Текст книги "Твербуль, или Логово вымысла"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Я стала пристально вглядываться в фигуры писателей-нелюдей, занявших почетные места. Девять персон. Почему девять? Расселись они вполне вольготно и свободно, будто всю жизнь провели в президиумах, обвыкли и не видели в этом ничего экстраординарного. Многие протирали очки, значит, были близоруки, может быть, наоборот, недостаточно дальнозоркими, переговаривались, раскладывали карандаши и бумагу, готовились обсуждать и судить. Народец был, сразу видно, деятельный, энергичный. Где-то я вроде эти морды видела на старых фотографиях, в каких-то старых журналах и тут услышала за плечом возмущенных шепот: – Всех своих "напостовцев" собрал!

Все ясно, вот как важно в литературе знать, кто есть кто. Ясно также, что речь шла о группировке редакции литературного журнала. Не оборачиваясь, пользуясь анонимной бесплотностью, что здесь вполне принято, говорить можно и не материализуясь, я спрашиваю тоже шепотом:

– Леопольда Авербаха, этого воспитанника и любимца Троцкого, я узнала, он был ответственным секретарем журнала "На литературном посту" и много народа погнобил. Фурманова тоже узнала – он "Чапаева" написал; Александр Безыменский – это поэт, не слишком хороший, но партийный; Юрий Либединский – это, кажется, прозаик, творил что-то коммунистическое; Федор Раскольников – не тот ли, который потом написал письмо Сталину?.. А остальные кто? Чем знамениты?

– Остальные – это Родов, Зонин, Вардин и Лелевич, – ответили мне тоже шепотом. – Боролись со всеми, особенно кто лучше писал, а особенно с "попутчиками". Ты эти-то слова, деточка, знаешь?

– Знаю, знаю, – зачастила я страстным шепотом, – Булгакова называли "попутчиком".

И тут меня будто что-то хлопнуло, как осенило. Лелевич? Эту фамилию я слышала и сразу же вспомнила; вот что значит держать себя в тонусе. Литература не терпит небрежного к себе отношению. А не у Михаила ли Афанасьевича встречала я это имечко? Или что-то похожее? Ой, у нашего замечательного, такого доброго мастера, прославившего здание института, подумала я, ничего случайного не бывало. Ни одного щипка, ни одного, не то что врага, рядового недоброжелателя не пропустил! Не прототип ли это критика Мстислава Лавровича из романа, который предложил "ударить и крепко ударить по пилатчине"? У Булгакова, правда, они стайкой стоят: "Латунский, Ариман и Лаврович". Сгруппировал негодяев, чем-то они все ему "дороги". Так-то фамилии разных других зашифрованных пакостников стоят в рассыпную по роману, а здесь выведены некой общностью. К чему бы это? Не здесь ли находится ключик к тайне?

– Совершенно верно, дитя мое, – ответил мне тот же мягкий ласковый шепот.

И я тут наконец-то обернулась. Не спугнула, не улетел! Тень довольно дряхлая, но убеждений, видимо, не потеряла. Порточки канифасовые, рубашечка былинная, смазанные сапожки, бороденка ветхая, но в глазах далеко не смиренный блеск, а на лице ласковость небесная разлита.

– А вы-то кто будете, дедочек, – обратилась я к незнакомому призраку, – из какого литературного лагеря, против кого дружите и прозаик или поэт? – Из вежливости я тут же на минуту приобрела вид некой безымянной покойной поэтессы тридцатых годов: белая майка, грудь навыкат, красная косынка на голове; обозначилась, представилась и тут же опять превратилась в воздух.

– Поэт я, поэт, милая девица, видишь, косоворотка тоже алая, пуговички под шею, – ласково мне так этот дядя отвечает, но на меня, к моему удивлению, вожделенных взглядов не бросает, как положено поэту.

– Вы из мужиковствующих, что ли, будете?

– Да подожди, милая, с политическими вопросами, мы еще поговорим. Ты Серёженьку-то не видела, или он не здесь? Где его золотую головушку носит?

Тут я сразу все поняла: это Николай Клюев, автор поэмы "Погорельщина" и "Песни о Великой матери", совсем недавно извлеченной из архива КГБ. Вот где документы хранятся, вот где прочные, как темницы, архивы! Клюев, когда Сергей Александрович Есенин еще почти мальчиком в Петербург приехал, приютил и ввел в левоэсеровское литературное объединение "Скифы", литературную среду. Знаменитым в свое время был поэтом! Когда Клюева потом посадили, он еще Есенину письма по старой памяти писал, помощи просил, заступничества. Но разве его молодому товарищу до того было тогда: немолодая американка Исидора Дункан, толстоногая Зинаида Райх, гепеушница Галина Бениславская, другие бабы вокруг деревенского поэта хороводом вертелись! Здесь лучше ничего не объяснять, а то на такое напорешься! И объяснять ничего не стану, и спрашивать не буду. Интеллигенция, как уверяют бывшие работники КГБ, и сама все расскажет, только умей ее слушать. Разговорчивый старичок попался.

А он между тем продолжал:

– Во-первых, как говорится, раскроем псевдонимы, никакой это в жизни даже не Лелевич, а просто Колмансон Лабори Гелелевич, а во-вторых, этих своих страшных недругов Михаил Афанасьевич спрятал под некие отвратительные маски. Михаил-то Афанасьевич был человеком театральным, с большим искусством на всех безобразников личины понадевал. Всем "ху из ху", как говорят иностранцы, все понятно, потеха и срам, а доказать ничего супротив автора невозможно. Одни догадочки да соображеньица порхают! Все зиждится только на предположениях, а их к судебному делу не пришьёшь. Но ты же "Мастера и Маргариту", деточка, читала, там все они, голубчики ненавистные, в разных местах прописаны, вот они каждый вечер здесь собираются, все пытаются отмыться и Михаила Афанасьевича загнобить в глазах общественности.

Боже мой, какая невероятная удача – из первых рук узнать подобное по истории литературы! Надо присосаться к старичку и слушать, впитывать. Это тебе не дохлое бормотание лектора, который сам только что прочитал учебник. Нынче ведь какой пошел некачественный преподаватель! Это раньше профессор – как пуп учености, сидит себе дома в кабинете, домработница ему чай с лимоном в серебряном подстаканнике подносит, а он, глаз от страницы не отрывая, книжки читает, чтобы было что студентам рассказать и из чего новую мысль произвести. А нынче профессор сразу в трех коммерческих университетах читает, и он не один такой. Руководит в каких-то фондах, в институте бывает раз в неделю, сочиняет книжки про философов либо композиторов, уйдя, как говорится, в народный мелос или в интеллигентские мечтания о высоконравственных правителях, а преподаватель помоложе статьи в гламурные журналы сочиняет, редактирует эротику и по телевизору выступает. Только надо сначала ответить старичку на его интимный вопрос.

– Как вы интересно и ново, дедушка, рассказываете! Я бы слушала вас, не отрываясь, – заговорила я, вовлекая старичка в дальнейшее, обогащающее меня, общение. – А что касается вашего Сереженьки, то вы должны понять, он, хотя в этом здании бывал, стихи читал девушкам, но не прикипел. Постоянно живет на два дома, мелькает. Здесь и на Ваганьковском кладбище, где он похоронен под березкой. Курсирует туда и обратно. Туда очень много приходит разных влюбленных в него дев. Работает по пропаганде своих произведений: сейчас все держится, дедуля, на пиаре. Но вы не расстраивайтесь, Есенин, конечно, голова бесшабашная, но обязательно с вами встретится. – Успокоила, теперь надо его на тему наводить, вести свое интимное расследование: – Мы с вами, дедуля, на писателях-"напостовцах", мучителях подлинной литературы, остановились. Кем же такими в земной действительности были Латунский, Ариман и Лаврович?

– Это целая история, – безропотно включившись в мою наивную игру, начал словоохотливый дедок. – Из живых ее могла бы лучше всего рассказать ваша же профессор Мариэтта Омаровна Чудакова. Очень энергичная и упорная дама, с загибами, конечно, но правду ищет... Почему, значит, спрашиваешь, вся тройка вместе? А, знаешь ли, милая голубушка, что Михаил Афанасьевич почти всех своих более или менее успешных коллег рассовал по своей книге? Все угадываются, здесь, как он сам говаривал, не надо быть фокусником, чтобы определить персонаж. Поиграем, милая, может быть, в игру "угадайка"? Я называю персонажа романа, а ты – прототип. А потом – наоборот, ты называешь, а я угадываю, а?

– А мы не смутим собравшихся писателей, не испортим начинающуюся дискуссию? – просто из вежливости спрашиваю я, а у самой сердце колотится, как на любовном свидании с Саней. Но я себя в руки взяла.

– Нет, нет, – ответил дедушка, – они привычные, они даже не слушают друг друга, когда спорят, каждому главное – самому прокукарекать.

Я быстро на всякий случай, чтобы не упустить интересных моментов, снова взглянула на происходящее. На отопительной батарее, лет двадцать назад при ремонте вытащенной из парткома, ничего нового не происходило. Если не считать того, что в президиуме появился новый персонаж. Вернее, как-то по-особому выделился среди сидевших за столом и, становилось очевидным, пытался перехватить у Когана инициативу. По крайней мере, победные когановские усы подвяли и опустились.

Но чего обращать, подумала я, внимание на мелкие перепалки, они у писателей всегда в ходу, вполне можно пока поиграть в эту литературную лотерею. А вслух важно сказала:

– Давайте поиграем, мне надо набираться новых знаний.

– Тогда начали, – сказал добрый дедушка и выкрикнул первую фамилию: – Богохульский!

Тут я провернула в уме роман, и как-то, помимо меня, выскользнуло, словно при игре в лото:

– Безыменский!

– Квант! – снова воскликнул дедушка, и по его неуемным глазам я поняла, что в прошлый раз я попала в десятку. Подбодренная своей ворошиловской точностью, я опять, почти не думая, смело выкликнула:

– Киршон! – Как же этот литературный деятель мог не попасть в "наградной" список Булгакова! На I съезде советских писателей выступал с содокладом о драматургии. Призывал создавать "положительные комедии", чтобы зритель "смеялся радостным смехом". Тоже сын юриста. Его пьеса, пустенькая пьеска "Чудесный сплав" одновременно шла в пяти столичных театрах. Учил Булгакова! И кажется, был одним из самых видных палачей писателей! Общественник!

А, совсем раздухарившийся, дедок уже готовил мне новую задачку:

– Автор популярных скетчей Загривов?

Здесь я заколебалась. Михаил Афанасьевич вообще любил слово "скетчисты". Я тоже его очень люблю, применительно к нашей литературе, в которой почти каждый журналист выдает себя за писателя.

– Может быть, Михаил Зощенко?

Особенность нашей игры заключалась в том, что кое-что не нужно было даже и высказывать, проницательный дедушка на лету, так сказать, телепатически ловил не только слова, но и мысли. И хотя я самого имени Зощенко не произнесла, но поняла: я и здесь попала в точку. Что касается мотивов внутренней неприязни... У одного писателя пьесы с репертуара снимали, а хотел славы, любил вино, красивую обстановку, считал себя гениальным, ходил в бабочке, у другого – его рассказики каждый день в концертах и по радио читали, а с каждого выступления автору, как известно, копеечка капала. Как здесь не вызвать к себе обостренного чувства!

Но пора было перехватывать инициативу. В моем глупом девичьем мозгу бьются еще две фамилии: с Лавровичем все ясно, но что с другими двумя. И я, не утерпев, в свою очередь тоже выпаливаю:

– Лаврович и Ариман!

Что ответит теперь этот замечательный старый провидец? Что скажет? В душе у меня все поет: "Угадайка, угадайка, интересная игра, собирайтесь-ка, ребята, слушать радио пора". Песенка моего детства, любимая радиопередача малышни. Ну, на это-то дедуля клюнет?

Но дедушка, кажется, уже поменял правила игры. Вместо того чтобы, как прежде я, радостно выкликнуть подлинные имена, он несколько морщится и заводит такую речь:

– Я, конечно, деточка, могу тебе и сразу имена, как я их мыслю, назвать, но это сложная задачка. Ты-то своей головушкой покрутила, у тебя-то мысли какие-нибудь имеются? Тебе же жить надо, может быть, в аспирантуру пойдешь, знания всегда пригодятся. Что вам Мариэтта Омаровна Чудакова про борьбу литературных группировок рассказывала? Какие там были постановления и формулировочки? Может быть, ты где-нибудь вместе три названные фамилии еще встречала или что-то похожее?

Вот противный дед, здесь же не госэкзамены! Кто там у нас имеется на "а"? Я ведь недаром сказала, что дед кое-что на телепатическом уровне хватает. Не успела я об этой первой букве алфавита помыслить, а он уже своей бородатой головушкой затряс, дескать, все верно, правильно, дочка. И тут же мне дедушка, как на настоящем экзамене, наводящий дает вопрос:

– Кто у нас, деточка, был "воспитанником и любимцем" Троцкого? А заодно посмотри, дорогая, на то, что там делается в президиуме? Может быть, это тебя на что-нибудь натолкнет.

Куда же делся со своими "пиками усов" Коган, какой-то новый дядька уже сидит на председательском месте, призывает всех к порядку, требует тишины. Нет, пора все разговоры доводить до конца, тишина не место для конспиративных бесед. И как-то этого дядьку чудно, не совсем привычно для русского уха, то ли на библейский, то ли на немецкий лад называют.

А я тем временем думаю, я думаю, и вдруг, совсем для меня незаметно, вплывает в сознание некоторый текстик, вернее историйка, связанная в частности с резолюцией ЦК "О политике партии в области художественной литературы". Какое-то тогда было с этой резолюцией у некоторых писателей несогласие! Вот либеральные времена! Посмел кто-нибудь сейчас быть несогласным с позицией администрации президента при раздаче наград! Тогда же, вопреки утверждению в резолюции ЦК, что антиреволюционные элементы в литературе "теперь крайне незначительны", некоторые как назло твердили, что подобных несознательных целый воз. Ой, как любят писатели доносить один на другого! Вот в свое время, конечно в советское, один наш профессор плохо отозвался о Солженицыне, ну и что? За что корить? Случай выставиться представился! А тогда Леопольд Авербах, критик, во всеуслышанье сказал, что такие буржуазные писатели, как Вересаев, Шагинян, Булгаков, Сергеев-Ценский, Соболь, Толстой, только по недомыслию и потере бдительности зачисляются в "попутчики". Некачественные, дескать, они граждане! Можно и расстрелять или сослать на поселение, лишь бы Леопольд сидел в президиуме на мягком кресле, а детеныши Леопольда кушали курочку и хлеб со сливочным маслом.

И когда сия тонкая мысль, взятая из практики жизни и учебников, меня снова посетила, я, возвращаясь к сегодняшней ситуации, воскликнула:

– Дедушка Николай Алексеевич Клюев! Я знаю всё, знаю! Это, как говорил Булгаков, не "бином Ньютона". Ведь Леопольд Авербах был главным редактором журнала "На литературном посту" и много народа погнобил! Он главный душитель! И еще знаю: на том же собрании, где Леопольд плел свои доносы, в стилистике того же революционного времени "категорически за резолюцию" ЦК высказались трое: Ю. Либединский, Г. Лелевич и Л. Авербах.

– Нашла, ура! – "мы ломим, гнутся шведы!" Поддержали! Играем! Знали, кого поддерживать! Как поживает тепленькая курочка с рынка? – Латунский?

– Либединский! Его называли "неистовым ревнителем пролетарской чистоты"

– Лаврович?

– Лелевич! Этот про "пилатчину" у Булгакова в романе писал!

– Ариман? А что, кстати, означает слово "ариман", деточка? Не знаешь, милочка? Плоховато, значит, вас обучали в институте: говорящее это для знающего человека словечко. У Михаила Афанасьевича ничего нет с кондачка. Это, голубушка, обозначение зла у Зороастра. Понятно?

– Понятно, дедушка, все мне понятно! – И с этими словами я перепорхнула в другой уголок подвала. Ой, пора материализоваться! А дедушка Клюев сейчас новую историю расскажет.

Я уже давно заметила, ведя со мною этот диалог, дедушка все время отводил глаза от некой тени, которая назойливо рядом вертелась и все ему в глаза пыталась заглянуть. Мы ведь, хотя девки русские, глупые, наивные, но щи лаптем не хлебаем. Что, милая тень, загладить желаешь? Не тушуйся, у нас только предательство не прощается! Если ты с предательством, то и не проси. Я уже давно эту таинственную тень разгадала. Тень все порхала с каким-то блокнотиком и карандашиком, в блокнотике росчерки делала. Иногда в воздухе, как знаковый момент, появлялся мольберт. Маска, маска, я тебя знаю! Это же довольно знаменитый художник сталинской эпохи Яр-Кравченко, в советское время буквально всех известных писателей своим бойким карандашиком нарисовал. Плодовит был, как веселая крольчиха. Вождей также рисовал. Основатель триумфального жанра. Апофеозом, творческим взлетом художника стало полотно: "А.М. Горький читает тт. И.В. Сталину, В.М. Молотову и К.Е. Ворошилову свою сказку 'Девушка и смерть'". "Эта штука посильнее, чем Фауст Гете, любовь побеждает смерть". Написал также групповой портрет писателей, участников Первого съезда советских писателей – "Ответственность на вас!" Как художнику-портретисту ему и сделано исключение, дали возможность в подвале потереться. А может быть, художники его из своего подвала, где-нибудь под Третьяковской или под Оружейной палатой исключили за подловатость? Очень хорошо был с дедушкой Клюевым знаком. Это именно дедушка ему придумал запоминающуюся приставку Яр. Сколько разных Кравченко без "Яра" в искусстве толкалось, не вспомнить. Фамилия вполне в Клюевском духе. Ах, дедушка, игривый дедушка!

Опять вспомнился родной Литинститутский профессор с его лекциями и наставлениями. Откуда они все помнят и знают? И опять будто чьей-то рукой была перелистана перед глазами книга. Ну, уж если про папу дочка книгу издает, публикуя не публикуемые раньше письма, значит надо считать, что с подлинным все верно.

Есть такая порода талантливых педагогов, в свет выводящая молодых не без способностей людей. Но не жалуется ли какому-нибудь собеседнику дедушка Клюев на мальчика Толю Кравченко? Он, может быть, и не жалуется, зато мы, молодое поколение – не прощаем. Я коллекционирую, господа, не святочные рассказы. Вопиющую подлость интеллигентных людей. Это Мандельштам уклончивый разговор Пастернака со Сталиным простил, а мы, молодые – нет. Сколько подобных трагических историй конструировало прошедшее время. Зачем их знать? Но разве литература состоит не из мелких и больших "знаний"? Разве писатель, переживая чужие истории, не готовится подарить читателям свою точку зрения на мир? А может, и дедушка не предполагает, каким образом мальчонка втерся к нему в доверие? Дедушка все по результатам меряет. Расскажем дедушке? Ах, архивы, до собрания писем! А чего, так сказать, в век прогресса и техники не воспользоваться при этом ее достижениями? Наглядность в обучении и пропаганде – секрет успеха. Стоило мне подумать о просвещении писателя, и здесь же в подвале появляется под потолком телевизионный экран – как бы началось историческое кино. Здесь подобное кино каждый персонаж может вызвать, но ведь писатели до тошноты насмотрелись на себя, а здесь новый зритель, новый аспект, смежное искусство – художник! Тени все сгрудились возле экрана, во внимании напряглись. Парный, так сказать, двойной сюжет.

Сначала, как и положено, пошли даты рождения и смерти. Один, старший, умер в знаменательном 1937 году; другой, молодой – дожил до 1983-го. По датам на экране можно было высчитать и разницу в возрасте – 27 лет. Не слабо для возвышенной дружбы. К моменту знакомства один был знаменитый поэт, другой, молоденький – из Киева приехал поступать в Академию художеств. Семнадцатилетний робкий мальчонка прикатил в Ленинград 10 апреля, а на следующий день вечером послушный и преданный сын уже написал письмо маме с папой в Киев.У юного художника был и определенный дар слова.

Тем временем на экране уже появилось поразительное письмо. Простенькое начало, мальчик приехал в город, сходил к родным, сходил в Академию, куда поступал, потом – как это естественно для начинающего художника – на выставку в Общество покровительства художников. Было такое. Но дальше! Просто инструкция для молодых людей, стремящихся сделать карьеру.

«Осматривая выставку, я увидел пожилого человека с бородой (вроде Шевченко в ссылке), в свитке простой деревенской и в сапогах. Я всегда смотрю на людей как-то выше, чем на себя, но здесь удивился: чего этому холую надо? – подумал про себя и смотрю, как у большой картины. Старичок смотрит, а вокруг него мнутся люди. Да какие люди – все интеллигенция! Слышу, заговорил, и, знаешь, мама, как заговорил! Как-то умно, осмысленно и толково. Посмотрел еще раз на старика и пошел смотреть в следующее отделение...»

Не правда ли, думаю я, женским своим глупым умом выпускницы Лита, неплохой стиль, откровенно, искренно. Мальчика с такими способностями даже в Литинститут можно принимать. Тем временем письмо помедлило и поползло вниз, разматываясь, как свиток.

«Смотрю портреты всяких артистов, поэтов... И вдруг вижу старика нарисованного. Читаю в каталоге номер такой-то, и что же оказывается? Клюев. Знаешь, что Есенина вывел в люди, то есть в поэты. Вот, мать честная! Подхожу к старику и кручусь, вроде как бы на картины моргаю, а куда к черту – на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает, как эта картина называется, и заговаривает об искусстве. Проходим мимо нарисованного портрета, я возьми да сравни их обоих, портрет и Клюева. Он заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил о Есенине. Вижу, старичок ко мне совсем душой повернулся.»

С большим вниманием подвальные тени наблюдали за надписями на экране, образовалась даже некоторая толпа. Здесь это был как бы премьерный показ! Все тянули шеи и комментировали. Порхали даже не самые приличные высказывания. Но разве поручишься за скромность писателей? Такого могут навоображать неприличного.

«Долго ходили, сидели на диванах. Он взял меня под руку, и, прохаживаясь по застланными коврами комнатам, говорили об искусстве, литературе; он мне рассказывал о писателях, о Сереженьке Есенине, его истинном друге. Он прослезился, говоря о нем...»

Как же интересно иногда читать чужие письма. Что было человеком, уже истлело, выветрилось, на могилке завяли цветочки, сам холмик сравнялся с землей, а неповторимый человеческий голос еще дышит, чувствуются восторги и прежняя страсть. Анатолию Кравченко 17, а Николаю Клюеву, "старичку" – 44 года. Между тем у покойников завязывалась иная биография. Мне, правда, как наивному и начинающему литератору, как представительнице древнейшей профессии мерещилось и другое. Диаскуры, Кастор и Полукс...

"К нам подошли две дамы или барышни: одна высокая, с голубыми глазами, другая изящней одета и ниже ростом. Клюев представил меня: вот молодой художник и поэт Анатолий Кравченко, знакомьтесь! А это, – сказал Клюев, – жена Есенина, племянница графа Л.Н.Толстого. – Очень приятно! – и я пожал протянутую руку. Так было и со следующей.

После мы с Клюевым пошли к нему домой. Он много говорил нежным тоном и т.д. Дал мне свой адрес, а я ему свой. Говорил, что если я его не забуду, то он меня познакомит со всеми художниками Ленинграда, поэтами и писателями..."

По своей женской наивной природе, я, юная летучая красавица, верю только в духовное начало любви. Остального уже достаточно хлебнула в свои двадцать лет. Но кто их-то, мужиков, знает! Аполлон, Гиацинт. Сколько же всего нам рассказала замечательная преподавательница Инна Андреевна Гвоздева про античный мир, шалости богов и богинь. Лучше уж возвышенная любовь, чем жесткое порно на дисках, которые в открытую продают в киосках на Ленинградском вокзале. В общем, некоторые картинки из совместной жизни знаменитого поэта и начинающего художника. Совместная летняя поездка на родину Клюева, северная природа, река, воодушевление молодости. Что-то здесь вспомнилось о дружбе Сократа со своими учениками из академии. Сколько же лет прожили молодой художник и старый поэт вместе? Размолвка, – один в Москве, другой в Ленинграде. Яр-Кравченко – "лосенок", "Толечка", "племянник" – все по разному, для разных случаев. "Возлюбленный мой брат, друг и дитя мое незабвенное!" К этому времени Яр-Кравченко уже художник с именем, нашел жилу, рисует передовиков и вождей.

Но уже встает 1933-й год, знаменитого поэта Клюева сначала высылают в Сибирь, в Томск, ссыльный, а потом – острог, смерть. Вот тут кто-то из писателей, эрудиты, вдруг вспомнил и спроецировал на экран последние часы и дни поэта Клюева, ожидающего помощи и письма от "лосенка".

Иногда так приятно оставаться невидимой. Я недолго искала ту самую тень, которая когда-то заискивающе ловила взгляд старого поэта. А какое счастье – вдруг взвиться под самый потолок, словно истребитель с вертикальны взлетом, а потом в пике приземлиться на голову слабака и предателя. Я сжимаю бестелесное и неуязвимое горло, шепчу: рассказывай, сукин сын, лосенок, что было дальше...Читай, петух, запомнившиеся тебе наизусть последние письма. Читай, падла, интеллигент!

«Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас меня гонят из комнаты... Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в зловонных татарских слободках от 25 рублей и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50 руб., но внезапно получил и к счастью от дяди Паши уведомление, что „на Толю надейся, как на весенний лед“. И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол „хорошей комнатой“. Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40 и до 60 гр.»

– Точно читаешь?

– Запомнил на всю жизнь, по ночам повторяю.

– Ну, читай дальше, дешевка.

– Может, тебя из теней в мусор, в труху перевести? – спросила я у этой тени мечтательно. Читай, читай. – Я еще не придумала, что с ним сделать. – Когда же ты это письмо получил?

– Послал дедушка его в самом конце декабря 1936 года.

«Никаких обещанных 150 рублей я не получил, хотя очень ободрился, когда получил заверение, что буду получать их ежемесячно».

Больше я слушать подобное не могла. Старик, организовавший лосенку художественную карьеру, ждал обещанные ему 150 рублей. В это время лосенок, мечтая о будущей премии, писал картину о том, как Горький читает Сталину свою поэму.

Выдержать подобное было невозможно. Выпустила я из рук хлипкое истлевшее горлышко, пусть пока живёт своей загробной жизнью и мучается...