Текст книги "Цицерон и его время"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Не менее восторженный прием был оказан вчерашнему изгнаннику и в самом Риме. 4 сентября у городских ворот его ожидала огромная толпа; при непрекращающихся восторженных кликах, в сопровождении всей этой массы народа Цицерон поднялся на Капитолий, дабы возблагодарить богов за свое возвращение, за восстановление попранной справедливости. На следующий день, т.е. 5 сентября, он выступил с благодарственной речью в сенате, а 7 сентября – перед народом на Форуме.

В письме к Аттику, который в это время был в Эпире и не мог, к глубокому огорчению Цицерона, насладиться зрелищем его триумфа, он так описывает встречу, оказанную ему на родине: «После почетнейшего приема в Брундизии ко мне на всем моем пути сходились отовсюду посланцы с поздравлениями. Когда же я подъезжал к Риму, не было ни одного более или менее известного человека из любого сословия, который не вышел бы мне навстречу, исключая тех моих врагов, которые не могли ни скрыть, ни отрицать этого обстоятельства. Когда я оказался у Капенских ворот, то увидел, что все ступени храмов заняты людьми из низших слоев плебса. Они выражали мне свои чувства громкими рукоплесканиями; такое же множество народа и рукоплескания сопровождали меня до Капитолия, причем на Форуме и самом Капитолии было невероятное скопление людей».

Цицерон был переполнен чувством гордости и восторга. В своей речи, произнесенной в сенате, он говорил, что его не проста возвратили в отечество, но как бы привезли разукрашенными конями на золоченой колеснице, как и полагается триумфатору. Более того, он утверждал, что во время его изгнания в Риме вместе с ним отсутствовали законы, суды, права магистратов, авторитет сената, свобода и даже обильный урожай. Вот почему, собственно говоря, сенат и призвал его своим решением, народ потребовал, государство умолило, а вся Италия внесла обратно на собственных плечах.

Этот мотив – воспоминание о триумфальном возвращении – будет повторяться еще не раз в других, более поздних речах и выступлениях. Так, в речи «О своем доме» – кстати сказать, сенат принял решение выплатить Цицерону из государственных средств 2 млн. сестерциев на восстановление городского дома и 750 тыс. сестерциев на восстановление его вилл – он, пользуясь случаем, снова рисует картину удивительного согласия всех сословий при решении вопроса о его возвращении, когда он благодаря этим единодушным и чрезвычайно почетным для него решениям словно восходил по ступеням на самое небо. Небезынтересно отметить, что, чем дальше уходил в прошлое день возвращения, тем ярче становились краски, которыми Цицерон живописал этот знаменательный день и судьбу Италии, с таким нетерпением якобы ожидавшей его наступления. В речи, произнесенной им в защиту Сестия, опять–таки излагается история возвращения на родину, причем, в частности, говорится: «Чье отсутствие более остро чувствовала курия, кого оплакивал Форум, кого не хватало трибунам? С моим отъездом все стало вдруг заброшенным, диким, безмолвным, все преисполнилось горя и печали».

Не удивительно, что при такой аберрации вся история изгнания и возвращения интерпретируется теперь Цицероном по–новому. Если даже в те месяцы, что Цицерон провел в Фессалониках или Диррахии, он не был особенно склонен приписывать все случившееся своим собственным ошибкам, то ныне получается, что ошибок как бы и вовсе не было, наоборот, его добровольное удаление из Рима, его изгнание есть не что иное, как акт величайшей политической мудрости, предусмотрительности и самопожертвования. Он удалился из Рима только потому, чтобы не дать повода к гражданской войне, не быть причиной гибели многих людей, предпочтя, по его словам, «чтобы честные мужи оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной».

Что касается приверженности к старым лозунгам и концепциям, то Цицерон здесь снова проявляет постоянство, поистине заслуживающее лучшего применения. Если, как говорилось выше, даже годы изгнания в этом смысле его ничему не научили, то триумфальное возвращение могло, конечно, лишь содействовать укреплению прежних иллюзий и заблуждений. И действительно, мы только что убедились, что подготовку и проведение закона, касающегося его возвращения, он рассматривает как проявление (или возрождение) согласия сословий, а в речи, посвященной вопросу о его доме, снова возникает уже давно знакомая нам «концепция тоги»: «Дважды я спасал государство – когда я, консул, носящий тогу, победил вооруженных людей и когда я, частный человек, отступил перед вооруженными консулами».

Таково было умонастроение Цицерона после возвращения из изгнания. Однако первые же дни пребывания в Риме могли довольно наглядно показать ему, что он не учитывал изменения общей обстановки, а следовательно, и своего собственного положения. Он больше не был центральной фигурой римской политической жизни, отныне ему отводилась лишь второстепенная роль. Кроме того, буквально через два–три дня после возвращения ему уже пришлось обороняться от новых атак Клодия, который сначала натравил на него толпу, уверяя, что дороговизна и нехватка хлеба вызваны возвращением Цицерона, а еще через некоторое время организовал форменное на него нападение на одной из главных улиц Рима. Правда, и Цицерон рискнул на ответную акцию: выбрав время, когда Клодия не было в городе, он в сопровождении большой свиты друзей и сторонников поднялся на Капитолий и уничтожил доски, на которых были записаны и выставлены для всеобщего обозрения указы и постановления народных трибунов, в том числе и те законы, где речь шла об изгнании Цицерона.

Но все это лишь малозначащие подробности. Общее же изменение обстановки заключалось в том, что политическая борьба в Риме из обычной и «законной» формы, из стадии прений и дебатов – как в сенате, так и на Форуме – переросла в регулярные уличные столкновения вооруженных отрядов, которыми руководили то Клодий, то его противники Милон и Сестий. Такая форма борьбы была, конечно, глубоко чужда Цицерону, претила ему, ибо он, по его собственным словам, всегда предпочитал лечить диетой, избегая хирургического вмешательства.

* * *

Весной 56 г. на севере Италии, в городе Луке, состоялась встреча триумвиров. Она была для них крайне желательна, пожалуй, даже необходима, ибо тройственный союз переживал некий кризис. Во–первых, произошло очередное усиление сенатских кругов и группировок: действия Милона и его отрядов, сближение с сенатом Помпея и получение им чрезвычайных полномочий по снабжению Рима продовольствием, возвращение из изгнания Цицерона. Кроме того, за последнее время ослабели связи между самими членами триумвирата: снова ухудшились взаимоотношения Помпея и Красса, впервые наметилось некоторое охлаждение между Цезарем и Помпеем. Это охлаждение усиливалось по мере роста популярности самого Цезаря. Дела его в Галлии шли блестяще. Еще в 58 г. он одержал крупную победу над гельветами (около г. Бибракты), затем выступил против вождя германского племени свевов Ариовиста, которого в свое время призвало на помощь галльское племя секванов. Ариовист потерпел сокрушительное поражение и с жалкими остатками своего войска вынужден был бежать за Рейн.

Весной 57 г. Цезарь начинает борьбу против самого могущественного галльского племени – против белгов. Сопротивление белгов было столь упорным, что римские легионы не раз попадали в крайне опасное и рискованное положение. И все же в этой войне Цезарь одержал победу. Помимо чисто военных успехов он умел прекрасно использовать разобщенность, а иногда прямую вражду между различными галльскими племенами, привлекая на свою сторону соперничавших друг с другом представителей галльской племенной знати.

Не забывал Цезарь и римских дел, римских связей. Когда он стоял на зимних квартирах в своей провинции (т.е. в Цизальпийской Галлии), к нему приезжало из Рима немало посетителей, и он чрезвычайно охотно откликался на различные просьбы. «Так он поступал в течение всей войны, – пишет Плутарх, – либо побеждал врагов оружием сограждан, либо овладевал самими согражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля. А Помпей ничего не замечал».

Успехи Цезаря в Галлии произвели в Риме такое сильное впечатление, что сенат назначил по этому поводу пятнадцатидневное благодарственное молебствие и празднование. Это произошло вскоре после возвращения Цицерона, т.е. еще до конца 57 г. К этому времени покорение Галлии фактически было завершено.

В следующем 56 г. и состоялось, как уже сказано, свидание триумвиров в Луке. Оно было организовано скорее всего по инициативе Цезаря и проходило в торжественной обстановке. В Луку съехалось около 200 сенаторов, много магистратов и промагистратов, одних только ликторов собралось 120 человек. Здесь были приняты важные решения: Помпей и Красс намечались консулами на 55 г., затем они получали на пятилетний срок управление провинциями (Помпей – Испанией, а Красc – Сирией). Полномочия Цезаря в Галлии продлевались еще на пять лет; после этого ему тоже гарандаровалось консульство. Однако все эти решения, направленные как будто на укрепление тройственного союза, привели в ближайшее же время к совершенно неожиданным и даже прямо противоположным результатам.

Положение в Риме оставалось напряженным. Уличные стычки между отрядами Клодия и Милона не прекращались. Клодий открыто выступал против Помпея и Цицерона. Поведение Красса было двусмысленным. Незадолго до свидания триумвиров в Луке произошел следующий инцидент.

Клодий, избранный на 56 г. эдилом, решил привлечь к суду Милона, обвинив его в насилии. Помпей, который только что потерпел поражение в сенате, где ему было отказано в разрешении на проектируемый им поход в Египет, пытался выступить в защиту Милона. Однако попытка оказалась неудачной. Он еле закончил речь, прерываемый криками и даже бранью, а когда поднялся Клодий и, обращаясь к толпе, стал спрашивать: «Кто морит людей голодом?» – клодианцы хором отвечали: «Помпей!» Или на вопрос: «Кто хочет идти войной на Александрию?» – снова кричали: «Помпей!» В ответ на это милонианцы, или «наши», как называет их Цицерон, разразились не менее громкими криками, а под конец произошла очередная вооруженная стычка между противниками.

Вскоре после этого Цицерон выступил в защиту Публия Сестия, трибуна 57 г., содействовавшего в свое время его возвращению из изгнания. Сестий был привлечен к суду и обвинен в насильственных действиях не без участия Клодия. Этих двух причин было более чем достаточно, чтобы Цицерон горячо взялся за защиту. Процесс окончился удачно, Сестия оправдали. Дошедшая до нас речь Цицерона представляет собой, видимо, значительно переработанный вариант речи произнесенной. Здесь снова подробно излагается история его изгнания и возвращения, кроме того, значительная часть сохранившейся речи посвящена «теоретическому» определению понятий «оптиматы» и «популяры», о чем уже говорилось выше.

Само собой разумеется, что речь в защиту Сестия содержала яростные нападки на Клодия. В этом же духе была использована и другая возможность: процесс Марка Целия Руфа, обвинявшегося, в частности, в попытке отравить сестру Клодия – знаменитую Клодию, широко известную в Риме своими любовными историями и воспетую под именем Лесбии одним из ее восторженных поклонников, поэтом Катуллом. В своей защитной речи Цицерон снова сводил старые счёты с Клодием, но на сей раз досталось и его сестре.

В ответ на все эти выпады Клодий попытался обратить против Цицерона прорицание жрецов–гаруспиков. Дело заключалось в следующем. Еще в начале 56 г. в сенат стали поступать сообщения о каком–то странном, необъяснимом шуме, который был слышен в разных местах на территории Лациума. Запрошенные о причинах и значении этого загадочного явления жрецы–гаруспики – а в их обязанности входило назвать средства, которыми можно было умилостивить гнев богов, – дали ответ, что боги гневаются на небрежность, проявленную при организации общественных игр, на осквернение священных мест, на кощунство при жертвоприношениях. Клодий заявил, что гаруспики, говоря об осквернении священных мест, имели в виду незаконное снятие религиозного запрета с того земельного участка, на котором находился разрушенный им дом Цицерона в Риме.

Подобный выпад Цицерон не мог оставить без ответа. Он выступил в сенате со специальной речью, в которой развил свое собственное понимание прорицаний гаруспиков. По его мнению, гнев богов был направлен персонально против Клодия, ибо именно его следует обвинять в небрежной организации общественных игр (как эдила!), в кощунстве и святотатстве (преступление в день празднества в честь Доброй Богини!) и, наконец, в раздувании раздоров среди оптиматов и нанесении ущерба государству.

Однако Клодий подкреплял свои словесные выпады такими реальными и ощутимыми действиями, которые были совершенно недоступны самому Цицерону. Так, после речи о прорицаниях гаруспиков Клодий со своей «шайкой» сделал Попытку – и уже не первую! – разрушить вновь воздвигаемый дом Цицерона, и только противодействие другой «шайки», т.е. отрядов Милона, помешало этому намерению.

В этой сложной для него ситуации Цицерон вынужден был искать все большей опоры и все более тесного сближения не только с самим Помпеем, но через него – в особенности после свидания в Луке – и с Цезарем. Поэтому, когда в сенате обсуждался вопрос о назначении провинций консулам 55 г., Цицерон выступил с речью, в которой он стремился обосновать два противоречащих друг другу положения: с одной стороны, доказать необходимость продления полномочий Цезаря в Галлии, с другой – добиться отозвания своих старых врагов – консулов 58 г. Габиния и Писона из их провинций (т.е. из Сирии и Македонии). Значительная часть речи «О консульских провинциях» посвящена объяснению, вернее, оправданию отношения Цицерона к Цезарю, причем изменение этого отношения мотивируется отказом от личных симпатий или антипатий во имя защиты интересов государства. Подчеркивается, что и сам сенат изменил отношение к Цезарю, оценив государственное значение его побед в Галлии. В конце речи Цицерон с гордостью говорит о том, что никакие милости и никакие козни не смогли отвратить его от преданности оптиматам и что он «предпочел принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и несправедливости, лишь бы не отступать от священных для меня взглядов и не отклоняться от своего пути».

Сенат продлил полномочия Цезаря; что касается Писона и Габиния, то первый был заменен, ибо Македонию превратили в преторскую провинцию, Габиний же оставался проконсулом Сирии до тех пор, пока она не была назначена Крассу (на 54 г.). Таким образом, программа, намеченная Цицероном в его речи, была полностью реализована.

Тем временем приближались консульские выборы на 55 г. В соответствии с договоренностью в Луке консулат был обещан Помпею и Крассу. Однако обе эти кандидатуры встретили сильное сопротивление сената. Выборы откладывались со дня на день, и 55 год начался без вновь избранных магистратов. Выборные комиции, хотя и с большим опозданием (т.е. уже в самом 55 г.!), все же состоялись, однако они прошли довольно необычно. Помпей и Красc были избраны консулами, собственно говоря, только при поддержке вооруженной силы: сын Красса, легат Цезаря, привел в народное собрание большой отряд солдат для голосования за отца и за Помпея.

Новое консульство Красса и Помпея ничем особенным не примечательно. В основном они стремились к осуществлению тех пунктов лукского соглашения, которые должны были обеспечить их положение на ближайшие годы. Именно в это время полномочия Цезаря были продлены на второе пятилетие, Крассу была предоставлена Сирия, а следовательно, и санкционирована война против парфян, к которой он так стремился, а Помпею – провинция «Африка» и обе Испании (т.е. «Ближняя» и «Дальняя»). Красс, жаждавший военной славы, отправился в свою провинцию даже до истечения срока консулата, Помпей же остался в Италии и управлял провинциями только через своих легатов. Очевидно, в период своего консулата он освятил и торжественно открыл построенный им театр – первый каменный театр в Риме, – причем при открытии были проведены гимнастические состязания, травля диких зверей, когда было выпущено 500 львов, и даже показана битва со слонами – зрелище, которое, по словам Плутарха, особенно поразило римлян.

Тем не менее единство и прочность тройственного союза находились под серьезной угрозой. Особенно очевидным это стало в ближайшие два года. И в 54 и в 53 гг. уличные беспорядки и вооруженные столкновения не прекращались. Подкуп во время предвыборных кампаний принял такие размеры, что буквально каждому кандидату на высшие должности угрожал судебный процесс. В городе росла анархия, 53 год снова начался без магистратов. Кроме того, за это время произошли следующие, хотя и не равноценные по своему значению, но имевшие достаточно роковые для единства триумвиров события: в 54 г. умерла от родов дочь Цезаря и жена Помпея Юлия, в 53 г. бесславно погиб в Парфии завлеченный вглубь страны и потерпевший сокрушительное поражение при Каррах (Месопотамия) Красc. Это, кстати говоря, было первое серьезное столкновение римлян с Парфянской державой и первая крупная военная неудача Рима за последние десятилетия. И наконец, несмотря на новые успехи Цезаря в его провинции – борьбу с германскими племенами и переход через Рейн, а также чрезвычайно эффектный (хотя и малоэффективный!) поход в Британию, – и здесь наблюдается резкое изменение ситуации: после отдельных и разрозненных антиримских выступлений вспыхивает великое общегалльское восстание, которое ставит под угрозу все предшествующие победы римского оружия. Все эти события фактически расстроили и привели затем к полному краху тройственный союз.

Каково же было в эти годы положение Цицерона? Оно по существу не изменилось, оставаясь по–прежнему и неустойчивым и второстепенным. Изменилось лишь то, что Цицерон наконец начинает сам это осознавать. «Простимся со справедливыми и честными правилами! Трудно поверить, до чего вероломны главари… Обманутый, оставленный, брошенный ими, я почувствовал это на себе». В следующем письме формулировки еще более определенны: «Меня же, если я говорю о государственных делах то, что следует, считают безумцем, если то, что требуется, – рабом, а если молчу – то побежденным и пленником… Итак, быть мне спутником, мне, который не захотел быть предводителем?»

Даже знаменитое письмо к Лукцею, в котором он требует, чтобы тот посвятил описанию пресловутых событий «от начала заговора и до возвращения из изгнания» специальную монографию, а затем с подкупающей прямотой, почти наивностью упрашивает «прославлять все это сильнее, чем ты, быть может, намерен», свидетельствует в конечном счете лишь о том, насколько неуверенно чувствовал себя Цицерон в настоящем, перенося центр тяжести на заботы о славе своего имени в будущем.

Подобные мотивы пронизывают многие письма – конечно, наиболее доверительные – на протяжении тех лет, что предшествовали отъезду Цицерона в Киликию. Он говорит о всевластии триумвиров, о потере им – впрочем, как и всеми другими, – независимости, об изменении положения сената, судов, всего государства. С 54 г. все чаще и чаще возникает перед его глазами призрак диктатуры. «В Риме положение следующее, – пишет он брату летом 54 г., – есть надежда, что соберутся комиции, но неопределенная, есть подозрение, что готовится диктатура, также неопределенное; на форуме полная тишина, но скорее стареющего, чем отдыхающего государства; мои высказывания в сенате таковы, что другие соглашаются со мною больше, чем я сам». В конце года и на сей раз Аттику: «Вот тебе другие новости: дело идет к междувластью и даже пахнет диктатурой; разговоров во всяком случае много».

Но не следует думать, что Цицерон, оттесненный за эти годы в политической жизни на второстепенные роли, пребывал в бездействии и даже упадке. Он не мог вовсе отойти от политики и продолжал, как это видно из его писем, живо интересоваться новостями и всеми нюансами политической обстановки. Затем он усиленно трудился в эти годы над своими теоретическими произведениями и, наконец, весьма активно занимался адвокатской практикой. Что касается его литературной деятельности, то еще в 56 г. он начал работать над стихотворной поэмой «О моем времени», которая содержала три книги и была, видимо, продолжением другого эпического произведения – «О моем консульстве». В 55 г. Цицерон завершил трактат по истории ораторского искусства («Об ораторе»); в 54 г. приступил к работе над знаменитым диалогом «О государстве», а несколько позднее (видимо, в 52 г.) – над диалогом «О законах». Наряду с этим – непрерывная судебная практика. Так, в августе 54 г. он пишет брату Квинту: «Никогда я не разрывался в такой степени из–за дел и по судам, притом в самое тяжелое время года, в сильнейшую жару». Подобный же мотив звучит в письме, датированном осенью того же года: «Знай, что не бывает дня, когда бы я не защищал обвиняемого». Перечислять все процессы, в которых Цицерон в эти годы принимал участие, нет ни нужды, ни необходимости, тем более что многие речи этого периода нам совершенно неизвестны. Из сохранившихся же речей можно отметить речь против Писона и речи в защиту Скавра и Планкия.

Речь против Писона представляет собой как бы образцовую для римских политических нравов инвективу. В ней дан обширный, почти исчерпывающий набор типичных оскорбительных и даже бранных выражений. С точки же зрения содержания она сводится к прославлению консулата Цицерона и его триумфального возвращения из изгнания.

Но далеко не всегда мог теперь Цицерон обвинять тех, кого находил заслуживающим обвинения, и защищать тех, кого считал нуждающимся в защите. Об этом нагляднее всего свидетельствуют, пожалуй, такие факты, как история его ссоры, а затем примирения с Крассом, защита Ватиния и, наконец, процесс Габиния.

Причиной инцидента с Крассом были следующие обстоятельства. В сенат поступила жалоба сирийских откупщиков на своего наместника – проконсула Габиния. Поскольку Габиний был одним из консулов 58 г., санкционировавших изгнание Цицерона, то последний, конечно, не упустил случая обрушиться на своего старого врага. Сначала против Габиния выступил и Красс. Но затем под влиянием Помпея – всем было известно, что Габиний его преданнейший сторонник и клеврет, – Красс резко изменил свои позиции. Это и послужило причиной острой словесной перепалки между Крассом и Цицероном; их отношения издавна носили характер плохо скрываемой неприязни. Теперь эта неприязнь проступила наружу. Однако ненадолго: под давлением Помпея и даже Цезаря (в письменной форме!) Цицерону, уже один раз испытавшему, к чему может привести хотя бы только отсутствие поддержки этих влиятельнейших людей, пришлось пойти на уступки и примириться с Крассом перед его отъездом в провинцию. Затем, как и полагается, он пишет Крассу в Сирию весьма любезное письмо, заверяя его в своей искренней приязни и преданности, что не мешает ему в другом письме, в письме, адресованном Аттику и написанном почти одновременно, восклицать, имея в виду Красса: «О, негодяй!».

В еще большей степени довелось Цицерону ощутить себя марионеткой в руках триумвиров, когда он не смог устоять перед Цезарем и дал согласие защищать Ватиния. В свое время он, наоборот, громил этого ничтожного прихлебателя Цезаря, ибо тот осмелился выступить свидетелем против Сестия. Теперь Ватиний был обвинен в подкупе избирателей (он избирался претором в 55 г.). Цицерон, защищая его, добился успеха, но эта защита чрезвычайно подорвала репутацию самого Цицерона в сенатских кругах. Об этом можно судить по его письму к Лентулу Спинтеру, в котором он весьма многословно, но отнюдь не весьма убедительно объясняет и оправдывает свои действия.

И наконец, процесс Габиния в декабре 54 г. (за злоупотребления в провинции). Еще в октябре и даже в ноябре этого года Цицерон в письмах к брату говорит о полной для него неприемлемости защиты своего старого врага, о «вечном позоре», о «гибели», а всего через несколько дней, снова поддавшись нажиму Помпея и Цезаря, выступает в качестве защитника Габиния, причем, как он сам свидетельствует об этом, защищает его «с величайшим усердием». Столь неожиданные, крутые повороты приводят к тому, что именно с этого времени в сенатских «кулуарах» за Цицероном закрепляется весьма малопочетное, но, увы, заслуженное прозвище – «перебежчик».

Однако следует вернуться к характеристике общего положения в Риме. В конце 53 г. в связи с предстоящими консульскими выборами вновь разгорелась политическая борьба, причем борющиеся стороны пользовались, как это теперь было принято, не только деньгами (т.е. подкупами), но и оружием. Претендентов на консулат было трое, один из них – Милон. Что касается Клодия, то на 52 г. он выставил свою кандидатуру в преторы. Им, видимо, выдвигалась новая демократическая программа, о которой полностью мы, к сожалению, судить не можем. Из отрывочных данных источников можно извлечь лишь более или менее достоверные сведения о том, что готовился закон о голосовании отпущенников. До сих пор отпущенники, получавшие при отпуске на волю права римского гражданства, тем не менее были не вполне полноправны: их приписывали только к городским трибам, где они и должны были голосовать. По законопроекту Клодия им предоставлялось теперь право голосовать (и быть приписанными) как в городских, так и сельских трибах, в результате чего для отпущенников открывалась гораздо более широкая возможность оказывать влияние на общий исход выборов. Законопроект Клодия приводил Цицерона в ужас и он утверждал – как всегда, с огромным преувеличением! – что «дома у него уже вырезаны на медных досках законы, которые целиком отдают нас нашим рабам».

52 год, как и предыдущие, начался без высших магистратов. Попытка провести консульские выборы окончилась свалкой, и оба консула истекшего года были ранены. Напряжение достигло высшей точки. 18 января 52 г. недалеко от Рима, на Аппиевой дороге, произошла случайная встреча двух врагов: Клодия и Милона. Она описана несколькими древними авторами, так что мы знаем о ней довольно подробно.

Клодий, возвращавшийся в Рим из Ариция, ехал верхом в сопровождении двух–трех друзей и примерно тридцати рабов, вооруженных мечами. Милон, наоборот, направлявшийся из Рима, ехал в повозке с женой, причем за ним следовала большая толпа рабов (по некоторым сведениям – до 300 человек!), среди которых находились и гладиаторы. Именно кто–то из них затеял ссору с рабами Клодия, а когда тот подъехал узнать, из–за чего возник шум, ему нанесли удар кинжалом (по другим сведениям – копьем) в спину. Произошла свалка. Раненого Клодия отнесли в придорожную харчевню. Сюда же явился со своими людьми Милон, и они по его приказу добили истекавшего кровью Клодия.

Слух об этом убийстве быстро распространился по Риму и вызвал серьезные волнения. Труп Клодия был отнесен на Форум, выставлен на рострах; здесь состоялась народная сходка и выступили с речами народные трибуны. Затем толпа перенесла тело в Гостилиеву курию (здание, где обычно происходили заседания сената); из скамей, кресел, подмостков был сложен огромный костер, на котором сожгли труп Клодия, – заодно сгорело и здание самой курии.

Волнения в Риме продолжались несколько дней. Они вспыхнули с новой силой, когда в город вернулся осмелевший Милон. В этом движении принимали участие и рабы, хотя Аппиан, как это ему свойственно, уверяет, что рабы лишь воспользовались беспорядками в городе, дабы предаться грабежам и насилиям.

Конечно, в этих условиях выборные комиции не могли состояться. Милон, однако, имел смелость не отказываться от своих притязаний на консульство и тратил на это огромные суммы. Так, например, по некоторым данным, он роздал в трибах по тысяче ассов на каждого голосующего. Тем не менее ему не удалось привлечь общественное мнение на свою сторону: на девятый день после убийства Клодия толпа, собравшаяся на Форуме, пыталась поджечь его дом.

Сенат решил перейти к чрезвычайным мерам. Сначала особые полномочия были вручены трибунам и Помпею (как проконсулу), затем, поскольку все чаще и чаще раздавались голоса о необходимости диктатуры и называлось имя того же Помпея, сенат по хитроумному предложению Бибула провозгласил Помпея консулом «без коллеги», что и было по существу диктатурой, но в более смягченной форме.

Вскоре был привлечен к суду Милон. На четвертый день судебного разбирательства состоялось выступление Цицерона в защиту обвиняемого. Так как сенат боялся новых эксцессов во время суда, то Помпею было поручено и председательство, и проведение мер, обеспечивающих безопасность. Помпей окружил Форум войсками, а Милон посоветовал своему не всегда мужественному защитнику прибыть на суд в закрытых носилках. Тем не менее, как об этом красочно рассказывает Плутарх, Цицерон, «выйдя из носилок и увидев Помпея, сидевшего на возвышении, словно посреди военного лагеря, увидев сверкающий оружием Форум, растерялся и едва смог приступить к речи – голос его прерывался, руки и ноги дрожали». Защита не удалась, Милон был обвинен и вынужден удалиться в изгнание; его имущество распродано для уплаты огромных долгов. Что касается речи Цицерона, то дошедший до нас текст представляет собой переработанный и отредактированный вариант.

Единоличное консульство Помпея не могло не сблизить его с сенатом и оптиматами, с другой же стороны, не могло не осложнить отношений с Цезарем. Был проведен ряд законов: усилены наказания за подкупы, приняты новые правила при выборах на высшие должности и при распределении провинций. Некоторые пункты этих законов могли быть использованы против Цезаря. Неожиданно один из пунктов закона о провинциях коснулся и Цицерона. Поскольку данный закон гласил, что никто в течение пяти лет после истечения срока консулата (или претуры) не мог теперь получать в управление провинцию, сенатом было принято решение распределить провинции между теми из бывших магистратов, которые провинциями вообще не управляли. К числу таких магистратов принадлежал и Цицерон.

В феврале 51 г. состоялось решение сената направить Цицерона проконсулом в провинцию Киликия. В самом конце апреля он покидает Рим, причем незадолго до отъезда публикует шесть книг своего знаменитого диалога «О государстве». Путешествие в Киликию длилось долго: сначала Цицерон объезжает все свои усадьбы в Италии (а их было восемь!), встречается с Помпеем, около трех недель проводит в Брундизии, задерживается на десять дней в Афинах, в двадцатых числах июля прибывает в Эфес и только 31 июля – в Лаодикею, первый город своей провинции. И сразу же пишет Аттику: «Трудно поверить, как мне противны мои обязанности и какое недостаточное поле деятельности находит здесь хорошо известная тебе моя душевная склонность…» А несколькими строками ниже он признается, что уже тоскует «по месту, где я был бы на виду, по Форуму, по Риму, по дому, по вас тоскую я!» Таково было настроение Цицерона буквально в первые же дни фактического вступления в его новую должность правителя провинции.