Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

II

 
Собянскую княжну крестили между обедней и вечерней, когда в Троицкой церкви Кулича и Пасхи менее всего было праздных прихожан. Свершал обряд крещения сам батюшка Иннокентий, отец Васьки Богодухова. Тронутый пылкими рассказами трех приятелей, согласился приходской священник принять на веру происхождение и магометанское исповедание княжны и окрестить ее без должных к тому документов, без метрики даже, подвергая себя суровой епитимье епископской. Васька сам, обряженный церковным служкою, рьяно помогал отцу во всем, все поглядывая тайком на красавицу княжну с детским любопытством и восхищением.
В правом, недавно отремонтированном притворе, где были самые красивые и древние иконы, «всех скорбящих» и «боль души исцеляющие и благость тихую приносящие», зажгли стараниями Василия Богодухова множество свечей. Костя с Петькой, придя в церковь заблаговременно, вытащили из кладовок и придирчиво отобрали самую красивую церковную утварь – серебряную с чернением. Золотой у этой церкви не имелось, приход был бедноват. Выстелили пыльными церковными половичками дорожку и место, где стоять надобно будет княжне, разостлали поперек красивый рушник и яркое полотенце с петухами, маменькино любимое, взятое Костей с разрешения мягкосердечной родительницы из комода на благое дело. Матушка немало изумилась той проникновенной горячности, с коей ее занозистый и колкий на язычок сын вдруг просил ее об этом малом одолжении. Их с Петькой стараниями бедненькая рабочая церковь принарядилась, зарумянилась, будто на пасху. На хорах шушукались трое певчих, все со звонкими высокими дишкантами, зазванные не знавшим меры от беспокойства и волнения Костей на взятые взаймы у будочника Чуркина деньги, за четвертак каждый. На отце Иннокентии сияла его праздничная парчовая риза, надетая по настоянию любимого сына, при виде которой старушки из церковного клира хмурились, поджимая вялые губы, и шептали:
 

– Грех ведь!.. Великий пост!

 
Святой воды запасено было столько, что можно было окрестить половину населения Османской империи. Ждали лишь прибытия княжны, которую любезно вызвался доставить из полицейской части сам становой пристав.
Константин Кричевский, наглаженный, набриллиантиненный, в начищенных сапогах, нервно выхаживал по паперти взад и вперед, в волнении сжимая в потной ладони маленький серебряный крестик на простом гайтане, приготовленный им для своей крестной дочери. Петька Шевырев, маленький, толстый, в новом габардиновом пальто, семенил вслед.
 

– Ты прямо жених! – хихикнул он. – Бутоньерки только не хватает! А кстати, Костян, не боишься ты, что нельзя тебе будет венчаться с крестной дочерью?! Кровосмеситель!..

– Ерунда! – нервно отмахнулся Кричевский. – Я справлялся у отца Иннокентия… Ей и не нужен никакой крестный отец, это для несовершеннолетних только… Это я так, для обычая… Очень хочу, чтобы ей по душе пришлись наши православные обычаи, чтобы она их полюбила! Не знаю, отчего, но это весьма важно для меня!

– Счастливчик ты… Так весь и горишь! – Петька пошмыгал курносым носиком. – Ни дать, ни взять, тульский самовар! Нет уж, ты как хочешь, а я про сие событие фельетон или хоть заметку опубликовать должен! Ну сам посуди: что ж я за репортер, коли у меня под носом, в моей родной вотчине творятся такие романтические преступления, а я ни гу-гу?! Ни ухом, ни рылом! А тут тебе и загадочное убийство, и восточная красавица княжна с темным прошлым, и полицейский произвол в следствии!.. Как хочешь, а я нынче же страничку снесу Алексею Феофилактычу!

– Только вякни там про темное прошлое – будет тебе еще одно загадочное убийство! – Костя поднес к носу приятеля внушительный костлявый «гостинец». – А про полицейский произвол – это мысль! Про эту свинью Розенберга! Грубость на допросах, личная заинтересованность, протокольные ошибки! Можешь намекнуть, что следователь, ведущий дело, сам прежде был неравнодушен к предмету своего следствия, но получил от ворот поворот, а теперь счеты сводит с беззащитной девушкой!

– А он получил от ворот поворот?! – заблестел глазами Петька. – Я уж намекну! Так распишу – родная мама не узнает твоего Розенберга! Он будет метаться по всей Обуховке с рыданьями, в слезах, рвать на себе волосы и кричать «Боже, неужели это я?! Каков подлец!». У него волос много? Должно иметь успех! Алексей Феофилактыч говорит, что нынче очень в моде статьи про угнетение всяческое, про гражданские права, свободу… Хорошо за них платят!

– Ты это… – забеспокоился Кричевский. – Ты сперва мне дай просмотреть свою страничку. А то понапишешь всякой крамолы – придется тебя потом из участка вытаскивать! Или Степке штоф водки проставлять, чтоб не шибко тебя кнутом порол! Все, едут! Хвала Господу, началось!..

 
К церкви подкатила нарядная пролетка и остановилась. Константин сбежал с паперти, кинулся к подножке, но из экипажа задом, отклячившись, придерживая парадную именную саблю, надеваемую лишь в торжественных случаях, выбрался пристав Станевич, оправил усы и галантно подал свою толстую красную руку мило улыбающейся, смущенной княжне. На ней был прежний ее меховой салопчик, темные роскошные волосы убраны были скромно, наглухо, под цветастый платок, отчего лицо ее сделалось проще и уподобилось лицам простых заводских работниц, бегущих со смены по домам, к мужьям и детям.
Костя справа, Леопольд Евграфович слева торжественно и заботливо повели ее в церковь. Петька Шевырев пялился во все глаза, подмигнул и дурашливо заиграл на губах свадебный марш Мендельсона, новинку сезона, за что получил от Кости тычок в бок исподтишка, за спиной княжны.
 

– Сие, княжна, изволите видеть, церковь, а при входе изображен святой крест и распятый на нем Иисус, – очень скрупулезно и доходчиво, как малому дитяти, объяснял становой пристав, тыча пальцем в раны на ногах Христа. – Он был распят римлянами за чужие грехи и оттого страдал сильно, но недолго… И стал святым… Одним словом, это была ошибка суда и следствия, в те годы еще весьма несовершенного и примитивного.

– Он, кажется, принимает меня за полную дикарку! – шепнула, блестя глазами, Сашенька Косте, а вслух заметила ласково: – Я благодарю вас, господин пристав. И хотя я с детства знакома с историей зарождения христианства и основными догматами христианской веры, как католической, так и православной, ваш рассказ весьма увлекателен и непосредственен! Он меня тронул весьма!

 
Леопольд Евграфович просиял от удовольствия и, подмигнув Кричевскому сказал:
 

– Вот, извольте видеть, что значит хорошее воспитание!

 
Миновав назойливых гнусавых нищих, коих княжна пожалела, а становой пристав, нимало не смущаясь торжеством момента, мигом разогнал ножнами сабли, они вошли под своды церкви Кулича и Пасхи. Отец Иннокентий, взволнованный, сам не зная отчего, и восторженный, впадающий в религиозный экстаз при каждой службе Васька встретили их поклонами и провели княжну в приготовленный притвор. Там Костя принял на руки ее салоп, княжна, держась легко за его руку, разулась и встала босыми ножками на расстеленный рушник перед большой серебряной купелью, прочие же разместились сзади.
 

– Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь! – торжественно провозгласил отец Иннокентий, стараясь, чтобы жиденький баритон его звучал как можно благообразнее и представительнее.

– А-ами-инь! – тоненько, в унисон подхватили певчие наверху.

 
Княжна вздрогнула от неожиданности и поискала глазами хоры. Ее все интересовало в церкви, видно было сразу, что обряд ей в новинку. Служба пошла заведенным порядком, отец Иннокентий перестал волноваться, увлекся, вкладывая душу в слова молитв, и читал свои самые любимые места из Библии, о том, как надо любить и уважать друг друга, а певчие подпевали ему. Голос его с каждой минутой звучал все лучше. Васька охотно помогал ему, перелистывая тяжелые страницы старинной книги, подавая принадлежности. Княжну помазали елеем по лбу, щекам, за ушами, на запястьях и тонких красивых ступнях, и Костя огромным усилием воли отогнал о себя греховные мысли при виде ее точеных щиколоток. Потом Сашенька осторожно ступила обеими ножками в купель, подняв руками юбку, а отец Иннокентий от всей души обрызгал ее святой водой с головы до пят, напевая торжественные псалмы, а хор ему подпевал. Она стояла, не робея, удерживалась, чтобы не оглянуться, и старалась проникнуться высоким значением ритуала, который ей вчера вечером предварительно разъяснил Костя в коротких промежутках между жаркими поцелуями на нарах. Потом снова пошли молитвы, и, наконец, когда все уже устали, пришла пора надеть крест на нареченную рабу божью Александру.
Тут произошла сцена, всех растрогавшая и еще долго памятная Косте Кричевскому… А может, и не ему одному. Когда отец Иннокентий, полуприкрыв глаза и напевая, протянул руку и пошевелил пальцами, Вася Богодухов кинулся к Константину и прошептал:
 

– Крестик приготовили? Давай скорее!

 
Не успел, однако, молодой помощник станового пристава протянуть ему давно заготовленный и под влиянием службы позабытый крестик, как расчувствовавшийся Леопольд Евграфович отстранил его руку и, трогая пальцем увлажнившиеся глаза, пробормотал невнятно:
 

– Позвольте мне, господин Кричевский… Я сам хочу… – и он добавил тихо слово, которое Костя расслышал как «доченьке», но поручиться за это не мог.

 
Становой пристав, кряхтя, с натугой снял с себя маленький серебряный крестик на изящной цепочке и опустил в подставленную Васей ладошку горсточкой. В маленькой толпе, собравшейся уже в нарядном притворе, зашушукались, женщины захлюпали. Рослый бритый господин в черном длинном пальто «пальмерстон» до пят, с котелком в руках, стоявший рядом с Кричевским, сказал:
 

– Весьма, весьма чувствительное и поучительное зрелище. Полицейский дарит нательный крест преступнице. А еще шумят у нас про жестокость полиции!

 
Тон его, холодный и отстраненный, не соответствовал всему духу церемонии и не понравился Кричевскому. Костя отступил на шаг, оглянулся, чтобы получше разглядеть неприятного господина, и вдруг неподалеку, в тени, под иконой скорбящей Богородицы увидал отца с матерью, в темных одеждах, молча глядевших на происходящее.
 

– А вы здесь что делаете? – зашептал он им, проталкиваясь поближе, оставив Сашеньку на попечение Петьки и расчувствовавшегося пристава Станевича. – Откуда?!

– Из дому, знамо! – насмешливо ответил отец. – Не выгонишь же ты нас из храма? Чай, мы не менялы, а ты не Христос! Вот, посмотреть пришли на твою избранницу!

 
Матушка, низенькая и круглая, при этих словах сморщилась, точно печеное яблоко, отворотилась поспешно к иконе и припала к ней, крестясь и пришептывая:
 

– Господи, отведи беду! Господи, не допусти! Ой, несчастье-то какое – каторжанку полюбил! Душегубку! С полицией крещение святое принимает! Ой, что же это будет теперь… Не допусти, Господи-и!

 
Костя почувствовал, как пощипывает у него в носу и слезы жалости вот-вот покатятся из глаз.
 

– Она не каторжанка, – только и сумел возразить он.

– Пока нет, – сумрачно согласился отец, наклонясь к матери. – Ну, будет тебе кликушествовать. Допустил уже, что ж теперь делать? Эх, Костька, Костька!.. Кот ты блудливый! А ведь говорил я тебе про любовь-то роковую! Упреждал ведь! Теперь держись! Тебе такую не объездить! Мал еще! Сосунок! Захомутает она тебя и поскачет, куда захочет… Добро бы в нужную сторону! Красива, да, ничего не скажу… Но погибельна ее красота!

 
Тут как раз крещение кончилось, и Сашенька, давно не бывшая на воздухе, разрумянившаяся после прогулки, довольная всеобщим вниманием и участием и прекрасная, как никогда, под руку с приставом прошла мимо них к выходу, ища глазами Костю. Отец с матерью, прижавшись к стене, смотрели на нее с опаской и недоверием, как на дикого неукротимого зверя.
 

– Домой идите, – шепнул Костя и ласково, виновато погладил матушку по вздрагивающему плечу. – Мне пора!

– Сынок! – сказал вдруг отец, и голос его надломился. – Ты не забывай нас… Что мы у тебя есть… Что бы там ни было, как бы ни было, мы с тобой всегда!

 
Костя похлопал батюшку по рукаву старого лекарского долгополого плаща непонятно какого цвета, пропахшего немилосердно лекарствами, который Кричевский-старший носил и в зиму, и в весну, и в осень, и в лето, и заспешил к выходу, наступая на ноги, наталкиваясь на людей, не видя ничего перед собой из-за внезапных глупых слез, подступивших так некстати.
 

– Где же вы запропастились, господин Кричевский? Мой крестный родитель! Хранитель моего драгоценного салопа! – шутливо побранила его Сашенька, подставляя плечи под накинутую Кричевский одежду. – Я озябла уже! Господин становой пристав любезно уступает вам обязанность ввергнуть меня обратно в узилище… При условии, что мы пришлем за ним экипаж.

– Да-с… – важно надувшись, пояснил свое внезапное решение Станевич, полностью попавший под обаяние новоокрещенной Александры. – Мне тут надобно будки проверить, городовых посмотреть уж заодно… И должен же кто-то подождать, пока святой отец запись о крещении в книге сделает и справку выдаст. Вы там сами, Константин Афанасьевич… И передайте Розенбергу мое настойчивое пожелание: сегодня никаких допросов! Пусть дворника тиранит, ежели неймется. Такое, знаете, событие – впадение в лоно истинной церкви – раз в жизни человека бывает-с! Не следует его омрачать, не правда ли?

– Разумеется, Леопольд Евграфович! – тотчас просиял, воспрял от уныния Костя, едва только услыхал, что поедет с княжной в пролетке. – Прошу вас, сударыня! Трогай, братец… Да смотри, не торопись! Медленно езжай! И на рынок нам заехать не мешает, княжна, как вы полагаете?!

III

 
Едва только сели они в пролетку, едва лишь кожаный полог отгородил их от прочих, как для Кости перестали существовать все: и батюшка с матушкой, одиноко глядевшие ему вслед с паперти, и Петька Шевырев, бегущий за пролеткой и что-то выкрикивающий дурашливо на манер «горько!», и становой пристав, озабоченно вставший посреди церковного двора, и горестно изумленное конопатое лицо Анютки Варвариной, глянувшее на него на миг из толпы. Ничего не осталось в мире, кроме Сашенькиных прекрасных глаз и тонких рук, принадлежащих на целых полчаса только ему одному. Пролетка тащилась по дороге, молодая лошадь, привыкши к быстрой езде, недоуменно оглядывалась, то и дело срываясь на рысь. Кучер, помня наказ юного полицейского, сдерживал ее.
 

– Ты счастлива? – трепетно спросил Константин. – Чувствуешь на душе легкость? Это хороший день… Смотри, как пасмурно и как торжественно… Тучи низкие, сизые! Вот колокол ударил! Это в твою честь! Я звонарю шкалик обещал, коли прозвонит при отъезде! Придется отдавать… Хочешь, я расскажу тебе про свое крещение? Я все помню! Я был маленький, голопузенький, ужасно волновался и оттого кричал. Наверное, хотел понравиться Богу!

– А я понравилась Богу, как ты думаешь? – задумчиво спросила Саша.

– Конечно! – засмеялся он. – Как же ты могла ему не понравиться? Он тебя любит, он добрый!..

– Ты в самом деле так думаешь? – спросила она снова, уже жестче. – А я сомневаюсь! До сих пор он не был добр ко мне!

– Но ведь теперь все иначе! Теперь ты христианка… Теперь всем ясно, что слова Розенберга всего лишь грязная завистливая ложь!

– И Бог будет добр ко мне, несмотря на все, что я сделала? – не успокаивалась Саша. – Он мне все простит?

– Он милосерден! – воскликнул Кричевский со всею верою, на какую был способен.

– Посмотрим… Скажи, там, в церкви, у иконы, это были твои родители?

– Ты их заметила? – изумился Константин.

– Разумеется, – усмехнулась Сашенька. – Они так на меня смотрели…

 
Неожиданно пролетка вовсе встала. Кричевский приподнялся, выглянул – и увидал, что дорогу им перегородила похоронная процессия. Траурная колесница с установленным на ней открытым гробом как раз собиралась миновать их пролетку. На черных попонах лошадей нашиты были на белых кругах какие-то древние гербы усопшего. На «штангах», поддерживавших балдахин над покойником, стояли, несмотря на промозглый холод, в черных ливреях и цилиндрах на головах «официанты», как это значилось всегда в счетах гробовщиков. Вокруг колесницы и перед нею шли факельщики в черных шинелях военного покроя и круглых черных шляпах с огромными полями, наклоненными вниз. В руке каждый нес по смоляному факелу, горящему и дымящему.
Озадаченный Костя, не желая, чтобы эта мрачная картина испортила Сашеньке впечатление от крещения, обернулся было к ней и замер растерянно – до того странным было ее неузнаваемое лицо. Он оборотился снова к процессии и с ужасом узрел совсем рядом, в деревянном гробу, обшитом глазетом с позументами по первому разряду, прикрытого по грудь парчовым покрывалом, желто-прозрачного, точно воскового, ненастоящего Евгения Лейхфельда. За колесницей влачились несколько траурно убранных карет, и из передней выглядывало преувеличенно скорбное, унылое, розовощекое лицо Розенберга.
Кричевский засуетился, хотел помочь Александре отодвинуться вглубь пролетки, чтобы ее не было видно с дороги, но она, напротив, наклонилась, выглядывая, и провожала каждую карету, повязанную черными лентами, холодным строгим взглядом, особенно те, в которых сидели женщины, ни на миг не теряя присутствия духа, а с Розенбергом, содрогнувшимся, как от видения, даже раскланялась. Потом села ровно, прямо, с легкой улыбкой глядя вдаль, сняла смиренный платок, покрывавший ее роскошные черные волосы, и, рассыпав их по плечам, сказала отчетливо:
 

– Я устала! Не хочу никого видеть! Отвезите меня поскорее в мою камеру! Извозчик! Пошел!

 
И застоявшаяся лошадка бодро понеслась вдоль по Обуховской, мигом домчав их к воротам полицейской части.
К немалому изумлению Кричевского, пристав Станевич был уже там, и не один! Бритый неприятный господин, чей циничный разговор во время крещения Собянской княжны не понравился Косте, по-хозяйски расположился в кабинете станового пристава: развесил на спинке стула, поближе к теплой печке, свой отсыревший «пальмерстон» и котелок пристроил тут же. На нем были темно-синяя рубаха из теплой байки, вязаная жилетка и очень широкие, по последней моде, брюки. Леопольд Евграфович суетился, играл роль гостеприимного хозяина, из чего Кричевский заключил, что господин этот – какой-нибудь чин из полицейских верхов. Так оно и оказалось.
Когда Костя, сопроводив суровую, молчаливую, прямую, как шпицрутен, Сашеньку в камеру и с огорчением услыхав от нее довольно резкое пожелание оставить ее одну, заглянул в комнату станового, господа уже пили чай.
 

– Константин Афанасьевич, входи, друг мой, – ласково пригласил становой пристав своего юного помощника. – Я представлю тебя господину следователю из городской прокуратуры. Извольте, Андрей Львович! Андрей Львович меня своим экипажем доставил… Весьма скоро! Резвая у вас лошадка, Андрей Львович!

– Советник юстиции Морокин, – не вставая, отрекомендовался бритый господин, и жестом человека, привыкшего распоряжаться, указал Косте на стул напротив своего кресла.

– Вот тот самый молодой человек, которого рекомендую я вам, – оглаживая бороду и слегка заискивая перед Морокиным, продолжал Леопольд Евграфович. – Умен, проворен, отлично знает округу, вырос здесь и в деле с первых, можно сказать, минут. К тому же прекрасный почерк и слог приятный!

– Почерк-то в нашем ремесле дело десятое… – задумчиво сказал бритый господин, заложив ногу за ногу, покачивая носком модного ботинка и попивая чаек с мятой, душицей и еще с десятком неведомых трав, приготовляемый «от хвори» заботливой супругой станового пристава. – А во всем остальном рекомендации весьма лестные…

– Скажите, если не секрет, отчего это вдруг городская прокуратура заинтересовалась делом о смерти инженера Лейхфельда? – спросил Станевич, желая, очевидно, как-то ввести Костю в разговор. – Мы сами-то едва-едва возбудили дело, сделать еще ничего не успели толком, а тут вам уже передавать?!

– Да потому и передавать, – неожиданно широко и приятно улыбнулся Морокин, – что всем нам известна наша русская нерасторопность! Гром не грянет – полицейский не перекрестится! Третий день следствие идет, а ничего не сделано, как вы совершенно точно изволили отметить! Кроме того, есть в этом деле некоторые обстоятельства, о которых умалчивать я не сочту нужным в кругу коллег, потому что нагонять туману и важничать – не мое амплуа. Я сам, дорогой Леопольд Евграфович, не с пеленок в прокурате! Начинать изволил, вот как молодой человек, с околотка, с улиц, и специфика вашей деятельности мне знакома, можно сказать, до слез! И на морозце померз, и с облавами походил, и всяко было…

 
Умное, энергичное лицо и открытая манера разговора понравились Кричевскому. Он перестал дуться и прислушался. Господин Морокин был человек явно незаурядный, образованный, энергичны, другой. То, что дело Сашеньки попало в руки к такому мэтру, было, конечно, неспроста… Но уж, всяко лучше, чем Розенберг! Этот-то быстро во всем разберется! Надежда на справедливый исход дела Сашеньки, связанная с появлением в нем господина Морокина, окончательно примирила Костю со следователем.
 

– Видите ли, господа, – задумчиво и серьезно сказал Андрей Львович, глядя в стакан и помешивая серебряной ложечкой, – у городской прокуратуры есть определенные и весьма веские основания предполагать, что здесь речь может идти не о бытовом убийстве по неосторожности или на почве ревности, как можно предположить, а о государственной измене. Понимаю ваше изумление и прошу меня сначала выслушать! – остановил он подхватившегося было Кричевского. – И вообще, Константин Афанасьевич, поскольку нам с вами еще предстоит некоторое время работать вместе, заведите привычку сначала выслушать меня до конца, что бы там вам ни приходило в вашу светлую голову, а уж потом задавать вопросы и делать возражения! Очень полезная, кстати, привычка, и в других случаях жизни может пригодиться… Вашей вины в том, что вы такого не предполагали, нет нимало… Это не уровень полицейской части. Хотя можно было задаться вопросом: чем же именно занимался инженер? Я подчеркну, господа, чем занимался инженер Лейхфельд на Обуховском заводе? Так вот, господа, я вам скажу, чем он занимался. Он проектировал бронирование нашего новейшего броненосца «Ослябя», который планируется заложить в ближайшем будущем на императорских верфях! Читали, поди, в газетах? Орудийную оснастку делать будут на Путиловском, а заказ на броню флотское министерство разместило у вас, на Обуховском… Думаю, не надо пояснять, что укрепление броненосного флота России после несчастной для нас Крымской войны есть кость в горле наших заклятых друзей-англичан. А что значит, если в руках вражеских адмиралов находится подробный чертеж броневой защиты корабля?! Значит, можно заблаговременно выработать правильную тактику морского сражения и принять меры к модернизации своей огневой мощи! А это, сами понимаете, катастрофа! Вот с чем имел дело незадолго до своей несчастной кончины инженер Лейхфельд, и вот с чем мы сейчас имеем дело!

 
Советник юстиции умолк, отхлебнул глоток душистого чаю. Леопольд Евграфович, выпучив глаза, потряс бородой и сумел только сказать глубокомысленное «Да-а-а…», после чего привычно потянулся рукой поострить свою именную саблю, но сдержался.
 

– Господин советник, – выждав на этот раз паузу, спросил Костя, – дозвольте вопрос.

– Просто Андрей Львович, – махнул красивой сильной рукой Морокин. – Дозволяю.

– Есть ли у городской прокуратуры или у иных органов дознания какие-либо сведения касательно утечки подобных секретов? И указывают ли эти сведения прямо на инженера Лейхфельда? Я, конечно, в заводском деле не силен, но полагаю, что не один Лейхфельд имел дело с подобным важным проектом…

 
Морокин покивал круглой бритой головой, довольный хорошим вопросом, показавшим сообразительность его нового помощника.
 

– Есть, Константин Афанасьевич. К прискорбному сожалению, есть, и весьма достоверные сведения об утечке секретов, и прямые указания на причастность к делу этому инженера Лейхфельда или кого-то из его ближайшего окружения. Я изложу их вам попозже… При необходимости.

– Но позвольте! – прогудел Станевич, недовольный тем, что столь важный разговор пошел помимо него. – Ведь смерть Лейхфельда – чистая случайность! Рана не была смертельной, и выжить ему или же преставиться, зависело от руки Божьей и от особенностей организма! Он ведь еще десять дней жил и даже на поправку пошел, прежде чем Богу душу отдать!

– Вы так думаете? – лукаво спросил Морокин. – А доказать чем сможете? Вы хоть заключение судебно-медицинской экспертизы потрудились получить?

– А-а… Э-э… – слегка сконфузился становой пристав, – дела, знаете, еще недосуг было! Кричевский сегодня получит!

– Да я уж получил! – похлопал себя по карману советник юстиции. – Заехал с утра в больницу и получил. Мне, значит, досуг… Хорошо, хоть доктора наши порядок знают и инструкции выполняют в точности. А то бы еще пришлось тело эксгумировать… Нерадостное, вам скажу, занятие, да и разрешения у Святого Синода не допросишься! Ваша вера, Леопольд Евграфович, в то, что смерть инженера – чистый произвол случая, или, как вы изволили выразиться, воля Господа, основана на незнании развитого человеческого искусства умерщвлять себе подобных! Ну, почему бы не предположить, к примеру, замедленного воздействия яда с отравленных пуль? Вы, кстати, револьвер хоть изъяли? Ну, слава богу… Это мы проверим… Возможно, кстати, и бывали даже случаи в моей практике, когда убийца специальным образом так тренировал руку, чтобы рана казалась поначалу безобидною, и лишь потом вдруг, внезапно оказывалась неизлечимою! При нынешнем состоянии нашей медицины это, скажу я вам, нетрудно.

– Абсурд! – не сдержавшись, воскликнул Кричевский. – Нонсенс, простите меня, Андрей Львович! О ком мы говорим?! О матером, закоренелом враге отечества, наемном агенте англичан, искусном умерщвителе, как вы изволили выразиться? Невольная виновница смерти Лейхфельда – девушка, которую сегодня крестили и которую вы видели в церкви! Господь с вами, что вы? Как можно?

– Видел, видел, – с улыбкой покивал Морокин, ничуть не прогневавшись на горячность молодого полицейского. – И очень был тронут, особенно сценою с крестиком… Ваши родители правы, Константин Афанасьевич! Водит она вас всех за нос, причем очень ловко… Надеюсь, сложившееся положение вещей не будет вредить моей работе… В противном случае придется мне поискать другого помощника!

 
Костя умолк, смущенный, точно ушат холодной воды на него вылили. Конечно же, Морокин сразу обо всем догадался, обо всех его чувствах к Сашеньке, да еще, поди, разговор с отцом подслушал! Рядом ведь стоял! Каков пострел – везде поспел! Молодой человек понурился, покраснел под насмешливыми взглядами советника юстиции, надулся, как сыч, и замолчал.