое – время центона, цитат!

Некоторых из туманных пришельцев я сразу распознала. Опять явился Владимир Германович Лидин, побратим Гоголя. Этот вряд ли из моих помощников и защитников. Ничуть не изменился, курилка, по сравнению с той фотографией, которую любой студент мог видеть в коридоре на втором этаже. Его, бедного, читатели совсем забыли, значит, пошел в общественники, ходит по заседаниям. Теперь, как болельщик неизвестно за что, тут трепещет. Блаженный старичок, дворянин, партийный. Интересно, как он в щекотливой ситуации себя поведет?

После явления Лидина, словно переводные детские картинки, стали являться тени иных известных и никому не известных писатели. В своей неживой бесплотности, словно приклеенные к стенам зала, они обрисовывались позади живых, сидящих за партами и столами, роились возле гипсовой головы Горького, укрепленной на массивной консоли. Все эти неживые деятели, как я понимала, преподавали когда-то в институте. Ах, время, время! Преподавали, учили, указывали, решали судьбы, властвовали, а теперь превратились в мнимость! Ой, не их я ждала!

Возникло еще одно чудесное явление, впрочем, уже знакомое. Когда я переводила свой удивленный взгляд с одной тени на другую, то будто какой-то добрый ангел, как и прежде, в подвале, на ухо шептал мне некоторые характеристики. Я тут точно определила, что этот ангел не был Евгенией Александровной Табачковой. Эта солидная дама давно возглавляет отдел кадров, это был не ее голос. Мне ли ее не знать, женщина она не только прекрасная, но еще и водительница литинститутской собаки Музы. Не станет подлинная и истинная собачница на кого-нибудь кляузничить. Собака в наше время – это почти залог добропорядочности. Вероятно, в подобных случаях возникал своеобразный полтергейст. Может быть, даже сам дух КГБ, как известно, по должности тесно связанный с кадрами, архивами, шептал внутренним голосом. Передо мною будто разворачивался документальный фильм с дикторским текстом в духе 50-х годов. Первые кадры фильма были просто обнадеживающими. Какая для исследователя немыслимая удача!

Сначала вроде мелькнул забытый классик-природовед Георгий Паустовский. Чего пришел: про рыбалку и пейзажи у меня в дипломе ничего такого нет. Перед Паустовским, сразу сообщил вежливый внутренний голос, даже Марлен Дитрих на колени становилась, когда в Россию приезжала. Имели – не ценили. Все о природе писал, продолжал комментарий внутренний голос, стерегся, лишнего не говорил, но жил, как классик, в Высотном здании на Котельнической набережной. Тайно диссидентствующий: именно он вдохновлял и редактировал знаменитые "Тарсуские страницы", вызвавшие идеологический скандал. Классик, как и положено, остался в стороне. Но разве не интересно на него посмотреть? Сумел, кстати, воспитать двух известных советских писателей: Юрия Бондарева и Григория Бакланова. Одного поумнее – Бакланова, потому что тот очень быстро во время перестройки прошмыгнул в нужный лагерь, другого поглупее – потому что Бондарев так и остался при своих гражданских и военных убеждениях. Оба в армии были артиллеристами. Один наводил, а другой – стрелял. Бакланов тоже в свое время в Лите преподавал. Хорошо, конечно, что оба со своим учителем не пришли – еще оба, к счастью, живые.

Потом обозначились легким пунктирным свечением детский писатель Лев Кассиль и гражданский поэт Михаил Светлов. У Кассиля учился брат Раисы Максимовны Горбачовой Женя Титаренко. Для всеобщего назидания, что ли, явились? Мемориальные доски обоим – и Кассилю и Светлову – установлены в центре Москвы. Первым прославился Кассиль – любимым романом советского юношества. Роман о футболе, "Вратарь республики". По роману был даже снят кинофильм, в котором сверкала неотразимая улыбка кумира советского экрана Сергея Столярова. Второй писатель – знаменит ныне забытым стихотворением "Гренада". Романтическое восприятие революционной действительности было тесно спаяно с социальным заказом. Как радио в старые времена ни включишь, все – "Гренада, Гренада, Гренада моя". По национальности оба были евреями, об обоих хорошо отзывались их современники. Светлов был еще и великим бражником и острословом.

Как многое, тут подумала я, значат в литературе тусовка и застольные разговоры! Может быть, там делается слава? Есть же у нас писатели без книг и вообще без произведений! Мемориальные доски у Светлова и Кассиля стоят, а настоящей, прочной, живой литературной славы уже нет. Слишком оба были активные, слишком хорошо понимали, что такое социальный заказ. Сейчас скучают без публики, читателя и успеха, поэтому притащились. Через кого же, также думала я, просочилось, что я кое-кого позвала на подмогу? Вот Платонов, просто житель Литературного двора, а никакой не преподаватель Литинститута, никогда и не помышлявший, чтобы вести сановное застолье в ресторане Дома литераторов, блистать, сыпать каламбурами и экспромтами. Не руководил никакими писательскими секциями и никуда не избирался, был современником этих двух блестящих людей, а вдруг оказался на вершине мировой славы, как, впрочем, и Булгаков. А вот эти два, обильно публиковавшиеся при жизни и имевшие огромную прессу писателя – этой славы не получили. Почему же обошла их память? Почему так отомстило время? Может быть, кто-то держит баланс между настоящим и прошлым?

Появились тут же и многие другие. Эти, возникшие из небытия тени, между тем пугая своей развязностью, которая нынче зовется раскрепощенностью, свободно двигались по залу, рассаживались между живыми участниками собрания. Одна из этих весьма благообразных туманностей, по виду совсем немолодой мужчина, даже пыталась устроиться в президиум, нагло втиснувшись между сегодняшним преподавателем с недовольным лицом и самоуверенной дамой. Однако другая боевая тень женского пола резко осадила втирушу: "Валерий Яковлевич, на место, здесь садиться покойнику просто неприлично!"

Внутренний голос с неизменной готовностью, не ожидая моего вопроса, по-пионерски доложил: "Известный в советское время литературовед, младший современник Горького Кирпотин. Заведовал в институте кафедрой. Всегда хвастался тем, что выступал на 1-м учредительном съезде Союза писателей. Есть точка зрения, что понятие "соцреализма" придумал именно он. Возможно, он сам об этом распустил слух".

В этот момент невольно я подумала, было бы хорошо, если бы этот господин придумал что-нибудь другое. Но внутренний голос не успокаивался. Оказывается, позже, уже после войны, этот ученый выбрал себе другое направление. Он стал разрабатывать наследие Достоевского. Советский до мозга кости ученый интерпретировал этого, почти тогда запрещенного, писателя не с позиций сердцевины мировоззрения, т.е. христианского учения, а вгонял в привычные для литературоведа, как в гроб, социальные рамки. Певец обездоленных – борец с режимом! Этот мог во время защиты оказаться опасным. Это чучело тут не зря. Этот рукомойник определенно мне помогать не собирается. Тут имеет место старая социологическая закалка. Я бы еще об этом странном и двойственном явлении, как о тенденции, поразмышляла, но тут не без некоторого величавого кокетства вплыла в аудиторию дама.

Внутренний голос опять с аккуратностью полкового писаря доложил, что дама тоже в свое время учила студентов, но знаменита она иным. Она непременно в любом разговоре сообщала окружающим, что была, по ее словам, близка с поэтом Александром Блоком. Пойди здесь проверь! А тогда, собственно, чего дама здесь ошивается, а не сидит на Спиридоновке, возле бронзового памятника классику?

Об остальных тенях я спрашивать не стала, только попросила перечислить. Фамилии знакомые, все участвовали в литературном процессе, произведения их мало кто не помнит. Поэт Городецкий, писательница Валерия Герасимова, поэт Луговской. Здесь же оказался и даже очень ловкий и похожий на змею, вставшую на хвост, с маленькой усатой головкой, вознесенной высоко над полом, поэт и просветитель Василий Захарченко. Ладно, хай, присутствуют; с мертвяками не поспоришь, неймется им в подвале, но может, пришли безо всякого умысла? Захарченко, правда, всегда поддерживает текущую власть.

А тем временем бритый поэт завершал свою защиту. Вести дальше наблюдения мне было особенно некогда – я внутренне уже собиралась, чтобы начинать свое выступление. Так уже просто, подмечала.

Словно две дорогих музейных виолончели, захлебываясь восторгами, выступили в конце защиты ученые дамы-оппоненты. Обе, конечно, лысого поэта хвалили, из последних сил предрекая грандиозное будущее. Только где оно, это будущее выпускников Лита? Александр Бойко, написавший блестящую прозу в своем дипломе, нынче корректором работает; Леша Фролов, в свое время схлопотавший грант от американского фонда, служит смотрителем в музее на Поклонной горе. Корректоры, телевизионные редакторы, сочинители рекламных слоганов. Хороши слоган – стоит "Войны и мира", а эффектный клип – "Броненосца Потемкина". Критерии в искусстве обезумели. Я, конечно, догадывалась, что одна виолончель, руководительница талантливого поэта, немножко фальшивит в восторгах, а другая, оппонирующая ей, ловко подыгрывает. А что делать? На следующей защите дамы могут поменяться местами.

Парень в модных штанах сиял. Он уже видел свое кружение над вечностью и собственную мемориальную доску. Ну, скажем, не на стене основного здания Лита, то хотя бы где-то на заборе, возле проходной. Он знал также, что нынче напьется до изумления паленой водкой.

Наступало минута выходить к трибуне и мне.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю