Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

II

– Итак, Филат, – гулко и представительно велел пристав Станевич дворнику Феоктистову, робко жмущему заячий треух в больших крестьянских руках, – расскажи нам подробно, что было после того, как господин Лейхфельд двадцать первого февраля вечером велел тебе подняться в его квартиру и побыть там?

– Их светлость, девица Александра, изволили с револьвером забавляться, – торопливо выпалил дворник. – Целились то в печку, то в свечку, а когда я вошел, так, прости господи, в меня!

– И что ты сделал? – поинтересовался Леопольд Евграфович, подождав, пока Костя запишет слова дворника.

– Я им со всею почтительностью сказал, что занятие это вздорное и опасное! – прежней скороговоркой отвечал Феоктистов. – А они мне ответили, что, дескать, «все сама знаю, пистолет разряжен и бояться нечего». И даже курком пощелкали!

– И в каком барышня была настроении? – спросил дотошный пристав.

– Не могу знать! – угодливо отвечал дворник. – В барском, как обычно… Песни пела и смеялась сама над собою! Дурой себя изволили ругать!

– Надобно спросить ее, отчего это она за револьвер уже с вечера схватилась! – сказал унылый, точно в воду опущенный Розенберг. – Может, она думала, что это Евгений идет, и собиралась уже тогда с ним покончить?!

– Спрашивали уж! – отрицательно покачал головой пристав. – Чего попусту воду в ступе толочь?! Отлистни-ка, Кричевский, назад, на сорок девятую страницу! Вот, видите: «Намеревалась покончить с собой, да пистолет дважды дал осечку… Я разрядила барабан, чтобы заменить негодные патроны, да тут некстати появился дворник Филат, и это помешало мне привести свое намерение в исполнение…»

– Ну да! – раздраженно хмыкнул Розенберг. – С вечера хотела себя убить, да вот не смогла, а поутру никого не хотела убивать, да вот, поди ж ты, убила! Вздор один! Надобно еще спросить!

– Она отказывается идти на допрос! – сказал Станевич. – Ты, Филат, подпиши вот здесь и ступай! Все пока с тобою… Грамоте-то разумеешь? Ну тогда крест проставь, а господин Кричевский распишется.

– Как так отказывается? – изумился Розенберг, но становой пристав сделал ему глазами знак погодить, пока дворник выйдет из комнаты. – Как отказывается?! – прошептал снова Михаил Карлович, делая страшные глаза, едва Феоктистов, кланяясь, вышел задом вперед и закрыл за собою дверь. – Привести с городовыми! Немедля!

– Ссылается на нездоровье и на то, что уже все по многу раз повторила! – пожал плечами Станевич. – Большой нужды в еще одном ее допросе не вижу, а до экзекуций над женщинами я и вообще не охотник. Пускай себе сидит взаперти, коли ей так хочется! Коли ей наше общество немило!

– Возмутительно! – вскочил с кресел Розенберг, хлопая себя по ляжкам. – Преступники уже начинают нам диктовать, когда и как вести следствие! Вот так нравы! Куда мы катимся?! Да посмела бы она так сказать при покойном императоре Николае Павловиче! Вмиг была бы кнутами драна!

– Она дворянка, не забывайте… – рассеянно напомнил Станевич, с улыбкою в усах наблюдая, как бесится Михаил Карлович, прочитавший уже вторую статейку про себя в газетах.

– Это еще надо доказать-с!

 
За дверью раздались шаги, и сиплый, нездоровый еще голос советника юстиции Морокина натужно прокричал, обращаясь на двор:
 

– Гнедой моей овса дать! Овса хорошего, а не трухи гнилой!.. Я сам проверю! Добрый день, господа! – советник решительно, без стука вошел в комнату станового пристава, как в свой кабинет. – Как продвигается следствие?! Всех допросили?!

– Только что изволили закончить, Андрей Львович! – радушно поприветствовал его Станевич. – А что это с горлом у вас? Водицы изволили холодной испить?! Нынче надо быть осторожнее: не ровен час лихоманка какая прикинется! Давайте я вас чаем с травкою вылечу! Прошка! Самовар, быстро!

– Да уж… – усмехнулся Морокин, ощупывая посинелое горло с кровоподтеками. – Коли бы не ваш герой, – кивнул он Косте, – так уж меня бы ангелы небесные от всех хворей лечили! Потом он вам сам все расскажет! Кстати, я проверил ваши слова, Кричевский! Все сошлось: и ночные городовые на Фурштатской вас припомнили, и гусарского поручика вашего я нашел! В госпитале нашел! Они таки подрались в ту ночь, и улан ему руку прострелил! Охота людям забавляться! Тут не знаешь иной раз, как голову уберечь… В общем, дело о портфеле инженера полагаю закрытым. Еще один анекдот-с в мою коллекцию – в мемуары! Осталось нам разобраться с личностью этой загадочной особы… Для спокойствия души моей, как прокурорского товарища, да и для того, чтобы в суд дело подавать. Нельзя же судить неизвестно кого!

 
Он с Костиной помощью стащил свой прежний черный «пальмерстон» и охотно бросился в кресла, освобожденные Розенбергом, сладко простонав:
 

– Уф-ф… Спал сегодня всего два часа… Косточки ноют!

 
Розенберг, места которому присесть не осталось, сиротливо потыкался по углам комнаты станового и, видя полное нежелание Кричевского уступить ему свой стул, демонстративно вышел вон, хлопнув дверью, сказав с обидою:
 

– Я буду работать у себя в кабинете!

– Чего это он? – удивился Морокин, раскладывая уже пухлое дело на коленях. – Да работай себе на здоровье! Мы тут тоже не баклуши бьем! Вот, господа, ответ из Твери по моему запросу касательно баронессы N! Пришел с утренним поездом. Как и ожидать следовало, такой особы в гостинице Гальяни за последние пять лет ни разу не проживало! Из Новгорода еще не поспела бумага, но полагаю, там будет то же самое! Кто же вы такая, девица Александра? – задумчиво промурлыкал он, пробегая глазами страницы дела, исписанные четким крупным Костиным почерком. – Не ехать же мне, на самом деле, в Шемаху для установления вашей личности? Хорошо там, тепло, да уж больно дорога скучная… Не терплю я дорожной скуки! Кстати, слыхали? Англичане изобрели механическую машинку, печатающую типографскими буквами! Скоро ваше ремесло писаря, Константин, отомрет!

– На мой век хватит! – шутливо отмахнулся Костя. – А что с шифром в письмах, Андрей Львович?

– С шифром… с шифром… – рассеянно повторил Морокин, листая дело. – С шифром, господа, все пустое, нету никакой тайнописи, а вот письма писаны одною рукой, это факт! Вот у меня заключение графолога – приобщите, Леопольд Евграфович, сделайте одолжение! В чем, знаете ли, прелесть службы в столице – любого эксперта легко сыскать! Ну где бы я взял графолога, скажем, в Костроме?! А раз у меня была нужда в эксперте по слоновьим болезням – так и тот отыскался! Яду в пулях тоже никакого, так что особых новостей нет…

 
И не успел он закончить эту фразу, как в дверь деликатно постучал, а затем просунул испитое лицо пожилой писарь Макарыч.
 

– Ваше благородие, господин становой пристав! Там пришел с улицы один господин, сказывает, у него известия по делу княжны, девицы Александры! К вам его или же к господину Розенбергу в кабинет?

– Сюда, сюда веди, старина! – шумно обрадовался Морокин, опережая распоряжения Станевича. – Михаил Карлович сильно занят, пускай себе работает! И насчет стула расстарайся, а то посадить гостя негде! Да и самовар, черт побери, когда будет?!

 
Он заговорщицки подмигнул Станевичу и Косте:
 

– Обожаю первый узнавать новости!

 
В дверь вошел совсем еще молодой человек, незначительного роста и невзрачной наружности, но державший себя весьма уверенно. На нем была тяжелая, купеческая, бобровая шуба до пят и богатая соболья шапка. Войдя, поискал он глазами образ и, не заметив оного, перекрестился на портрет императора Александра II – непременный атрибут любого казенного присутствия.
 

– Позвольте представиться, господа, Дементий Дубровин-с! – неожиданно звучно для своего тщедушного тела сказал он и забегал глазами между становым приставом и советником юстиции. – Я имею дело до господина следователя, ведущего дело по смерти инженера Лейхфельда…

– Советник юстиции Морокин, товарищ городского прокурора, – сухо отрекомендовался Андрей Львович. – Дело сие поручено вести мне. Разоблачайтесь для удобства, присаживайтесь, у нас тут тепло, а я пока представлю вам присутствующих. Костя, помоги господину Дубровину!

 
Дождавшись, пока Кричевский с неохотой примет из рук почти что своего ровесника шубу и шапку, а Макарыч протиснется в комнату со стулом, Морокин сделал Дементию Дубровину знак, что они готовы его выслушать.
 

– Я, собственно, непосредственно по делу могу сообщить мало… – начал пришлец и тотчас полез по карманам новехонького английского костюма. – А, вот она! – он обрадованно достал из кармана газету, сложенную осьмушкой, и принялся ее тщательно разворачивать. – Я к вам пришел, потому что прочитал в газете, что некую особу, Собянскую княжну Омар-бек, обвиняют в убийстве господина Лейхфельда! Мне даже не сразу стало вдомек, о ком идет речь, но когда назвали ее имя, я уж догадался, что это снова Сашенька…

 
И он несколько огорченно вздохнул, точно речь пошла о проказах нашалившего ребенка.
 

– Хр-р-р… – закашлялся раненым горлом Морокин. – Хр-р-р!.. Простите, господа!.. Стакан воды, если можно! Все, что угодно, но этого я не ожидал! Вы знакомы с княжной Омар-бек?!

– Нет, собственно… – сказал гость, с некоторой опаской глядя, как Андрей Львович утирает с губ своим батистовым чистейшим платком проступившие следы крови, и слегка отодвигаясь от него вместе со стулом, как от чахоточного. – Княжна Омар-бек мне незнакома, и я даже весьма сомневаюсь в ее существовании! Но мне весьма хорошо знакома девица Александра Рыбаковская, с коей собирались мы счастливо обвенчаться прошлым летом, до того, как где-то в Пассаже повстречала она этого несчастного и не вполне порядочного господина!

– Вы о господине Белавине говорите?! – встрепенулся советник юстиции, жадно запивая кашель чаем, принесенным, наконец, заспанным Прошкой.

– Белавин? – поднял брови, призадумался Дубровин. – М-м… Нет! Мне незнакома эта фамилия! Я говорю об инженере Лейхфельде, ныне покойном!

 
Прошло некоторое время, в течение которого созревало впечатление, произведенное заявлением Дементия Дубровина. Сначала все трое служителей правосудия отнеслись к нему без доверия.
 

– Что – и свидетелей представить можете? – первым нашелся Морокин.

– Разумеется! – удивился недоверию молодой человек. – Да вся моя родня! Они все противились этому браку!

 
Лицо его, весьма некрасивое, выражало несомненный ум и порядочность, и говорил он весьма ясно, трезво, тщательно взвешивая слова и подбирая самые точные определения.
Тотчас посыпались вопросы, причем заговорили они все трое разом, даже Костя, волнуясь и выкрикивая:
 

– Так это что же – Лейхфельд отбил у вас невесту?!

– Так, выходит, никакая она не княжна?!

– А родственники ее вам известны?!

– Господа! – поднял руки, смущенно улыбаясь, Дубровин. – Умоляю, по очереди! Я не могу отвечать всем троим одновременно! К тому же я опасаюсь что-либо напутать! Судя по газете, у вас тут и так все весьма запутано!..

– Тих-ха!! – рявкнул голосом полицейского урядника Морокин и тотчас снова закашлялся. – Не беспокойтесь, господин Дубровин… – сделал он извинительный жест рукой, держась другой за горло. – Это не то, чего вы опасаетесь… Я вполне здоров… И точно не заразный! Мы будем молчать, а вы рассказывайте, а потом мы зададим вам те вопросы, которые у нас появятся!

III

– Да, так будет, пожалуй, лучше, господа! – согласился Дубровин, успокоившись насчет мнимой чахотки Морокина и расположившись поудобнее. – Мне, знаете ли, тоже непросто это рассказывать, потому что я недавно совсем любил эту женщину, видел в мечтах своею супругою… Да и по сей день, очевидно, не излечился, раз я здесь. Во всяком случае, судьба ее мне небезразлична, и я надеюсь, что мои показания послужат к облегчению ее участи и помогут ей выпутаться из истории, которая весьма достойна некоторых черт ее характера!

 
Костя Кричевский слушал все это, мрачный, все более и более столбенея. Андрей Львович уловил момент и незаметно подмигнул ему: дескать, я же тебе, дураку, говорил!
 

– Разумеется, никакая она не княжна! – начал свой немного сбивчивый рассказ Дубровин. – Она мещанского сословия, как и я, из семьи мелкого петербургского чиновника Рыбаковского, которого судили… За растрату, кажется. Но дворянские титулы и званья – это у нее пунктик, причем совершенно бескорыстный, поверьте мне! Кем она только не представлялась за время нашей близости! И баронессой фон Вольф, и маркизой де Труа, и графиней Неаполитанской – и все это весело, играючи, с таким непосредственным юмором! Она и мне предлагала играть в такие игры, и называться графом! И я, каюсь, соглашался, но только для домашнего употребления! Я не видел в этом ничего дурного – просто домашняя забава… Театр! Вы же не осудите ее за это?!

 
«Не поехать ли нам, граф, в Италию?» – тотчас прозвучало в памяти Кости, обжигая незнакомой доселе болью его сердце!
 

– Нас познакомил какой-то дальний ее родственник, по фамилии Шипунов, – продолжал свой рассказ Дубровин, не получив ответа на свой вопрос. – У меня с ним дела по торговой части… После осуждения отца они с матерью и сестрами остались без средств к существованию, и мать отправила их к бабушке, в Шемаху. Сашенька никогда не рассказывала о своей жизни там… Точнее, рассказывала всякие небылицы, но я полагаю, что жилось ей там несладко. Каким-то образом переместились они сначала в Астрахань, а уж оттуда приехала она обратно в Петербург. Я думаю, господин Шипунов даст вам более подробные сведения. Он постоянно проживает в Петербурге, у него свой домик на Песках…

 
Дубровин отвел глаза в сторону, вниз, похрустел громко пальцами, не желая более продолжать тему прошлого своей сбежавшей невесты. Видно было, что рассказ и воспоминания даются ему нелегко, но он хорошо владел собой.
 

– Я, безусловно, увлекся тотчас же! На фоне наших блеклых женщин она выглядит просто потрясающе!.. Тогда, по крайней мере, так выглядела. Она легко ответила мне взаимностью, как мне казалось, искреннею… Мы довольно быстро сблизились и уже видели себя мужем и женою, ну и вели себя соответственно. Я сделал некоторые приготовления к свадьбе, оповестил родственников, как вдруг она заявила мне, что любит этого самого Лейхфельда, о существовании которого я и не подозревал, и уходит к нему навсегда!

 
Дубровин умолк. Ком подступил ему к горлу. Слушатели деликатно ждали, когда он справится с нахлынувшими воспоминаниями, и вскоре он продолжил:
 

– Не подумайте, что я вот так просто упустил свое счастье! Это, знаете, не в моих привычках, и вообще у нас в роду слабость мужская не в чести! Я боролся, я искал встреч с нею, я рисовал все, что ждет ее с этим слабовольным, никак не обеспеченным и легкомысленным господином, которому она вверяет судьбу свою! Я даже с ним разговаривал, убеждал… Я пытался купить его! Хорошие деньги предлагал, между прочим, но все тщетно! Он упрямился тщеславием слабого человека, которому вдруг выпала минута покуражиться над другим, вел себя заносчиво и глупо до такой степени, что я сам один раз чуть не убил его… А она насмехалась надо мною, над моей внешностью, над моей семьей… Она вела себя немилосердно! Я только попрошу не заносить это ни в какие протоколы… Это все личное, и я не хочу вредить ей более, чем она уже сама себе навредила…

– Разумеется! – сделал успокоительный жест Андрей Львович. – Протокол вообще потом, и вы его поправите, прежде чем подписать! Сейчас же – рассказывайте, рассказывайте!..

– Да вот, собственно, и все! – нервно пожал плечами Дубровин, успокаиваясь уже. – Поняв свое бессилие, я отступился, попытался перенести внимание на другие сферы, занялся больше делами, путешествовал по Европе, чтобы отвлечься… Родственники мои были довольны. Чисто случайно попалась мне вчера на глаза эта газетка… Так, знаете, внезапно все ожило! И я решил внести ясность, пока все окончательно не запуталось.

– И это вам удалось, – чеканя фразу, сказал серьезно советник юстиции. – От лица правосудия огромное вам спасибо. Оставьте адрес, будьте любезны, мы вызовем вас позже, в удобное для вас время… И еще пара вопросов, если позволите…

– Да-да, разумеется! – охотно кивнул Дубровин. – Простите за сумбур, обычно я более связно излагаю… Но волнение мое вполне естественно в таком положении…

– Первый может показаться вам нескромным, но, поверьте, он нужен нам для боле ясного понимания логики мыслей Рыбаковской. Вы, я вижу, человек незаурядного ума, сильной воли, состоятельный… Я не изволил знать при жизни покойного Лейхфельда, но… Что заставило Александру Рыбаковскую променять вашу любовь, твердость духа, состояние, в конце концов, на непрочную жизнь с неизвестным инженером?!

– Я и сам много дней мучился над этим вопросом, поверьте… – иронично усмехнулся над собой Дубровин, – да так и не нашел ответа! Когда тебя не любят, ответа просто быть не может! Уж, во всяком случае, не корысть, поверьте мне! Сашенька существо совершенно некорыстное! Я думаю… гербы!

– Что-что? – переспросил Морокин.

– Дворянский титул, – пояснил Дубровин. – Лейхфельд был из каких-то курляндских баронов. Захудалый род, но это исполняло наяву ее мечтания стать баронессой! А мои предки весьма неродовиты, хотя древностью фамилии не уступят иным князьям…

– Хм… Забавно, весьма забавно… Ох, простите, я хотел сказать, это многое проясняет. А что вы можете сказать по поводу вот этих писем? – поинтересовался Андрей Львович, снова, как и два дня тому, извлекая на свет из кармана широких брюк измятую пачку. – Они все адресованы княжне Омар-бек! Руку не узнаете, часом?

– Позволите взглянуть? – достав маленькие очки в золотой оправе, попросил Дубровин. – Ну, разумеется! Это ее рука! Это одна из ее игр – писать письма самой себе, а потом читать их вслух, вечерами… Совершенно безвинная забава, никакой коммерции! Она так живет! Придумывает себе титулы, звания, приятельниц… Даже родителей! Они у нее раз от раза другие! Она не сумасшедшая, нет! Просто ей тесно в той оболочке, куда ее втиснула судьба!

– То-то Розенберг обрадуется… – проворчал Морокин, принимая письма из рук Дубровина и пряча их обратно в карман.

– Розенберг? – насторожился Дементий Дубровин и как-то разом посерьезнел, даже тщедушный острый носик его заострился еще более. – Вы назвали фамилию Розенберга? Скажите, будьте любезны, где я могу видеть этого господина?!

 
Некоторый металл прозвучал в его молодом твердом голосе, и Костя, как ни был удручен всеми последними известиями о его милой Сашеньке, тотчас вспомнил, что газеты, с легкой руки Петьки Шевырева и его самого, писали про Михаила Карловича вещи весьма нелицеприятные.
 

– А… он здесь больше не служит! – не моргнув глазом, заявил Андрей Львович. – Его перевели… в Рязань… по казенной надобности! Знаете, наше дело такое – сегодня здесь, а завтра там! Ложишься спать – и не знаешь, где будешь править службу утром! На все воля его императорского величества!

– Ж-жаль!.. – сквозь зубы процедил Дубровин, сжимая и разжимая пальцы. – Весьма жаль!.. Хотел бы я видеть этого… господина!

– Не стоит верить всему, что пишут про нас в газетах! – успокоительно сказал ему Морокин. – Во всяком случае, теперь вы могли лично удостовериться, что делом Александры Рыбаковской занимаются люди абсолютно достойные и уравновешенные. Я бы рад на этом закончить, но, к сожалению, не могу. Придется подвергнуть вас испытанию, которого, как я полагаю, вы стремитесь избежать. Вы, как я успел заметить, человек высоких душевных качеств и пройдете его с честью… Я это со всей серьезностью говорю. Во избежание следственной ошибки вам придется сейчас опознать госпожу Рыбаковскую и для этого пройти к ней в камеру.

 
Дементий Дубровин встал, надел шубу. Видно было, что он немало волнуется, но тщательно и умело скрывает свое душевное состояние.
 

– Что ж… – сказал он. – Я предполагал, что это потребуется… Закон есть закон… Я готов, куда идти?

– А вот сейчас мой помощник все приготовит, мы и пойдем! – весело сказал Морокин и отведя Костю в сторону, шепнул ему на ухо:

– Скажи Розенбергу, чтобы сидел и не высовывался! Чтоб из кабинета ни ногой! Дуэли со смертельным исходом мне еще в этом деле не хватало! Этот серенький комарик его уничтожит! У него нервы железные, и стреляет, поди, отменно!

 
Константин кивнул и уже собрался выйти из кабинета, как вдруг Леопольд Евграфович, молча выслушавший всю печальную историю Дубровина, поднялся во весь свой внушительный рост, всею массою без малого девяти пудов, и почти что закричал, багровея от волнения, хватаясь за крышку стола красными пальцами:
 

– Позвольте!.. Здесь еще упущен самый важный вопрос! Я не могу обойти его молчанием! Очень жаль, молодые люди, что он вам не кажется главным во всей этой истории! Оч-чень жаль, что так упали нравы! От вас, уважаемый мною Андрей Львович, я такого никак не ожидал-с! Нет-с, не ожидал-с!

 
Несчастного станового пристава просто трясло от возмущения.
 

– Помилуйте, господин Станевич! – изумленно сказал советник юстиции. – Дорогой вы мой, зачем же так волноваться?! Мало ли что я мог упустить… И на старуху бывает проруха… Хотя я, честно сказать, не догадываюсь, о чем речь! Да задавайте вы хоть сто самых важных вопросов – господин Дубровин на них вам с удовольствием ответит!

– Один! – продолжал кричать становой пристав, выставив перед собою заскорузлый указательный палец с кривым грубым ногтем. – Один всего, но самый важный! От него все и определится! По крайней мере, для меня! Все сразу ясно станет!

– Ну, так задавайте, задавайте же! – вскричали разом Морокин, Костя и Дубровин.

– Сейчас… – сказал старик, волнуясь, хватаясь за сердце. – Сию… минуту… господа! Господин Дубровин… скажите мне… как на духу! Как под присягою!.. Ваша бывшая невеста… Она крещена?!

– Разумеется! – удивленный мизерностью вопроса, сказал Дубровин. – Как бы я мог на ней жениться? Да и ведь не в Туретчине она родилась, а в Петербурге… У нас, полагаю, всех младенцев крестят, без того и метрики не выписывают, и паспорт не дают!

– А у нее… был паспорт? – точно хватаясь за последнюю соломинку, со слезами на глазах спросил бедный становой.

– Почему был? Он и есть! – пожал плечами Дубровин. – Его Шипунов хранит, ее родственник, зная наклонности ее к авантюрам разным…

– Вы… сами… паспорт видели?

– Разумеется, видел! – вскричал уже с некоторой долей раздражения Дементий Дубровин. – Разве похож я на человека, который планирует свадьбу с женщиной без паспорта?!

 
Леопольд Евграфович почти что без чувств грохнулся назад, в свое кресло.
 

– Двойное крещение!.. – с ужасом прошептал он. – Она повторно крестилась, надругалась над таинством, над православной церковью… Грех-то какой! Грех-то какой, господа…

 
Молодые люди вежливо потупили взоры, отдавая дань уважения простой и глубокой вере старика пристава.
 

– Ну… грех-то грех, – сказал после минутного молчания Андрей Львович, – да за него не судят. А вот за убийство судят! Пройдемте, господа, к виновнице всех наших встреч!

 
Они гуськом прошли в застенок: впереди Костя Кричевский, распахивающий двери, за ним брезгливо сторонящийся бедного казарменного быта полицейской части Дубровин в наброшенной на плечи богатой шубе, за ним задумчивый, покашливающий Морокин. Замыкал шествие убитый горем, постаревший лет на десять пристав Станевич.
У дверей камеры остановились.
 

– Вы можете просто в глазок посмотреть, – шепнул Морокин, заметив некоторую тревогу и нерешительность Дубровина. – С той стороны не видно лица смотрящего… Она вас не узнает.

– Да нет… отчего же… – после мгновенного колебания отверг его предложение молодой человек. – С чего бы это мне прятаться? Не к лицу!..

 
Андрей Львович кивнул понимающе и подал рукой знак Кричевскому. Костя распахнул дверь камеры.
Внутри было темно. Свеча как раз догорала. Дубровин вошел первым и остановился на пороге, за ним столпились, заглядывая, все остальные. Преступница, имя которой столь часто поминалось за последние два часа, сидела все в той же излюбленной позе, поджав ноги к подбородку. Она подняла глаза, щурясь на яркий дневной свет, исходивший из дверного проема. Понемногу глаза ее привыкли, и она смогла различить того, кто стоял молча и недвижно.
 

– Это вы, сударь? – прозвучал ее голос, слегка удивленный, но спокойный, точно явление здесь ее бывшего жениха не означало для нее конца притворства. – Пришли торжествовать?! Странно… Ранее не водилось за вами злорадства, добрее были.

– Я свидетельствую, – тоже спокойно и выдержанно произнес Дубровин, обращаясь к советнику юстиции, но глаз не сводя с прекрасного лица Сашеньки, обрамленного темными длинными кудрями. – Готов подтвердить под присягою и предоставить свидетелей: эта женщина – моя бывшая невеста Александра Рыбаковская. Теперь я могу уйти?

 
Морокин понимающе кивнул, посторонился, и невзрачный Дементий Дубровин, гордо неся высоко поднятую голову, повернулся и вышел из камеры, пошел коридором, уже невидимый. Шаги его звучали под гулкими сводами застенка все чаще и чаще и наконец перешли на бег и стихли.
 

– Что ж… – сказал устало Андрей Львович, – на сегодня, пожалуй, все… Обдумать все надобно. Желаете что-нибудь заявить, сударыня? – обратился он к Сашеньке. – Нет? Ну и прекрасно! Действительно, что можно сказать в вашем положении? Кричевский, довольно! Запирай!

– Нет, постой! – вскричал вдруг становой пристав, мрачной тучею стоявший до поры в коридоре, не решаясь зайти в камеру к богоотступнице. – Не довольно еще! Преступница ты, матушка! Двойное крещение… Как же ты могла?! Надругалась… Насмеялась… Зачем?! Шалавы распутные такого себе не позволяют! Зачем, я спрашиваю?! Есть у тебя хоть что-то святое за душою?! Изуверка! Когда я спрашиваю, извольте отвечать! Девка!!!

 
Леопольд Евграфович протолкался мимо Кости и советника юстиции в камеру, к нарам, на которых, не дрогнув, не изменив положения и не повернув даже головы, сидела равнодушная Сашенька. Вид и голос его были страшны. Занеся огромную руку над ее кудрявой склоненной головой, он прорычал диким зверем, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее с побоями:
 

– Крест! Крест, вам мною в церкви подаренный! Извольте вернуть! Немедля!!!

 
Она не обратила на его громы, раздавшиеся над самым ее ухом, ни малейшего внимания, даже улыбнулась слегка. Испуганный Костя подскочил, дрожащими руками снял с ее нежной горячей шеи с пульсирующей жилкой серебряный крестик, запутался цепочкою в густых волосах, заторопился, задергался, опасаясь причинить ей боль.
 

– Сюда-а! – топая ногами, ревел окончательно вышедший из себя Станевич, не имея сил терпеть, будто медведь, палимый огнем. – Дай сюда немедля-а!!!

 
Он схватил в горсть цепочку и крест, рванул резко, так, что вырвал ей прядь волос. Она дернула щекой и зло поморщилась, взглянув на станового пристава долгим недобрым взглядом, точно дикая кошка. Он, тяжело сопя, поспешно пошел прочь, ударившись на выходе о косяк могучим плечом, так, что штукатурка обсыпалась на пол. Проходя коридором мимо пылающей печки, пристав голой рукой отворил раскаленную заслонку, не чувствуя боли, и с невыразимым отвращением на красном грубом лице швырнул в гудящее пламя крестик с маленьким изящным распятием, старинную витую серебряную цепочку ручной работы, и неотделимо впутавшуюся в нее длинную, шелковистую, темно-каштановую прядь…