Текст книги "Курс новой истории"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Это неуяснение прав производило смуту, колебание, шатание, перелетство, какое было у нас в России в Смутное время, когда не знали, кто был прав: царь ли Василий Шуйский, неизвестно каким образом вступивший на престол, или тот, кто называл себя царем Димитрием, и потому некоторые считали себя вправе перелетать из Москвы в Тушино и обратно, смотря по тому, где лучше. К английским перелетам описываемого времени принадлежал и знаменитый Марльборо, постоянно тяготившийся вопросом о престолонаследии и борьбою партий, мешавшею ему действовать. В 1713 году он писал курфюрсту Ганноверскому о своей готовности жертвовать имением и жизнию на службе ему и в том же году уверял агента Иакова III, что скорее отрубит себе руки, чем сделает что-нибудь против королевского дела.

Виги вопили против Утрехтского мира, потому что он сближал Англию с Франциею, поправлял дела Людовика XIV, представителя неограниченной монархии, покровителя Стюартов, которые с его помощию хотели уничтожить парламентскую форму и ввести католицизм в Англии. Виги вопили против главы министерства, лорда-казначея Оксфорда и министра иностранных дел Болинброка как виновников постыдного мира. Мир не был постыден; Оксфорд, и Болинброк не были изменниками, не продали ни чести, ни выгод Англии; но против них легко было кричать, легко обвинять во всем, потому что оба не пользовались чистою репутациею, никто не мог назвать их честными, крепкими в своих убеждениях людьми. За Оксфордом нельзя было признать и отличных способностей, это был человек, тратившийся на мелкие средства, мелкие интриги, совершенно отдавшийся злобе дня, хотевший плыть по ветру, ждать, чем разрешится смута, имевший в виду одно: чтобы при каком бы то ни было решении не потерять своих выгод, поэтому не способный ни к какому решительному действию, когда, по его мнению, было еще рано действовать, отделывавшийся от нетерпеливых людей словами: «Не беспокойтесь, все пойдет хорошо», заслуживший даже от друзей своих название величайшего кормителя завтраками в мире.

У Болинброка никто не мог отнять блестящих способностей, но никто не мог назвать его человеком нравственным. Этот ревностный теперь тори отличался вольнодумством, отвергая в жизни нравственные начала, как в сочинениях своих старался подкопаться под основу нравственности – христианство. Он хотел быть Алкивиадом нового времени, человеком удовольствий и человеком труда в одно и то же время: проводил одну ночь в самом сильном разгуле, а следующую проводил за изготовлением дипломатической бумаги, от которой зависела судьба Европы; то говорил громоносную речь в парламенте, то нашептывал нежности какой-нибудь красавице. Но среди такого ревностного служения двум господам он терял всякое достоинство, всякую правду, всякое соответствие между словом и делом своим. Виги имели право предполагать, что Оксфорд и Болинброк ведут интригу в пользу Стюартов, и Утрехтский мир служит им для этого мостом. Действительно, еще в 1710 году Оксфорд сносился с маршалом Бервиком, побочным братом претендента, насчет восстановления Стюартов с гарантиями для Английской Церкви и свободы. Но это было только на всякий случай: Оксфорд не имел ничего и против ганноверского курфюрста в случае успеха, только в успехе он не был уверен, и потому дожидался, не желая содействовать успеху той или другой стороны, из страха рисковать.

Болинброк, отличаясь другим характером, неугомонною деятельностью, хотел быть во главе движения в пользу одной из сторон и выбрал Стюартов; при этом он вовсе не руководился обычным побуждением, заставлявшим других англичан действовать в пользу Иакова III: преданностию к законной династии, уважением к божественному праву; он вовсе не имел этих побуждений, но зато вовсе не имел и тех побуждений, которые заставляли других требовать ганноверского курфюрста, не имел горячей преданности политическим правам английского народа и протестантскому исповеданию. Болинброк руководился своими определившимися уже отношениями к партиям, своею привязанностию к Франции, расчетом, что партия Стюартов сильнее ганноверской. В 1713 году один из самых ревностных приверженцев последней говорил ганноверскому посланнику: «Большая часть провинциального дворянства скорее против нас, чем за нас, и если дела пойдут все так же, как теперь, то курфюрст не получит английской короны, разве явится с войском». На площадях народ с громкими криками одобрения жег вместе фигуры дьявола, папы и претендента (Иакова III), и между тем большинство народных представителей в палате общин вовсе не было за ганноверскую династию, которая считала более приверженцев в палате лордов. Это последнее обстоятельство также объясняет поведение Болинброка, который в самом начале стал на стороне тори, желая быть здесь на первом плане, тогда как между вигами он должен был со многими считаться. Если бы Иаков III был способен последовать примеру Генриха IV французского – переменить веру, – то успех его был бы несомненен.

В начале 1714 года Оксфорд дал знать претенденту, что если он хочет обеспечить себе английский трон, то должен скрыть, что исповедует католицизм, или торжественно приступить к Англиканской Церкви; но пока он будет оставаться католиком, королева ничего не может для него сделать. Болинброк выразился в том же смысле; он говорил, что если курфюрст Ганноверский вступит когда-нибудь на английский престол, то виноват в этом будет претендент, отказавшись от поступка, совершенно необходимого для привлечения сердец народа и отстранения всех опасений. Даже вожди католической партии в Англии советовали претенденту то же самое. Но Иаков, как писал в манифесте своим приверженцам, не хотел ни притворяться, ни переменять веры.

Это решение должно было иметь влияние на разрыв между главами английского министерства. Не надеясь на верный успех дела Иакова, когда последний оставался католиком, Оксфорд продолжал находиться в выжидательном положении, а Болинброк хотел действовать и, видя, что от лорда-казначея нельзя ничего добиться в пользу своего дела, решился вытеснить его из министерства. Он сделал это посредством придворной интриги, которую вела та же леди Мешем; претендент дал знать королеве о своем желании, чтоб лорд-казначей был удален, и в конце июля 1714 года Оксфорд вышел из министерства. Вся власть перешла теперь в руки Болинброка, который поспешил заняться составлением министерства из решительных якобитов, т. е. приверженцев претендента Иакова III. Но эти приготовления к торжеству Стюартов были вдруг остановлены тяжкою болезнию и смертию королевы Анны, последовавшею 1 августа 1714 года. Болинброк был поражен этою нечаянностию, а с ним и все сочувствующие Иакову III; их было много, но у них был один вождь, Болинброк, который должен был действовать за всех; в этом состояла слабость партии, тогда как вожди вигов, хотя и не могли соперничать в блеске талантов с Болинброком, но их было несколько, и при умении действовать дружно в опасное время их успех был обеспечен.

Болинброк не счел возможным провозгласить Иакова III в минуту смерти Анны, а виги провозгласили Георга I Ганноверского, и это провозглашение было с восторгом принято народом, быть может, потому только, что было единственное. Новый король назначил людей, которые должны были управлять Англиею до его приезда, и между этими именами не было герцога Марльборо. Георг I был хороший человек, но не имел никаких сколько-нибудь выдающихся способностей; у него не было никакой представительности; дикий, угловатый, некрасивый, он производил неприятное впечатление на толпу; люди образованные отталкивались его необразованностию, совершенным равнодушием к науке и искусству; люди государственные жаловались на его упрямство и узкость взгляда; на английском престоле он остался небольшим немецким владельцем – и не мудрено: ему уже было 54 года, когда он сделался английским королем; он уже окреп в немецких привычках и не знал ни слова по-английски. Эти обстоятельства еще более усиливали его неловкость и нерасположение к нему англичан. Как обыкновенно бывает с людьми вроде Георга I, он боялся умных и знающих людей, окружал себя людьми мелких способностей, среди которых ему было свободно, которые не стесняли его своим превосходством.

Георг, естественно, составил свой кабинет из вигов, и первым министром считался лорд Тауншенд, человек честный, но незначительных способностей. С Марльборо обходились очень почтительно, он носил титул генерал-капитана, т. е. главного начальника всей британской армии, но не имел никакого значения в управлении; даже места в войске он должен был выпрашивать через других, причем прибавлял: «Не говорите, что это для меня, ибо когда я прошу, то наверно мне откажут». И генерал-капитан британской армии продолжает сноситься с претендентом, посылает ему деньги. Кавалер святого Георгия, как обыкновенно называли претендента, узнав о смерти сестры, поспешил было приехать из Лотарингии в Версаль, но здесь получил вежливое внушение оставить французские пределы. Скоро, впрочем, из Англии начали приходить благоприятные для него вести. Торжествующие виги не хотели оставить в покое своих противников, требовали суда и наказания дурным советникам покойной королевы. Болинброк убежал из Англии к претенденту и стал его министром. Оксфорд был заключен в крепость. Это преследование заставило тори защищаться; в разных местах вспыхнули восстания.

Из Шотландии претендент получил горячие приглашения приехать; английские друзья писали ему, что у них из десяти человек девять против короля Георга, но для начатия дела в пользу короля Иакова требовали, чтоб Франция прислала им три или четыре тысячи войска, денег, оружия. Министры Людовика XIV отвечали, что не могут нарушить мира с Англиею отправлением войска против существующего в ней правительства, но дадут тайную помощь деньгами, оружием; Людовик, не имея сам денег, заставил мадридский двор дать претенденту 1 200 000 франков, снарядил корабль, собрал офицеров, приготовил оружия на 10 000 человек. Такая помощь не могла остаться тайною, и дело шло к открытой войне между Англиею и Франциею. Понятно, что Людовику хотелось блестящим делом восстановления Стюартов, которые, разумеется, должны были чем-нибудь вознаградить ого за помощь, смыть бесчестие последней войны; но эта новая война была ли по силам Франции?

В 1715 году во Франции не было уже более ни общественного, ни частного кредита: имея нужду в 8 миллионах, правительство должно было выдать за них 32 миллиона билетами; ростовщики царствовали, в народе и войске вспыхивали мятежи из-за хлеба; фабрики или были заперты, или едва шли; города были наполнены нищими, деревни опустели, поля остались необработанными по недостатку земледельческих орудий, удобрения, скота; дома развалились. К этим общим материальным бедствиям для протестантов присоединились еще гонения. Во время войны им дали некоторый отдых; с заключением мира преследования возобновились: на третий день опасной болезни медик должен был отказываться лечить, если ему не представляли свидетельств духовника, что больной исполнил христианские обязанности по уставу католической Церкви. В марте 1715 года король объявил, что так как нет более протестантов во Франции, то человек, умерший без таинств церковных, этим самым доказал, что он впал снова в ересь и потому не может быть удостоен христианского погребения, точно так же как человек, не обвенчавшийся в церкви, вовсе не вступал в брак, и потому дети его незаконны. Янсенистов также не оставили в покое: знаменитый Порт-Рояль был разрушен, покойников вырыли из могил и снесли на деревенское кладбище. Людовик XIV требовал у папы осуждения книги Кенеля, вождя янсенистов после Арно; книга носила заглавие: «Нравственные размышления о Новом Завете».

Папа осудил книгу в знаменитой булле: Unigenitus[12]12
  Папские буллы обыкновенно называются по начальному своему слову.


[Закрыть]; осудил, т. е. иезуиты осудили сто одно положение, извлеченное из книги Кенеля; между прочим, осуждено было, например, такое положение: «Нет Бога, нет религии там, где нет любви». Или: «Чтение Св. Писания доступно для всех; христиане должны освящать воскресный день чтением Св. Писания; опасно лишать их этого». Или: «Страх пред несправедливым отлучением от Церкви не должен мешать нам исполнять свои обязанности». Пятнадцать французских епископов протестовали против буллы, за них стояли главные монашеские ордена, ученые Сорбонны, парижское духовенство, и в этой оппозиции обнаруживался дух национальной, Галликанской Церкви. На этот раз одряхлевший король, находившийся под влиянием духовника, иезуита Летелье, стал за папу, и только смерть помешала ему употребить насильственные меры даже против архиепископа парижского, кардинала Ноаля.

Людовик пережил свою славу, потому что пережил людей, составивших славу его царствования. 25 августа он почувствовал себя дурно; торжественно простился с приближенными, спокойно распорядился тем, что надобно было сделать после его смерти, причем несколько раз вырывались у него слова: «В то время, как я был королем…» Что он не был более королем – это доказывало удаление от него людей самых близких, в том числе и Ментенон. 1 сентября умер Людовик XIV, семидесяти семи лет, после семидесятидвухлетнего царствования и пятидесятичетырехлетнего самостоятельного управления.

Почти в одно время умерли после продолжительного царствования блестящий Людовик XIV во Франции и после кратковременного царствования незначительная Анна в Англии. Мы видели борьбу Франции и Англии в эти царствования; теперь взглянем на другого рода отношения между ними, проистекшие из развития их внутренней жизни, и рассмотрим, какое влияние эти отношения имели на общую историческую жизнь Европы. Это мы должны сделать прежде, чем обратимся к Восточной Европе, к России, ибо мы должны узнать, в какой именно жизни эта держава приняла участие, каким влияниям подвергалась.

IV. УМСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В АНГЛИИ, ФРАНЦИИ И ГЕРМАНИИ В ПЕРВУЮ ПОЛОВИНУ XVIII ВЕКА

1. В Англии

Мы видели, в каком тяжелом состоянии находилось английское общество пред вступлением на престол Ганноверской династии. Одни из страха за национальную Церковь и за свободу Англии, другие из страха только за Церковь, третьи из страха только за свободу решились скрепя сердце призвать на престол иностранца. Понятно, что при этом они постарались принять все меры, обеспечивавшие насчет невыгод этого явления. Было постановлено, чтобы будущий король непременно принадлежал к Англиканской Церкви; что английский народ без согласия парламента не может быть вовлечен в войну для защиты владения, не принадлежащего английской короне; никто, родившийся не в трех соединенных королевствах или во владениях, к ним принадлежащих, не может быть членом Тайного совета при короле, или членом той или другой палаты парламента, или занимать какое-нибудь важное место, военное или гражданское, не может получить от короны земель во владение или пользование. Было постановлено также, что человек, занимающий какое-нибудь коронное место или получающий пенсию от короны, не может быть членом палаты общин; но это постановление скоро было отменено.

Важные гарантии для англичан с восшествием Ганноверской династии заключались в двух обстоятельствах: во-первых, в этом самом иноземстве Георга I и даже преемника его Георга II – иноземстве, которое связывало короля, делая его чужим, одиноким в народе, не давая ему возможности приобрести популярность; второе обстоятельство заключалось в личности королей новой династии: по своей невидности во всех отношениях эти короли не могли препятствовать развитию английской конституции. Мы знаем, что шотландское происхождение Стюартов имело сильное влияние на их отношения к английским подданным, но шотландцы Стюарты не считались иностранцами и могли казаться своими. В описываемое время, когда Стюарты лишились навсегда английской короны за верность их своему шотландскому характеру, своему шотландскому прошедшему, был нанесен решительный удар политическому и национальному различию между англичанами и шотландцами слиянием обоих королевств, последовавшим в царствие Анны: парламенты обеих стран слились, т. е. шотландский парламент потонул в английском.

Во время заключения Утрехтского мира народонаселение Англии не могло быть больше пяти миллионов, в Шотландии не могло быть больше одного миллиона, в Ирландии двух. Национальный долг при восшествии на престол Анны простирался до 16 000 000 фунтов стерлингов; в 1714 году он взрос до 52 миллионов; война за Испанское наследство стоила Англии 69 миллионов. Эти расходы, увеличение национального долга, разумеется, давали возможность тори всего сильнее и доказательнее вооружиться против войны. «Высокие союзники разорили нас», – писали они. Виги, разумеется, должны были утверждать противное. Так, в 1716 году Стенгоп, министр Георга I, говорил аббату Дюбуа: «Как ни велик наш национальный долг, он, без сомнения, будет все более и более увеличиваться, и поверьте мне, он не причинит и впоследствии большого затруднения для правительства и большого неудобства для народа, как не причиняет теперь».

Борьба партий по поводу самых важных вопросов должна была вызвать политическую литературу. Лучшие литературные таланты участвуют в борьбе, поддерживая ту или другую из господствующих партий. Вследствие сильного политического движения, вследствие участия народа в правлении страной чрез выборы своих представителей в парламент оказывалось необходимым действовать на избирателей и избранных посредством убеждения. Поэтому в Англии ранее, чем где-либо, государственные люди поняли, что авторский талант есть могущество, и поспешили сблизиться с обладателями этого таланта и пользоваться ими для проведения своих начал. Изложение речей, произносимых в парламенте, было почти неизвестно в описываемое время: ежедневные газеты не сообщали их; таким образом, парламентские речи Болинброка, о которых современники не могли говорить без восторга, не дошли до потомства. Лица, не принадлежавшие к членам парламента, гораздо чаще исключались из заседания, чем теперь; вопросы внешней политики всего чаще обсуждались при закрытых дверях. В 1714 году палата общин распорядилась, чтобы в известное заседание в ней не присутствовал никто, кроме депутатов, даже не исключая и пэров. Раздосадованные пэры хотели было распорядиться у себя таким же образом, чтобы не было никого чужих, не исключая и депутатов; но один из лордов остановил решение, сказавши: «Честь нашего знаменитого собрания требует показать, что мы лучше воспитаны и больше учтивы, чем депутаты». Известия о подаче голосов также не публиковались. Однажды палата общин объявила, что обнародование имен членов меньшинства есть нарушение привилегии и гибельно для свободы и прав парламента.

Такое отношение парламента к публике и публичности тем более требовало особой политической литературы для обсуждения важных вопросов, волновавших общество, и вожди партий не только покровительствовали литературным талантам, бравшим на себя это обсуждение, не только щедро награждали их, но и сближались с ними дружески, поднимали их значение в обществе. На стороне тори самым видным политическим писателем был Свифт, на стороне вигов – Аддисон; кроме периодических изданий, партии вели ожесточенную борьбу отдельными памфлетами. Так как большинство землевладельцев принадлежало к тори, а денежная аристократия к вигам, то у политического писателя первой партии, Свифта, неудивительно найти следующие слова: «Я всегда гнушался стремлением противопоставлять денежный интерес земельному, ибо я всегда считал вернейшим правилом нашего правительства то, что землевладельцы могут всего лучше обсудить, что выгодно и невыгодно д ля государства». Свифт считается величайшим сатириком в своей стране; но в нравственном отношении он представлял такое же печальное явление, как и Болинброк. С блестящим талантом литературным он соединял все те пороки, которые, к сожалению, обыкновенно любят приписывать во все времена издателям газет и журналов: он был дерзок, мстителен, бессовестен, редко сдерживался деликатностью или состраданием: он имел обширное познание в дурных наклонностях человеческой натуры, потому что сам обладал ими. Неудивительно, что при таких качествах и в такое время Свифт был перелет. Воспитанный как виг, покровительствуемый вигами, печатно хвалившийся своим вигизмом, Свифт вдруг без малейшего нравственного предлога перешел к противоположной партии, когда последняя взяла верх. После этого, как обыкновенно бывает с подобными людьми в подобных положениях, он ожесточенно напал в своих памфлетах на старых друзей: человек, который прежде величался как новый Аристид, назывался теперь обманщиком и негодяем. Новые друзья-покровители – Оксфорд и Болинброк – наградили ренегата доходным церковным местом. Но в Аддисоне английская литература описываемого времени выставляла человека с другим, более почтенным характером.

Легко понять, что вначале новая сила, печатное обличительное слово должно было производить очень неприятное впечатление на лиц, которых оно затрагивало, тем более что это были лица сильные, не привыкшие к тому, чтобы с ними гак бесцеремонно обращались публично, и тем более что вначале не привыкшее к этому явлению общество не могло спокойно относиться к нему, давало печатному слову слишком большое значение, не умело еще критически обращаться с ним. Вследствие этого авторы не подписывали своих имен под обличительными статьями и памфлетами, ибо если сочинение было направлено против господствующей партии, го последняя или чрез королевскую власть, или чрез ту или другую палату парламента поднимала преследование против автора, и если автора нельзя было отыскать, то подвергали штрафу и тюремному заключению типографщика. Эти преследования заставляли людей, сочувствующих литературному движению, говорить: «Несчастная судьба писателей: если они приятны, то оскорбляют, если тупы, то умирают с голоду». Марльборо не мог выносить печатных выходок против себя, признавался в своих письмах, что эти выходки поражают его в сердце; однажды он требовал у Болинброка, чтобы тот запретил одному журналу говорить о нем дурно. Болинброк отвечал: «Можете быть уверены, что я готов служить вам постоянно и буду рад видеть вас (что в вашей власти) предметом общей похвалы… Я позаботился сделать внушение журналу».

Женщины также приняли участие в сочинении памфлетов, и нельзя сказать, чтобы отличались большею сдержанностию и чистотою. Так, из-под женского пера вышел памфлет «Новая Аталантис»: здесь народное дело на втором плане; на первом – знатные барыни, и прежде всего герцогиня Марльборо, их любовные приключения в подробностях, и, что всего хуже, приключения выдуманные. Автора (госпожу Менлей) посадили в тюрьму. Знаменитый писатель Болинброк, будучи министром, неутомимо преследовал публицистов и их сочинения: в один день он захватил двенадцать книгопродавцев и издателей памфлетов, направленных против администрации. В начале 1712 года от имени королевы он жаловался в палате общин на «великое своеволие в издании лживых и скандалезных памфлетов, и что существующие законы бессильны обуздать такое зло». Палата, находившаяся в это время совершенно под влиянием Болинброка и товарищей его, отвечала жалобами, что издаются не одни лживые и скандалезные памфлеты против правительства ее величества, но печатаются страшные хулы против Бога и религии; палата просила уверить королеву, что употребит все усилия найти лекарство, равносильное болезни. Лекарство было найдено и состояло в том, что газеты и памфлеты были обложены огромною пошлиною; лекарство было сильно, но все же не достигало цели, потому что в нужном случае оппозиция не жалела расходов на издание.

Кроме статей в периодических изданиях и памфлетов, оппозиция пользовалась и художественными произведениями для возбуждения в публике чувств, неблагоприятных господствующей партии; так, виги в 1712 году воспользовались трагедиею Аддисона «Катон»: знаменитый охранитель древнеримской свободы являлся проповедником вигских начал, тогда как цезарь и его приверженцы напоминали тори, стремившихся к деспотизму.

Путешествие на континент не было еще в это время в Англии таким обычным явлением, как теперь: нельзя было выехать за море без королевского позволения; пошлина с заграничного паспорта была в шесть фунтов стерлингов – сумма по тому времени очень значительная. Несмотря на то, французское влияние давало себя чувствовать и при дворе, и в литературе. При дворе оно началось с Реставрации, с приезда Карла II и продолжалось постоянно, и хотя при дворе немногие могли говорить сносно по-французски, но английскую свою речь, устную и письменную, наполняли галлицизмами: можно подумать, что письма Марльборо писал француз. На лучших писателях Англии заметно также сильное французское влияние. Мы упомянули об Аддисоновом «Катоне»: если сравним это произведение с произведениями, почти тождественными по содержанию, с «Юлием Цезарем» Шекспира и «Цинною» Корнеля, то увидим, что Аддисон не имеет ничего общего с своим великим соотечественником и приближается к французскому образцу. Но английские писатели, подчиняясь французскому влиянию со внешней стороны, со стороны формы, имели могущественное влияние на французских писателей со стороны внутренней, относительно идей.

Такое явление легко объясняется из различия направлений в развитии французского и английского общества во вторую половину XVII века, – различия, естественно определившего и последующее, вытекшее из него литературное движение XVIII века. Во Франции бессмысленный исход движения Фронды, необходимое вследствие того усиление монархической власти, блестящее царствование великого короля, первенствующая роль Франции – все заставляло литературные таланты сосредоточиваться около великолепного двора, служить господствующему началу; многообразия политических вопросов не было, борьбы партий и оппозиции правительству не существовало, и потому литературные произведения должны были ограничиться чисто художественною сферою, писатели должны были иметь в виду преимущественно внешнее – форму. Цель была достигнута; французский язык усовершенствовался, получил определенность, точность, легкость, гибкость – качества, которые вместе с другими благоприятными условиями дали ему значение общего европейского языка, дали возможность произведениям французской литературы оказывать сильное влияние на литературы других народов, не исключая, как мы видели, и английской. Но английская литература давно уже получила другое направление: давно уже она служила для народа выражением его политических и церковных интересов, тесно, впрочем, друг с другом связанных, служила выражением борьбы партий, борьбы основных начал их.

Раннее обращение английской мысли на практические интересы, на политические вопросы, тесно связанные с материальными выгодами – платить или не платить, платить по первому востребованию власти или платить с правом получать отчет в употреблении платимого, раннее сознание, что наука есть могущество в жизни, – дали английской философии практический характер, заставили мыслителей обратить преимущественное внимание на способы приобретения точных и верных познаний видимого, приложимого. Мы видим уже это направление у Бекона.

В конце XVII века, когда Ньютон подмечал закон тяготения, Локк работал над своим знаменитым «Опытом исследования человеческой познавательной способности», посредством наблюдения, опыта старался определить отношения видимого мира к тем средствам, посредством которых человек овладевает этим видимым миром. Локк по своему направлению имел право сказать: «Я чувствую, следовательно, существую», в противоположность словам Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую». Согласно такому направлению Локк отнесся и к христианству: он берет доказательство в пользу христианства как божественного откровения из сущности и действия учения и отвергает доказательство посредством чудес и сверхъестественного действия, отделяет учение от евангельской и апостольской истории, подчиняя последнюю исторической критике. Философ-либерал, отвергая сверхъестественное, вел прямо к материализму, ибо заставлял рабствовать духовный мир миру видимому, подмеченным в последнем законам; уничтожал свободу Бога и свободу человека, свободу отношений между Богом и человеком: отсутствие веры в могущество веры, в силу молитвы ведет необходимо к уничтожению той и другой, ибо призывание Бога в помощь, требование Его действия, Его вмешательства в дела физической природы и в нравственный мир человека есть требование сверхъестественного.

Относительно различия вер Локк требует неограниченной свободы, требует, чтобы еврей, язычник и магометанин были совершенно сравнены с христианином в гражданских правах. Но кто дал философу право предполагать, что еврей, язычник и магометанин отличаются философским равнодушием к своей вере, что их религиозные взгляды не будут иметь никакого влияния на их гражданские отношения к единоверцам и разноверцам? Если философ предполагал начало христианской любви, требующей снисхождения, терпимости к заблуждающемуся брату, то он, разумеется, мог предполагать это только относительно христиан различных исповеданий, а не требовал христианских взглядов от язычника и магометанина. Начало терпимости должно быть выставлено необходимо в христианском обществе, но применение этого начала должно быть предоставлено государственной мудрости, ибо нельзя во всякое время проводить его безусловно: нельзя терпеть того, что вредно; нельзя порицать соотечественников Локка за то, что они не хотели слышать об уравнении прав католиков до тех пор, пока имели основание считать католические стремления вредными для установления и развития своего государственного устройства. Относительно политических учений Локк развивал взгляд вигов, высказанный уже, как мы видели, у Мильтона; он утверждает в книге своей «О гражданском управлении» первоначальную свободу человека и происхождение первой общественной связи между людьми, следовательно, всякого правительства – из договора. В лагере противоположном утверждали, что каждое правительство ведет начало от родительской власти, что, следовательно, абсолютная монархия божественного происхождения и человек не родится свободным.

Далее своего учителя пошел ученик Локка лорд Шефтсбюри, у которого уже встречаем выходки против христианства и всякой положительной религии; предоставленный самому себе, чуждый предрассудков и систем, направленный единственно к полезному или приятному, разум есть единственный непогрешительный путеводитель жизни: но где найти такой разум – об этом Шефтсбюри не говорит. На этом покатом пути не умели останавливаться, один забегал далее другого: Толанд называет суеверием веру в личное божество, отдельно от сотворенного существующее, веру в бессмертие души. К этому же разряду принадлежит целая толпа писателей – Коллинс, Тиндаль, Волластон, Морган и другие; к этому же разряду писателей по своим религиозным взглядам принадлежал уже известный нам по своей политической деятельности С.-Джон, лорд Болинброк, но он важнее для нас как исторический и политический писатель.