Текст книги "Цицерон и его время"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

И все же в июле он наконец решается отплыть из Италии. Отправившись морем вдоль берега (видимо, из своей помпейской усадьбы), он прибывает к концу месяца сначала в Вибон, а затем в Регий. Из Регия он переправляется в Сиракузы, где проводит всего лишь одну ночь, а затем вследствие неблагоприятного ветра снова попадает в район Регия. Здесь он остается на несколько дней (в начале августа) на вилле Публия Валерия и узнает некоторые важные новости из Рима: ситуация якобы изменилась, Антоний ищет контактов с сенатом и уже не претендует на Галлию, Брут и Кассий собираются вернуться в Рим, намечается созыв сената, отсутствие его, Цицерона, производит странное впечатление. Через несколько дней он получает письмо от Аттика, который также порицает его отсутствие, и это обстоятельство окончательно решает вопрос.

17 августа Цицерон снова в Велии. Здесь происходит встреча с Брутом. В результате обмена мнениями становится ясно, что положение в Риме все еще остается весьма напряженным, что Антоний отнюдь не склонен сдавать свои позиции и борьба с ним неизбежна. Вместе с тем Брут весьма одобряет решение Цицерона вернуться в Рим, ибо отъезд в Грецию в данной ситуации, да еще под предлогом посещения Олимпийских игр мог быть расценен лишь как предательство «республики».

В настроении Цицерона происходит явный перелом. Вместо недавних раздумий и колебаний, вместо сознательно проводимой политики абсентеизма он вдруг в эти дни становится полон энергии и мужества, как в свои лучшие времена. Ему предстоит борьба, и он не собирается ее избегать. Он возвращается в Рим с открытым забралом, отнюдь не убаюкивая себя возможностью компромисса или примирения, – ситуация, конечно, отличалась от кануна гражданской войны 49 г., да и его собственная роль была теперь совершенно иной, – и потому он прямо идет навстречу тяжелым испытаниям, будучи психологически и морально готов начать, по его же собственному выражению, «словесную войну», причем ничуть не сомневается в том, что подобная война может в любой момент из области слов перейти в область действий.

В этой напряженной обстановке имел определенное – и не малое! – значение один новый фактор, вносивший особый оттенок, особый «привкус» в разгоревшуюся борьбу. Его значение, несомненно, учитывал в какой–то мере и Цицерон. Таким фактором было появление на политической арене Рима наследника Цезаря – его девятнадцатилетнего внучатого племянника Гая Октавия.

В момент убийства Цезаря Октавий находился на Балканском полуострове, в Аполлонии, где он по распоряжению Цезаря проходил курс наук (военных и гражданских). Он готовился принять участие в парфянском походе в качестве начальника конницы.

Узнав о событиях в Риме, Октавий немедленно выехал в Италию. Его мать и отчим советовали ему отказаться и от усыновления и от наследства, избрав жизнь частного человека, как наименее опасную в данных обстоятельствах. Однако юноша не последовал их совету: он решил принять наследство, а также новое имя – Гай Юлий Цезарь Октавиан. Уже одно это обстоятельство привлекло к нему симпатии значительного числа ветеранов Цезаря.

Цицерон впервые упоминает – и то вскользь – об Октавиане в своем письме к Аттику 11 апреля 44 г. Но буквально через несколько дней Бальб сообщает ему, что юноша заявил претензию на наследство Цезаря и это, видимо, приведет к конфликту с Антонием. А еще через два–три дня прибывший в Италию Октавиан и остановившийся на куманской вилле своего отчима Луция Марция Филиппа наносит вместе с ним визит вежливости Цицерону. Юноша держится чрезвычайно почтительно, проявляя искреннее уважение и даже восхищение знаменитым оратором, Цицерон же весьма сдержан. Поскольку сам Филипп называл своего пасынка не Цезарем, но Октавием, то и Цицерон поступает так же.

В Рим наследник Цезаря прибывает в самом конце апреля или в начале мая. Марк Антоний в это время отсутствовал (он был на юге Италии), но Октавий обратился к Луцию Антонию как народному трибуну, который и представил его народу (8 мая). На этой сходке Октавиан держал речь, заявив, что он намерен вступить в права наследства и произвести все обещанные Цезарем выплаты. Затем он заявил о желании оформить свое усыновление, согласно завещанию Цезаря, другому брату Марка Антония – Гаю, который, как уже говорилось, выполнял обязанности городского претора. Небезынтересно отметить, что примерно с этого времени Цицерон начинает уже называть его Октавианом.

Когда Марк Антоний вернулся в Рим, состоялась его встреча с наследником Цезаря. Фактический диктатор отнесся к юноше довольно пренебрежительно. Аппиан подробно описывает встречу – хотя едва ли она была первой – и тот острый разговор, который произошел при этой встрече. Разговор, конечно, вымышлен, но общая его направленность отражена, по всей вероятности, довольно точно. Октавиан почтительно, но твердо заявил о желании отомстить убийцам своего отца, а также о необходимости выполнить волю покойного и раздать народу завещанные ему средства. Для этого он просил Антония вернуть ему ту сумму из личных средств Цезаря, которую Антонию передала Кальпурния, вдова Цезаря.

Антоний был возмущен смелостью, вернее сказать, наглостью «мальчишки». Он дал ему резкую отповедь, указав прежде всего на то, что если Цезарь оставил своему приемному сыну наследство и славное имя, то он отнюдь не передавал ему полномочий на управление государственными делами. Поэтому он, Антоний, вовсе не намерен давать сейчас отчет в этих делах. Что же касается наследства, то денежные средства, полученные им в свое время от Кальпурнии, истрачены на подкуп влиятельных лиц, дабы они не препятствовали принятию решений в интересах Цезаря и его памяти. Поэтому он ничем не может помочь молодому человеку в его денежных затруднениях.

Одновременно (или даже несколько раньше) Антоний пытался сорвать окончательное оформление усыновления Октавиана, что по существующим законам требовало специального решения куриатных комиций. Он, правда, сделал это не своими руками, не открыто, но при посредстве некоторых трибунов, выступивших с интерцессией. Однако эти действия Антония свидетельствовали о том, что он все же был вынужден как–то считаться с «мальчишкой» и опасаться его, а пренебрежительное отношение было в значительной мере показным.

Октавиан со своей стороны на самой ранней стадии этой борьбы проявил те качества политического деятеля, которые еще не раз сослужат ему службу и в дальнейшем: завидную выдержку, точный расчет, последовательное и неуклонное стремление к достижению намеченной цели. И хотя он уже давно понял, что не убийцы Цезаря должны считаться его самыми опасными врагами, он пока ни словом, ни делом не обнаруживал своего истинного отношения к Марку Антонию, наоборот, оказал даже некоторое содействие принятию закона, по которому Антоний получал Цизальпийскую Галлию, в чем тот был весьма заинтересован.

Октавиан объявил о продаже не только своего собственного недвижимого имущества, но и имущества своей матери, отчима и еще нескольких родственников, дабы иметь возможность выполнить волю отца и выплатить обещанные народу суммы. Этот поступок Октавиана (как и ставший широко известным отказ Антония) создал молодому наследнику Цезаря такую огромную популярность, что на проходивших в это время трибутных комициях, где выбирали народного трибуна взамен одного умершего, народ выразил желание избрать Октавиана, хотя это было противозаконно, поскольку он принадлежал к патрициям. Но желание это выражалось весьма настойчиво, и Антонию пришлось добиваться специального постановления сената о том, что дополнительные выборы в данном случае вообще не нужны.

Популярность Октавиана между тем быстро росла. Симпатии к нему населения Рима особенно ярко проявлялись во время различных массовых игр и зрелищ: в честь Аполлона, в честь побед Цезаря. Во время этих последних игр Октавиан использовал появление кометы для обожествления Цезаря: в храме Венеры Прародительницы он поставил ему статую со звездою над головой.

По мере того как положение Октавиана укреплялось и известность его росла, он начинает переходить к новой тактике. Он ведет теперь сложную игру, настраивая население Рима против Антония, вызывая сочувствие к себе, искусно лавируя между сенатом и народом. Перипетии этой борьбы довольно подробно описаны Аппианом. «Цезарь–сын, – свидетельствует он, – обхаживал народ, всех, кто был облагодетельствован его отцом, всех его солдат; окруженный толпой, как бы личной охраной, исполненный ненависти и обиды, он просил всех, чтобы они, не обращая внимания на него, который по доброй воле терпит столько несправедливостей и оскорблений, выступили, однако, в защиту Цезаря – его отца, их императора и благодетеля, – подвергающегося ныне издевательствам со стороны Антония». И затем Аппиан вкладывает в уста Октавиана весьма темпераментные тирады, с которыми тот будто бы обращался к народу со всех «возвышенных мест» в городе.

Подобная тактика дала свои плоды. Вскоре центурионы, состоявшие в личной охране Антония, ветераны самого Цезаря, обратились к Антонию, настаивая на том, что он должен изменить свое отношение к Октавиану и что вражда между ними обоими выгодна только их общим врагам. Игнорировать подобное обращение было просто невозможно. Поэтому происходит примирение Антония с Октавианом, правда весьма непрочное – не раз затем нарушавшееся и не раз возобновляемое. Кроме того, Антоний – опять–таки не без нажима ветеранов – оказывается вынужденным объявить о созыве сената для обсуждения вопроса о новых почестях Цезарю и увековечении его памяти.

Это заседание было намечено на 1 сентября 44 г. Ему придавалось особое значение. Накануне этого дня в Рим вернулся Цицерон; как обычно, его встречала восторженная толпа. Случайно или не случайно, но это заседание сената по существу оказалось неким рубежом в дальнейшем развитии событий, и в частности неким переломным моментом как в личной судьбе, так и в общественной деятельности самого Цицерона.

* * *

44 год, если иметь в виду литературную деятельность Цицерона, был, как и предыдущий, весьма плодотворным. Цицерон завершил в этом году ряд философских трактатов. Для удобства рассмотрения, пожалуй, целесообразно разбить их на три группы: а) известные нам, но не сохранившиеся произведения, б) диалоги, посвященные проблемам этики, и в) собственно философские трактаты.

Из несохранившихся произведений следует упомянуть небольшой трактат (в двух книгах) «О славе». От него остались настолько ничтожные отрывки, что прийти к каким–либо точным выводам о содержании труда едва ли возможно. Правда, на основании писем к Аттику, в которых Цицерон сообщает о посылке этого сочинения, просит его хранить и читать избранные места «тайно» и лишь «хорошим слушателям», некоторые исследователи утверждают, что содержание трактата было остро политическим, направленным против Цезаря и его «славы», которая ослепляет его приверженцев даже теперь, после его смерти.

Несравненно лучше известны два других трактата, посвященные этическим проблемам: «Катон, или О старости» и «Лелий, или О дружбе», полностью дошедшие до нас. Первый из них посвящен Аттику, и хотя представляет собой по форме диалог, в котором кроме Катона Цензора участвуют Сципион Эмилиан и его друг Лелий (беседа происходит в 150 г.), но фактически почти все изложение сводится к высказываниям Катона о старости. Выбор его в качестве основного оратора не случаен: Цицерон с годами относился к Катону Цензору со все большим пиететом; возможно, он даже находил кое–что общее в их жизненном пути, в их судьбе и карьере.

Диалог начинается с цитаты из Энния, шутливо обращенной к Аттику. Затем Цицерон говорит, что он решил написать кое–что о старости, дабы облегчить как Аттику, так и самому себе это общее бремя – надвигающуюся старость. В качестве основного действующего лица и защитника старости он избирает не мифического героя, как Аристон Кеосский, писавший на ту же тему, но реальное лицо – римского государственного деятеля.

Старость не тяжела для мудреца, самое подходящее оружие старости – науки и упражнение в добродетели; это оружие не изменяет человеку вплоть до его последних дней. Далее приводятся примеры выдающихся деятелей, как греческих, так и римских, для которых старость никогда не была бременем: Фабий Максим, Платон, Исократ, Горгий, Энний. И затем Катон говорит: «Всякий раз, когда я размышляю о причинах, почему старость кажется несчастной, то нахожу их четыре: первая – в том, что она отрешает нас от деятельной жизни, вторая – в том, что она ослабляет наше тело, третья – в том, что она лишает нас наслаждений, и четвертая – в том, что она приближает нас к смерти.

Дальнейший ход рассуждений посвящен последовательному и подробному опровержению всех этих «причин». Снова приводятся многочисленные примеры выдающихся людей, доживших до глубокой старости, примеры, долженствующие доказать, что и в этом возрасте можно полностью сохранить физические и нравственные силы, блеск ума и вкус к разнообразным наслаждениям, за исключением, быть может, лишь плотских, т.е. самых низменных.

Что касается проблемы смерти, то она обсуждается примерно в том же духе, что и в «Утешении» или «Тускуланских диспутах». Основная идея выражена следующей формулой: «Смертью надо полностью пренебрегать, если она уничтожает душу, либо ее даже следует желать, если она отводит душу туда, где она станет бессмертной и вечной; третьего же вообще не дано». В заключение Катон говорит, что он лично верит в бессмертие души – пусть это даже и заблуждение, но он не желает, чтобы оно рассеялось.

Диалог «Катон, или О старости» в литературном отношении – одно из наиболее замечательных произведений Цицерона. Однако философское значение его невелико, да и политическая его направленность выражена слабо.

Несравненно больший интерес представляет для нас другой трактат – «Лелий, или О дружбе». Это произведение было завершено Цицероном также в 44 г., но, по всей вероятности, после смерти Цезаря (ориентировочно – осенью 44 г.). Трактат снова посвящен Аттику и снова написан в форме диалога: беседа происходит в 129 г., вскоре после смерти Сципиона Эмилиана; участники диалога: Гай Лелий и два его зятя – Квинт Муций Сцевола и Гай Фанний Страбон (все трое – участники диалога «О государстве»). Что касается источников трактата, то помимо никем не оспариваемого и засвидетельствованного самими древними использования сочинения Теофраста о дружбе следует, очевидно, учесть влияние идей Панетия на некоторые разделы диалога, что неоднократно подчеркивалось новейшими исследователями.

Диалог строится следующим образом. После вступления, которое занимает первые четыре главы, Лелий переходит к рассуждению на основную тему. Он сразу же отказывается от философски изощренных определений и говорит, что может лишь посоветовать предпочитать дружбу (amicitia) всем остальным делам человеческим, ибо ничто так не соответствует природе и не является столь подходящим как в хороших, так и в дурных обстоятельствах. Однако «дружба может существовать только среди хороших людей». Кого же следует считать «хорошим», достойным человеком? Некоторые полагают, что лишь мудрец может быть нравственно достойным, причем дают такие определения понятию «мудрец», что ни один смертный не в состояний им удовлетворить. Лелий же говорит, что следует рассматривать то, что имеет место в практической жизни, а не в идеале, и предлагает считать нравственно достойными таких людей, которые следуют, насколько могут, природе – «лучшей наставнице правильного образа жизни».

Затем Лелий возвращается к вопросу о дружбе. Указывая на то, что между людьми существует некая естественная связь сообщества, в силу которой граждане ближе друг другу, чем чужеземцам, родственники ближе, чем посторонние, он подчеркивает, что дружба, как одна из форм такой естественной связи, должна быть поставлена выше связей родственных. Здесь же дается следующее определение: «Дружба есть не что иное, как сопровождаемое взаимной любовью и благосклонностью единодушие во всех человеческих и божественных делах, по сравнению с которым не знаю, что лучшее, кроме, пожалуй, мудрости, даровано человеку бессмертными богами».

Далее следует определение самого принципа, который лежит в основе всякой дружеской связи. Есть люди, говорит Лелий, которые считают высшим благом богатство, другие – хорошее здоровье, некоторые – власть, некоторые – почести, а многие – даже удовольствия. Но все это чрезвычайно шаткие основания. Поэтому правы те, кто полагает, что высшее благо заключается в нравственном совершенстве, добродетели. В свою очередь только добродетель может служить надежной основой дружеских связей, без нее дружба не в состоянии ни возникнуть, ни существовать.

Понятие нравственного совершенства, добродетели тоже следует определять не пышными фразами, как делают некоторые ученые мужи, но исходя из условий практической жизни и наших обыденных представлений. Тогда–то мы и будем иметь возможность считать добродетельными и «хорошими» людьми тех, с кем мы реально имеем дело, а не только тех, кто вымышлен как некий идеальный образ.

Лелий довольно подробно описывает силу естественной дружеской связи, без которой не может существовать ни семья, ни город, ни даже обработка земли. Если это недостаточно ясно, то силу дружбы и согласия по контрасту можно нагляднее всего понять из значения раздоров и вражды, против которых ничто не может устоять. Отсюда видно, какое огромное благо заключено в дружбе. Затем Лелий снова подчеркивает естественные основы дружбы, и после этого рассуждение как бы прерывается: Лелий уверяет, что он высказал свои основные мысли по поводу дружбы, и отсылает своих слушателей с вопросами к тем, кто изучает эти проблемы более специально. Однако, уступая просьбам Фанния и Сцеволы, он переходит по существу к центральной части всего рассуждения – к вопросу о происхождении дружбы и развернутому определению самого понятия дружбы и ее законов.

Приступая к выяснению происхождения дружбы, а также причин, порождающих её, Лелий говорит, что прежде всего следует решить, зарождается ли дружба вследствие слабостей и недостатков, вследствие необходимости взаимной поддержки, или причина ее происхождения более древняя, проистекающая как бы из самой природы. Производя слово amicitia (дружба) от amor (любовь), он по существу тем самым подчеркивает, что дружба возникает в силу естественной склонности души к любви, т.е. опять–таки скорее от природы, чем от нужды. И затем мысль о независимости дружбы от утилитарных соображений подробно развивается и аргументируется; в качестве аргумента, подтверждающего эту мысль, Лелий приводит пример дружбы между им самим и Сципионом. Итак, из дружбы может быть извлечена польза – и великая! – новее же не она причина ее возникновения. Общий вывод здесь таков: «Если только польза скрепляла бы дружественные связи, то она же, изменившись, разрывала бы их; природа же не может изменяться, поэтому истинная дружба бывает вечной».

Переходя к развернутому и всестороннему определению дружбы, Лелий сначала перечисляет разнообразные явления человеческой жизни, которые обычно разрушают дружеские связи: характеры людей, брак, выгодное положение, недоступное одновременно обоим, страсть к деньгам и спор – даже между наилучшими людьми – из–за почестей и славы. В качестве одной из основных причин, ведущих к разрыву дружбы, Лелий называет и расхождение в политических взглядах, т.е. когда «о государственных делах думают и судят по–разному».

Поэтому встает вопрос: «до каких пределов должна простираться любовь в дружбе?» Большой раздел рассуждений Лелия, кстати сказать целиком построенный на конкретно–исторических примерах, посвящен обоснованию той мысли, что интересы дружбы не могут, не смеют противоречить интересам государства. Приводятся примеры как из полулегендарных времен римской истории (Кориолан, Спурий Мелий и т. п.), так и из времени, сравнительно недавнего для участников диалога (братья Гракхи). Основной закон дружбы формулируется так: «чтобы мы не требовали позорных дел и сами не делали их, если нас попросят». Позорное же дело определяется следующим образом: «Позорно и совершенно неприемлемо извинение в том случае – как и при других проступках, – если кто–нибудь признается, что он ради друга действовал против интересов государства».

Дальнейший ход рассуждений Лелия о дружбе свидетельствует о том, что в его уста Цицерон вкладывает такие характеристики и оценки, которые содержат достаточно прозрачные намеки на современное уже самому Цицерону положение римского государства. Строй жизни все больше и больше уклоняется от обычаев предков. Тиберий Гракх пытался захватить царскую власть и фактически уже царствовал несколько месяцев. Чего же следует ожидать от Гая Гракха? Народ представляется как бы отделившимся от сената, многие дела крайней важности решаются по усмотрению толпы.

Затем Лелий снова приводит примеры измены своему отечеству (Фемистокл и Кориолан), и все рассуждение об основном законе, дружбы завершается следующим выводом: «Единодушие людей негодных не только не может извиняться дружбой, но должно караться всякими наказаниями, дабы никто не думал, что дозволено следовать за другом, начинающим войну против родины; а поскольку дело уже идет к тому, я не знаю, может быть, некогда это и произойдет; я же не менее забочусь о состоянии государства после моей смерти, чем о том, каково оно сегодня».

Итак, предел дружбе ставится интересами и нуждами государства. Предпочтение государственных интересов требованиям дружбы – таков основной закон дружеских, отношений. Этот тезис имеет для Цицерона решающее значение, причем не только теоретическое, ибо он тесно связан с его конкретными действиями и поступками, а иногда даже обусловливает их.

Что это именно так, подтверждается «документально» – перепиской Цицерона и Матия. Гай Матий, римский всадник, был в близких дружеских отношениях с Цезарем, хотя никогда не принимал участия в политической жизни. По складу своего характера и по всему образу жизни он напоминает друга Цицерона – Аттика. С Цицероном же он был знаком с молодости, в дальнейшем – особенно в годы гражданской войны – оказал немалое содействие установлению хороших взаимоотношений между Цицероном и Цезарем.

Точная дата обмена письмами (хотя оба письма сохранились) нам неизвестна, скорее всего октябрь или ноябрь 44 г. Не исключено, что диалог «Лелий» был как бы своеобразным ответом на письмо Матия. Мы не собираемся сейчас сколь–нибудь подробно знакомиться с содержанием писем, коснемся лишь интересующего нас вопроса о дружбе и ее «обязанностях».

Переписка открывается письмом Цицерона. В нем главное внимание уделено отношению Матия к Цезарю. Цицерон считает его политически ошибочным, неправильным, поскольку Цезарь был тираном, «царем» (rex), а Матий неумеренно скорбит по поводу его гибели. «Свободу родины следует предпочитать жизни друга» – так формулируется основное и принципиальное положение письма, полностью перекликающееся с аналогичными выводами о «законах» дружбы в «Лелий».

Что касается ответного письма Матия, то в нем Матий стремится объяснить и оправдать свое поведение после смерти Цезаря. Он довольно иронически относится к положению «Отечество следует предпочитать дружбе» и говорит, что, во–первых, не доказана польза смерти Цезаря для государства, а затем он сам не достиг еще той степени мудрости, дабы понимать и принимать подобные утверждения. Уже в этом заключается коренное расхождение с Цицероном и совершенно иное понимание существа и «законов» дружбы.

И действительно, Матий в последней части своего письма, переходя от защиты к наступлению, развивает – наряду с апологией Цезаря – концепцию «чистой дружбы». Для Матия «дружба» и «политика» – явления разных плоскостей, и эти плоскости отнюдь не должны перекрещиваться. Тем самым испытание дружбы критерием интересов государства начисто отвергается, и, следовательно, вся концепция «обязанностей» дружбы, ее основных «законов» в том виде, в каком она выступает у Цицерона, сводится на нет.

Таковы два противоположных, по существу взаимоисключающих понимания сущности и задач дружбы. Конечно, это не только два полярных воззрения, но и две совершенно различные идеологические сферы: в случае Матия – эллинистический мир со столь характерным для него индивидуализмом (и даже аполитизмом!), в случае Цицерона – среда римской аристократии, тесно связанной с традициями и нравственными ценностями сенатской республики.

Перейдем, наконец, к последним философским трактатам Цицерона. Два небольших произведения – «О предвидении» и «О судьбе» – близко примыкают друг к другу, как и к предыдущему трактату – «О природе богов». Эти три сочинения образуют как бы философско–теологический комплекс. Что касается времени написания этих трактатов, то оба они, вероятно, завершены после смерти Цезаря (весна – лето 44 г.).

Диалог «О предвидении» состоит из двух книг; его участники: сам Цицерон и брат Цицерона Квинт. Место действия – тускульская вилла, время совпадает со временем написания диалога (т.е. тот же 44 г.). Источники – Посидоний (для первой книги) и, видимо, Клитомах (для второй книги), поскольку от самого Карнеада, под несомненным влиянием которого находился Цицерон, никакого письменного наследства не сохранилось.

Диалог построен таким образом, что в первой книге Квинт Цицерон излагает с позиций стоического учения основные доводы, доказывающие возможность предвидения; во второй книге его старший брат опровергает эти доводы уже с точки зрения сторонника новой Академии. Обсуждение проблемы в целом развертывается на протяжении одного дня. Бросается в глаза то обстоятельство, что если вторая книга диалога производит впечатление вполне обработанной и построенной по определенному плану, то книга первая представляет собой скорее собранный, но почти не обработанный материал. Второй книге предшествует введение, имеющее для нас ту бесспорную ценность, что в нем Цицерон сам перечисляет все свои философские работы.

Основная тема диалога – вопрос о предвидении не раз затрагивался уже в более раннем произведении Цицерона – в трактате «О природе богов». Если стоики, исходя из возможности предвидения, доказывали существование богов, то Квинт Цицерон теперь поступает наоборот: он говорит, что если существуют боги, то должно существовать и предвидение, предсказание будущего, ибо в этом проявляется забота богов о людях. Он различает две формы предвидения: натуральную, т.е. предчувствия, пророческое озарение, сны, и искусственную, т.е. учение авгуров, гаруспиков и т. п. Он напоминает брату о разных случаях, когда они оба были свидетелями тех или иных предзнаменований, и утверждает, что тот, кто не верит в предвидение, тот вообще сомневается во всемогуществе и всеведении богов.

Затем возможность предвидения зиждется на том, что существует строгая причинная обусловленность всех явлений и событий, и если бы нашелся такой смертный, который мог бы окинуть одним взглядом всю цепь причин, то он мог бы знать и будущее. Но на это способны лишь боги, а человек должен довольствоваться отдельными намеками и предзнаменованиями. И наконец, предвидение основывается на самой природе, вернее, на той таинственной силе, которая пронизывает все мироздание и служит как бы всеобщей связью. Такова в основном аргументация Квинта Цицерона, кстати сказать, обильно снабженная примерами из истории и цитатами из римских поэтов (главным образом Энния).

Во второй книге Марк Цицерон начинает опровержение этой аргументации с перечисления тех областей человеческого знания и деятельности – чувственного мира, искусства, философии, управления государством, – где предсказание и предвидение неприменимы, а заключает свою речь тем, что не знает ни одной области или сферы, где их следовало бы применять.

Да и всегда ли стоит стремиться к тому, чтобы знать будущее? Если это будущее ничего хорошего не сулит, то предвидение вредно, ибо оно ведь не может отвратить того, что предопределено. Какова была бы жизнь Красса, Помпея, Цезаря, если бы они в момент расцвета своего могущества уже знали, какой конец ожидает каждого из них? И что это могло бы изменить?

С другой стороны, если речь идет о случайных событиях, то, конечно, нет места ни предчувствиям, ни предсказаниям. Ибо если события на самом деле случайны, то они не могут быть известны заранее, если же они в той или иной форме становятся известны, то, следовательно, они уже не случайны. Таким образом, предвидение, если говорить по существу, невозможно в обоих случаях: и когда события случайны, и когда они предопределены. В заключение диалога Цицерон резко осуждает суеверие как людскую слабость и положительно отзывается о Карнеаде, который фактически выступил против претензий стоиков считать только себя истинными философами.

Диалог «О судьбе», завершающий теологическую «триаду» Цицерона, был написан также летом 44 г. Действие диалога происходит в путеольском имении Цицерона; в беседе принимает участие Гирций (который на самом деле гостил этим летом у Цицерона и даже брал у него уроки красноречия). Диалог, к сожалению, сохранился не полностью: в начале имеется большая лакуна, не дошла до нас и заключительная часть сочинения. Вопрос об источниках неясен: высказывались соображения в пользу Клитомаха и Антиоха Аскалонского.

Центральная проблема диалога – свобода воли. Насколько все то, что делает человек, предопределено судьбой, роком, насколько человек, следовательно, ответствен за свои действия и поступки? Насколько он свободен в них? Цицерон выступает здесь с критикой одного из основателей стоицизма, Хрисиппа, а затем и Посидония, которые говорили о судьбе и предопределении, выводя действие этих сил из той всеобщей связи или «симпатии» (термин самих стоиков!), которая пронизывает якобы все мироздание. Цицерон, следуя за Карнеадом, отстаивает свободу воли.

Существует бесспорное различие между причинами, возникающими случайно, и причинами, которые основаны на действенных силах природы. Если все в мире обусловлено необходимостью и «симпатией», тогда от нас абсолютно ничего не зависит и никакой свободы воли не существует. Но в таком случае нет ни хвалы, ни порицания, ни почестей, ни наказаний. Поскольку это означало бы торжество порока, что допустить не мыслимо, то с большой долей вероятия можно утверждать, что отнюдь не все предопределено роком. Таким образом, свобода воли доказывается Цицероном с помощью категории вероятия (пробабилизм новой Академии!) и довольно элементарного набора морально–этических категорий.