Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

III

 
Появление новых лиц несколько развеяло тяжелую нервную атмосферу в дворницкой. В сопровождении Феоктистова, довольного, что так быстро справился, пришел доктор Герман, огромный и толстый, в тяжелой медвежьей шубе, с саквояжем и тростью, и тотчас занял все место в каморке. Не снимая шубы и шапки, он поднял двумя пальцами одеяло, внимательно осмотрел рану, попросил дворника помочь господину инженеру лечь набок, чтобы увидеть выходное отверстие.
 

– Немедленно в больницу! – категорично сказал он голосом, не терпящим возражений. – Принимая во внимание обильное кровотечение и возможный сложный характер полученных внутренних повреждений, не может быть и речи о лечении в домашних условиях!

 
Евгений Лейхфельд радостно затряс головой, отбрасывая со лба прилипшие светлые пряди:
 

– Я согласен, конечно, согласен!

– Тогда нужен извозчик для перевозки раненого! – заявил толстый Герман. – Уважаемый господин помощник станового пристава, это уже по вашей части! Распорядитесь этим столь же решительно, сколь решительно вы приказали дворнику тащить меня сюда хоть за ворот! Не сынок ли вы нашего фельдшера, Афанасия Ильича? Не премину передать вашему батюшке про ваш характер! Строг, помилуй бог!.. Просто Юпитер-громовержец!

 
Костя Кричевский, провалиться со стыда готовый, поспешно отправил дворника Феоктистова ловить извозчика. Доктор Герман с помощью Александры закрыл пулевые отверстия принесенной корпией и наложил временную повязку из простыни, прихваченной молодой девушкой из квартиры инженера. Лейхфельд перевязку перенес мужественно, молчал, не стонал, хотя движения явно доставляли ему немалую боль. Доктор встревожился, полагая, что у раненого повреждено ребро.
 

– Изрядно у вас получается! – похвалил он, глядя на ловкие, оголенные до локтей руки Александры, которые так и мелькали над постелью. – Не из нашего ли эскулапова племени будете, мадемуазель?

– Я Собянская княжна! – сухо отвечала чернобровая красавица. – Урожденная Омар-бек! Год назад окончила акушерские курсы!

– А-а!.. Ну, конечно… – ухмыльнулся Герман, достал из потайного кармана сюртука толстую сигару, прикурил от лампадки и вышел из дворницкой на лестницу, чтобы дымом не обеспокоить раненого. – То-то вид у вас эдакий… Восточный. Шемаханская царица! А позвольте спросить, на что они, эти курсы, сдались вашей светлости?! – громко крикнул он с лестницы, заглядывая в дворницкую и размахивая перед лицом пухлой ладонью с большим масонским перстнем, разгоняя дым. – Неужто в сестры милосердия готовитесь? В Крестовоздвиженский монастырь, под крыло к великой княгине Елене Павловне?

– Вы мужчина, – спокойно и даже величаво отвечала княжна Омар-бек. – Вам не понять.

– Значит, для равноправия! – фыркнул говорливый доктор. – А позвольте спросить, госпожа Омар-бек…

– Зовите просто Александрой! – прервала его княжна, не оглядываясь, легкими пассами снимая бисеринки пота со лба инженера. – Так удобнее… Да я уже и привыкла почти.

– Хорошо, мадемуазель Александра! А что тут, собственно, произошло? Пулевое ранение очевидно, и я должен поинтересоваться…

– Это несчастный случай! – не утерпел Константин, страдающий от своей бессловесности. – Господин инженер проявили неосторожность при заряжании оружия. Я уже во всем разобрался!

 
Он с гордостью оглянулся и успел поймать благодарный взгляд огромных карих глаз Собянской княжны из-под взлетевших длинных и густых ресниц.
 

– Ну, раз глубокоуважаемый господин помощник станового пристава уже во всем разобрался, – пожал плечами доктор Герман, – мне остается только снять шапку перед энергичностью и расторопностью нашей полиции! Напрасно мы все ее браним, ей-ей напрасно… А вот и дворник, кажется!

 
На лестнице раздались чьи-то поспешные шаги.
 

– Ваше благородие! – гулко закричал снизу Феоктистов. – Поймал пролетку! У парадного дожидается!

– Иди сюда, Филат! – отозвался доктор Герман. – Поможешь мне свести господина инженера! А вы, молодые люди, – обратился он к Константину и княжне, – озаботьтесь, будьте любезны, теплой одеждой для нашего героя. Никак ему нельзя сейчас еще воспаление легких подхватить.

– Я принесу! – заторопился Костя Кричевский. – Я сию минуту принесу!

 
И он застучал сапогами по ступенькам, почти бегом спускаясь к квартире инженера. Легкими летящими шагами Александра нагнала его у самых дверей, сказала сухо и тихо:
 

– Я сама… Я с ними поеду.

 
Она вошла в прихожую, намереваясь закрыть за собой входную дверь. Константин, ужасаясь собственной бестактности, но находясь точно во власти некоего наваждения и не имея сил остановиться, придержал дверь за ручку, на которой уже запеклась кровь Лейхфельда, и вошел следом. Александра удивленно взглянула через плечо, но не протестовала. Она легко сбросила сафьяновые туфли и, прыгая на одной ноге, принялась натягивать и шнуровать высокие дамские ботики. Черные кудри метались, плясали на ее узкой спине, завораживая.
 

– Возьмите его доху и шапку… Вот здесь, на вешалке, – попросила она.

 
Константин, повинуясь безропотно, стащил тяжелую доху с крючка. Княжна Омар-бек протянула руку к короткому, по последней моде сшитому меховому салопчику. Костя засуетился, у нее из-под носа схватил в охапку салоп, оборвав петельку, попытался подать – проклятая доха не давала возможности действовать обеими руками. Шепча глупые извинения, он попытался избавиться от дохи, повесить ее обратно на вешалку, только у него, как назло, ничего не выходило. Секунды текли неумолимо. Александра серьезно, не говоря ни слова, не мигая, смотрела на его замешательство. Глядя ей в глаза, Константин почувствовал вдруг глубокое спокойствие и такой прилив уверенности, что, казалось, не только несчастная доха – нет дела в мире, которое было бы ему не по плечу. Он вздохнул, выпрямился, бросил одежду Лейхфельда на пол и улыбнулся. Освободившись, галантным жестом подал за плечики салоп – и когда она, чуть присев, нырнула в него руками, помог ей надеть его. По-хозяйски, поражаясь своей решимости, приподнял ладонью густые тяжелые волосы, ощутив тепло нежной шеи и затылка под ними, расправил длинные пряди поверх меха, не выпуская из пальцев борта салопа, свел их у нее на груди, наклонился, осторожно вдыхая ее запах – и замер, едва коснувшись щекою ее щеки и розового уха с сережкою.
Александра не двигалась и, казалось, не дышала. Константин тоже замер, опасаясь шевельнуть даже кончиком пальца. Так они стояли на рубеже, будто два войска на границе, ощущая даже самый малый трепет друг друга. Слышно было, как сверху, поддерживаемый с боков дворником Феоктистовым и доктором Германом, шаркая сапогами по ступенькам, спускается раненый Лейхфельд. Доктор приговаривал:
 

– Ша-жок… еще ша-жок… молодцом!..

 
Княжна подалась вперед и легко высвободилась. Не вырвалась, не оттолкнула, не отстранилась, а будто попросила подождать немного. Ушла, как золотой песок из прорехи в кисе старателя.
 

– Возьмите его одежду, – тихо сказала она и выскользнула за дверь.

 
В Санкт-Петербурге улицы расчищали от снега, что позволяло извозчикам не менять зимой колес на сани. Столичная извозчичья пролетка на стоячих рессорах, с неудобной низенькой спинкой, не позволяющей к ней прислониться, с узеньким сиденьем, на котором сидеть вдвоем можно было только обнявшись, стояла у парадного. Кучер в армяке разбирал вожжи и поправлял на спине белый жестяной билет с номером, висевшим на ремешке.
 

– Однако! – воскликнул доктор Герман. – Как же мы поедем?! Ты что, дурья твоя голова, – обратился он к дворнику, – не мог карету найти или хоть «калибер» note 3

[Закрыть]?! Княжна, вы его удержите?! Эх, не удержите… придется мне. Я сейчас влезу, а вы подсаживайте ко мне господина инженера под руки! Давайте, все дружно! Да за бок его не хватай, дубина! Там же рана! Сказано же: под руки!..

 
Рессоры скрипнули, пролетка качнулась, просела под тяжестью тел, извозчик оглянулся, недовольный.
 

– Пошел!! – торопливо крикнул счастливый Кричевский. – Мы с княжной пешком дойдем, не беспокойтесь! Тут близко!

 
Александра капризно дернула плечиком и пошла независимо вслед пролетке. Вот уж впрямь Шемаханская царица! Константин замешкался, отпуская дворника и талдыча в сотый раз, что ничего ему за случившееся не будет, а когда пустился ее нагонять, она уже миновала будку с подчаском и свернула на Обуховскую улицу.
Она не оглядывалась. Свежий ветер с близкой Невы налетал порывами, шевелил ее черные непокрытые волосы, на которые осуждающе косились встречные женщины. Константин догнал ее и некоторое время шел сзади, опасаясь начать разговор. Она сама его позвала.
 

– Встаньте рядом, а то выглядите, будто конвой! Сюда, сюда идите… И дайте мне вашу руку… Вот так. Человек с полицейским за спиной непременно наводит обывателя на неправильные мысли. И хотя мне это совершенно все равно, на вашей репутации может отразиться.

 
И она пошла, опираясь на его руку. Костя ощутил себя на «вершине блаженства», как любили выражаться его поэтические кумиры. Обуховская улица, знакомая с детства, грязная и кривая, показалась ему вдруг прекраснейшим местом на земле.
 

– Вы мусульманка, наверное, а как свободно себя держите! – восхищенно сказал он своей серьезной спутнице. – Свободнее наших женщин. У вас разрешается женщине ходить под руку с мужчиной?

– Не забывайте, что я княжна, – строго сказала Александра. – Мой отец воспитал меня в европейском просвещенном духе. Хотел послать на учебу в Сорбонну…

 
Голос ее прервался, и легкая рука, которую Константин Кричевский бережно нес на согнутом локте, напряглась и потяжелела. Молодой человек, чувствуя, что пауза эта неспроста, воздержался от вопроса, опасаясь навести спутницу на мрачные воспоминания. Она сама через несколько шагов заговорила, оказав тем самым ему немалое доверие.
 

– Его убили чечены… Во время беспорядков в Шемахе пять лет назад. Он поддерживал русских, это многим не нравилось, имамам особенно. Может, помните из газет Шемахское дело? Ах, нет, вы были тогда слишком малы! Я-то помню…

 
Она рукой поправила пряди волос, упавшие при быстрой ходьбе на ее прекрасное лицо. Доброе сердце юноши сжалось от сочувствия и жалости.
 

– Вам многое пришлось перенести… – тихо сказал он.

– Пустое! – решительно отрезала княжна. – Страдания мои – ничто! Никогда не следует увлекаться страданиями, запомните это! Этому меня научил мой отец! Он был… Он был великий мужчина! Богатырь! Воин! Джигитовал так, что молодежь завидовала! Он очень меня любил, носил на руках и всегда делал подарки! А мама… Моя мама была первая красавица во всем княжестве! Представляете, его родители долго противились неравному браку, но согласились, когда увидели, до чего она хороша! Они говорили по-французски… У нас в доме была изрядная библиотека… Вы представляете себе это – библиотека в Шемахе?!

 
Речь Александры сделалась прерывистой, нервной, она с каждым словом говорила все громче и громче и, казалось, не могла остановиться. Слегка напуганный такой экспрессией, Константин Афанасьевич попытался увести беседу в сторону от предмета, столь волнующего спутницу, и сказал:
 

– Что матушка ваша была красавица, это очевидно каждому столбу, а мне в особенности!

– Ха-ха-ха! – неожиданно заливисто, по-девчоночьи рассмеялась Александра, оборотив к молодому Кричевскому прекрасное смугловатое лицо, открывая под полными чувственными губами белоснежные ровные зубы. – Вы хоть сами поняли, что сказали?! Какой вы смешной, право!..

 
Переходы ее от трагического настроения к комическому и веселому были скоры и непредсказуемы, очевидно, вследствие перенесенных несчастий.
 

– Вас, должно быть, напугал выстрел вашего… друга? – спросил Константин, радуясь тому, что спутница его пришла в хорошее расположение духа, был готов еще хоть сто раз предстать перед ней в смешном свете. Даже упоминание об инженере Лейхфельде не испортило его радость…

– Нет, нимало, – отвечала она, надвигая края салопа на лицо и пряча под ним волосы. – Я привыкла к подобным неожиданностям, и звучанье выстрелов меня не пугает. Опасность надо встречать гордо! Так учил меня мой отец…

– Надо же… – сказал Костя. – Никогда бы не подумал…

– А вы привыкли видеть в женщине безмозглое и безвольное создание?! Она для вас лишь средство, подобное домашнему скоту?!

– Нет-нет, что вы! Я хотел сказать: никак не мог подумать сегодня поутру, что встречу вас! Впервые иду под руку с княжной…

– Это так важно для вас? Вы верите в сословные предрассудки?! Так ли важно, кем человек родился? Важно, кем он себя ощущает! Душа важна! Нельзя приобрести высокую душу по праву рождения. Мы все равны перед нашими богами – и крестьянин, и император!

– Да вы революционерка! – вскричал, дурачась, Константин. – Заговорщица! Я вас арестовать немедля должен!

– Боже мой! – притворно испугалась она. – Я совсем забыла, что иду под руку с полицейским! Как вы коварно меня увлекли разговорами… Просто зубы заговорили! Да с вами надо держать ухо востро!

– Я буду счастлив арестовать вас… на всю жизнь, – тихо сказал Костя, но Сашенька сделала вид, что не расслышала последней фразы.

 
Так, шутя и балагуря, они незаметно дошли до квадратного здания новой Обуховской больницы.
 

IV

 
Приемное отделение располагалось в правом флигеле, и знакомая пролетка как раз отъехала от низких ступеней. Молодые люди посерьезнели, и Саша осторожно, но настойчиво высвободила свою руку.
Лейхфельд все еще сидел в темном приемном покое, откинувшись к стене всем телом, в сползающей на пол шубе. Красивое неглупое лицо его было измучено, но уже не столь тревожно. Он, очевидно, верил в медицину и полагал, что раз он уже в больнице, то дальше все само собой пойдет хорошо. В немалой степени этой уверенности способствовали жизнеутверждающие разговоры доктора Германа. Толстяк и жизнелюбец, доктор Герман исходил из той здравой мысли, что надежда всегда есть лучший союзник врача, и надежда умирает даже уже после того, как преставится сам больной.
Пришедшие молчаливые санитары помогли раненому раздеться и на каталке отвезли в перевязочное отделение, где его принял к осмотру дежурный врач Гейкинг. Это был маленький, желтолицый, желчный человечек, полная противоположность гаргантюастому Герману, и к тому же страшный пессимист. О нем ходил известный анекдот, что, будучи еще частным практикующим врачом, он в ответ на вопрос больного, позволено ли ему будет в будущем есть севрюгу, махнул рукой и воскликнул:
 

– Какое будущее, господь с вами! – после чего страждущий любитель белорыбицы едва не отдал богу душу прямо на руках у опешившего доктора.

 
Разумеется, с такими настроениями Гейкинг быстро остался без практики и, обидевшись на весь белый свет, поступил на освободившееся место ординатора Обуховской больницы.
Едва лишь увидав огнестрельную рану, Гейкель пришел в неописуемое возбуждение, бросил пинцет и зонд, замахал руками и закричал:
 

– Нет, нет! Только в полицию! Зачем вы его сюда привезли?! Здесь уголовно наказуемое деяние налицо! Убийство!

– Побойтесь бога, доктор, я еще жив… – попытался пошутить побледневший Лейхфельд. – Это просто несчастный случай… саморанение при чистке револьвера…

– То, что вы пока живы, еще ничего не доказывает! – безапелляционно отрезал Гейкель. – Это ненадолго, а что потом?! А потом, милейший, одни неприятности! Так что… Степан! Беги немедля в полицейскую часть, пусть прибудет кто-нибудь для разбора случившегося и осмотра тела!

 
Лейхфельд передернулся и весь покрылся гусиной кожей. Лихорадка его враз усилилась от такого любезного приема.
 

– Уважаемый коллега, что вы! – мохнатым шмелем загудел от дверей перевязочной доктор Герман. – Не следует так мрачно смотреть на вещи! Я уверен, мы с вами еще спляшем краковяк на свадьбе у господина инженера, если он нас пригласит! Вот, кстати, и невеста его здесь… А вот и господин полицейский, которого вы так желаете видеть! Он с самого начала был при деле!

– Это не полицейский! – решительно отверг кандидатуру Кости Гейкель, едва глянув в его сторону. – Это сынок нашего Афанасия Ильича, шалопай, каких мало! Я его знаю отменно! Мне нужен настоящий полицейский, уж простите, Константин Афанасьевич, взрослый и серьезный человек! Здесь вам не казаки-разбойники! Отвечать кто будет?!

– Хорошо, хорошо! – увещевал разбушевавшегося доктора милейший Герман. – Сейчас придет настоящий полицейский! Но не откажете же вы в помощи страждущему без сопровождения полиции?! Что-то я не припоминаю такого пункта в клятве Гиппократа! Давайте хотя бы рану осмотрим и перевязку сделаем!

 
Гейкель нехотя согласился, но при осмотре то и дело охал, вскрикивал и ужасался:
 

– Мейн готт! Это просто ужасно… Ужасно! Десять! Уже десять!

– Что такое?! Что?! – испуганно вопрошал раненый Лейхфельд, не понимая слов врача. – Что такое десять?!

– Это я не вам! Десять уже… Пора мне чай пить, а я тут с вами вожусь… Сестра Мамошина, записывайте! Поступил в десять часов в тяжелом состоянии инженер Лейхфельд… Огнестрельное сквозное ранение при невыясненных обстоятельствах…

– Ну какие там невыясненные обстоятельства!.. – вымученно улыбнулся под его холодными руками раненый, раздетый по пояс, дрожа от озноба. – Я же говорю вам: саморанение! При чистке оружия! Вам что – моих слов мало?!

– Слово к делу не пришьешь, сударь! Сейчас вы еще можете это говорить, а завтра – неизвестно… Так что лучше помалкивайте и берегите силы: они вам еще ох как понадобятся! Мамошина, пишите: канал сквозной, с левой стороны… Ребра не задеты, легкое тоже цело, но повреждение плевральной области имеется! Это существенно затрудняет дыхание и является причиной сильного кровотечения, которое и привело впоследствии… Впрочем, погодите, это сейчас не пишите. Потом напишете. Пульс… хм… – Гейкель взял вялую руку Лейхфельда с синюшными ногтями, вскинул на цепочке серебряные часы-луковицу, – пульс неровный, невысокого наполнения, достигает ста двадцати… Нет, ста тридцати ударов в минуту! Да-с, голубчики мои! Дело серьезное! Все в вашей судьбе решат ближайшие два часа! Возможно возникновение осложнений, и тогда, милейший, увидите, кто из нас был прав! Пока советую помолиться и предпринять необходимые распоряжения!

– Какие распоряжения? – поднял на Гейкеля глаза, полные ужаса, раненый инженер.

– Насчет имущества, разумеется! У нас существует добрая традиция оставлять что-нибудь тому богоугодному заведению, в котором окончил свой земной путь страдалец и упокоилась его грешная душа…

– Прекратите! – неожиданно решительно и властно воскликнула Собянская княжна. – Прекратите ломать комедию! Вы же видите, что ему плохо – ну так и помогайте! Делайте свое дело, а полиция пусть делает свое! Дайте какое-нибудь одеяло, ему холодно! Я вам говорю, милейший! – прикрикнула она в упор на стушевавшегося Гейкеля. – Извольте распорядиться! И скажите, чтобы приготовили теплое питье! Сестра, немедленно!

 
Она подошла решительно, мягко положила свою прекрасную руку на лоб встрепенувшемуся Лейхфельду.
 

– Не бойся, Эжен, все будет хорошо. Ты непременно поправишься, я позабочусь обо всем…

 
Доктор Герман и Костя Кричевский стояли у дверей, любуясь ею. Толстяк наклонился к уху молодого помощника станового пристава и прошептал:
 

– В такие минуты я жалею, что я не женщина! До чего хороша, верно?!

 
Раненого инженера осторожно перевезли в отдельную палату и уложили на кровать, подстелив кожаный матрасик, чтобы кровь не просачивалась на пол. Его лихорадило, он уже чувствовал большую кровопотерю. Принесли горячего чаю с сахаром, только для больного. Все собрались вокруг его ложа, никто не уходил. Ждали кого-нибудь из полицейской части, расположенной посередине пути между Инженерным поселком и больницею. Спокойная и слегка бледная Сашенька отозвала в сторону доктора Германа.
 

– Скажите, этот сумасшедший, что нас принял, он все делает правильно? Он не навредит Евгению?

– Нет, что вы! – улыбнулся доктор Герман, млея под лучистым взглядом ее темно-карих глаз. – Доктор Гейкель большой оригинал… Это создает ему дополнительные трудности в жизни, но он большая умница и отличный специалист, поверьте мне!

– Хорошо, – негромко сказала княжна. – Надеюсь, все хорошо кончится. Для меня очень важно, чтобы Евгений поправился.

– Я понимаю вас… Это для всех нас важно…

– Вы не понимаете, – сухо остановила его Сашенька. – Это для меня важно особенно!

 
Через полчаса, показавшихся молодому Кричевскому вечностью, в приемный покой, топая и отдуваясь с холода, вошла массивная неповоротливая фигура в тяжелой шинели. Становой пристав Леопольд Евграфович Станевич по столь неординарному случаю пожаловал в больницу собственной персоной. Увидав в больничном коридоре своего помощника, Леопольд Евграфович на всякий случай нахмурился и придал своему багровому одутловатому лицу выражение начальницкой строгости. Кричевский поспешно помог ему раздеться и, стаскивая шинель с тугой спины станового пристава, вдруг поймал на себе острый взгляд Собянской княжны – не то презрительный, не то насмешливый. «Боже мой, – подумал Костя, приходя в отчаяние, – она меня за подхалима приняла… За начальницкого холуя! Боже мой, что же делать?!»
С проклятой шинелью на руках он протопал вслед Леопольду Евграфовичу в палату, где незадолго перед этим инженер Лейхфельд забылся в неглубоком сне.
 

– Все вижу, все понимаю! – шепотом сказал становой пристав, приложив к усам толстый красный палец. – Всех свидетелей происшедшего попрошу собраться в коридоре для подробного допроса, а пока почитаю своим долгом задать пострадавшему господину Лейхфельду три кратких вопроса и более не истязать его никакими протокольными формальностями. Кричевский! Бумагу и чернила! Вас, господа эскулапы, хе-хе… попрошу в свидетели. Каково состояние больного?

 
Доктора Герман и Гейкель дружно взглянули друг на друга. Доктор Герман пожал плечами и отвернулся.
 

– Тяжелое и неустойчивое, – неохотно сказал хмурый Гейкель и повторил то, что уже говорил самому Лейхфельду. – Все решится в ближайшие два часа.

 
Раненый очнулся, едва они вошли в палату. Видавший виды пристав, перед глазами которого в обязательном порядке проходили освидетельствование все покойники округи, не нашел в его состоянии ничего за рамки вон выходящего, и бледное страдальческое лицо инженера не смутило Леопольда Евграфовича. Разгладив пальцем рыжеватые усы, подкрашенные специальной ароматической ваксой, Станевич несколько раз кашлянул, прочищая горло, сказал «Гм… гм…», подобно скрипачу, настраивающему инструмент под камертон, и, взяв нужную терцию, негромко и доброжелательно спросил:
 

– Господин Лейхфельд? Вы меня хорошо слышите? Расскажите мне, будьте любезны, когда имела место быть случившаяся с вами оказия, то есть огнестрельное ранение?

– Сегодня, около девяти часов утра… – слабо, но внятно отвечал инженер, лихорадочно блестя глазами.

– Я подтверждаю! – прошептал на ухо начальству затаивший дыхание Костя. – Проверял службу будочника Чуркина и сам слышал, как бахнуло!

– Хорошо! – сказал пристав, удовлетворенный конкретностью ответа, и еще раз расправил усы. – Что это было за оружие и где оно сейчас находится?

– «Смит и Вессон», американский револьвер… – прошептал Лейхфельд. – Дома, я полагаю… У меня в спальне остался…

 
Кричевский вспомнил ребристую рукоятку с шишечкой для ремешка, торчавшую из-под подушки, но счел за благо умолчать о том, что осматривал квартиру инженера.
 

– Револьвер принадлежит вам? – уточнил пристав и, получив утвердительный ответ, продолжил: – А теперь ответьте мне кратко, но скрупулезно, при каких обстоятельствах произошло это несчастье?

 
Раненый закрыл глаза и молчал. Лицо его сделалось бледнее прежнего, побелело, точно лист бумаги.
 

– Вы слышите меня? – наклонился над ним становой пристав. – При каких обстоятельствах получено вами сие огнестрельное ранение?! Отвечайте, будьте любезны! Ответьте же!

 
Он уже протянул было руку, чтобы коснуться плеча замершего на кровати Лейхфельда, когда маленький доктор Гейкель неожиданно решительно остановил его со словами:
 

– Ваше превосходительство, в мое дежурство я не могу допустить, чтобы кричали на раненых! К тому же господин Лейхфельд неоднократно заявлял нам обстоятельства случившегося, чему все мы тут свидетели!

 
В те годы в Санкт-Петербурге уже становилось модным обличать полицейский произвол с оглядкой на цивилизованную Европу, и становой пристав это помнил. Убрав поспешно руку, Леопольд Евграфович еще раз кашлянул, отступив на шаг от постели лежавшего с закрытыми глазами инженера, и негромко сказал:
 

– Что ж… Я пока удовольствуюсь вашим подтверждением, господа!

 
Но, едва оборотился он к двери, и все присутствующие за ним, как раненый внезапно открыл глаза, полные некоей решимости.
 

– Стойте!.. – слабым шепотом воскликнул он. – Погодите!.. Не уходите! Я… расскажу! Я боюсь! Я не хочу умирать… вот так глупо!

– Не волнуйтесь! – ласково обратился к нему Костя Кричевский, оказавшийся по уходу начальства ближе всех к больничной койке. – Мы все помним! Имел место несчастный случай! Саморанение! Верно ведь, доктор Герман?

– К черту саморанение!.. – злобно скривился Лейхфельд. – Это она в меня стреляла! Злобная стерва!.. Проститутка, вообразившая себя невесть кем!.. Я не хочу из-за нее умирать!

– Кто в вас стрелял? – запинаясь, переспросил инженера молодой помощник станового пристава, в то время как прочие с любопытством сгрудились вокруг, прислушиваясь. – А как же вы говорили – несчастный случай при чистке?..

– К черту чистку!.. – подхватился с постели Лейхфельд и тотчас застонал. – О, как больно!.. Мне дурно, доктор!.. Господин становой пристав! Я хочу сделать официальное заявление! В меня из моего револьвера стреляла сегодня и нанесла мне эту ужасную рану, от которой я погибаю, моя сожительница Александра… или как там она себя величает! Будь она трижды проклята всеми ее богами! О-о… Я страдаю… Сделайте же что-нибудь!..