Текст книги "Цицерон и его время"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Последнее крупное философское произведение Цицерона – трактат «Об обязанностях» – заслуживает более подробного разбора. Он представляет для нас особый интерес прежде всего своей ярко выраженной социально–политической направленностью.

Точная датировка окончания работы над этим сочинением едва ли возможна. Первые две книги трактата, как об этом свидетельствует сам Цицерон в одном из писем Аттику, были закончены в начале ноября 44 г. В этом же письме говорится о том, что Цицерон выписал себе сочинения Посидония (или извлечения из них!), необходимые ему для работы над третьей книгой своего трактата. А еще через некоторое время он снова сообщает Аттику, что получил столь нужные ему и вполне его удовлетворяющие «выписки». Следовательно, можно предположить, что работа над трактатом была завершена в самые последние дни 44 г.

Некоторая особенность этого произведения Цицерона заключается в том, что оно написано в форме наставления сыну, которому оно и посвящено и который в то время находился еще в Афинах, продолжая посещать лекции философов и риторов, т.е. заканчивал свое «высшее образование». Кстати сказать, жанр, избранный на сей раз Цицероном, в римской литературе не нов: с письменными наставлениями к сыну обращался в свое время один из излюбленных героев Цицерона, главное действующее лицо его диалога о старости – Катон Цензор. Однако избранный жанр все же предопределил некоторую специфику трактата. Содержание его весьма разнородно: это и моральные предписания, и политические «отступления», и исторические примеры, и юридические казусы. В какой–то мере это набор правил и норм поведения, ориентированный на честного, «порядочного» человека, на «идеального гражданина» (vir bonus). Основой и «фоном» всех этих правил служат некоторые общие моральные критерии, трактуемые преимущественно – но все же не полностью! – в духе стоической философии.

Структура трактата в целом такова. В первой книге анализируется понятие нравственно–прекрасного (honestum), во второй – обсуждается вопрос о полезном (utile) и в третьей – о конфликте нравственно–прекрасного с полезным, в результате которого всегда должно торжествовать нравственно–прекрасное.

По поводу источников трактата следует сказать, что вопрос этот не так прост, как может показаться с первого взгляда. Дело в том, что упомянутое выше письмо Аттику, да и неоднократные ссылки самого Цицерона совершенно ясно указывают два основных источника: для книг первой и второй – Панетий, для книги третьей – Посидоний. Но можно ли ограничиться только этими, так сказать, лежащими на поверхности, источниками?

Некоторые сомнения могут быть высказаны априорно. Неужели Цицерон в данном случае «изменил» новой Академии и целиком «перешел на сторону» стоиков? Это на самом деле маловероятно, и не только по причине «измены» Академии, но и из–за измены принятому во всех остальных трактатах самому методу философского рассуждения. Этот метод можно определить как эклектический в том смысле, что Цицерон в целом ряде случаев вполне сознательно стремится объединить взгляды представителей различных школ и таким путем, как он сам это понимал, избежать догматизма, говоря «за» и «против» каждого сюжета. Уже в одном этом нельзя не видеть влияния поздней Академии как на общие воззрения, так и на метод Цицерона.

Но помимо этих предположений можно опереться и на более конкретные высказывания самого автора. На первых же страницах своего произведения Цицерон заявляет, что будет следовать преимущественно (а не целиком!) стоикам, но Не как переводчик, а по своему обыкновению, т.е. выбирая из источников только то, что, с его точки зрения, представляет наибольший интерес. И при дальнейших ссылках он не забывает подчеркнуть, что примыкает к Панетию «во многом» или следует «преимущественно», но внося некоторые коррективы, и таким образом сам намекает на то, что Панетий если и был основным, то все же не единственным источником. Есть основание считать, что в первых двух книгах трактата наряду с учением Панетия использован еще круг идей, характерных для новой Академии, и в частности для такого ее представителя, как Антиох Аскалонский.

В основе учения Цицерона об обязанностях «идеального гражданина» (vir bonus) лежит представление о высшем благе как о нравственно–прекрасном (греческий термин – kalon в переводе Цицерона – honestum). В самом начале своего трактата Цицерон подчеркивает, что любая область жизни и деятельности подразумевает свои обязанности, в исполнении которых и состоит нравственный смысл всей жизни. Затем идет полемика с теми, кто считает, что высшее благо не имеет ничего общего с добродетелью, и потому измеряет все своими удобствами, а не моральным критерием. На такой основе невозможно создать учение об обязанностях; это способны сделать лишь те, которые находят, что только нравственно–прекрасное должно быть предметом наших стремлений, или те, которые находят, что оно должно быть целью наших стремлений хотя бы по преимуществу. На этом примере, кстати сказать, нетрудно проследить перекрещивание влияний Стои и Академии. Те, кто назван в начале (т.е. только honestas!), – стоики, те, кто упомянут в конце (т.е. по преимуществу!), – академики, причем буквально несколькими строками ниже Цицерон прямо заявляет, что хоть он и будет в основном следовать стоикам, но имеет в виду также академиков и перипатетиков. Таково рассуждение Цицерона, дающее обоснование ведущему тезису трактата: все обязанности должны иметь своим источником стремление к нравственно–прекрасному, к высшему благу.

Ригористическое положение старой Стой гласило: только нравственно–прекрасное есть благо. «Внешних благ» старая Стоя вообще не признавала. Таким образом, только нравственно–прекрасное и соответствующие ему действия – единственное благо, только порок и соответствующие ему действия – единственное зло; все же остальное, что лежит между ними, – безразлично. Благо и порок суть такие качества, которые не имеют степеней и градаций, поэтому их нельзя иметь отчасти, но можно иметь либо вполне, либо вовсе не иметь, т.е. можно быть только добродетельным или только порочным.

Римские представления о «нравственном благе» в отличие от этих ригористических категорий старой Стои развивались в тесной связи с развитием представлений об идеальном гражданине (vir bonus), о его фамильных и гражданских качествах, добродетелях, обязанностях. Еще Катон, говоря о предках, рисовал идиллический образ земледельца, а Саллюстий считал, что в эпоху расцвета Римской республики граждане соревновались друг с другом не богатством и надменностью, но славными деяниями на пользу отечеству. С древнейших времен и до времени Цицерона общественно–политическая деятельность как необходимая черта облика идеального гражданина оставалась обязательным условием теоретических построений подобного рода. Но так как в Риме признанием, апробацией этой деятельности со стороны самого общества был «почет» (honor), то понятие нравственно–прекрасного, перешедшее из греческих философских систем, превращается на римской почве в honestum, что и было, как мы уже убедились, само собой разумеющимся для Цицерона переводом греческого термина.

Другой термин, понятие стоической этики, – «должное» (katekon) – Цицерон переводит на латынь словом «обязанность» (officium). В письмах к Аттику он говорит: «Не сомневаюсь, что «должное» – это «обязанность», если только ты не предложишь что–нибудь другое, но название «Об обязанностях» – полнее». Или: «Для меня нет сомнения, что то, что греки называют «должным», нам следует называть «обязанностью». Подобный перевод Цицерон давал уже и в своих более ранних трактатах.

Учение о «должном» свидетельствовало о смягчении ригоризма старой Стой, видимо в связи с приспособлением к задачам прикладной морали. Между идеалом блаженного (мудрец) и порочного человека ставится теперь фигура человека «стремящегося», а между благими действиями и пороком – надлежащий поступок, «должное». Есть основания полагать, что эта тенденция получила наиболее полное развитие у представителей средней (римской) Стои, и в частности в сочинении Панетия «О должном».

Термин officium, которым решил воспользоваться Цицерон, имел в Риме практический и вполне конкретный характер. Сам Цицерон тоже отнюдь не понимал его в смысле какого–то общечеловеческого долга. Его больше занимал вопрос, насколько приложим этот термин к государственным обязанностям. «Разве мы не говорим, – обращался он к Аттику в цитированном уже письме, – «обязанность консулов», «обязанность сената», «обязанность императора»? Значит, прекрасно подходит или дай лучше!» Сочинение же Цицерона «Об обязанностях» имеет в виду в первую очередь обязанности достойного гражданина, полноправного члена римской общины.

Такова интерпретация двух основных понятий интересующего нас трактата: нравственно–прекрасное (honestum) и должное, обязанность (officium). Каково же соотношение между этими двумя понятиями?

По мнению Цицерона, существуют четыре источника, или четыре «части», того, что считается нравственно–прекрасным. Эти четыре «части» в дальнейшем изложении выступают как четыре основные добродетели стоической этики. Очевидно, Панетий не внес ничего существенно нового в старостоическое учение о добродетелях, и почти в неизмененном виде оно перешло в трактат «Об обязанностях». В интерпретации Цицерона эти добродетели выглядят следующим образом: на первом месте стоит познание истины, затем следует как бы «двусторонняя» добродетель – справедливость и благодеяние, затем – величие духа и, наконец, благопристойность. Из каждой основной добродетели вытекают определенные (и сугубо практические!) обязанности. Это и есть обязанности, предписываемые стремлением к высшему благу.

В данном случае нет возможности да и необходимости заниматься подробным анализом всех этих добродетелей. Достаточно остановиться лишь на той, которая представляет для нас наибольший интерес и которую сам Цицерон считает как бы «наиболее широким понятием». Речь идет о «двуединой» добродетели – справедливость и благодеяние – и вытекающих из нее обязанностях гражданина. Интересно отметить, что Цицерон неоднократно подчеркивает социальный характер этой добродетели. Собственно говоря, все пространное рассуждение, ей посвященное, обрамляется высказываниями о ее социальном значении – подобные высказывания и предваряют и заключают рассуждение в целом. Следовательно, обязанности, вытекающие из этой единой добродетели, тоже должны считаться обязанностями социальными.

Чрезвычайно интересно то определение существа справедливости, которое дается Цицероном. «Первое требование справедливости состоит в том, чтобы никто никому не вредил, если только не будет спровоцирован на это несправедливостью, а затем, чтобы все пользовались общей собственностью как общей, а частной – как своей». В этом определении наиболее важна, конечно, вторая его часть, где сформулировано отношение Цицерона к проблеме собственности.

Частной собственности от природы не бывает, говорит Цицерон, она возникает либо путем оккупации незаселенных земель, либо вследствие победы на войне, либо благодаря законам, договорам, жеребьевке. Государство и собственность изначала связаны друг с другом, и охрана собственности, как учил еще Панетий, есть причина образования государства. И частная и государственная собственность закрепляются тем или иным историческим актом, приобретающим затем силу закона. Кто завладевает чужой собственностью, утверждает Цицерон, тот нарушает и оскверняет права человеческого общества.

Итак, Цицерон выступает в качестве защитника не только частной, но и государственной собственности. Подобные воззрения – рудимент старой полисной идеологии. «Мы рождены, – говорит он, ссылаясь на Платона, – не только для самих себя, но какую–то часть нас по праву требует отечество, другую часть – друзья. Все, что родит земля, – все это предназначено для пользы людей, люди же в свою очередь тоже рождены для людей, дабы они могли приносить пользу друг другу, поэтому, следуя природе, необходимо трудиться для общего блага, употребляя все силы и способности на то, чтобы теснее связать людей в единое общество».

Далее Цицерон переходит к рассуждению о двух видах несправедливости. С его точки зрения, существует несправедливость не только тех, кто ее причиняет, но и тех, которые не оказывают помощи потерпевшим несправедливость. Но для борьбы с несправедливостью надо понимать причины зла. Обычно причинами проявления зла и несправедливости бывают страх, жадность к деньгам, честолюбие, жажда славы. Однако забота о своем имуществе, снова подчеркивает Цицерон, если только она не вредит другому, вовсе не порок. Обдуманная несправедливость должна караться более сурово, чем внезапный аффект. Мотивы, мешающие борьбе с несправедливостью, бывают, как правило, узкоэгоистического характера, это – леность, нерадение, боязнь неприятностей, нежелание участвовать в общественной деятельности. Таким образом, в основе учения Цицерона о справедливости и несправедливости лежит представление о неприкосновенности собственности, и потому первейшая обязанность заключается в ее охране.

Определенный интерес в рассуждениях Цицерона, относящихся к обязанностям, вытекающим из понятия справедливости, представляет раздел трактата, посвященный «военной морали». Основные положения Цицерона таковы: война может быть только вынужденным актом и допустима лишь в тех случаях, если переговоры не дают результатов. Причина подобных войн только одна: оборона своего государства, цель же их – прочный мир. В обращении с побежденными следует проявлять человечность, сдавшиеся на милость победителя, безусловно, имеют право на пощаду.

В некотором противоречии с этими высказываниями Цицерон допускает и даже оправдывает (хоть и с оговорками относительно причин) войны, которые ведутся ради укрепления власти и ради славы. Это – следствие убежденности во «всемирно–исторической миссии» Рима. Таким образом, вырисовывается новая обязанность, новая черта облика идеального гражданина – обязанность воина, защитника могущества римского государства. А если учесть, что наряду с этим превозносится мирная жизнь и занятие сельским хозяйством, причем говорится, что это самое приятное и самое достойное занятие для свободного человека, то возникает давно уже знакомый – со времен Катона Цензора – староримский идеал земледельца и воина.

Рассуждение о справедливости заканчивается упоминанием о рабах, по отношению к которым, по мнению Цицерона, также должна проявляться справедливость. Однако эта справедливость трактуется довольно своеобразно: к рабам следует относиться как к «наемникам», т.е. требовать от них работы и предоставлять то, что им полагается. Таким образом, к облику идеального гражданина, к облику земледельца и воина добавляется еще одна необходимая черта – обязанность «справедливого» хозяина, владельца рабов.

Другой «частью», или стороной, основной социальной добродетели следует считать благодеяние, которое можно еще определить как благотворительность или щедрость. Переходя к рассуждению о благодеянии, Цицерон прежде всего отмечает, что нет ничего более соответствующего человеческой природе, однако применение этой добродетели на практике требует определенной осторожности. Цицерон делает три предупреждения: 1) благодеяние (или щедрость) не должно вредить тому, кому его оказывают, и не идти за счет других; 2) не должно превышать средств самого благотворителя и 3) должно распределяться в соответствии с достоинством того, кто его получает.

Все это еще раз напоминает нам, что жизнь наша проходит в обществе. И дальше следует чрезвычайно любопытная оговорка: «Так как мы живем отнюдь не в кругу совершенных людей и мудрецов, но среди тех, относительно которых ясно, что в них мы находим лишь отражение добродетели, – тем более следует понять, что нельзя пренебрегать никем, в ком обнаруживается хоть какой–то признак этой добродетели».

После этого Цицерон приступает к развитию затронутой выше мысли: жизнь наша проходит в обществе. Подчеркивается, что общество связывает людей союзом, разумом и языком, чем они и отличаются от зверей. Человек обязан помогать человеку, но средства отдельных лиц невелики, и поэтому необходима градация благотворительной деятельности. Она должна быть установлена в соответствии с существующими степенями общности людей. Таких степеней несколько. Не говоря уже о понятии человечества в целом, можно указать на такие все более тесные связи: общность племени, происхождения, языка, затем – гражданской общины. Еще более тесной связью следует считать семью. Это – первоначальная ячейка общества, и из нее вырастает государство. Тезис о развитии государства из семьи был со времен Аристотеля locus classicus, и Цицерон также представляет себе государство как некий естественно развившийся организм.

После этого Цицерон подходит к центральной части своего рассуждения о благодеянии. Он устанавливает теперь градацию обязанностей в зависимости от различных форм или «степеней» человеческой общности. «Из всех общественных связей, – говорит он, – нет более важной и более дорогой, чем та, которая существует у каждого из нас с государством. Дороги родители, дороги дети, родственники и близкие друзья, но все привязанности всех людей охватывает собой одно только отечество, за которое какой добрый гражданин усомнится подвергнуться даже смерти, если она пойдет отечеству на пользу?» И здесь же приводится некая шкала этих обязанностей, расположенных по их значимости: на первом месте стоят обязанности по отношению к отечеству и родителям, затем – к детям, семье и, наконец, к родственникам и друзьям. Так к характерным чертам идеального гражданина прибавляется еще одна, и, пожалуй, наиболее специфически римская: обязанности перед государством. Кстати сказать, утверждение Цицерона о том, что мы живем не среди мудрецов и совершенных людей, а потому должны ценить имеющих более скромные достоинства, гораздо ближе к академической системе, ко взглядам Антиоха, чем к ригористическим установкам стоиков, даже в их смягченном варианте (римская Стоя).

Таковы основные наблюдения, которые могут быть сделаны в отношении облика «идеального гражданина» (vir bonus) на основании рассуждений Цицерона о двуединой «социальной добродетели» – справедливости и благодеянии. Что касается анализа других кардинальных добродетелей, то выводимые из них Цицероном обязанности относятся скорее к его представлениям об облике государственного деятеля, руководителя государства. Равным образом анализ второй книги трактата ничего не может, на наш взгляд, прибавить принципиально нового к общему облику, к характерным чертам и обязанностям «идеального гражданина». Если первая книга трактата посвящена определению нравственных норм и вытекающих из них обязанностей, то во второй книге речь идет о практическом применении этих норм, т.е. о применении их в сфере «полезного». При этом Цицерон считает, что противопоставление «нравственно–прекрасного» и «полезного» (honestum – utile) есть величайшее заблуждение. Отсюда вывод: «что нравственно–прекрасно, то тем самым уже и полезно», вывод, подсказанный новой Академией; в дальнейшем это подчеркивается самим Цицероном. Таким же путем вся деятельность в сфере полезного «увязывается» с основными добродетелями, определенными в первой книге, например: «Кто захочет снискать истинную славу справедливого человека, тот должен выполнять обязанности, налагаемые справедливостью». И тут же разъяснено: «Каковы они – было сказано в предыдущей книге».

В заключение – очень коротко о политической тенденции трактата. Об этом уже было упомянуто выше. Мы имеем все основания констатировать резко антицезарианскую направленность трактата, причем речь идет не только о личности самого Цезаря, но и о всем его окружении, о всем цезарианском лагере. Так, например, уже в начале трактата говорится о том, что слова Энния «Нет священной общности, нет и верности при царской власти» прекрасно подтверждены примером Цезаря, который ради власти и славы безрассудно «преступил все божеские и человеческие права». Его благотворительность и щедрость – как и Суллы – не может быть названа ни истинной, ни справедливой, ибо, награждая деньгами и имуществом одних, они оба отнимали все это у других, причем как раз у законных владельцев.

Во второй книге положение римского государства при Цезаре рисуется самыми мрачными красками, он сам постоянно именуется тираном, поправшим и законы и свободу, гибель его вполне заслуженна, в некотором отношении он даже хуже Суллы, ибо вел войну по недопустимой причине, а после своей отвратительной победы не только лишал имущества отдельных граждан, но и целые общины. Вот почему если и сохранились еще стены Великого Города, то государство (res publica) было утрачено полностью.

А раз государство погибло, перестало существовать, то уже нет места ни праву, ни красноречию, нет возможности принимать участие в общественной жизни. Именно по этим причинам и пришлось автору трактата – дабы не предаться тоске и отчаянию – заняться философскими трудами.

Крайне резко осуждает Цицерон и программу популяров – с его точки зрения, конечно, не «истинных»! – вождем которых совсем недавно выступал Цезарь. Программа и тактика популяров подорвали основы государства, так, например, землевладельцы несправедливо сгонялись со своих земель, особенно же нетерпимы были все попытки разрешить долговую проблему путем кассации долгов (tabulae novae).

В третьей книге снова повторяются утверждения о гибели государства, уничтожении сената и правосудия; здесь, кстати, Цицерон объясняет своим вынужденным досугом тот факт, что он написал именно в это время большое количество философских трудов. Снова оправдывается и даже признается не противоречащим нравственно–прекрасному убийство тирана и, наконец, говорится: «Вот перед тобой человек, страстно пожелавший стать царем римского народа и властелином над всеми племенами и достигший этого! Если кто–нибудь говорит, что это страстное желание прекрасно в нравственном отношении, то он безумен, ибо не только одобряет уничтожение законов и свободы, но считает достойным хвалы их отвратительное изничтожение. Если же кто–нибудь заявляет, что в государстве, которое должно быть свободным, стать царем дурно в нравственном отношении, но полезно тому, кто это осуществит, то каким же порицанием рассеять такое глубокое заблуждение?» И, заключая это свое суждение, которое должно доказать единство нравственно–прекрасного и полезного, Цицерон именует незаконный захват царской власти, т.е. тиранию, «убийством отечества».

Из всего сказанного ясно, насколько отрицательно относился Цицерон к Цезарю и установленному им политическому режиму. Вот почему, желая, хотя бы в принципе, в «теории», нечто противопоставить той исторической действительности, которую он не хотел и не мог принять, Цицерон и создает в своем трактате идеализированный образ римского гражданина (vir bonus), образ, выступающий в качестве главной, «ведущей» идеи всего произведения.

* * *

На заседании сената 1 сентября 44 г. по предложению Антония было принято решение, идущее уже в русле не просто почитания, но скорее обожествления Цезаря: ко всем празднествам и молебствиям прибавлялось по одному дню специально в честь Цезаря. Цицерон, который именно к этому заседанию прибыл в Рим, тем не менее почел за благо уклониться и в сенате не присутствовать (видимо, считая оппозицию внесенному предложению небезопасной). Он с утра известил Антония о своем намерении, сославшись на усталость после поездки и недомогание. Однако Антоний воспринял этот поступок как личное оскорбление и публично заявил, что заставит привести Цицерона силой или прикажет разрушить его дом. Но конечно, он не привел своей угрозы в исполнение, хотя подобное заявление уже само по себе было равносильно объявлению открытых враждебных действий.

В ответ на этот выпад Цицерон на следующий день явился в сенат и в отсутствие Антония выступил против него с речью. Это была первая из его знаменитых речей, произнесенных в ходе борьбы с Антонием, которые он сам назвал Филиппиками, по образцу речей Демосфена против Филиппа Македонского.

Первая речь против Антония была еще весьма сдержанной. Цицерон занял пока довольно осторожную и выжидательную позицию. Начало речи он посвятил объяснению своего поведения: изложил причины, побуждавшие его уехать из Италии, а также причины, в результате которых он изменил это решение. Затем, заявив о том, что во имя мира и спокойствия он предлагает сохранять в силе распоряжения Цезаря, подразумевая под ними те законы, которые Цезарь еще успел провести при жизни, он доказывал, что проекты новых законов, предлагаемые Антонием, противоречат этим прежним Цезаревым распоряжениям. Речь шла в данном случае о намерении Антония внести определенные изменения в судебную практику (в частности, разрешить осужденным за государственные преступления обращаться к народному собранию как высшей инстанции).

После этого своего выступления Цицерон снова уехал из Рима (в свою усадьбу в Путеолах). Антоний же назначает на 19 сентября новое заседание сената, на котором и выступает с большой, тщательно подготовленной речью, направленной прямо и резко против Цицерона. Он обвиняет его в том, что Цицерон в свое время вынудил сенат к вынесению противозаконных смертных приговоров, что он был подстрекателем убийства Клодия, что он поссорил Помпея с Цезарем и, наконец, самое главное обвинение – что он был идейным вдохновителем убийства Цезаря. Обвинения были далеко не шуточными: ставилась под сомнение вся политическая репутация Цицерона. Было ясно, что начинается борьба не на жизнь, а на смерть.

Цицерон отвечал на это выступление Антония новой речью (вторая Филиппика), которая построена так, будто она произносилась непосредственно вслед за Антонием; на самом же деле это был написанный в путеольской вилле – не ранее конца октября – политический памфлет. Письмо Аттику, в, котором обсуждаются отдельные и довольно острые места этой речи, свидетельствует о том, насколько тщательно работал Цицерон над отделкой этого памфлета.

Вторая филиппика – типичная для римских политических нравов инвектива. Цицерон здесь уже не стесняется в выражениях и широко пользуется, как это было принято в те времена, обвинениями сугубо личного характера. Он обвиняет Марка Антония в пьянстве и разврате, называет его негодяем, наглецом, глупцом и даже трусом. Нередки обращения и эпитеты такого рода: «Проспись, и выдохни винные пары», «Ты был шлюхой, доступной всем», «О, нестерпимое бесстыдство, ничтожность и гнусность этого, человека». Перед нами уже знакомый, можно сказать стандартный, набор обвинений, использованных в свое время как против Катилины, так и против Клодия.

По содержанию эта инвектива построена в основном на опровержении тех обвинений, которые были выдвинуты Антонием в его сенатской речи 19 сентября, и на встречных обвинениях самого Цицерона. Он грозит Антонию судьбой Катилины и Клодия, он уверяет, что Антоний, подобно Цезарю, который, кстати, намного превосходил его во всех отношениях, погибнет смертью, подобающей тиранам.

Отвечая на обвинение в подстрекательстве убийства Клодия, Цицерон вспоминает, как Антоний сам преследовал Клодия с мечом в руках и только по случайности не убил его. Отвечая же на аналогичное обвинение по отношению к Цезарю, Цицерон снова сам нападает на Антония и доказывает, что тот еще в 45 г. знал о готовящемся покушении на жизнь диктатора, а перед отъездом Цезаря в Испанию даже подослал к нему наемного убийцу. В заключение своего памфлета Цицерон заявляет, что он готов пожертвовать жизнью ради блага государства. «Я защитил государство, – говорит он, – будучи молод, не покину его и стариком. С презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих!»

В первых двух Филиппиках еще нет призыва к вооруженной борьбе, нет в них и упоминаний об Октавиане, но в ближайшее же время оба этих фактора, т.е. неизбежность гражданской войны и роль Октавиана как основной фигуры, которая может быть противопоставлена Антонию в этой войне, становятся «ведущими» идеями всех действий и всех выступлений Цицерона в этот переломный период.

Ситуация в Риме осенью 44 г. была примерно следующей. Антоний, опираясь на крупный отряд (6000 человек) своей личной охраны, ожидал, кроме того, прибытия македонских легионов, причем уже открыто заявлял, что он собирается использовать все эти войска в качестве своей основной опоры и защиты по истечении срока консулата. Октавиан, со своей стороны понимая неизбежность вооруженной борьбы, направился в Кампанию, где были расселены ветераны Цезаря (главным образом 7–й и 8–й легионы), с целью их вербовки в свои отряды. Так как каждому, кто желал вступить в эти войска, сразу же выплачивалась круглая сумма в 2000 сестерциев, то Октавиану в весьма короткий срок удалось набрать 10 000 добровольцев – «сверхсрочников», с которыми он и направился в Рим еще до возвращения туда Антония.

Именно в это время Октавиан обратился с письмом к Цицерону, извещая его о своих планах, о желании возглавить военные действия против Антония и прося о тайной встрече в Капуе либо вблизи нее. Октавиан просил также совета: занимать ли ему своими войсками Капую, перерезав таким образом путь Антонию, или двигаться на Рим? Цицерон на просьбу о свидании ответил отказом, считая, что такая встреча не может остаться в тайне, но зато дал совет идти к Риму.

Вняв этому совету, Октавиан продолжал обращаться к Цицерону с письмами, уговаривая его теперь прибыть в Рим и рассчитывая на его поддержку в сенате. Цицерон же продолжал колебаться: он считал, что Антоний силен, а сенат запуган, он не доверял молодости Октавиана, не был уверен в его конечных целях и намерениях, но «замысел мальчишки» ему все больше и больше нравился. В конечном счете все эти колебания Цицерона окончились тем, что он возвращается в Рим и в блоке с Октавианом начинает свою последнюю борьбу – борьбу за республику.

Обычно считается, что Цицерон, как всегда в политике весьма недальновидный, оказался лишь жалким орудием в руках Октавиана, который использовал его в своих целях и затем, не дрогнув, отбросил. Но нечто подобное всегда говорят про побежденных. Такая оценка возникла еще в самой древности. Например, Плутарх писал о Цицероне следующее: «Он, старик, дал провести себя мальчишке – просил за него народ, расположил в его пользу сенаторов. Друзья бранили и осуждали его еще тогда же, а вскоре он и сам почувствовал, что погубил себя и предал свободу римского народа».