Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

V

 
Когда за нею закрылась, наконец, дверь, Константин Кричевский еще некоторое время прислушивался к затихающим шагам маленьких валенок на лестнице и, дождавшись хлопка парадного, заметался по квартире, охватив пылающие стыдом щеки ладонями.
 

– Подлец! Скотина! – в голос бранил он себя. – Как ты мог! Когда она там ждет помощи, он тут себе развлекается с пейзанками! Скотина!.. Простой любви ищет!..

 
Тотчас устыдившись, вспомнив живо Анютины пылкие слова и ласки и свое холодное, вымученное «люблю», он застонал, разрываясь в противоречиях. Как же так?! Выходит, простая любовь не для него? Ускакать захотел от своей судьбы! Видали хитреца?! Нет уж, брат! Свою судьбу конем не объедешь! Хорошо было с Анютой, но лишь всего несколько минут, а потом снова она… судьба!
Порешив, что не время казниться, когда надобно действовать, Константин направился на кухню. Подставив стул, он влез на него с ногами и принялся шарить рукой по выстывшей, не топленной с вечера трубе над заслонкой. Старая побелка, паутина, мусор и труха посыпались сверху на него, попали в рот, запорошили глаза. Обламывая ногти, скреб он по твердой, нерушимой кирпичной кладке в поисках слабого места – напрасно! Все кирпичи стояли, как один, твердо, не шелохнувшись.
 

– Ах ты ж!.. – разочарованно хлопнул себя по бедру Кричевский, оставив на форменной штанине белесый отпечаток пятерни. – Инженеришка, будь он неладен! Подкузьмил! В обман ввел! Подлец! А она-то поверила!..

 
Вдруг пришла ему в голову спасительная мысль, что не там он ищет. Он снова потянулся вверх, только шарить рукою стал уже не по трубе, а по рыхлой отсырелой стене напротив печной заслонки. Кирпич здесь изъеден был мокрицами и внезапно подался, поехал в сторону, с грохотом вывалился на пол целым куском по ту сторону печи и разбился об доски, разлетелся по всей кухне. Образовалось отверстие, в котором Костины пальцы нашарили нечто тяжелое, твердое, подобное бруску металла, зашитое в суровую мешковину.
 

– Ох, ты… – пропыхтел Кричевский, с натугой стаскивая находку напряженными до судороги пальцами. – Однако тяжесть! Золото тут у нее, что ли? На полпуда, не меньше!

 
Аккуратно уложив вещицу на стол, под рассеянный и обманный лунный свет, он принялся разглядывать ее, поворачивая, со всех сторон. Это было нечто, формой и размерами напоминающее кирпич, но явно не из глины, и отдавало машинным маслом и отчего-то типографской краской. Мешковина на раскрыве была тщательнейшим образом зашита меленькими стежками в виде конверта, а сам шов поверху многократно покрыт сургучными печатями с какими-то странными оттисками не то солнца, не то короны, так, что добраться до содержимого и изучить его было невозможно, не нарушив целостности печатей. Господин Белавин не пылал желанием знакомить кого-либо со своей вещицей, которую, по выражению княжны, предпочитал хранить на стороне.
Приглядевшись, Константин заметил, что с одного боку пара печатей была сломана, а шов нарушен и поверху зашит кое-как, поспешно, вкривь и вкось крупными мужскими стежками, другими нитками. «Видно, Лейхфельдова работа», – подумалось Кричевскому. Порешив не любопытствовать, а просто доставить поскорее вещь нынче же вечером хозяину и покончить с этим, попросив попутно Симона Павловича навсегда забыть дорогу в Обуховскую слободу, Костя засобирался в путь.
Нести тяжелый предмет в руках было неловко: печати можно было повредить, да и в глаза бросалось. Молодой человек принялся шарить по комнатам в поисках чего-либо сподручного, да все попадались ему то корзинки, то Сашенькины портпледы, с коими в форме полицейского он представлял бы на улицах забавное зрелище. Наконец в прихожей, под вешалкой нашел он пузатый старый саквояж рыжей воловьей кожи, хорошей выделки, на крепкой костяной ручке, с большим замком, с тонкой пачкой старых бумаг внутри.
Вещица господина Белавина в аккурат уместилась на дне, даже бумаг вынимать не пришлось. Посмотревшись в зеркало, носившее все еще следы роковой пули, ранившей Евгения Лейхфельда неделю назад, Константин остался доволен собой. Он осторожно, с оглядкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и, никем не замеченный, отправился в путь, резонно рассудив, что Сашины вещи соберет и подготовит потом, по возвращению своему, уложив их все в тот же саквояж, когда освободит его от веской таинственной «вещицы».
До Шлиссельбургского моста и Лавры пришлось ему пройти пешком, а там он оседлал весьма кстати подвернувшегося «рыболова» – изящную одноконную каретку «товарищества общественных экипажей», с лошадью в шорах и английской упряжи, с бритым кучером в сером цилиндре, гороховом пальто, с длинным бичом в руках. Из-за сходства бича с удочкой остроумные петербуржцы и прозвали этот вид транспорта «рыболовом».
«Рыболов» щелкнул бичом, каретка бойко затряслась по булыжной мостовой Старо-Невского, освещенного редкими чадящими масляными фонарями, уступив путь другой, богатой, запряженной четверкой, с форейтором, крикнувшим «Па-ди-и!!», и двумя лакеями на запятках. Сквозь подсвеченные стекла кареты виднелся белый клобук с бриллиантом – митрополит возвращался в Лавру с заседания Святейшего Синода.
Костя нечасто выезжал в город и, сидя в шаткой каретке, с любопытством разглядывал все вокруг. Старо-Невский проспект в ту пору обстроен был заборами и невысокими деревянными домами, безымянными переулками, выходящими на пустырь и казацкие казармы. На Конной площади под фонарем возвышался издали видный черный эшафот – значит, сегодня была публичная экзекуция. Знаменскую note 6

[Закрыть]площадь, обширную и пустынную, заметенную снегом, крутым оврагом пересекала замерзшая речка Лиговка. Вблизи нее, по левому краю Знаменки темнело здание вокзала Петербуржско-Московской железной дороги, по которой давно мечталось проехать молодому Кричевскому – хоть до Бологого, по высокому деревянному Веребьинскому мосту через Волхов…
От широкого моста через Лиговку началась мостовая Невского проспекта, поначалу тоже булыжная, от Аничкова дворца – торцевая. Здесь жизнь била ключом, несмотря на темную пору. Ярко горели газовые фонари, в обе стороны сновали всевозможные экипажи – от карет, задние площадки которых были утыканы часто гвоздями остриями кверху, дабы воспрепятствовать уличной детворе раскатывать на них, до грузных пузатых омнибусов купца Синебрюхова, с кондуктором и входной дверцею сзади. Обширные окна экипажных заведений, темноватые рекламы театров марионеток и восковых фигур, магазины, прохожие, разносчики, военные… То и дело слышалась музыка и женский смех. На углу Невского и Литейного внимание молодого помощника станового пристава привлек трактир-ресторан Палкина, с подсвеченными витражами, изображающими сцены из новомодного французского романа «Собор Парижской богоматери», который Костя недавно читал. Нет, решительно, тут было интереснее и куда веселее, чем в темной и унылой Обуховке! Сюда бы ему, да с Сашенькой!
Величаво возвышался в глубине сквера Александринский театр, а перед ним в специальном павильоне, в своем национальном голландском наряде, в кружевном чепце с металлическими бляхами на висках восседала за прилавком своего процветающего вафельного заведения известная госпожа Гебгардт…
У Гостиного двора под фонарем недовольный мещанин норовил ухватить за бороду уличного торговца, тыча в нос ему обрывок грязной тряпицы, найденный им в пироге.
 

– А что ж ты хотел?! – отбивался, хохоча, торговец. – За три копейки – да чтобы с бархатом?! Шалишь, брат! Только с онучкой! Лопай, что дают! Невелик барин!

 
Проезд через Дворцовый мост был закрыт полицией по причине приема в Зимнем дворце, и они поехали через Николаевский, тоже деревянный, вмерзший до весны в стылую Неву. Здесь, вдоль гранитных набережных, удобных съездов на лед не было: приходилось и в зиму пользоваться мостами. Балаганы, обычные по Адмиралтейскому бульвару, закрыты были в пост, до самой пасхи.
Попутно припомнилась Кричевскому недавняя еще история, связанная с Николаевским мостом, проезжая через который император Николай заметил одинокие похоронные дроги с крашеным желтым гробом и укрепленной на нем офицерской каской и саблей. Никто не провожал покойника, одиноко простившегося с жизнью в военном госпитале и везомого на Смоленское кладбище. Узнав об этом от солдата-возничего, Николай, любящий создавать в жизни театральные эффекты, о которых потом подолгу судачили придворные, вышел из экипажа и пошел пешком провожать прах неизвестного офицера, за которым вскоре, следуя примеру царя, пошла тысячная толпа…
За Тучковым мостом, однако, праздник жизни кончился. С одной стороны потянулся большой и запущенный Александровский парк, с другой – редкие постройки с длинными заборами, за которыми скрывались обширные огороды. Место было темное, неуютное, почти что безлюдное. Константин затревожился. Не доезжая до Каменноостровского проспекта, кучер натянул вожжи и остановился.
 

– Расчет извольте! Вам сюда! – и ткнул бичом-удочкой налево, в темноту.

– Ты разве не довезешь меня до места? – недовольно поинтересовался молодой человек, не решаясь, однако, спорить с кучером.

– Никак нет-с! – нагло ответил тот. – Мне там не завернуть лошадь… Вы уж ножками извольте, тут рядом! Вот она, Бармалеевская!

– Название-то какое бусурманское! – пробормотал Костя, покорно высаживаясь из экипажа.

– Англичанин тут жил какой-то… Бармалей note 7

[Закрыть]! – сказал кучер, щелкнул бичом и уехал, оставив молодого человека в одиночестве и темноте.

 
Константин было растерялся, но вскоре освоился, прислушался и пригляделся. Улица с разбой ничьим нехристианским названием была пустынна: видно, жизнь здесь замирала много раньше, чем в центре, или даже в родной Обуховке, где Молох завода не спал никогда. Из неказистых бревенчатых избенок, никак не позволявших прохожему заключить, что он находится в столице огромной империи, протянувшейся меж двух океанов, лишь один дом бросился в глаза Константину. Был он повыше других, с мезонином и двумя флигелями, на каменном основании. Решил Костя, что здесь, верно, и проживает господин Белавин, будь он неладен.
В окнах этого дома там и сям горели свечи и керосиновые лампы. Петляя узкой колеей, шарахаясь одиноких крупных собак, серыми тенями беззвучно, раз за разом выскакивающих из темноты ему под ноги, Костя добрался до высокого крыльца и, взойдя, постучал. Отперла ему заспанная босая чухонка в грязной рубахе до пят, и на вопрос о Белавине молча кивнула нечесаной кудлатой головой на крутую лестницу в бельэтаж, откуда слышны были негромкие спокойные голоса. Обрадованный, что нашел так просто то, что искал, Константин поднялся наверх, приосанился, придал лицу своему вид значительный, согнул указательный палец клювом и громко постучал, а затем вошел.
Большая комната, почти что зала, представшая его удивленному взору, являла собой удивительное сочетание роскоши и запустения. Некогда богатые обои свиной кожи, с потертой позолотой, ободрались по углам, заворачиваясь в свитки. Расписной потолок обвалился местами и поплыл в самой середине от плохого состояния крыши. Узорчатые маленькие стекла в оконных рамах кое-где были выбиты и заменены высушенными бычьими сычугами. Пол рассохся и скрипел. Однако на окнах висели тяжелые дорогие бархатные портьеры, в простенках красовались весьма недурные картины морской тематики, явно итальянской работы, мебель была тоже дорогая, красного дерева, а множество свечей горело без потребности во всех углах в тяжелых серебряных подсвечниках и напольных канделябрах, показывая, что хозяину нет нужды экономить на свете.
Посреди комнаты стоял большой ломберный стол зеленого сукна, за которым в креслах, в непринужденных позах расселись несколько мужчин, всем видом своим гармонировавших с видом залы, поскольку они сочетали в себе явные черты изрядного достатка с неряшливостью и нерадением к вещам, им же принадлежащим. Был среди них молодой франт, наряженный по последней моде во фрак с фалдами и белоснежную рубашку со стоячим воротником, но фрак он немилосердно засыпал пеплом своей толстой сигары. Был некто средних лет, в дорогой поддевке с вышивкой, мятой и вида весьма несвежего, к тому же небритый. Были еще люди с толстыми золотыми цепями, свешивавшимися из жилетных карманов, с бриллиантовыми табакерками, с пальцами, унизанными перстнями под стать Белавинским, только лица их Константин Кричевский, оробевший при виде такого собрания народу, не разглядел. Все это честное общество мирно играло в лото, вошедшее тогда в моду: перед каждым лежало по нескольку карточек, в разной степени закрытых разноцветными кусочками картона, а изрядный банчок состоял из толстой стопки ассигнаций, придавленных посреди стола малахитовой пепельницей. Видно, играли долго: над столом висел густой синий табачный дым. По запаху было ясно: табак дорогой, английский.
При виде вошедшего в полицейской шинели все общество застыло в оцепенении. У франта изо рта выпал окурок сигары и задымился на скатерти. Пожилой господин в поддевке так и замер, протянув коротенькую волосатую руку к своим карточкам, а другой – согнувшись, заглядывая в карточки соседа. Глаза всех устремились почему-то не на Костю, а к двери за его спиной, в которую, однако, так никто более и не вошел.
 
 

 

VI

– Простите, господа, что помешал вашему приятному времяпрепровождению… – помявшись от неловкости, сказал Константин, смущаясь среди стольких незнакомых ему взрослых мужчин и чувствуя, что теряет свой представительный вид. – Я имею частное поручение к господину Белавину и оттого вынужден потревожить вас в столь неурочный час.

– Я слушаю вас, господин… э-э… не упомню! – раздался звучный знакомый голос. – Это ко мне, господа, из Обуховки, помощник станового пристава. Частным образом, господа!..

 
Симон Павлович Белавин сидел во главе стола, на месте банкомета, с мешком бочоночков на коленях. Он один из всех одет был по-домашнему, в мягкий костюм и вышитую сорочку. Признав Костю в лицо, он сохранил спокойствие духа, и его немало забавляло смятение прочих гостей.
 

– Княжна Омар-бек просила вам передать вот это, – Костя решительно шагнул к столу, со стуком выложил перед Белавиным его «вещицу» в мешковине, – а на словах просили более ее не беспокоить!

 
Наступила пауза, во время которой все сидящие за столом устремили взоры на неизвестный Косте предмет. Окинув беглым взглядом их лица, Константин понял, что попал в некий иной мир, в котором прежде не бывал. Представилось ему, будто он, находясь на бойком зимнем торжище на льду Невы, вдруг посреди шума и гама людского заглянул в прорубь, под лед, и в кромешной тьме и подводной тиши увидал всяких загадочных тварей подводной стихии, тоже прислушивающихся с любопытством к тому, что происходит наверху…
 

– Вот как… Княжна! Скажите на милость… – раздалось чье-то недоброе, ироническое.

 
Константин нервически дернул щекой. Белавин предупредительно цыкнул, оглаживая окладистую бороду.
 

– Печати сломаны! – визгливо сказал господин в поддевке, тыча пальцем в мешковину. – Печати сломаны, господа!

– Печати сломаны! Печати сломаны!.. – загомонили все, приподнимаясь, обращаясь почему-то к Белавину и избегая взглядывать на Константина, стоявшего в дверях с опустевшим саквояжем в руках.

– Действительно, – медленно и веско произнес Симон Павлович, сильною рукою подняв поближе к глазам «вещицу», оглядывая ее со всех сторон, колупая ногтем раскрошившийся сургуч. – Вы видели, что там? – поднял он взгляд на Константина.

 
Тут все присутствующие воззрились на молодого человека с неким неприятным любопытством – точно подводные зубастые создания, внезапно узревшие посреди себе подобных существо из верхнего мира. Косте стало не по себе.
 

– Излишним любопытством не страдаю-с! – с достоинством ответил он, звонко пустив петуха в конце фразы. – Каковым нашел в указанном мне месте, таковым и принес. Засим позвольте откланяться!

 
Он попятился к двери, не решаясь повернуться к честному собранию спиной.
 

– Куда же вы, господин помощник станового пристава! – подскочил к нему сбоку франт во фраке, с преувеличенною вежливостью обнимая за плечи, дыша в ухо винными парами. – Дорога от Обуховки, я полагаю, неблизкая… Испейте в нашей компании чаю, или глинтвейну, или вот, осмелюсь рекомендовать, превосходный кюммель, – он указал Косте пальцем на пузатую темно-вишневую бутыль. – Не побрезгуйте, господин полицейский!..

– Просим! Просим! – дружно загудели прочие, переглядываясь, точно забавляясь. – Не обижайте, ваша милость!.. Ваше превосходительство!..

 
Уже Костю, не слушая слабых возражений его, волокли к столу, на ходу стягивая шинель, когда Белавин громко объявил:
 

– Пусть идет! Ступайте себе, господин Кричевский! Время позднее… Полагаю, вас родные ждут!

– Да, матушка заждалась, поди, – растерянно промямлил Константин Афанасьевич, не чая уже вырваться из цепких пальцев обступивших его гостей. – Я бы рад, господа, задержаться, да не могу. Я не сказывал, куда пойду… Премного благодарен за гостеприимство. Заглядывайте к нам в Обуховку.

 
Предложение его вызвало неожиданное оживление и смех.
 

– Непременно! – вскричал франт, который едва ли был старше Кричевского. – Мы с добрейшим Симоном Павловичем непременно скоро навестим вас, коли так дальше дело пойдет! Это отступление от наших правил!

 
Последние слова он произнес с непонятным Косте раздражением противу Белавина. Прочие тоже обступили Симона Павловича, бородатого, сидящего подобно патриарху посреди паствы, высказывая недовольство тем, что Кричевский уже уходит, и все твердя «против правил, против правил». Воспользовавшись тем, что на минуту его оставили в покое, Костя поспешно выскочил из комнаты, кубарем скатился по лестнице, грохоча сапогами, едва не упал, сбив какое-то ведро, которое бестолковая чухонка выставила прямо в проходе темных сеней, и вылетел пулей на крыльцо, вдохнув с облегчением холодного воздуху.
 

– Ф-фу!.. Ну и вертеп! Ну и рожи! Не дай бог, во сне привидится!..

 
Поспешно, уже ничего не боясь, прошел он недоброй Бармалеевой улицей назад, к Большому проспекту, и повернул направо, широко зашагал к Тучкову мосту, надеясь поймать по пути извозчика. Был он весьма доволен, что так легко отделался и поручение успешно выполнил, мечтал о скором свидании с милой Сашенькой и напрочь позабыл обо всем, что было у него с Анюткой. Через некоторое время и впрямь за спиной послышался стук запоздалой пролетки и дребезжание кованой подножки.
 

– Стой! – зычно крикнул Костя, весело болтая саквояжем, когда экипаж с поднятым кожаным верхом, обсыпанным снегом, приблизился. – Почем возьмешь до Обуховки?!

 
Кучер, замотанный по самые глаза шарфом, ответил нечто хриплое и невразумительное. Константин привстал на подножку, чтобы лучше расслышать его, и неожиданно увидел во тьме пролетки тихо сидевших с поджатыми ногами нескольких человек. «Э! Да у тебя уже седоков полон кузовок!» – разочарованно хотел воскликнуть он – и не успел. Чем-то тяжелым ударили его по голове, звезды брызнули из глаз, заснеженная земля и черное небо с огромной луной в дымке крутанулись – и все померкло…
Он не слышал и не чувствовал, как втянули его в пролетку, бросили на пол, как били каблуками, везли куда-то, как прикручивали, немилосердно выламывая ступни, к ногам что-то тяжелое. Очнулся только, когда за ноги поволокли его по кочковатому, обжигающе холодному льду. Шинель на нем задралась, и голая спина ощущением невыносимого холода и шершавого снега вернула его в сознание.
Проку, впрочем, от этого пробуждения не было никакого, только страх один. Понял Костик, что волокут его с невского берега по льду к темной дымящейся проруби, куда через минуту и опустят тихо, вперед ногами, с обрезком рельсы на них – только круги по воде пойдут. Не на доброе привиделись ему в Белавинском притоне подводные невские хляби! Ужас исказил ему лицо, перехватил горло так, что даже закричать силы не было!
 

– А-а… м-ма-а… – жалко замычал юноша. – Не на-адо-о… господа, не на-а-до-о… пожалуйста-а… люди-и добрые-е-е!..

 
Трое неизвестных, не озираясь и не слушая его, продолжали бежать спорой рысью, сопя от натуги, держа на весу проклятый рельс, волокли Кричевского за прикрученные к нему ноги. Он попытался цепляться пальцами за быстро ускользающий назад лед – тщетно! Только ноготь сломал!
Жить ему оставалось считанные мгновения, как вдруг откуда ни возьмись на пустынной в эту пору Неве послышался громкий командирский возглас:
 

– Эт-та еще что такое?! Стоять, канальи! Стоять, стреляю!

 
Тут же гулко грянул недалекий выстрел, и пуля шмелем прожужжала над пригнувшимися головами резвой смертоносной тройки. Кричевский задергался, заизвивался что есть силы, ища руками во что вцепиться, чувствуя близкое нечаянное спасение.
 

– Стреляй же, корнет! Видишь же, что я выстрелил! – закричал тот же зычный голос, и грянул второй выстрел, тоже мимо. – Хреново у вас в полку стреляют! А теперь – сабли наголо! В атаку-у-у!.. За мной, соколики! За святую Ру-усь! За царя-батюшку-у! Ур-ра-а!.. В капусту порублю-у!..

 
Костины могильщики не выдержали натиска, бросили молодого полицейского на лед, не добежав до мрачной проруби с плещущейся невской водицей буквально полдюжины шагов, развернулись и молча, быстро, точно волки, серыми тенями дунули назад, к далекому уже берегу, где ждала их пролетка. Костя сел кое-как, качаясь, и сквозь слезы отчаяния на глазах увидал невероятное зрелище. Под лунным светом по черному гладкому льду Невы, исполосованному длинными снеговыми языками, то бежал галопом, подскакивая, то катился, звеня шпорами, размахивая длинной саблей над головой и отчаянно вопя, гусарский поручик, невысокий и коренастый, с копной черных кудрявых волос, с длинными усами, в роскошном красном ментике с золотыми «разговорами». За ним трусил рослый худой улан в голубом мундире, с мягкими длинными светлыми волосами до плеч, тоже с саблей в руках, опущенной долу. Вояки двигались сбоку, наперерез убегавшим негодяям, но явно запаздывали и, в конце концов, остановились, тяжело дыша, воинственно погрозили блестящими при луне саблями вслед далеким уже злодеям.
 

– Эх! Мне бы моего Кудеяра сюда! – сказал, горячась, гусарский поручик, подскакивая, дергая руками невидимые поводья и пришпоривая сам себя, как лошадь. – Не ушли бы, ракальи!.. Ух!.. Ух!.. – рубанул он саблей воздух.

– Зато городового спасли, – резонно заметил улан, аккуратно пряча саблю в ножны. – Живой… Шевелится!

– Городового?! Эво, была охота!.. – разочарованно протянул гусар, все никак не желая убрать оружие. – Знал бы, что городовой – лучше бы в тебя пулю пустил! Уж был ты у меня на мушке… Ей-ей, не промазал бы!

– Языком-то все мы мастера… – флегматично подначил его улан, жмуря хитрые белесые глаза.

– Как это?! В чем изволите сомневаться, корнет?! Мальчишка! К барьеру снова! Немедленно! На десять шагов… На пять!

– Ну да… Вам же поближе нужно… Издали-то не попадете, пожалуй…

– Господа-а… – хлюпая носом, позвал их со льда Костя Кричевский. – Господа, помогите… Благодарю вас, господа… – и он разрыдался, не в силах отвести взгляд от близкой своей квадратной формы могилы, над которой вздымался легкий пар.

 
Спасители приблизились и стали откручивать груз, накрепко привязанный к Костиным щиколоткам.
 

– Да, брат, знатно прикрутили! – пропыхтел, тужась, гусар. – Стоял бы во фрунт перед Нептуном, как пить дать! – он хохотнул своей шуточке. – Ну, будет сырость разводить, городовой! В Неве и без того водицы хватает! Ты, чай, тоже слуга отечества, как и мы! Будь мужчиною!

– Спасибо вам, спасибо… – рыдал Костя, прижавшись лицом к его панталонам у колен. – Век… бога… молить…

– За корнета моли, за меня не надо! – буркнул, расчувствовавшись, поручик. – Коли бы не почудилось ему, что у меня один ус короче другого, да не стал бы он откалывать каламбурчики в эту сторону… Что вы улыбаетесь за моею спиною, корнет?! Дурная, скажу вам, манера – встать за спиною и улыбаться неизвестно чему!

– Да я не улыбаюсь вовсе! – сказал, улыбаясь, улан.

– Улыбаетесь!

– Что ж вам сегодня все не по нраву, поручик? Видите – не судьба нам продырявить сегодня друг друга… Да и пороху я не взял, а пистолеты разряжены. Пойдемте лучше, отпразднуем спасение раба божьего… Как тебя кличут? Раба божьего Константина, вот!.. Поверьте, поручик, вы мне за эти несколько минут стали куда более симпатичны, нежели прежде, и я даже готов признать, что был не прав касательно различий в размерах ваших усов! Константин, пойдемте с нами!

– Меня в полку засмеют, коли узнают, что городового спас! – воспротивился гусар, расправляя пальцами предмет своей гордости.

 
Веселые вояки помогли Косте подняться на ноги, попрощались, подобрали со льда свои шубы, обозначавшие барьеры на их несостоявшейся дуэли, и побрели, обнявшись и покачиваясь, на Выборгскую сторону, где ждали их легкие санки, ранее незамеченные Кричевским. Чудом спасшийся от ужасной гибели помощник станового пристава поспешил, трясясь от страха, с неверного льда на противоположный берег, где с лесных складов доносилась перекличка сторожей «слу-ша-а-ай!» и мерно постукивали деревянные колотушки.
Пришлось ему, чтобы выбраться на твердую землю, обогнуть склады, забирая вправо, к темному Таврическому дворцу, обширный парк которого, недоступный для публики, в те времена был окружен глубоким рвом и обнесен деревянным, заостренным наверху частоколом. Здесь доживали свой век на полном пансионе не находящиеся уже на действительной службе престарелые фрейлины императорского двора.
Поплутав по безлюдным Фурштатской и Кирочной, пришлось побеспокоить будочников, пролезая под рогатками и канатами, препятствующими ночному проезду здесь экипажей, Костя Кричевский выбрался на Знаменскую улицу, вблизи строящегося манежа Саперного батальона, впоследствии обращенного в церковь Косьмы и Дамиана, и торопливо пошел к Знаменской площади, предвкушая конец своих приключений. Ветер студил его ушибленную голову с большой вскочившей шишкой, форменная шапка пирожком осталась, должно быть, в пролетке загадочных татей, рыжий портфель инженера пропал неведомо куда. Подняв воротник шинели, пряча щеки, все задумывался Костя, кто же это так ловко наскочил на него, а главное, за что, и не следует ли ожидать повторных покушений? Неужто этот господин Белавин всегда так провожает своих гостей?!
В Озерном переулке note 8

[Закрыть]внимание его привлек уединенный деревянный дом с мезонином, с заснеженным садом, обнесенный прочным забором. Дом весь, несмотря на глухую ночь, был освещен, в окнах мелькали, вертелись волчками тени, оттуда доносились песнопения. Это был «скопческий корабль», созданный на этом месте еще в двадцатых годах знаменитым основателем скопческой ереси Кондратием Селивановым. Тут шли радения, сопровождавшиеся безумными членовредительствами, основанными на ложном понимании слов Христа. Костя Кричевский, перекрестясь, поспешно обошел мрачное место стороной, так как дух скопчества был ему всегда глубоко чужд и отвратен.
…Глубоко заполночь поскребся он в двери родного дома, такого уютного и желанного. Встревоженная матушка выбежала на крыльцо. Избегая расспросов, Константин сослался на служебные дела и усталость и поспешно ушел спать, скрывая следы побоев. Снились ему, разумеется, кошмары: луна, черный лед Невы, отчего-то наклонный, точно ледяная горка, по которому он скользил и бесконечно долго катился прямо в дымящуюся квадратную прорубь. Из проруби сквозь тонкий слой плещущейся воды глядел на него бледный, как смерть, «божий гость», инженер Евгений Лейхфельд, каким видел его Кричевский в больничной палате, и призывно улыбался…