Текст книги "Цицерон и его время"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

* * *

Трибунат Клодия, несомненно, последнее крупное политическое событие рассматриваемого периода. Оно представляет для нас особый интерес, поскольку пребывание Клодия у власти сыграло роковую роль в жизни и во всей дальнейшей политической карьере Цицерона. Но дело не только в этом: движение, возглавляемое Клодием (и выходящее, кстати сказать, за хронологические рамки его трибуната), не получило еще, на наш взгляд, достаточно справедливой оценки.

Первые попытки Клодия добиться трибуната, а в связи с этим перейти в сословие плебеев относятся еще к 60 г. Он начинает предпринимать некоторые шаги вскоре после своего столь нашумевшего процесса. Однако вместо того, чтобы избрать обычный путь, т.е. усыновление каким–нибудь плебеем, он пытается добиться решения центуриатных комиций о переводе его в плебеи. Эта попытка была поддержана консулом Метеллом Целером, который был женат на сестре Клодия. Однако трибуны наложили запрет. Тогда Клодий публично отрекся от своего патрициата. Но на сей раз и Метелл Целер не признал этот акт достаточным основанием для выставления Клодием своей кандидатуры. Таким образом, в 60 г. он не был и не мог быть избран народным трибуном.

В следующем году, в консулат Цезаря, обстановка для Клодия сложилась более благоприятно. Когда во время процесса Антония (коллега Цицерона по консульству, обвиненный после управления Македонией в вымогательствах) защищавший его Цицерон не удержался от резких высказываний относительно положения дел в государстве и едких намеков на Цезаря, то Цезарь в тот же самый день, по свидетельству Светония, провел в куриатных комициях усыновление Клодия неким плебеем по имени Фонтей.

На состоявшихся затем в октябре 59 г. выборах Клодий был избран народным трибуном.

Подавляющее большинство новейших исследователей считает, что Клодий был лишь «орудием Цезаря» или его «агентом–провокатором». Однако, на наш взгляд, это весьма распространенное мнение совершенно необоснованно. И так как оно не подтверждается всей дальнейшей деятельностью Клодия, то сторонники этой концепции вынуждены утверждать, что удаление из Рима Цицерона и Катона было операцией, проведенной Клодием по прямому заданию Цезаря и Помпея.

Но подобное заключение, если только внимательнее в нем разобраться, не выдерживает серьезной критики. Какую опасность таило для Цезаря или Помпея пребывание Цицерона в Риме? Какую опасность представлял для них сам Цицерон? Ведь нам достаточно хорошо известно, что Помпей в то время неоднократно заверял Цицерона в своей поддержке и защите; Цезарь начал с предложения участвовать в триумвирате, а затем предлагал ряд почетных постов и, наконец, вместе с Помпеем защиту против Клодия. Конечно, было бы наивно основываться на всех этих акциях как показателях истинно «хорошего отношения», но во всяком случае они являются бесспорным свидетельством отсутствия враждебного отношения триумвиров к Цицерону, а решающим коррективом служит благоприятная реакция как Помпея, так и Цезаря на возвращение Цицерона, как только этот вопрос встал в порядок дня. Во всяком случае, поскольку Помпей, а особенно Цезарь были достаточно реальными политиками и умели для «пользы дела» отвлекаться от личных симпатий или антипатий, то ясно, что в вопросе об изгнании Цицерона они не были, да и не могли быть инициаторами. Однако в силу определенных политических соображений им пришлось пойти на уступки Клодию, что сделать было не так уж трудно, поскольку в их политических расчетах Цицерон не занимал теперь почти никакого места.

Что касается Катона, то, бесспорно, взаимоотношения между этим столпом сенатской реакции, с одной стороны, и Помпеем или Цезарем – с другой, были гораздо более напряженными. Но тем не менее что мог дать Помпею, а в особенности Цезарю, который покидал Рим минимум на пять лет, отъезд Катона в недолговременную командировку? Как и в чем это могло повлиять на их положение или на их основные политические расчеты? Конечно, никак и ни в чем, зато в данном случае было не только не трудно, но даже приятно пойти еще на одну уступку.

И это действительно были только уступки – о причине их мы скажем позже, – ибо единственным человеком, который по многим причинам мог быть кровно заинтересован в изгнании и диффамации Цицерона, а также хотя бы в недолговременном устранении из Рима Катона – эвентуального и непримиримого оппозиционера первым же его мероприятиям – был, конечно, сам Клодий. И поэтому он вовсе не «орудие» и не «агент–провокатор» триумвиров, а скорее всего Вполне самостоятельная и даже враждебная триумвирам сила, как на это намекал сам Цицерон еще до трибуната Клодия и как это показали конфликты с Помпеем и Цезарем уже во время самого трибуната.

Клодий вступил в свою должность народного трибуна 10 декабря 59 г. и сразу же вслед за этим обратился к народу с предложением четырех законов. Первый из них отменял всякую оплату за ежемесячно раздаваемый беднейшему населению хлеб, второй восстанавливал запрещенные в 64 г. так называемые квартальные коллегии и разрешал основывать новые, третий не допускал в дни комиций наблюдение небесных знамений и, наконец, четвертый ограничивал права цензоров при составлении списков сенаторов, запрещая вычеркивать кого–либо из этих списков, если только тот или иной сенатор не подвергся формальному обвинению, которое единогласно признавалось всеми цензорами.

Все эти четыре законопроекта были приняты комициями 3 января 58 г., а слабая попытка интерцессии со стороны трибуна Нинния Квадрата, сторонника Цицерона, была легко отведена Клодием. Он пообещал, что, если не будет оказано сопротивления принятию четырех названных выше законопроектов, он не станет выступать с какими–либо предложениями, направленными против Цицерона, и Нинний по просьбе самого Цицерона отказался от своего намерения.

Однако в самом недалеком будущем, очевидно в феврале 58 г., Клодий выступил с новыми законопроектами. Один из них по существу сводился к вопросу об устранении Катона, хотя это устранение предполагалось провести под видом почетного и ответственного задания. Катону поручалось отправиться на остров Кипр, который по завещанию египетского царя отходил Риму. Поручение мотивировалось безупречной честностью Катона, поскольку речь шла о конфискации крупных сумм и имуществ в пользу римской казны, значительно истощенной в последние годы в результате проведения аграрных законов Цезаря, а затем и хлебного закона самого Клодия.

Второй законопроект наносил давно задуманный удар. Он был направлен против Цицерона, хотя имя его не называлось. В законопроекте говорилось о наложении кары – «лишение воды и огня», т.е. изгнание, – на тех магистратов, которые повинны в казни римских граждан без суда. Направленность закона, конечно, была ясна для всех, и прежде всего для самого Цицерона.

Одновременно с этими двумя законопроектами Клодий выдвинул еще и третий – о провинциях. Консулам назначались новые, более выгодные для них провинции, чем те, которые были намечены сенатом, а именно: Писону – Македония, Габинию же – Киликия (затем замененная на Сирию). Весьма прозрачной целью этих предложений Клодия был своеобразный и в общем весьма беззастенчивый подкуп консулов.

Цицерон после опубликования касающегося его законопроекта впал в полное отчаяние. Он облачился в траур, униженно просил защиты у Писона и Помпея, которому даже бросился в ноги, но в обоих случаях получил отказ, в первом – со ссылкой на Габиния, во втором – на Цезаря. Одетый в бедную и грязную одежду, он не стеснялся останавливать на улицах Рима всех, кто попадался ему навстречу, ища сочувствия и поддержки.

Всадники и часть сенаторов также облачились в траур. Была отправлена специальная депутация к консулам. Однако даже Писон, на которого Цицерон возлагал большие надежды и который еще совсем на днях предоставлял ему в сенате слово «на третьем месте» (tertio loco), считал теперь, что единственный выход для Цицерона – это добровольный отъезд из Рима. Что касается Габиния, то он даже запретил доступ депутации в сенат, выслал из Рима особенно активного ходатая за Цицерона всадника Элия Ламию, а сенаторам предписал немедленно снять траур. Когда же ряд сторонников Цицерона и депутация, направлявшаяся к Габинию, подверглись нападению вооруженных людей Клодия и когда сам Катон посоветовал Цицерону добровольно уехать из Рима, дабы избежать бесполезного кровопролития, последнему уже ничего не оставалось, как только последовать этому благому совету.

Клодий собрал в цирке Фламиния, за чертой города, сходку, на которой оба консула выступили с осуждением расправы над катилинарцами и были поддержаны Цезарем. Закон, направленный против Цицерона, был принят, очевидно, 20 марта. Одновременно с ним утверждался закон о провинциях, а вскоре после этого и тот, согласно которому Катон направлялся на Кипр. Цицерон покинул Рим, как известно, до принятия решения, затем отбыли Катон и Цезарь; последний только теперь отправлялся в свою провинцию.

Устранение этих трех лиц окончательно развязало руки Клодию. Он развивает бурную деятельность. В день принятия закона, направленного против Цицерона, его дом в Риме был сожжен, его виллы разграблены, и Клодий заявил о своем желании на месте разрушенного дома воздвигнуть храм Свободы. Затем, чтобы превратить добровольное изгнание Цицерона в акт, имеющий юридическое значение и силу, Клодий проводит новый закон, уже открыто направленный против Цицерона. Последний гласил, что именно Цицерон подпадает под более ранний, сформулированный в общем виде закон, что решение сената, на основании которого казнили катилинарцев, было фальшивкой; под страхом смертной казни запрещалось предоставлять убежище изгнаннику в том случае, если он окажется на расстоянии менее 500 миль от Рима, и запрещалось когда–либо в будущем ставить вопрос о пересмотре или отмене закона.

Клодий и его сторонники пользовались в это время безусловной поддержкой широких слоев населения Рима или, как выражается Плутарх, «разнуздавшегося народа». Но Клодий не собирался, тем более в момент своих наивысших успехов, ограничивать поле своей деятельности только Римом. Он начинает активно вмешиваться в дела внешнеполитического характера. Еще в 59 г. он интересовался Арменией и собирался отправиться туда в качестве посла, теперь же он начинает оказывать покровительство отдельным общинам и династам, например Византию, Галатии, и, наконец, устраивает скандальный побег молодому Тиграну, находившемуся под охраной претора Флавия. Однако эта последняя акция, как и некоторые другие попытки взять под сомнение распоряжения Помпея на Востоке, послужили началом серьезного и длительного конфликта с Помпеем. Клодий открыто шел на этот конфликт, как несколько позже он открыто выступил против Цезаря, призывая кассировать его законы. Все это, наконец, вскрывает истинный характер отношений между Клодием и триумвирами.

Необходимо дать, хотя бы в общих чертах, оценку трибуната, или, говоря шире, движения Клодия. Со времени Моммзена весьма распространен взгляд на Клодия как на анархиста и беспринципного демагога. Так, например, американский историк Хитон в своей работе, посвященной римской «черни», говорит, что Клодий опирался на «бандитские элементы».

Примерно такой же точки зрения придерживаются многие современные исследователи. В отличие от них Эд. Мейер считает, что Клодий, не желая быть только «орудием» в руках триумвиров, имел собственные цели и стремился к достижению власти по образу Гракхов или Сатурнина, но с той разницей, что за этим стремлением не стояло никакой четкой политической идеи или убеждения. Пожалуй, наиболее серьезная попытка дать оценку движения Клодия в социальном аспекте принадлежит советскому исследователю Н. А. Машкину. Он указывает на то, что квалификация движения Клодия как анархического ничего не дает для выяснения его сущности. Н. А. Машкин довольно подробно разбирает вопрос о составе «отрядов» Клодия и об участии рабов в его движении. Вывод Н. А. Машкина состоит в том, что движение не имело «освободительно–демократического характера», но было «движением люмпен–пролетарских слоев городского римского населения в условиях кризиса римского государства». Самого Клодия Н. А. Машкин считает беспринципным политиком.

Нам кажется, что с этими выводами едва ли можно полностью согласиться. Движение Клодия, на наш взгляд, имело более широкую социальную основу, чем люмпен–пролетарские слои населения.

«Демократический» характер первых законодательных мероприятий Клодия – в смысле их верности традициям программы популяров – не вызывает каких–либо сомнений. На первое место среди этих мероприятий должен быть поставлен хлебный закон, который был логическим продолжением хлебных законов «великих трибунов», начиная с Гая Гракха. Но не в меньшей степени закон, касающийся квартальных коллегий – этих политических «клубов» римского плебса, – содействовал оживлению антисенатских, или, как принято их называть, «демократических», сил и настроений. Конечно, можно констатировать, что эти законы удовлетворяли политические запросы городского плебейского населения и никак не касались интересов сельского плебса. Но не следует забывать, что законодательные мероприятия Клодия проводились вскоре после принятия аграрных законов Цезаря, реализация которых, безусловно, сняла – хотя и ненадолго – остроту аграрного вопроса. Кроме того, мы имеем пусть очень беглые, но тем не менее достоверные указания, что Клодий вовсе не проявлял равнодушия в определенных конкретных случаях к аграрному вопросу и к интересам сельского плебса. Мы можем сослаться на краткие упоминания Цицерона (речь шла, видимо, о всем известных фактах) относительно земельных конфискаций, проводимых Клодием насильственным путем. И наконец, если даже иметь в виду городской плебс, который в это время играл более существенную и политически более активную роль, чем сельское население, то все же нет никаких серьезных оснований сводить его полностью к люмпен–пролетарским элементам. Некоторое, хотя, к сожалению, недостаточно четкое, представление о социальной опоре Клодия дает знакомство с социальным составом организованных им «отрядов», численность которых была настолько внушительной, что Цицерон говорит иногда о «войске Клодия». Организация этих «отрядов», конечно, стояла в тесной связи с восстановлением плебейских коллегий. Восстановлением коллегий, как и созданием новых, руководил некто Секст Клодий, клиент Публия Клодия, которому, кстати, была поручена реализация и хлебного закона. Он был наделен довольно широкими полномочиями. Совершенно естественно, что в состав упомянутых «отрядов» принимались новые получатели хлеба, новые члены коллегии; последние иногда даже возглавляли отдельные отряды. Среди них были, несомненно, ремесленники, большое количество вольноотпущенников, ибо в это время в связи с расширением хлебных раздач сильно возрос отпуск рабов на волю, были в составе «отрядов» также рабы и гладиаторы. Цицерон даже уверял, что Клодий собирается организовать армию рабов, при помощи которой он хочет овладеть государством и имуществом всех граждан. Но конечно, участие рабов как в «отрядах», так и в движении Клодия в целом Цицероном сознательно и даже «злонамеренно» преувеличивалось. Мы не имеем прямых указаний относительно участия в Клодиевых «отрядах» сельского плебса, но то, как описывает Цицерон проводимые Клодием земельные захваты, дает возможность предположить наличие какого–то контакта и с сельским населением.

Все сказанное позволяет прийти к выводу о движении Клодия как о последнем широком движении, проходившем под лозунгами и в традициях популяров. Как и в случае с Катилиной, мы, если говорить о современных данному движению источниках, имеем сведения о Клодии и о всех событиях, связанных с его именем, лишь от его злейшего врага – Цицерона. Поэтому в этих сведениях много наносного, неправдоподобного, извращенного, как извращен и самый облик Клодия. Все обвинения, касающиеся его личной жизни и его личных качеств, настолько трафаретны и настолько часто применялись в Риме друг против друга политическими противниками – как оптиматами, так и популярами, – что они едва ли могут быть приняты всерьез.

В противовес этим традиционным данным есть достаточные основания считать, что в 50–х годах широкое общественное мнение признавало главой популяров скорее Клодия, чем Цезаря, и трибунат Клодия был поэтому своеобразной «демократической реакцией» на разочаровавшую широкие массы деятельность Цезаря во время его консульства.

7. Изгнание и возвращение. Канун гражданской войны

«Брат мой, брат мой, брат мой, – таким троекратным воплем отчаяния начинается одно из писем Цицерона, написанное в дни изгнания и адресованное брату Квинту, – неужели ты мог опасаться, что я под влиянием какого–то гнева отправлю к тебе рабов без письма или даже вовсе не захочу тебя видеть? Мне сердиться на тебя? За что же? Значит, это ты нанес мне удар, твои враги и их ненависть погубили меня, а не наоборот? Нет, это мое прославленное консульство отняло у меня тебя, детей, отечество, достояние. Но я хотел бы, чтобы у тебя оно ничего другого, кроме меня, не отняло». И еще: «Вести эту жизнь дольше не могу. Никакая мудрость, никакое учение не дают столько сил, чтобы выдержать такое страдание».

Недаром Аттик не раз упрекал своего друга в недостатке мужества. Поведение Цицерона в дни изгнания, все его письма свидетельствуют о крайней растерянности, отчаянии, депрессии, хотя поначалу Цицерон, видимо, считал свой отъезд из Рима недолговременным. Он даже надеялся обосноваться где–то на юге Италии, пока не узнал о новом, персонально против него направленном законе Клодия. Тогда возникла идея искать убежища в Сицилии. Однако проконсул Вергилий, управлявший островом и многим в прошлом обязанный Цицерону, отказался его принять. Рассчитывая на встречу с Аттиком, Цицерон проводит еще. несколько недель на юге Италии, но затем из Брунизия отплывает на Балканский полуостров. Греция, и в частности Афины, ему противопоказана: здесь не избежать встреч с изгнанными в свое время катилинарцами. Поэтому Цицерон направляется в Македонию. В двадцатых числах мая он прибывает в Фессалоники, где и обосновывается на сравнительно долгий срок – на полгода.

Письма из Фессалоник, как и более ранние письма с юга Италии, полны отчаяния. Еще в начале апреля Цицерон пишет Аттику из Луканских Нар: «Более я не в силах писать: так я сражен и повергнут». Через два дня оттуда же: «Я влачу самое жалкое существование и тяжко страдаю». Еще через несколько дней: «Я, мой Помпоний, очень раскаиваюсь в том, что остался жить; в этом ты повлиял на меня больше всего». Тот же мотив в письме из Брундизия: «Призывая меня к жизни, ты достигаешь только того, что я не наложу на себя рук, но не в твоей власти другое – чтобы я не раскаивался в своем решении жить». Правда, в письме жене и детям, написанном в тот же самый день, он утверждает нечто противоположное, восклицая: «О, если бы у меня не было такой жажды жизни!», но общий тон и этого письма достаточно безнадежен; в конце его Цицерон, обращаясь к Теренции, признается: «Однако, поддерживая тебя, я не могу поддержать себя сам!». В письмах из Фессалоник к бесконечным жалобам начинают присоединяться соображения о допущенных просчетах, о причинах того, что сам Цицерон называет «падением с высоты». Вскоре по приезде он отправляет письмо Аттику, в котором пишет: «По непоследовательности в моих письмах ты, я думаю, видишь смятение моего духа. Хоть я и поражен невероятным и исключительным несчастьем, однако я взволнован не столько постигшим меня бедствием, сколько воспоминанием о своем заблуждении». В одном из следующих писем говорится: «Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня в том, что я не стоек духом. Но скажи, есть ли какое–либо несчастье, которого я был бы лишен в моем бедственном положении? Пал ли кто–нибудь когда–нибудь с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех достойных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не чувствовать, кто я теперь, какого лишен почета, какой славы, каких детей, какого богатства, какого брата?»

Основной причиной всех несчастий, всего бедственного положения оказываются теперь не столько действия врагов, сколько недоброжелательство, а иногда и прямое предательство друзей. «Ты часто укоряешь меня в том, – снова пишет он Аттику, – что я так тяжело переношу это свое несчастье; ты должен простить мне это, видя, что я подавлен в такой степени, какой ты ни у кого никогда не видел и о какой никогда не слыхал. Что же касается доходящих до тебя, по твоим словам, слухов, что у меня от горя пострадал рассудок, то я в здравом уме. О если бы он был у меня таким же в час опасности, когда те, кому, как я полагал, мое спасение дороже всего, оказались враждебнейшими и жесточайшими! Как только они увидели, что я колеблюсь в страхе, они подтолкнули меня на мою погибель, употребив при этом всю свою преступность и вероломство».

В скором времени эти претензии к тем, кого Цицерон прежде считал своими друзьями, начинают распространяться – конечно, в более смягченном варианте – даже на самого Аттика. Отвечая ему в августе 58 г. сразу на четыре полученных от него письма, Цицерон сначала признается, что недостаточно выполнял в свое время долг и обязанности друга, а кончает тем, что горько упрекает Аттика, который, оказывается, «не уделил никакой доли своей мудрости» для его спасения, но только «смотрел и молчал», как Цицерон, «преданный, обманутый, запутавшийся в кознях, пренебрег всеми средствами для защиты и покинул Италию», когда она якобы уже подымалась ему на помощь.

Таким образом, свой тактический промах Цицерон видит в том, что не следовало первый закон Клодия, который был сформулирован в общем виде, принимать на свой счет, облачаться в траур, искать защиты у народа и добровольно удаляться в изгнание. Нужно было либо вообще избежать опасности, согласившись на предложение Цезаря ехать к нему в качестве легата, либо оказать решительное сопротивление, либо, наконец, пасть с мужеством.

Цицерон, как почти все тонко организованные и впечатлительные натуры, «интеллектуалы», был склонен в предвидении какого–либо несчастья преувеличивать его возможные размеры и значение; так, он пророчит себе крах всего дела своей жизни – и об этом уже говорилось выше – еще тогда, когда для этого нет никаких серьезных оснований, а именно после оправдания Клодия в его процессе. Зато теперь, когда «гром уже грянул», когда карточный дом якобы достигнутого в его консульство «согласия сословий» и «объединения всех достойных» развалился на его же глазах, он обнаруживает удивительное непонимание внутреннего значения событий, ему и в голову не приходит необходимость осознать закономерность и причин, и самой ситуации, наоборот, он все сводит к случайным просчетам, дурным советам, предательству друзей и т. п. Он не только не пытается пересмотреть свои прежние, опровергнутые жизнью концепции и лозунги, но мы знаем, что в написанном вскоре после возвращения в Рим диалоге «О государстве» он стремится дать теоретическое обоснование лозунга «согласие сословий», а в самом последнем своем крупном труде, в трактате «Об обязанностях», снова провозглашает торжество «тоги» над «мечом». Изгнание, конечно, его жестоко травмировало, надолго выбило из колеи, но едва ли чему–нибудь в этом смысле практически научило. Он пока схватывает лишь то, что лежит на поверхности, он принимает следствия и всякие внешние проявления за самые причины, он, наконец, оценивает все происходящее сугубо «эгоцентристски», в личном плане и потому оказывается не в состоянии подняться до понимания задач «высокой политики».

Но за те полгода, которые Цицерон провел в Фессалониках, произошли определенные и довольно существенные изменения в расстановке сил в самом Риме. Так, например, наметилось явное охлаждение между Помпеем и Клодием. Оно проявилось еще в апреле 58 г., после того как Клодий организовал побег Тиграна. Этим охлаждением решили воспользоваться друзья и сторонники Цицерона, и в первую очередь Аттик.

1 июня 58 г. состоялось заседание сената, на котором в отсутствие Клодия было принято решение о возвращении Цицерона. Решение принималось по докладу трибуна Нинния, однако другой трибун, Элий Лиг, наложил на него вето. Тем не менее хлопоты продолжались. Осенью 58 г. только что избранный трибун Сестий, готовя новый законопроект о возвращении Цицерона, сумел согласовать вопрос с Цезарем (на чем, кстати говоря, настаивал Помпей). Вскоре после этого стало известно, что и вновь избранный консул Лентул Спинтер настроен вполне положительно. Более того, его коллега Метелл Непот, который так враждовал с Цицероном в 63 г., теперь благодаря посредничеству Аттика совершенно изменил свое отношение к изгнаннику.

В конце ноября Цицерон переезжает из Фессалоник в Диррахий. Он решается на этот шаг в связи с тем, что в Македонию направился новый наместник, его явный недоброжелатель – проконсул Луций Писон. Кроме того, – и это соображение играло для Цицерона не последнюю роль – отсюда было значительно ближе к Риму. Однако этот переезд не ускорил возвращения на родину – ждать пришлось еще довольно долго.

Письма этого периода свидетельствуют о том, что угнетенное состояние, в котором Цицерон находился буквально с первого дня своего изгнания, отнюдь не изменилось к лучшему. В Диррахий он все время колеблется между надеждой и отчаянием, живя только теми сведениями – часто весьма противоречивыми, – которые поступают к нему из Рима. Так, например, ему стало известно, что в октябре 58 г. восемь расположенных в его пользу трибунов при согласии и поддержке Помпея снова поставили вопрос о его возвращении. Однако этот законопроект не вполне удовлетворил Цицерона, поскольку в нем ничего не было сказано о возвращении ему имущества. Но и в такой форме законопроект не прошел: кто–то из народных трибунов снова выступил с интерцессией.

Приближался январь 57 г. – срок вступления в свои обязанности вновь избранных консулов. Цицерон – в крайнем возбуждении. Его не успокоил даже визит Аттика, который, надо думать, убеждал его в том, что ситуация складывается благоприятно. «После того как ты уехал от меня, – пишет ему Цицерон буквально вдогонку, – мне доставили из Рима письмо, из которого я вижу, что мне придется зачахнуть в моем бедственном положении. Ведь если бы оставалась хоть какая–то надежда на мое избавление, то ты – не в обиду будет тебе сказано – при своей любви ко мне не уехал бы именно в это время». Упрек крайне несправедливый, ибо интересы самого Цицерона требовали, конечно, присутствия Аттика в Риме.

1 января 57 г., в первом же заседании сената, проходившем под его руководством, новый консул Лентул Спинтер возбудил вопрос о возвращении Цицерона. Он был поддержан своим коллегой Метеллом. Некоторые участники заседания считали, что достаточно решения самого сената; Помпей настаивал на вынесении вопроса в комиции, дабы их постановлением связать вождей популяров, и прежде всего Клодия. Голосование законопроекта в народном собрании намечалось на 23 января. Однако накануне Клодий занял Форум отрядами вооруженных рабов и гладиаторов; произошли кровавые столкновения, во время которых, как рассказывает Плутарх, были ранены некоторые народные трибуны, а Квинт Цицерон избежал гибели только благодаря тому, что пролежал до ночи, спрятавшись под телами убитых.

Когда Цицерон в Диррахии узнал об январском заседании сената, он, воспрянув духом, написал Аттику: «Я намерен дождаться предложения законопроекта народу, а если будет оказано противодействие, то воспользуюсь суждением сената и скорее расстанусь с жизнью, чем с отечеством», т.е. что он намерен вернуться в Рим даже в том случае, если касающиеся его предложения сената не будут утверждены комициями. Однако это всего лишь недолгая вспышка решимости и надежды: как только он узнает о кровавой стычке на Форуме, мужество его снова покидает. «Из твоего письма и из самого дела, – пишет он Аттику в последнем из дошедших до нас писем, относящемся еще ко времени изгнания, – вижу, что я окончательно погиб».

Так между надеждой и отчаянием Цицерону предстояло провести еще целых полгода. Но время работало на него. По слойам Плутарха, «народ начал охладевать к Клодию», и народный трибун Анний Милон даже сделал попытку привлечь его к суду за насильственные действия. Попытка, правда, не удалась, но зато Милон для противодействия «шайке» Клодия тоже окружил себя вооруженным отрядом, состоящим из клиентов, рабов, отпущенников. Его примеру последовал и другой трибун – Сестий. Начались стычки, уличные бои, и на сей раз преимущество оказалось на стороне противников Клодия.

Тогда снова выступил – и теперь гораздо более решительно – сам Помпей. В начале 57 г. он посетил ряд муниципиев и колоний; из некоторых он даже привез постановления в пользу Цицерона. В конце мая состоялось очередное заседание сената. Было принято решение привлечь к участию в собрании, на котором будет рассматриваться вопрос о возвращении Цицерона, всех, кто на территории Италии обладает правом голоса. Было также решено выразить благодарность тем общинам и отдельным лицам, которые дали приют изгнаннику, и, наконец, Цицерону отныне гарантировалась защита всех магистратов.

Тем не менее перед вынесением вопроса на народное собрание текст законопроекта был обсужден и одобрен сенатом (июль 57 г.). После доклада консула Лентула выступил Помпей, который и огласил законопроект. Из 417 присутствующих сенаторов только один подал голос против – сам Клодий. Тогда же, видимо, был решен вопрос о восстановлении Цицерона во всех правах и во владении имуществом. Никто не осмелился выступить с интерцессией, тем более что Помпей в своей речи открыто и при общем одобрении заявил о спасении Цицероном государства в 63 г.

Центуриатные комиции состоялись 4 августа 57 г. при огромном стечении народа. Никаких эксцессов против ожидания не произошло, и закон был принят. «Никогда, как сообщают, – писал Плутарх, – народ не голосовал с таким единодушием». В тот же день Цицерон отплыл из Диррахия, а 5 августа он уже высадился в Брундизии. Так окончилось его изгнание, продолжавшееся около 17 месяцев.

Столь долго страдавшее честолюбие Цицерона теперь наконец могло быть полностью удовлетворено. Возвращение в Рим превратилось в настоящее триумфальное шествие. Уже в Брундизии, где Цицерона встретила Туллия, его любимая (и незадолго перед тем овдовевшая) дочь, состоялся торжественный прием. Жители городов и сел, расположенных вдоль Аппиевой дороги, по которой Цицерон возвращался в Рим, целыми семьями выходили приветствовать знаменитого консуляра и оратора.