Текст книги "Юлий Цезарь"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

«Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным кинжалом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары. Либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно. Цоколь был сильно забрызган кровью. Можно было подумать, что сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся. Цезарь, как говорят, получил двадцать три раны. Многие заговорщики, направляя удары против одного, в суматохе переранили друг друга» .

Эта драматическая сцена убийства изображается античными историками довольно согласно, за исключением отдельных деталей, как правило малозначительных. Так, Светоний уверяет, что Цезарь, защищаясь, пронзил руку Каски, нанесшему ему первый удар, острым грифелем («стилем»), а увидев среди своих убийц Марка Юния Брута, якобы сказал по–гречески: «И ты, дитя мое!» – и после этого перестал сопротивляться. Деталь эффектная, но все же малоправдоподобная, рожденная на свет в связи с известной нам светской сплетней. Более существенна в рассказе Светония другая подробность: сообщение о том, что из всех рай, нанесенных Цезарю, только одна оказалась смертельной.

Когда убийство было совершено, в сенате началась настоящая паника. Из попытки Брута обратиться к сенаторам с речью ничего не получилось, так как все в страхе разбежались. Паника и смятение быстро распространились и в городе. Все закрывали наглухо двери, приготовляясь защищаться даже с крыш, хотя никто не знал, на кого нападают и от кого следует защищаться. Многие лавки были разграблены. Антоний и Лепид, как люди, наиболее близкие к Цезарю, укрылись в чьих–то чужих домах. Заговорщики же, пытаясь привлечь к себе сочувствие населения, торжественно направились на Капитолий, крича, что они уничтожили тирана, призывая к восстановлению «строя отцов». Но народ, как говорит Аппиан, «за заговорщиками не последовал» .

Труп заколотого кинжалами заговорщиков диктатора оставался лежать у подножия статуи Помпея, восстановленной в курии по распоряжению самого Цезаря. Только через какой–то, и, видимо, немалый, срок появилось трое рабов; спи взвалили Цезаря на носилки, с которых бессильно свесилась его рука, и отнесли тело домой. Об этом рассказывает Светоний, и эта подробность с бессильно свесившейся рукой придает живую и жуткую правдоподобность описанию событий, происходивших более двух тысяч лет назад. А Аппиан, рассказывая о том же, заключает изложение такой меланхолической фразой: «Из всех тех, кто обычно сопровождал Цезаря – должностных лиц, горожан и приезжих, рабов и вольноотпущенников, – остались теперь только трое, так как все разбежались; они положили тело на носилки и понесли, но не так, как это бывало раньше, – только трое несли теперь домой того, кто еще несколько часов тому назад был властелином вселенной» .

Теперь, очевидно, следует подвести некоторые итоги, дать общую оценку жизни и деятельности Цезаря. Чтобы эта оценка приобрела какие–то живые черты и вышла за рамки чисто «кабинетных» реконструкций, попытаемся воссоздать хотя бы в доступной степени приближения исторический образ Цезаря.

Но что есть исторический образ? Понятие достаточно сложное, а в данном случае, когда речь идет о Цезаре, даже противоречивое, ибо, как мы уже могли убедиться, перед нами по крайней мере два различных образа. Цезарь, каким его знали современники, а также ближайшие потомки, и Цезарь новейшей историографии никак не совпадают. Это действительно два различных образа. Может возникнуть вопрос: какой же из них следует считать подлинным?

Однако такой вопрос, на наш взгляд, незакономерен. Мы ведь не стоим перед альтернативой, перед обязательным выбором одного из двух «вариантов» (образов); мы скорее хотим создать новый, свой «вариант». А для этого надо использовать обе уже существующие возможности: и интегрированный самими столетиями образ Цезаря со всеми его «историографическими наслоениями», и те живые черты более «личного», человеческого образа, сохраненные для нас древними авторами.

Казалось бы, составить живое представление о человеке, который отделен от нашего времени не одним десятком столетий, дело безнадежное. Однако Цезарю в этом смысле как–то особенно повезло, и нам известно о нем многое – вплоть до самых мелких, но живых и колоритных подробностей. Это объясняется в первую очередь тем, что самая его личность была, видимо, настолько яркой и впечатляющей, что рассказы о нем, изобилующие пусть никогда не свершавшимися поступками и лишь приписываемыми ему афоризмами, передавались из уст в уста и дошли, обрастая все новыми и новыми красочными деталями, до довольно отдаленных потомков. Такой ли в этих рассказах Цезарь, каким он был «на самом деле», или он в какой–то мере уже «мифологизирован», выяснять теперь не только невозможно, но и едва ли целесообразно.

Наше живое представление о Цезаре, кроме того, определяется – и мы должны быть в данном случае только благодарны – особенностями жанра античной исторической биографии. «Мы создаем не историю, – писал Плутарх, – а жизнеописания, и не всегда в самых главных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой–нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше и яснее обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, чем командование огромными армиями и осады городов» .

Вот почему и биография, написанная Плутархом, и биография, принадлежащая перу Светония, насыщены живыми подробностями, бытовыми штрихами и деталями, рисующими нам Цезаря–человека со всеми его достоинствами и недостатками, так сказать, во весь его рост. Особенный интерес представляет для нас подробная, как бы имеющая обобщающее значение характеристика Цезаря в жизнеописании Светония. Мы уже упоминали о ней в свое время. Остановимся теперь на этой характеристике более основательно, уделив главное внимание тем ее аспектам, которые касаются именно человеческих черт Цезаря и таких особенностей его личности, которым мы до сих пор не придавали решающего значения.

Цезарь, по словам Светония, был высокого роста, хорошо сложен, имел лицо несколько полное, кожу светлую, глаза черные и живые. Он отличался превосходным здоровьем; лишь под конец жизни стал подвержен внезапным обморокам и дважды испытал припадки падучей. Это утверждение Светония несколько расходится с тем, что говорит Плутарх. Цезарь якобы имел слабое телосложение и лишь непрерывными походами, скудным питанием и постоянным пребыванием под открытым небом сумел его укрепить. Цезарь весьма тщательно следил за своей внешностью: волосы не только стриг, брил, но и выщипывал; он страдал из–за безобразившей его лысины и потому с удовольствием пользовался присвоенным ему правом постоянно носить лавровый венок. Одевался он тоже по–особенному: носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и слегка ее подпоясывал. По слухам, еще Сулла советовал оптиматам, сторонникам сената, опасаться плохо подпоясанного юнца.

Светоний особо подчеркивает страсть Цезаря «к изысканности и роскоши». Он упоминает о вилле около озера Неми, о тратах огромных сумм на покупку красивых и ученых рабов, о любви Цезаря к жемчугу, что было якобы одной из причин вторжения в Британию, о собирании резных камней, чеканных сосудов, статуй и картин. Упоминается и о том, что Цезарь возил с собой в походы дорогие мозаичные полы.

Большое внимание уделяет Светоний тому, что он сам называет «любовными утехами» Цезаря. Совершенно справедливо отмечалось, что об этих любовных утехах он пишет гораздо подробнее, чем, например, о завоевании Галлии. «Единственным пятном» на репутации Цезаря Светоний считает его сожительство в юные годы с вифинским царем Никомедом, но с явным удовольствием и даже оттенком восхищения говорит о том, что Цезарь был любовником «многих знатных женщин». Например, выясняется, что Цезарь не только был инициатором «союза трех», но и находился в связи с женами обоих своих сотоварищей по триумвирату – Красса и Помпея. Но больше всех он якобы любил Сервилию, мать Брута: еще в свое первое консульство он подарил ей жемчужину стоимостью в 6 миллионов сестерциев, а в гражданскую войну, не считая других подарков, устроил ей за бесценок покупку с аукциона богатейших поместий. С не меньшим удовольствием Светоний говорит о том, что среди любовниц Цезаря были и царицы: Эвноя, жена мавретанского царя Богуда, и Клеопатра. При этом довольно подробно обсуждается вопрос, можно ли Цезариоиа на самом деле считать сыном Цезаря.

Приводятся также насмешливые песенки, которые распевали в триумфах солдаты и в которых поминался то Никомед, то другие любовные похождения Цезаря, а сам он именовался «лысым развратником».

Специально подчеркивается, что Цезарь пил очень мало и редко; приводится даже высказывание Катона о том, что «Цезарь один из всех взялся произвести государственный переворот, будучи трезвым». Отмечается и крайняя неприхотливость в еде: на одном обеде, где было подано несвежее масло, Цезарь, дабы не обидеть хозяина, спокойно ел его, хотя другие гости не были столь же вежливы.

Светоний упрекает Цезаря в корыстолюбии: так, в Испании он, как нищий, выпрашивал деньги у союзников для уплаты своих долгов, в Галлии грабил храмы и разорял города ради обогащения. Он торговал союзами и царствами, а впоследствии лишь неприкрытые грабежи дали ему возможность вынести огромные издержки гражданских войн, триумфов и роскошных зрелищ.

Далее идет перечисление и анализ таких особенностей личности Цезаря, на которых мы уже в какой–то мере останавливались. Это дает нам право быть более краткими. Так, например, Светоний переходит к характеристике Цезаря как оратора и писателя. Ограничимся лишь ссылкой на то, что в первом случае он приводит весьма высокий отзыв Цицерона, во втором – отзывы того же Цицерона, Гиртия, Асиния Поллиона (критический отзыв!) на мемуары Цезаря и затем перечисляет другие его литературные произведения: трактаты «Об аналогии», «Анти–Катон», поэму «Путь», а также юношеские сочинения «Похвала Геркулесу», трагедию «Эдип» и «Собрание изречений». Упоминаются и донесения Цезаря сенату, письма Цицерону и близким, причем известно, что Цезарь пользовался иногда тайнописью, т. е. неким шифром, изобретенным им самим.

Довольно подробно Цезарь характеризуется как полководец и знаток военного искусства. Светоний, как, кстати, и другие авторы, отмечает не только быстроту действий Цезаря, но и его личную храбрость, присутствие духа, презрение к разного рода суевериям и, наконец, его огромное влияние на солдат, его умение обращаться с ними, о чем уже достаточно подробно говорилось выше. Приводится много примеров выступлений Цезаря перед солдатами в случае их недовольства или даже возмущения, а также примеров мужества и преданности солдат во время сражений.

Особо подчеркивается верность Цезаря своим клиентам, забота о них, а также внимательное и доброе отношение к друзьям. Однажды, когда он ехал с Гаем Оппием ночью через лес и тот внезапно заболел, он уступил другу единственный кров и помещение, оставшись сам ночевать на голой земле, под открытым небом. Плутарх, рассказывая о том же самом эпизоде, вкладывает в уста Цезаря следующее изречение: «Почетное надо предоставлять сильнейшим, а необходимое – слабейшим» .

Светоний, помимо всего прочего, отмечает и природную, по его мнению, мягкость Цезаря, которую тот проявлял якобы даже в отмщении. Особенно он превозносит умеренность и милосердие Цезаря в ходе гражданской войны и после окончательной победы. Речь идет об амнистии всех политических противников, разрешении вернуться в Италию, и здесь же говорится о восстановлении по приказанию Цезаря статуй Помпея и даже Суллы.

В заключение Светоний останавливается на такой черте характера Цезаря, как властолюбие. Он перечисляет те почести, которые Цезарь допускал и принимал «сверх меры», приводит многочисленные примеры его своевластных поступков, нарушавших «отеческие обычаи». Он приводит также весьма надменные, а с точки зрения старореспубликанских традиций, недопустимые высказывания Цезаря: «Республика – ничто, пустое имя без тела и вида»; «Сулла не разбирался даже в азах политики, если решил отказаться от диктаторской власти»; «Люди должны теперь говорить с ним. Цезарем, более осторожно и считать его слова законом». А Дион Кассий сообщает еще об одном высказывании, которое, если только считать его достоверным, свидетельствует, что по крайней мере в вопросе о соотношении сил Цезарь разбирался прекрасно и не имел никаких иллюзий. «Он говорил, – сообщает Дион, – что есть две вещи, которые утверждают, защищают и умножают власть: войско и деньги, причем друг без друга они немыслимы» .

Но «величайшую, смертельную ненависть» Цезарь навлек на себя своими монархическими замашками оскорбительным отношением к сенату, презрением к народным трибунам. Поэтому когда Светоний говорит, что Цезаря «считают повинным в злоупотреблении властью и убитым заслуженно», то можно не без оснований предполагать, что сам Светоний тоже разделяет эту точку зрения.

Теперь нам, очевидно, придется вернуться к тому, о чем говорилось в начале книги, и даже в какой–то степени повторить сказанное. Поскольку в приведенной характеристике личности Цезаря мы следовали главным образом за Светонием – а он избран нами, конечно, не случайно, – необходимо снова затронуть вопрос об его оценках и критериях. На наш взгляд, мы имели возможность с предельной наглядностью убедиться в том, что Светоний, рисуя образ Цезаря, говорит о чем угодно – начиная от внешности Цезаря и кончая его властолюбием, – но только не о нем как государственном деятеле. Точнее, Светоний отмечает как положительные, так и отрицательные качества Цезаря–политика: с одной стороны, его незлобивость и тактику dementia, с другой – его надменность, своевластие и монархические устремления в последние годы жизни, но о Цезаре–реформаторе и «восстановителе государства» после потрясений гражданской войны в самой характеристике не говорится ни слова. Правда, Светоний сообщает об «устройстве государственных дел» Цезарем, включая даже неосуществленные проекты, но он явно воздерживается от каких–либо оценок. Очевидно, по этой же причине вопрос о Цезаре как государственном деятеле не присутствует в самой характеристике, где нельзя было бы избежать оценочного момента. Однако те отрицательные черты Цезаря–политика, которыми и завершается характеристика в целом, дают нам, как уже отмечалось, представление об истинном отношении Светония к этому вопросу.

Быть может, избегая в своей развернутой, всесторонней характеристике оценки Цезаря как государственного деятеля, Светоний был не так уж не прав. Суть вопроса, на наш взгляд, конечно, не в том, чтобы положительно или, наоборот, отрицательно отнестись к этой деятельности, но в том, что Светонию удалось – случайно или не случайно – нащупать наиболее слабое место Цезаря. Ибо в противовес существующей со времен Моммзена и до сих пор широко распространенной в западной историографии точке зрения, согласно которой Цезарь должен быть включен в сонм величайших государственных деятелей, пролагателей новых путей, строителей новых политических систем, мы хотим обосновать несколько иной взгляд.

Начнем, как и Светоний, с того, что, так сказать, «лежит на поверхности»: с личности Цезаря. Цезарь – и это не вызывает никаких сомнений – блестящий, широко и разносторонне одаренный человек. Но такая широкая одаренность в самой себе уже таит некую опасность. Опасность эта заключается в том, что при таком многообразии талантов и занятий в чем–то, в какой–то области неизбежно приходится быть дилетантом. В чем же? Естественно предположить, что в том, в чем нет ни достаточного опыта, ни подготовки.

Цезарь как полководец был профессионально подготовлен, опытен; как политический деятель форума – умелый интриган, боец, приученный не падать духом от неудач; как дипломат – достаточно гибок и коварен, и только как государственный деятель он не имел ни времени, ни практики, ни опыта. Да и как он мог все это иметь или приобрести, если после начала гражданской войны он пробыл в Риме немногим более года. А «государственный деятель» – это такая профессия, которая, быть может, больше, чем любая другая, требует помимо природных качеств и склонности еще огромного практического опыта.

Пожалуй, целесообразно провести некоторое разграничение между понятиями «политическая» и «государственная» деятельность. Всякий государственный деятель (если только он деятель!) – политик, но далеко не всякий политик – государственный деятель. Цезарь, как нам прекрасно известно, имел довольно большой опыт политической деятельности и карьеры, но это был опыт сенатских закулисных интриг, в лучшем случае опыт боевых схваток на форуме, а когда он вдруг оказался в роли главы государства, то, во–первых, он не был к этому достаточно подготовлен, а во–вторых, мог заниматься «устройством государственных дел» лишь урывками, почти все время в ходе военных действий (за исключением последних пяти месяцев). Вот почему как государственный деятель он оказался дилетантом (пусть даже талантливым дилетантом!), а в каком–то смысле даже и «неудачником».

Но все это соображения сугубо предварительного характера. Гораздо важнее для подтверждения нашей оценки Цезаря решить вопрос о том, ставил ли он перед собой как цель создание империи, думал ли он о себе как о монархе, о царе. Строго говоря, это даже не один, но два, и притом различных, вопроса. И нам представляется, что на первый вопрос может быть дан только отрицательный ответ. Мы не сомневаемся, что перед умственным взором Цезаря, реального политика, активного практического деятеля, никогда не возникала, да и не могла возникнуть концепция «демократической монархии» или «принципата» или даже идеал монархии эллинистического типа, ибо все это – лишь ретроспективные построения новейших историков, типичные «кабинетные» измышления.

Что же касается другого вопроса, т. е. намерений и стремлений Цезаря, связанных с царским венцом, то здесь, пожалуй, труднее прийти к какому–то определенному выводу. По всей вероятности, Цезарь, пусть даже с известными колебаниями, все же примерялся к этой роли и не исключал подобного варианта. Для нас в данном случае представляет интерес не само это намерение, как таковое, но два связанных с ним момента. Во–первых, следует со всей определенностью подчеркнуть, что стремление к царскому венцу (если таковое даже имелось!) вовсе не равнозначно наличию идеи или «концепции» империи (если под последней подразумевать некое теоретическое построение). Во–вторых, достаточно хорошо известно, что не Цезарь был создателем системы, характеризующей государственный строй так называемой ранней империи. Но если это так и если Цезарь не был, вопреки всем существующим утверждениям, творцом империи, так сказать, на деле, то нельзя ли его считать творцом в потенции, т. е. считать, что, не создав империю как реальность, он тем не менее создал ее как возможность? Да, империя как возможность, скорее даже как неизбежность во времена Цезаря уже стояла «в порядке дня», но создавали ее, конечно, не Цезарь, не Антоний, не Август – ее «создавала» сама история, сама диалектика развития римской политической жизни и борьбы.

В этой связи возникает вопрос, который всегда активно обсуждался (и ныне еще обсуждается) как в зарубежной, так и в отечественной историографии. Это вопрос о характере перехода от республики к империи. Как известно, в зарубежной историографии широко распространена точка зрения, в соответствии с которой гражданские войны, особенно второй половины I в. до н. э., рассматриваются как революция, а Цезарь, Марк Антоний, Октавиан – как революционные вожди. В советской историографии такая точка зрения широкого хождения не имеет. Наиболее решительно против нее выступал в свое время Н.А. Машкин, считая, что поскольку «ни Октавиан, ни его союзники не ставили своей целью установление качественно нового социального строя», то переход к империи нельзя считать революцией.

Но дело, конечно, не в целях и задачах, которые в данном случае ставились Октавианом или кем–либо из его «союзников». С нашей точки зрения, вполне допустимо и правомерно говорить о революционном характере перехода от римской республики к империи. Вопрос заключается лишь в том, к каким именно событиям следует прилагать понятие революции. Нам представляется, что это понятие должно быть приложено не к гражданским войнам середины и конца I в. до н. э., непосредственно приведшим к установлению политического режима империи, но к более ранним событиям, начиная от движения Гракхов и вплоть до так называемой Союзнической войны. Причем есть все основания считать эту войну – грандиозное восстание италийского крестьянства – высшим этапом развития движения.

Каков же был характер революции? Начавшись в эпоху Гракхов в сравнительно узкой, локальной среде римского крестьянства, движение ко времени Союзнической войны приобрело общеиталийский размах. Почти с самого начала оно имело тенденцию перерасти в гражданскую войну (события, связанные с деятельностью Гракхов, и т. д.). Что касается внутреннего содержания движения, то оно, на наш взгляд, может быть определено как революция против Рима–полиса, против староримской аристократии, против крупного землевладения, или, иными словами, как борьба италийского крестьянства за землю и политические права. Это была – mutatis mutandis – в своей основе та же борьба, которую вели некогда римские плебеи против патрициев, с той, конечно, существенной разницей, что она возродилась в новых условиях и на расширенной основе (т. е. в общеиталийском масштабе). И если борьба патрициев и плебеев завершилась в свое время отнюдь не победой широких слоев плебса, но более компромиссным результатом, а именно слиянием патрицианско–плебейской верхушки, то нет ничего удивительного, что и в данном случае плодами революции воспользовались не сами широкие массы, но некоторые – в то время наиболее деятельные и «перспективные» – фракции господствующего класса. Дело революции в принципе было завершено Союзнической войной, а гражданские войны второй половины I в. до н. э. – это уже последствия революции, ибо теперь борьба шла за то, в интересах какой группировки или фракции господствующего класса будут использованы и окончательно «приспособлены» завоевания революции.

Такова, как известно, судьба не только этой, но и многих других революций, направленных, говоря словами Энгельса, в защиту «собственности одного вида» против «собственности другого вида» . Поэтому они обладают – опять–таки mutatis mutandis – рядом сходных черт. Вероятно, и те события, которые мы в противовес господствующей в зарубежной историографии точке зрения не можем отнести к фактам и событиям самой революции, имеют, условно говоря, своих «аналогов» в истории позднейших революционных движений. В этом смысле римская революция II – I вв. до н. э. знала свой термидор (переворот Суллы), свое 18 брюмера (диктатура Цезаря) и, наконец, длительную и прочную реставрацию (принципат Августа).

Существует и поныне пользуется довольно широким распространением понятие «цезаризм». Оно имеет много различных толкований. Однако, вместо того чтобы присоединиться к одному из них или дать какую–то собственную интерпретацию, мы считали бы более правильным выступить против этого понятия вообще. И в самом деле, каково его содержание? Что именно понимается под словом «цезаризм» и насколько то, что подразумевается под этим словом, имеет в действительности отношение к Цезарю?

Если под «цезаризмом» подразумевается насильственный захват единоличной власти, захват власти при опоре на армию, то разве Цезарь был первооткрывателем этого пути? Он имел немало предшественников, причем не только в Риме (Сулла), но – в других условиях и в другом масштабе – среди поздних (Дионисий) и даже ранних греческих тиранов. Принцип, как таковой, был известен, «открыт» задолго до Цезаря.

Если «цезаризм» не только военная диктатура, но и лавирование между различными классами общества, попытка примирения всех «партий» под эгидой надклассового властителя, то, даже предположив, хотя это далеко не бесспорно, что Цезарь стремился к такой цели, эксперимент в итоге оказался, как мы знаем, настолько неудачным, что едва ли заслуживал быть названным по имени того, кто столь неумело его провел.

И наконец, если считать, что под «цезаризмом» следует главным образом понимать захват власти не только ради ее самой, но ради реализации какой–то высокой идеи, например идеи новой мировой державы, то все, что говорилось выше о конкретной деятельности Цезаря и о связи ее с подобными идеями, лишь еще раз подтверждает бессодержательность самого понятия и неправомерность наименования.

Н.А. Машкин в «Принципате Августа» отмечает, что понятие и термин «цезаризм» были широко распространены в политической литературе середины XIX в. и часто употреблялись как синоним понятий «бонапартизм» и «империализм». Затем автор вполне справедливо ссылается на известные слова К. Маркса из предисловия к «Восемнадцатому брюмера Луи Бонапарта»: «В заключение выражаю надежду, что мое сочинение будет способствовать устранению ходячей – особенно теперь в Германии – школярской фразы о так называемом цезаризме» . Не менее справедливо автор подчеркивает, что Маркс отказывался от употребления понятия «цезаризм» как общеисторической категории. Но вместе с тем Н. А. Машкин, на наш взгляд не совсем последовательно, считает, что «римский цезаризм имеет некоторые общие черты с бонапартизмом», возникая в результате узурпации, опираясь на армию, лавируя «между различными социальными группами». Наиболее глубокое различие, по мнению Н.А. Машкина, между цезаризмом и бонапартизмом «заключается в отношении их к классам современного им общества» .

Из высказанных нами соображений о понятии и термине «цезаризм» следует, что мы склонны занять куда более крайнюю позицию: не искать черт сходства между цезаризмом и бонапартизмом, но, наоборот, взять под сомнение правомерность существования самого понятия «цезаризм». Более того, мы склонны считать, что это понятие, малосодержательное по существу, служит лишь как бы иноназванием или «псевдонимом» понятия бонапартизм, да и возникло оно впервые, видимо, в эпоху наполеоновских войн и империи.

Выше было упомянуто и о том, что вовсе не Цезарю должна быть приписана честь создания политической системы, характеризующей строй ранней империи. Очевидно, эта историческая заслуга принадлежит его преемнику, т. е. Августу. Кстати, подобное утверждение, и об этом тоже говорилось, полностью соответствует римской исторической традиции. Поэтому любая оценка Цезаря как государственного деятеля будет неполной, недостаточной и, вероятно, даже не объективной, если отказаться от попытки сравнительной характеристики, сопоставления «режимов» Цезаря и Августа. По всей вероятности, такого рода сопоставление, проводимое основательно и детально, требует особого исследования, но мы в данном случае ограничимся соображениями и выводами самого общего характера. Причем, говоря «режим Цезаря» или «режим Августа», мы пользуемся этими терминами условно, с той оговоркой, что рассматриваем данные «режимы» не как продукт деятельности вышепоименованных исторических личностей, но как порождение определенной обстановки и условий социально–политической борьбы.

Учитывая данную оговорку, мы считаем вполне допустимым утверждать в противовес наиболее распространенной точке зрения, существующей со времени выхода в свет неоднократно цитированной нами работы Эд. Мейера о монархии Цезаря, тот факт, что Август в принципе был последовательным учеником и продолжателем Цезаря. Однако, не говоря уже о различии темпераментов, следует прежде всего подчеркнуть различие методов, по поводу которых один немецкий историк не без остроумия заметил, что Август как бы затормозил темпы развития, взятые в свое время Цезарем, причем в такой степени, что создавалось впечатление: он не столько продолжает политическую линию Цезаря, сколько противопоставляет себя ей. Этот же историк говорит о крайней «осторожности» Августа, часто заставлявшей предполагать противоположное тому, что он желал на самом деле. Но историк не отрицает того, что Август во «многих отношениях» был продолжателем Цезаря.

Рассуждая в этом плане об Августе, очевидно, следует иметь в виду по крайней мере два обстоятельства: а) Август отнюдь не огульно продолжал все то, что в свое время было сделано или только намечено Цезарем, но, так сказать, «творчески» отбирал (кое–что отбрасывая) отдельные элементы этого наследства; б) нечто, уже «отобранное», что у Цезаря, как правило, было вызвано к жизни «текущими потребностями», а потому и выглядело лишь намеком или довольно изолированной акцией, он развивал в систему. В основе этих методов и особенностей лежало по существу более глубокое различие – различие между действиями «политика» и «государственного деятеля». Отношение к власти тоже было различным: если один из них лишь пользовался сосредоточенной в его руках неограниченной властью и пользовался, так сказать, «персонально», то другой был занят тем, что упорно и последовательно создавал аппарат власти. Именно поэтому режим Цезаря был не чем иным, как суммой отдельных мероприятий (пусть порой очень своевременных, даже имевших важное государственное значение), но отнюдь не системой и, строго говоря, не «режимом», в то время как «режим» Августа – это уже явно государственная система.

«Режим» Августа отличался от цезарева хотя бы тем – и этот момент отнюдь не следует считать легковесным, побочным, не заслуживающим серьезного внимания, – что система (или форма) правления, установившаяся при Августе, получила официально признанное наименование. Это была «восстановленная республика» (res publica restituta), и подобное утверждение поддерживалось всей мощью правительственной пропаганды. Кстати сказать, именно при Августе политической пропаганде начинает придаваться чрезвычайно важное значение и она впервые приобретает черты государственного предприятия.

Следовательно, всякое открытое несогласие с официальным названием существующего режима могло рассматриваться как вредное инакомыслие, как своего рода фронда, а потому в зависимости от воли принцепса могло более или менее решительно подавляться. Во всяком случае был дан заверенный государством эталон. Роковой же ошибкой Цезаря как государственного деятеля было то досадное обстоятельство, что его «режим» не имел никакого официально выраженного наименования и, следовательно, возможность его определения предоставлялась как бы самим гражданам. Эти же последние почему–то довольно единодушно определяли его не иначе как «царство» (regnum), «тирания» и т. п.