Текст книги "Юлий Цезарь"

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

3. Триумвират. Консульство

Так называемый заговор Катилины может служить довольно любопытной иллюстрацией к вопросу о значении (или своеобразной судьбе) исторического факта. Непомерно раздутый и в какой–то мере даже спровоцированный самим Цицероном, «заговор» вовсе не был столь выдающимся или исключительным событием в ту насыщенную различными потрясениями эпоху. По своему значению и масштабам заговор Катилины не должен считаться более крупным явлением, чем, например, восстание Лепида, о котором говорилось выше. Но если наши сведения об этом восстании исчерпываются разрозненными, мимолетными упоминаниями в источниках, то благодаря темпераменту и одаренности врагов Катилины – а враг всегда имеет сказать больше, чем любой доброжелатель, – мы получили очень подробное, хотя и крайне тенденциозное изложение хода заговора и несоразмерно высокую оценку его значения. Этим и объясняется та своеобразная аберрация, которая характеризует традиционное восприятие «заговора» Катилины.

Но из сказанного отнюдь не следует, что интересующие нас события лишены какого бы то ни было исторического значения. Однако их значение вовсе не в том, на что ориентируют нас источники и обычно согласная с ними специальная литература. Важно прежде всего подчеркнуть, что заговор Катилины возник в обстановке разложения старинной полисной демократии: коррумпированный сенат уже давно утратил свой прежний непререкаемый авторитет; значение республиканских магистратур также было подорвано уже имевшим место примером пожизненной диктатуры; комиции после фактической замены народного ополчения корпоративной армией оказались в состоянии глубокого кризиса. История заговора и в особенности его подавления могла преподать некоторые небесполезные уроки самим современникам событий, и в первую очередь тем, кто претендовал в то время на активное участие в политической жизни и борьбе.

При подавлении заговора Катилины был беззастенчиво попран, пожалуй, последний и почти уже символический атрибут полисной демократии – право обращения к народному собранию в случае вынесения смертного приговора, право, которое еще Моммзен охарактеризовал как «один из оплотов древней римской республиканской свободы» и которое, по его мнению, могло служить доказательством идеи народного суверенитета, лежащей якобы в основе неписаной римской конституции.

Подавление заговора, кроме того, убедительно показало крайнюю слабость так называемой римской «демократии», распыленность ее сил, отсутствие элементарной организации и достаточно ярко подчеркнуло безнадежность попыток захвата политической власти при опоре на эти неустойчивые, распыленные, неорганизованные слои населения. Само собой напрашивался вывод о замене этой бесформенной массы какой–то более определенной, более четкой организацией. Если к тому же она могла оказаться вооруженной, то в данных условиях это следовало рассматривать как лишний и несомненно решающей козырь.

Но события, последовавшие непосредственно за казнью заговорщиков в Риме, как это обычно и бывает, едва ли могли сразу подтвердить только что изложенные выводы. Ситуация прояснялась постепенно и, конечно, далеко не для всех.

10 декабря 63 г. вступили в должность вновь избранные трибуны. Среди них был и Кв. Цецилий Метелл Непот – представитель некогда могущественной, а ныне в значительной степени деградировавшей «династии» Метеллов . Он прибыл в Рим еще летом 63 г. непосредственно из армии Помпея, легатом которого состоял. Кроме того, – и это обстоятельство, как нам уже известно, имело не меньшее значение в условиях политической жизни того времени – он был шурином Помпея, поскольку тот был женат на его сестре. Задача Метелла заключалась в соответствующей подготовке общественного мнения накануне возвращения Помпея с Востока, т. е. в своеобразной «расчистке» ему дороги. Однако эта акция, нехитрый смысл которой был слишком очевиден, сразу же вызвала ответные меры сенатских кругов, и одновременно с Метеллом народным трибуном был избран Катон, давно уже известный как непримиримый ревнитель конституционных традиций, сугубо «принципиальный» человек, который на самом деле, как многие так называемые принципиальные люди, мог проявить и здравый смысл, и объективность, и даже определенное мужество, пока речь шла о том, что его лично никак не касалось.

Метелл Непот с первых же дней своего вступления в должность начал активную кампанию против Цицерона. Для последнего это не было неожиданностью: еще и до 10 декабря Метелл позволял себе резкие выпады против консула, а все попытки Цицерона найти путь к примирению с враждебным ему трибуном, используя для этого весьма тривиальный, но зато почти всегда эффективный способ – действовать через женщин , не дали на сей раз ожидаемых результатов. Поэтому после 10 декабря Метелл Непот и его коллега, бывший катилинарий Л. Кальпурний Бестия, стали открыто обвинять Цицерона в незаконной казни римских граждан, а когда последний по окончании срока своих полномочий, накануне январских календ, пожелал обратиться с речью к народу, ему было в этом отказано и позволено произнести лишь обычную в этих случаях клятву, что он за время своей магистратуры не нарушал законов.

Но Цицерона такие вещи мало смущали – со свойственной ему изворотливостью в подобных делах он фактически обошел запрет и превратил произнесение клятвы в речь, в которой восхвалял свои действия по подавлению заговора и сумел добиться одобрения со стороны собравшегося народа.

Тем не менее Метелл Непот снова обрушился на Цицерона 1 января 62 г. на заседании сената, а 3 января – на народной сходке (contio) с явным намерением подготовить привлечение его к суду. На сей раз Метелл опирался на поддержку не только своего коллеги Кальпурния Бестии, но и претора Цезаря, вступившего в исполнение своих обязанностей с 1 января 62 г. Цицерон отвечал на яростные нападки Метелла не дошедшей до нас речью; кроме того, в его защиту выступил Катон, который, если верить Плутарху, сумел в своем выступлении перед народом настолько возвеличить консулат Цицерона, что именно тогда ему были оказаны небывалые почести и он был провозглашен отцом отечества . В это же время сенат принял решение о том, что всякий, кто попытается требовать отчета от участников казни катилинариев, будет объявлен врагом государства .

Однако агитационная кампания, проводившаяся Метеллом Непотом, а ныне и объединившимся с ним Цезарем, отнюдь не исчерпывалась выступлениями против Цицерона, который был в данный момент лишь наиболее уязвимой мишенью. Помпеянец Метелл и – в силу сложившихся к данному моменту обстоятельств – еще более ярый помпеянец Цезарь стремились подготовить и облегчить условия для того грядущего государственного переворота, который, по их, а кстати и не только по их , мнению, должен был произвести Помпей, вернувшись со своей армией с Востока. Имея эту общую цель, каждый из них, конечно, действовал по–своему: Метелл прямолинейно и беззастенчиво «расчищал дорогу». Цезарь же, видимо считая победу и господство Помпея неизбежным фактом ближайшего будущего, стремился всеми силами не допустить его сближения с сенатскими кругами, а тем самым укрепить и свое собственное, несколько пошатнувшееся после казни катилинариев положение.

В этой связи он сразу же после вступления в должность внес явно провокационный проект относительно того, чтобы восстановление сгоревшего храма Юпитера на Капитолии, которое после смерти Суллы в 78 г. было поручено консулу этого года Квинту Лутацию Катулу и так с тех пор и оставалось за ним, теперь было бы отнято у Катула и перепоручено Помпею.

Предложение, конечно, не прошло, так как оптиматы, по словам Светония, даже отказавшись приветствовать вновь избранных консулов, толпами устремились в собрание, дабы поддержать одного из своих вождей и дать отпор Цезарю . Но Цезарь вовсе и не настаивал на своем предложении; тактическая цель была им достигнута: с одной стороны, он эффектно продемонстрировал свою преданность Помпею, с другой – был вбит новый клин между Помпеем и сенатором .

Еще большее беспокойство вызвали предложения Метелла Непота, опять–таки поддержанные Цезарем. Непот предлагал, чтобы Помпею было разрешено заочно баллотироваться в консулы и чтобы он был вызван с войском из Азии для ведения войны против Катилины. Это была совершенно неприкрытая агитация за военную диктатуру. Обсуждение этих предложений в народном собрании проходило в ожесточенной борьбе.

Метелл и Цезарь привели в собрание толпу вооруженных приверженцев и даже гладиаторов. Однако Катон и его коллега Квинт Минуций Терм, рассчитывая на свою трибунскую неприкосновенность, предприняли смелую попытку интерцессии. Когда Метелл хотел зачитать письменное предложение, Катон вырвал у него манускрипт, а Терм даже зажал ему рот. Произошла свалка; во время этой свалки Катона чуть не убили – его спас консул Мурена, с обвинением которого в подкупе избирателей Катон выступал всего несколько дней тому назад. Шум и суматоха были таковы, что Метелл не смог довести дело до голосования.

После этого сенаторы облачились в траурные одежды, консулам же были вручены чрезвычайные полномочия. В результате Метелла и Цезаря отрешили от их должностей. Метелл, выступив с обвинительной речью против Катона и сената, уехал из Рима к Помпею, Цезарь же пытался игнорировать решение сената и продолжал выполнять обязанности претора. Но узнав, что против него готовы применить силу, он распустил ликторов и заперся в своем доме. Он и здесь сумел остановиться у последней грани. Когда к его дому явилась возбужденная толпа, готовая любой ценой восстановить его в должности. Цезарь уговорил их разойтись. Сенат, убедившись на этом примере в лояльности, а главное, еще раз в популярности Цезаря и опасаясь новых волнений, выразил ему благодарность, пригласил в курию и, отменив свой прежний декрет, восстановил его в должности. Более того, когда, используя, как им казалось, выгодный момент, Луций Веттий и Квинт Курий выступили с показаниями относительно участия Цезаря в заговоре Катилины, сенат решительно отклонил эту попытку, и доносчики понесли, как уже говорилось, довольно суровое наказание.

Очевидно, в это же время сенатом была предпринята акция и несколько иного рода: по предложению Катона число тех, кто получал от государства хлеб, было настолько увеличено, что ежегодный расход на эти раздачи возрос на 7,5 миллиона денариев. Плутарх не скрывает, что это мероприятие было проведено с целью вырвать городской плебс из–под влияния Цезаря .

Таковы были события, развернувшиеся в самом Риме в течение января 62 г. В этом же месяце на севере Италии, под Писторией, разыгрался последний акт трагедии, именуемой заговором Катилины. Растеряв значительную часть сторонников, но вместе с тем как истый патриций отказываясь принимать в свое войско беглых рабов, которые, по свидетельству Саллюстия, вначале стекались к нему огромными толпами , теснимый, с одной стороны, Метеллом Целером, а с другой – Гаем Антонием, Катилина наконец решил померяться силами с последним. Антоний, которому приходилось в этом сражении выступать против бывших союзников и единомышленников, передал под предлогом болезни командование своему легату Марку Петрею. Произошла упорная битва, столь драматически описанная тем же Саллюстием . Катилина был разбит и погиб.

После этих бурных событий, сосредоточившихся в самом начале года, остальные месяцы протекли довольно спокойно. Правда, на протяжении всего 62 г. не прекращались политические процессы против бывших катилинариев. Одним из последних процессов подобного рода был, очевидно, процесс Публия Корнелия Суллы, племянника диктатора. Он обвинялся в том, что принимал участие еще в 65 г. в так называемом первом заговоре Катилины. Защитниками его были Квинт Гортензий и Цицерон. Последний находился в несколько щекотливом положении, так как было известно, что он занял у Публия Суллы крупную сумму денег для покупки дома на Палатине, Однако Цицерона это обстоятельство не остановило. Процесс Суллы окончился его оправданием.

Но гораздо важнее всех этих процессов был вопрос о предстоящем возвращении Помпея с его войском. Однако и здесь напряженность ситуации в значительной мере разрядилась: Катилина был разбит, на провал своего агента Метелла Помпей реагировал лишь тем, что обратился с просьбой отложить консульские выборы до его прибытия, дабы он мог оказать поддержку кандидатуре своего легата Марка Пупия Пизона. Конечно, после этого – и опять–таки не без участия Катона – в просьбе было отказано, хотя на состоявшихся затем выборах кандидатура Пизона прошла.

Но Помпей сумел удивить даже тех, кто, может быть, и не связывал его возвращение с неизбежностью гражданской войны: высадившись в декабре 62 г. со своим войском в Брундизии, он, даже не добиваясь какого–либо решения сената или комиций по поводу возвращения с победоносной войны, распустил свою армию и в самом строгом соответствии с существующим обычаем в качестве рядового гражданина направился к Риму, чтобы за чертой померия ожидать соответствующего разрешения на триумф. Такого примера лояльности и законопослушания в Риме не видывали со времен господства ставших уже легендой «нравов предков».

Поэтому нет ничего неожиданного в том, что подобное поведение Помпея вызывало удивление и разноречивые оценки не только самих современников или древних авторов, но даже новых историков. Поскольку фигура Помпея, основного в дальнейшем антагониста и соперника Цезаря, не может не привлечь нашего внимания, очевидно, следует ознакомиться хотя бы с некоторыми из этих оценок.

Так, в свое время Моммзен с присущей ему яркостью и безапелляционностью суждений писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею; но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». В другом месте он снова подчеркивает этот же момент: «…когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество».

Для Моммзена, на фоне стоящего все время перед его глазами гениального Цезаря, Помпей всего лишь человек, обладающий в большей степени притязаниями, чем способностями; человек, стремящийся в одно и то же время быть честным республиканцем и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый; человек, соединивший в себе все условия для того, чтобы захватить престол, кроме самого главного – «царственной смелости». Моммзен отмечает по существу безразличное отношение Помпея к политическим группировкам, его узкоэгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Для Моммзена это человек вполне дюжинный «во всем, кроме своих претензий» .

Эд. Мейер, который не был столь восторженным поклонником Цезаря, как его знаменитый предшественник, пытается хотя бы в силу этой причины подойти к Помпею объективнее. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и дарах богов, для того чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен исходит здесь из совершенно неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она была ему предложена, он бы отверг ее с непритворным возмущением .

Свою общую оценку деятельности и личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что одной из труднейших задач, которые могут быть поставлены перед историком, является справедливая оценка побежденного . Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он признает блестящей, но не соответствующей действительности. Так, например, он считает, что Моммзен не прав, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая (как, впрочем, и многие другие) его политические цели.

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его жизненного пути совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею абсолютно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем, когда она вспыхнула, вовсе не была, как это обычно трактуют, борьбой двух претендентов на престол, скорее ее следует рассматривать как состязание трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. принципата. И дальше Эд. Мейер развивает свое основное воззрение на «принципат» Помпея, который якобы предвосхищал режим, установленный Августом .

Однако несколько ниже и в некотором противоречии с представлением о Помпее как о выразителе нового типа государственного устройства Эд. Мейер утверждает, что Помпей если и был энергичным организатором, то никоим образом не должен считаться выдающимся государственным деятелем: творческая мысль и высокие цели были ему недоступны. В этом смысле он безусловно уступал Цезарю .

И наконец, оценка Помпея в современной историографии. Она, однако, не отличается большой оригинальностью. М. Гельцер, автор большой монографии, посвященной Помпею (он же автор монографий о Цицероне и о Цезаре), в заключительной части своего труда дает как бы обобщенную характеристику. Гельцер в общем считает, что все неудачи, или, как он их называет, «разочарования», Помпея объясняются его крайней непоследовательностью и несамостоятельностью как политика. Помпей всегда поддавался посторонним влияниям, в особенности давлению оптиматов, а в решающие, поворотные моменты своей карьеры обнаруживал недопустимую нерешительность и неумение воспользоваться даже плодами успеха.

Счастье, которое сопутствовало всем его действиям и начинаниям в молодости, оказалось его несчастьем. Он находился в каком–то особом положении. Всю жизнь он стремился войти как равный в круг правящей сенатской олигархии и всю жизнь это ему не удавалось. Обладая огромной клиентелой, он ориентировался только на самого себя и считал ниже своего достоинства заниматься столь принятыми в сенатских кругах политическими интригами, этой «возней» на форуме и в курии. Но его особое положение внушало опасения, его стремление стоять в стороне расценивалось как коварство. Помпей попытался сблизиться с демокротической оппозицией, что, кстати говоря, сразу укрепило его положение – вплоть до участия в триумвирате, но он, видимо, сам рассматривал эту свою попытку всего лишь как временный маневр и затем снова стал искать контактов с оптиматами. Однако они продолжали относиться к нему недоверчиво, подозрительно, не желали добровольно подчиниться его руководству, и только общий страх перед Цезарем привел к временному и непрочному объединению оптиматов и Помпея.

И хотя Гельцер говорит о Помпее как о крупном «военном и политическом организаторе», вместе с тем он в качестве итога подчеркивает, что, несмотря на свои большие претензии, Помпей все же никогда не имел ясных политических целей. Цезарь оказался для него непосильным противником: гениальность Цезаря перечеркивала все расчеты – и военные и политические – «старого организатора», и он был перед ним по существу бессилен. Цезарь же в сопоставлении со своим соперником оценивается Гельцером чрезвычайно высоко и выглядит в его изображении не только гениальной, роковой, но даже демонической личностью .

На наш взгляд, все приведенные характеристики страдают общим недостатком. Вероятно, такова историческая судьба Помпея – подвергаться оценке даже не столько в сравнении или в связи с Цезарем, сколько на его фоне. Так происходит и здесь: в приведенных характеристиках Помпей вольно (Моммзен) или невольно (Эд. Мейер, Гельцер), но неизбежно сопоставляется с Цезарем или, вернее, происходит сопоставление в более общем и широком смысле – сопоставляется эталон гения с эталоном посредственности, ограниченности. Причем представлению об эталоне гения, как правило, сопутствует тот взгляд, что истинно выдающемуся государственному деятелю всегда свойственно стремление к захвату единоличной власти и, собственно говоря, именно это стремление и делает того или иного политического деятеля выдающимся, гениальным.

Очевидно, если отказаться от подобного предвзятого и неприемлемого для нас в методологическом отношении противопоставления «гения» и «посредственности», личность Помпея без особого труда может занять подобающее ей место. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный – его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была цитатой из Софокла – и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе аристократического уважения к римским законам и обычаям. Его наиболее характерной чертой было отсутствие авантюризма, т. е. того качества, которое весьма импонирует многим историкам, как древним, так и новейшим. Отсюда безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды – по закону Габиния и по закону Манилия – пользовался таким объемом и широтой власти, каких не имел до него ни один римский военачальник, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии с требованиями римской конституции. Он также дважды, в 70 и 62 гг., распускал свои войска – вопреки всем ожиданиям, во всяком случае в 62 г., – что опять–таки диктовалось обычаем и неписаными положениями римской конституции. Наконец, он еще раз получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом sine collega, но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, избрание его было обставлено вполне «законно».

Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции и поступал так, «как должно». Конечно, ему иногда приходилось искать «окольные пути», но он ни разу не действовал «антиконституционно». Поэтому вся его карьера – редчайший в истории Рима пример завоевания чрезвычайно крупных успехов абсолютно «честным» путем, что с удивлением отмечалось еще самими древними . Думается, что эта гипертрофированная лояльность и стремление поступать «как должно» не могут быть признаны сами по себе ни чертой гениальности, ни чертой посредственности. Но тем не менее они являются характерной чертой самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы» .

Но вместе с тем Моммзен совершенно неправ, рисуя облик деятеля и человека более чем посредственного, бесхарактерного, к тому же лишенного мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне в тот момент, когда она, по мнению Моммзена, лежала от него так близко. Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считавший, что Помпей отказался бы – да еще без всякого притворства! – от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой маловероятной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания считать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после принятия законов Габиния и Манилия или после предложения Бибула, поддержанного Катоном, об избрании его консулом sine collega?

Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если, конечно, понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» – такая же конструкция новейших исследователей, как «эллинистическая монархия» Цезаря, о чем уже говорилось . Следует иметь в виду, что и принципат Августа представлял собой на деле отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную «систему», но некое политическое образование, сложившееся, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных факторов.

В заключение можно согласиться с утверждением о том, что Помпей не был политическим мыслителем. Но, с другой стороны, нам хорошо известно, что и политические мыслители не так уж часто бывают выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как и многие военные люди, имел определенное понятие (и чувство!) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если учесть, что именно так действуют не только посредственности, но гораздо чаще, чем это принято думать, и гении, с тою лишь разницей, что последним историки – мастера vaticinium post eventum приписывают затем провиденциальное значение, образ Помпея становится для нас более ясным.

Однако вернемся к событиям конца 62 г. Поведение Помпея и его действия после прибытия в Италию не принесли ему, как и следовало ожидать, никакой славы и не вплели новых лавров в его венок даже в глазах современников. Ближайшим результатом этих действий оказалось лишь то, что возвращение, ожидавшееся с таким напряженным вниманием и с такими опасениями, через несколько дней было почти забыто и вытеснено другими, более злободневными событиями.

К числу таких событий относилось в первую очередь дело Клодия, которое обычно изображается как характерный пример римской скандальной хроники, но которое с самого начала приобрело явно выраженный политический характер. По существу это была первая, после разгрома движения Катилины, попытка «демократических», или, точнее говоря, антисенатских, сил снова поднять голову и взять некий реванш за последние неудачи и поражения.

Клодий, который в момент совершения своего галантного преступления – он, как известно, в день праздника в честь Доброй богини, переодетый в женское платье, проник в дом Цезаря, где и происходило это празднование, на свидание с его женой – был избран квестором (на предстоящий год) и, кроме того, имел уже довольно широкую известность как представитель антисенатских кругов, как любимец «народа». Этим, очевидно, объясняется и шумно организованный поход против него со стороны сената, и более чем странное поведение Цезаря во всей истории.

Дело Клодия рассматривалось в сенате в январе 61 г. Было принято решение обратиться к коллегии понтификов для выяснения вопроса о том, имело ли место в данном случае святотатство (sacrilegium). Коллегия понтификов дала утвердительный ответ, и сенат поручил консулам подготовить закон о назначении чрезвычайного трибунала для суда над Клодием. Суд состоялся в мае 61 г. Просенатские свидетели обрушились на Клодия с обычным в таких случаях набором обвинений в разврате, кровосмесительстве и т. п. Лукулл, например, дошел до того, что обвинил Клодия в связи с его собственной сестрой, которая, кстати сказать, была, кроме того, женой самого Лукулла. Цицерон под нажимом своей жены Теренции, ревновавшей его к другой сестре Клодия, дал наиболее неблагоприятное для обвиняемого показание: когда Клодий пытался уверить суд в том, что в день праздника Доброй богини его вовсе не было в Риме, Цицерон опроверг его алиби, сообщив, что Клодий в этот день заходил к нему домой. Цезарь же, наоборот, заявил, что ему по существу дела ничего неизвестно, а на вопрос о причине развода с женой отвечал, что его жена должна быть выше даже подозрений.

Во время судебного разбирательства толпа на форуме настолько явно выражала свое сочувствие Клодию, что судьи потребовали от консулов вооруженной охраны. Но ее так и не пришлось пустить в ход, ибо, к негодованию и растерянности просенатских деятелей, Клодий был оправдан (31 голосом против 25!) . Конечно, после этого немедленно был распущен слух о подкупе судей. О полном смятении сенатских кругов свидетельствуют отчаянные заверения Цицерона, что благодаря оправданию Клодия единодушие всех благонамеренных, «укрепление» государства, авторитет его консульства – все это повержено в прах одним ударом .

Разбирательство дела Клодия задержало в 61 г. распределение провинций. В результате жеребьевки Цезарь получил Испанию (Hispania Ulterior), где он уже был несколько лет назад в качестве квестора. Он стремился немедленно выехать в провинцию, ибо его долги выросли до фантастической суммы – 25 миллионов денариев. Кредиторы угрожали предать его суду и наложить запрет на все его имущество. Трудно сказать, удалось бы Цезарю избежать этой вполне реальной угрозы, если бы не помощь Красса, который поручился за него на сумму в 5 миллионов денариев (830 талантов) .

С поездкой в Испанию связан анекдот и очередной афоризм, приписываемый Цезарю. Плутарх рассказывает об этом так: «Когда Цезарь перевалил через Альпы и проезжал мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели спросили со смехом: «Неужели и здесь есть соревнование из–за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?» «Что касается меня, – ответил им Цезарь с полной серьезностью, – то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме» » .

Но дело Клодия, занявшее почти всю первую половину 61 г., имело для сената еще тот смысл, что оно давало возможность под различными предлогами оттягивать рассмотрение требований, настойчиво выдвигавшихся Помпеем. Речь шла об утверждении ряда сделанных им в Азии распоряжений и о наделении его солдат землей. Сам Помпей в первые дни после своего возвращения пытался установить контакт с сенатом, его выступления – и перед народом и в сенате – в связи с делом Клодия носили, по словам Цицерона, «весьма аристократический характер» .

Однако очень скоро ему пришлось убедиться в том, что, действуя таким образом, он ничего не сможет добиться. Следовало, как это уже стало обычаем в политической жизни Рима, искать окольных путей. Приближались консульские выборы на 60 г. Одним из кандидатов был Квинт Цецилий Метелл Целер, с сестрой которого Муцией Помпей только что развелся. Очевидно, не считая, что эта кандидатура может его в данной ситуации устроить, Помпей выдвигает нового претендента – Луция Афрания, бывшего его легатом в Азии, причем не останавливается перед самым беззастенчивым подкупом. Вообще в развернувшейся предвыборной кампании подкупы достигли небывалых еще масштабов. На состоявшихся 27 июля 61 г. выборах прошли кандидатуры Метелла Целера и Луция Афрания.

Через два месяца после этих выборов, в последних числах сентября, состоялся пышный двухдневный триумф Помпея. Он красочно описан Плинием–старшим, Аппианом, Плутархом и другими авторами . В первый день триумфа в процессии были пронесены две огромные таблицы, на которых были перечислены крупнейшие деяния Помпея: его победы над 22 царями, распространение римских владений до Евфрата, увеличение годового дохода римского государства (благодаря податям с новых провинций) с 50 до 80 миллионов драхм, празднование триумфа за победы во всех трех частях света. За этими двумя таблицами двигались нескончаемым потоком колесницы и мулы, нагруженные военными доспехами, золотом, сокровищами, художественными изделиями, драгоценной утварью, произведениями искусства. На следующий день процессия состояла из «живых трофеев»: сначала были проведены толпы пленных из различных стран, затем шли знатные лица и заложники, среди которых было семь сыновей Митридата, Аристобул с сыном и двумя дочерьми, сын Тиграна, вожди пиратов, албанские и иберийские князья. Наконец, окруженный блестящей свитой из своих легатов и трибунов, на украшенной жемчугом колеснице следовал сам триумфатор, облаченный в тунику, которую, по преданию, носил еще Александр Македонский.