Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

Глава четвертая

СЛЕДСТВИЕ

I

 
Разбудила Костю Кричевского матушка, осторожно потряхивая его за плечо.
 

– Котинька, сынок, вставай… К обедне отзвонили уж… Ты здоров ли, друг любезный? Там тебя в гостиной некий господин Розенберг дожидается. Говорит, срочно! Такой прямо настойчивый господин, торопыга… Шапку не снял, чай пить отказывается… Ах!.. Костя! Какой ужас! Что это у тебя с головой?! Откуда?!

– Ничего, матушка, ничего… – поспешно зашевелился Константин, досадуя, что не скрыл от нежной родительницы огромную шишку на темени и кровоподтеки на груди.

– Льду бы надобно приложить! Я пошлю Агафью отца покликать из больницы! Беда-то какая!..

– Да какая там беда! Пустяки! Оступился вчера, упал. Не вздумай никого звать! Я тебе запрещаю! – и помощник станового пристава, уклонившись от материнской заботливой руки, заправляя рубаху в штаны, на ходу натягивая мундир, вышел в горницу.

 
Михаил Карлович Розенберг стоял и впрямь в шапке и шинели с пелеринкой, заложив руки со снятыми перчатками за спину, но вид имел весьма необычный – растерянный и жалкий. Казалось, он изумлен до крайности.
 

– Константин Афанасьевич, голубчик, мужайтесь! – глубоким, трогательным голосом произнес он и откашлялся. – Это тяжелая и неожиданная утрата для всех нас, ужасная, непоправимая потеря… В самом расцвете, на пути к счастью, можно сказать… Такая молодость, доброта… Мы все виноваты, а я более всех… Все ведь можно было предотвратить, не допустить… Никогда себе не прощу столь роковой ошибки…

 
Он дальше не смог говорить.
 

– Что такое?! Да что случилось-то?! – вскричал Костя, чувствуя, как стриженые волосы на его затылке шевелятся от страха за княжну. – Как это произошло?!

– Никто не ожидал!.. – махнул рукой с перчатками Розенберг. – Ничто не предвещало, как вдруг ночью, скоропостижно, около одиннадцати вечера Евгений скончался!..

– Господи!

 
Костя сел на стул у круглого обеденного стола, схватился было за голову, сморщился и осторожно потрогал пальцем горячую пульсирующую шишку. Смерть Лейхфельда лишь на миг обрадовала его, ожидавшего ужасных известий о Собянской княжне, но тотчас сердце его сжалось болезненно. Что же теперь будет с ней? С невольной убийцей?
Розенберг приблизился и сочувственно положил ему руку на плечо:
 

– Я знал, что найду в вас родственную душу, сопереживающую этому несчастью столь же остро, как и я сам!

– Он мне снился, – угрюмо сказал Кричевский. – Лейхфельд снился мне этой ночью – такой, как тогда, в больнице…

– Давно известно, что мы общаемся не только в наших грубых телесных оболочках, но и в сферах возвышенных… – Михаил Карлович устремил взор горе. – Но нельзя нам, слугам правосудия, впадать в уныние! Несчастная душа погибшего друга вопиет об отмщении! Это теперь уже не банальный несчастный случай, но криминальное преступление! Я уже возбудил расследование по факту смерти Евгения и намерен доказать, что все это не роковая случайность, но, напротив, дьявольски ловко спланированный и хладнокровно приведенный в исполнение замысел! И вы мне в этом поможете, мой верный друг и добрый христианин!

– Чем же могу я вам помочь, Михаил Карлович? – удивился Кричевский.

– У вас есть ключ от квартиры Евгения, который дала вам вчера эта особа! Мы должны немедля произвести обыск и изъять орудие убийства! Только по доброте душевной нашего Леопольда Евграфовича… Да чего там, по преступному и непонятному попустительству, этого по сю пору не было сделано. Но впредь я намерен следовать строго букве закона!

– Да-да… конечно! – заторопился Константин, собираясь.

 
Кухарка Агафья внесла с кухни блюдо ароматных пирогов, только что из печи.
 

– Откушайте, барин! – поклонилась она малым поклоном надутому Розенбергу. – Константин Афанасьевич, с капустою, как пожелали!

– Спасибо, милая, не до пирогов нам сейчас! – отказался Костя. – Ты вот лучше сыщи скоренько мою летнюю фуражку. Шапку я вчера обронил где-то…

– Чего ее искать! – буркнула кухарка, раздосадованная отказом от ее стряпни. – На полатях она лежит, сей час принесу…

 
На улице Розенберг взмахом руки остановил извозчика и велел оробевшему ваньке задаром везти их к инженерному дому «по казенной надобности, срочно». Взяв в качестве понятых все того же дворника Феоктистова да господина с третьего этажа, все рассказывавшего Константину о странных звуках в седьмом номере вчера вечером и утверждавшего, что в «сием месте нечисто», они вчетвером бестолково перерыли всю квартиру, причем понятые старались и любопытствовали более самих полицейских. Костю коробило, когда любопытный господин, причмокивая сладострастно, пальцем ковырял Сашеньки но белье. Отогнав сего фетишиста, Кричевский сложил по памяти стопку вещей, которые просила привезти она. Розенберг изъял револьвер, лежавший в ящике простреленного трюмо у окна, и, поразмыслив, зачем-то прихватил оттуда же пачку писем, адресованных княжне Омар-бек из разных городов империи. На том и завершили обыск, закрыли дверь и опечатали, а дворника обязали явиться завтра же для дачи показаний по делу.
По возвращении их в полицейскую часть Розенберг заторопился с допросом княжны. Ему не терпелось объявить ей о смерти Лейхфельда и о начале следствия по этому факту. Костя, на летнюю фуражку которого все косились с удивлением, избегая объяснений, поспешил заменить ее старой форменной шапкой Макарыча, на два размера большей, чем надобно, заручился распоряжением задумчивого и молчаливого, как никогда ранее, Леопольда Евграфыча и вприпрыжку побежал в застенок – к княжне.
Отправив пожилого надзирателя прочь, за коридорную решетку, он прежде постучал условным стуком, а после провернул скрипучий ключ и открыл дверь.
Княжна дурно провела ночь, осунулась. Кожа ее, прежде гладкая и свежая, покрылась местами краснотой и сделалась сухою, болезненного вида. Пышные волосы пришли в беспорядок. Только глаза, огромные, карие, спокойные, как бездонные озера, оставались прекрасными как прежде. Ничего не выражая при появлении Кричевского, заставшего ее в прежней позе, с поджатыми ногами на нарах, будто она и не ложилась, Сашенька лишь выжидательно повернула голову. Константин, терзаясь глубокой виной и раскаянием за внезапную измену, такую ненужную и гадкую сегодня, сложил аккуратной горкою принесенные вещи у ног ее и опустился тихо на колени перед низкими нарами, взяв ее холодные пальцы в свои жаркие ладони.
 

– Лейхфельд умер вчера ночью, – сказал он. – Ты прости меня за вчерашнее… Я все исполнил.

 
Глаза ее дрогнули, и зрачки расширились при известии о смерти инженера.
 

– У душегубки окаянной прощения просишь, – разлепив спекшиеся от долгого молчания губы, хрипло усмехнулась она.

– Мне все едино, – ответил Кричевский, не сводя с нее глаз. – Ты мне всегда мила будешь…

– Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось, – с замиранием сердца ответил он, зная уже, что это не пустые клятвы, и не представляя, что же еще может случиться хуже нынешнего.

 
Она ласково повела рукой по его стриженой склоненной голове, ледяные пальцы ее натолкнулись на пламенеющую под волосами шишку, тонкие брови поднялись изумленно. Сашенька все поняла без слов. Подняв решительно его с колен, внезапно и пылко охватила она юношу ногами и руками, прижалась всем телом и принялась целовать быстро, жарко, точно жаля, так, что у Константина дыхание зашлось.
 

– Ты мой единственный, моя последняя надежда на этом свете!.. Какая жалость, что все так глупо выходит!..

 
Губы ее, прежде сладкие и благоухающие, были теперь горьки.
 

– Надобно идти, – осторожно остановил ее Константин, не теряя головы. – Розенберг ждет. Приготовься.

 
Она кивнула, и более не сказали они друг другу ни слова.
В кабинете расположились прежним порядком: напыщенный и важный Розенберг в деревянном неудобном кресле, за столом, под портретом императора; Собянская княжна, бледная и спокойная, боком к нему, по другую сторону стола и лицом к Кричевскому; хмурый и молчаливый становой пристав, ковыряющий щепочкой под ногтем, – на диване позади княжны. После необходимых процедурных вопросов и уведомлений Розенберг предложил «девице Александре», как он отчего-то порешил ее называть, изложить суть произошедшего.
 

– Я изложу после того, как вы принесете мне извинения и пообещаете впредь именовать меня моим полным именем с добавлением приличествующего мне титула, – сухо сказала княжна. – И потрудитесь занести слова мои в протокол!

 
Костя охотно заскрипел пером, высунув язык и склонив голову набок.
 

– Что ж, извольте… Госпожа Омар-бек, – выдавил из себя Розенберг, – я клянусь, что дознаюсь вашего истинного имени и выведу вас на чистую воду! Рассказывайте!

– Двадцать второго февраля сего года, – начала княжна, волнуясь, облизнув сухие губы кончиком языка, – около девяти часов утра, во время заряжания мною американского револьвера «Смит и Вессон», я попыталась взвести курок. Я хорошо излагаю, господин писарь? – попыталась улыбнуться она в адрес Кричевского. – Вам удобно записывать? Вы успеваете? Так вот… У меня дрожали руки, как сейчас, курок был тугой и взвести его до конца мне не удалось. Тогда я обернулась к моему жениху, Евгению Лейхфельду…

– Минуточку! – остановил ее Розенберг. – Где все это происходило? Где вы стояли, где находился Лейхфельд? Поподробнее!

– Я стояла… Я стояла в дверях спальни, спиной к нему, опустив револьвер вниз и пытаясь двумя руками взвести этот проклятый курок… Вот так! – княжна привстала, ссутулив спину, направив руки с воображаемым револьвером вниз, в пол. – А он, Евгений, он был в спальне. Как раз он закончил собираться на завод и смотрелся в зеркало! И когда я повернулась к нему, револьвер был у меня в руках. Я спросила, что же мне делать с ним теперь, коли он не взводится? Он сказал: «Дай сюда, револьвер не игрушка, я положу его на место…». Да-да! Он именно так сказал!

– И что потом? – спросил, напрягшись, Розенберг.

– Потом… Потом он протянул руку за револьвером, а я протянула ему свою… Револьвер был в ней, но я даже не подумала о том, куда направляю его, я хотела только, чтобы он взял его и убрал!

– Убрал куда?! – резко выкрикнул Михаил Карлович, бледнея.

– На место!

– На какое место?!!

– Прекратите кричать! В ящик трюмо… Он всегда там лежал…

– Дальше!

– Дальше?.. А дальше внезапно случился выстрел! Евгений упал! Сразу стало много дыму… Он закричал: «Боже мой! Ты меня ранила, кровь течет!». Я бросила револьвер на кровать… Евгений поднялся и побежал куда-то… В дворницкую, как оказалось… Я пошла следом… Ну, а далее вам все известно.

 
Розенберг, волнуясь, достал из ящика стола трубку и начатую пачку табаку.
 

– Простите, господа, я закурю! Не каждый день приходится выслушивать такое наглое вранье!

 
Княжна никак не отреагировала на эту эскападу. Ее лучистые спокойные глаза смотрели через Костю Кричевского в стену, в никуда, и при этом помощник станового пристава поклясться мог, что каким-то вторым взглядом она хорошо видела его и смеялась над ним!
Неожиданно на диване зашевелился господин Станевич, оставив, наконец, свою щепочку.
 

– Будьте добры, княжна, припомните: какой именно рукой подали вы револьвер господину Лейхфельду?

– Какой? – удивленно перегнулась Сашенька через плечо. – Что значит – какой?

– Ну – левой или правой? Как говаривали в старину, ошую или одесную? Будьте внимательны, это может оказаться важным для вас. Впоследствии.

– Хм… – княжна опустила взгляд на свои тонкие красивые руки. – Этой… Нет, пожалуй, этой!

– То есть левой? – уточнил Станевич. – Вы левша?

– Нет, я пишу и ем правой рукой, но… Позвольте, я встану, господа, чтобы припомнить отчетливее!

 
Она легко поднялась на ноги, быстро и изящно поправила волосы, призадумалась на миг, поворачиваясь, забавно выставляя вперед то левую руку, то правую, то обе вместе.
 

– Все же левой, мне кажется…

– Вам кажется – или же левой?

– Левой! Да, точно, левой! Не могу объяснить, почему… Я просто протянула ему револьвер, не думая ни о чем, да и все!

– А и не надо объяснять, – сказал Станевич с дивана, довольный чем-то. – Благодарю вас. Кричевский, запиши: подала левою рукой!

 
Костя, недоумевая, отчего это может быть так важно, на всякий случай записал бледно и оставил место на подчистку, чтобы при нужде легко исправить «левую» на «правую».
 

– Это был этот револьвер? – спросил Розенберг, успокоясь, пыхая коротенькой глиняной трубочкой. – Вы его узнаете?

– Да, – ответила княжна, едва взглянув. – Узнаю. Это он.

– Хорошо! А что вы можете сказать о принадлежности и происхождении сиих писем? – он потряс над головой изъятой при обыске пачкой листов. – Они вам писаны?!

– Позволите взглянуть?

 
Княжна взяла в руки письма, перебрала их бережно, при этом лицо ее как-то осветилось, словно теплыми воспоминаниями наполнилось…
Пауза затянулась. Становой пристав кашлянул вежливо.
 

– Да! – сказала княжна почти весело, точно поговорив со старыми друзьями. – Эти письма принадлежат мне! Простите, господа, холодно, я замерзла! Нельзя ли чаю?

– Я принесу! – сорвался Костя с места ранее, чем Розенберг или Леопольд Евграфович успели что-либо сказать.

– Распорядись, чтобы приготовили, и возвращайся! – остановил его становой пристав. – Тут без протоколиста никак нельзя!

– Скажите, – продолжил допрос Розенберг, дождавшись, когда Костя займет свое место за шатким треугольным столиком, – скажите, отчего же это пришла вам в голову столь странная фантазия заряжать поутру револьвер? Согласитесь, необычное занятие в девятом-то часу!

– Не могу сказать вам, Михаил Карлович! – пожала узкими прямыми плечами княжна. – У меня много необычных фантазий! То захочется мне вдруг кофею посреди ночи, то спать в обед! Кто со мной собирается жить, должен будет ко всему привыкнуть!

 
У Кости сердце застучало от такой ее шалости, но Сашенька вовсе не смотрела в его сторону, и шутка осталась непонятою никем, кроме того, кому она предназначалась.
 

– Впрочем, объяснение тому простое, – продолжала спокойно княжна. – Револьвер с вечера был разряжен, а я без Евгения подолгу оставалась одна. Поскольку у меня были причины опасаться, Михаил Карлович, я вам о них уже говорила, я и решила для своей безопасности зарядить револьвер, пока Евгений был дома, чтобы потом убрать его в ящик.

– Уж не знаю!.. – неожиданно визгливо закричал Розенберг, выведенный из себя напоминанием княжны о его якобы имевших место домогательствах. – Уж не знаю, какой умалишенный захочет с вами жить после всего того, что вы уже натворили, да еще когда узнает, какая вы лгунья! Это я вам сейчас расскажу, как было дело! Да! Вот посмеетесь у меня на суде! Но сначала ответьте на еще один вопрос: не было ли у вас предварительно с Лейхфельдом какой-либо ссоры или размолвки, предшествующей этой вашей странной прихоти заряжать крупнокалиберный пистолет в девять утра?! А?! Отвечайте! Немедленно!

– Да, – печально сказала княжна, опустив голову, – была. Предшествующим вечером, двадцать первого февраля, он сообщил мне об отмене нашей свадьбы и о том, что намерен порвать со мною навсегда.

– Чем же был вызван этот его решительный поступок?! – продолжал кричать Розенберг. – Извольте объяснить!

– Вам же виднее, Михаил Карлович, – тише прежнего сказала она, подняв теперь голову и глядя прямо ему в глаза. – Это же вы его отговаривали. Почем мне знать, чем вы его убедили.

– Кхе… кхе… – раздалось снова с дивана. – Княжна, вы простите нас… На первый взгляд может показаться, что эти вопросы не имеют к делу никакого касательства, а в то же время я смею вас уверить, что они очень даже важны будут впоследствии, на суде, для установления степени вашего душевного волнения. Скажите мне, как на духу: вас сильно затронул отказ Лейхфельда жениться на вас?

– А как вы думаете, Леопольд Евграфович? – просто сказала Сашенька. – Я, чай, его любила, я многим ради него пожертвовала… И я ничем не заслужила такого ремизу, кроме, разве что, того, что не по нраву пришлась его лучшему другу, господину Розенбергу, под влиянием которого он до той поры находился!

– Значит – да? – с истинно полицейской настойчивостью добивался однозначности ответа Станевич. – Затронул?

– Да, если вам угодно! Затронул! Сильно!

– Кричевский, запиши. А вы, княжна, не извольте обижаться. Вы поймете потом, для чего все это требуется…

– Да чего уж потом! – вскричал опять Розенберг, хватаясь за потухшую трубочку. – Я вам теперь расскажу, как дело было! Кричевский, запиши на отдельный лист, а вы, любезнейший Леопольд Евграфыч, оформите потом, как свидетельские показания, а то не могу же я сам себя допрашивать! Вам, кстати, тоже следует свои показания опроса Лейхфельда и свидетелей в больнице приобщить к делу! Так вот, господа! Клянусь говорить правду, только правду, всю правду, ничего, кроме правды! После того, как у Евгения открылись глаза на эту женщину, не без моей помощи в том числе, он действительно решил окончательно порвать с ней, чем привел эту особу в полное бешенство! Планы, которые она строила, рушились! Она устроила бедному Евгению такую сцену, такую сцену!.. Он мне все рассказал в больнице, с подробностями, и не один раз, когда я его посещал! Грешнер тоже слышал! Вызовите Грешнера! Он подтвердит!

– Да сами же и вызовите поутру, – усмехнулся становой пристав. – Эка разгорячились! Вы же дело ведете!

– Михаил Карлович, – сухо попросил Костя, – вы покороче и поближе к делу, а то мне всех ваших тирад не записать. Со слов инженера Евгения Лейхфельда мне стало известно… Так?

– Так! – шумно выдохнул Розенберг. – Доподлинно стало известно! Доподлинно! Она устроила ему сцену, да такую, что он не мог вынести и ушел из квартиры на улицу! Это она может – допечь человека! Только прикидывается овечкой! Так вот, бедный Евгений ушел и скитался, неприкаянный…

– Насколько мне известно, он ходил к вашей сестре, на которой вы намеревались его женить! – резко прервала его Собянская княжна.

– Это к делу не относится! Так вот, как я уже сказал, он скитался неприкаянный и, повстречав дворника Феоктистова, попросил его подняться к себе в квартиру и под любым предлогом там задержаться, поскольку опасался оставлять эту особу одну! Вернувшись через некоторое время, он отпустил Феоктистова и провел ночь под одной крышей с этой фурией! С этой мегерой! С этим чудовищем! Утро следующего дня началось, конечно, с упреков! Возможно, что они не остались безответными… Я допускаю это! Евгений, посоветовавшись с… порядочными людьми, которым он доверял, возможно, нашел правильные слова, чтобы оборонить свою честь и собственное эго от этой женщины, которая, в буквальном смысле слова, умела растоптать его мужское достоинство! И тогда-то она занялась чисткой револьвера, устроила ему целую демонстрацию, представление целое! Вкладывая шомпол в ствол, она в первый раз сказала ему, что убьет его. Но наш Евгений – он был не из робкого десятка, нет! Твердый нордический дух… Настоящий герой! Он не поддался на эти уловки, твердо следуя советам друзей, стоял на своем! Она раз за разом подходила к нему и отходила, с улыбочкой, наслаждаясь производимым эффектом, поднимала грозное оружие и целилась, но нужного результата так и не достигла! И вот тогда-то, господа! Тогда-то именно и прозвучал сей роковой выстрел, который сейчас эта жалкая лгунья пытается представить простой случайностью! Неужели вы ей поверите, господа?! Это была не случайность, говорю я вам! Это был злонамеренный умысел! Одним махом достигала она несколько целей: мстила мужчине – ибо она ненавидит мужчин – и скрывала с ним в могиле свою ложь, которую он успел выявить в ней!

– Помилуйте, Михаил Карлович! – вскричал раздраженный Станевич. – Это уже прокурорская речь, а мы с вами не в суде! Тут факты нужны! Вот, дворника вызовем, он и подтвердит все… А позвольте теперь мне, старику, вопрос? Скажите, княжна, отчего это Лейхфельд не желал вас одних оставить, так, что уходя, даже дворника прислал?

 
В наступившей тишине, столь приятной после водопада прокурорского красноречия Розенберга, княжна сказала нервно, стыдясь:
 

– Я в тот вечер пыталась покончить с собой! Господа, если можно, довольно на сегодня, я устала, клянусь Богом!

– Что вы знаете о Боге?! – опять взорвался Розенберг, точно праздничная петарда. – Не упоминайте этого слова! Кстати, о Боге, господа! Знаете ли, как Лейхфельд ее раскусил?! Он ведь предложил ей креститься! Она же утверждает, что она магометанка! Как же было им венчаться?! Но, видно, грех повторного крещения напугал даже эту закоренелую душу, погрязшую во лжи! Она отказалась – и вот тут-то он и призадумался, мой бедный Евгений!..

 
Розенберг полез за спичками и на время умолк, чертыхаясь. Становой пристав и его помощник смотрели на княжну.
 

– Вы подтверждаете, – с некоторой новой нотой в голосе спросил Станевич, – что на предложение вашего жениха принять православное крещение ответили отказом? Отвечайте только «да» или «нет»!

– Нет! – ни мгновения не колеблясь, отвечала Сашенька с негодованием. – Нет, нет, и еще тысячу раз нет! Это все грязная ложь! Никогда Евгений не заговаривал со мной о крещении, а коли бы заговорил, так уж давно была бы я православная!

 
Она даже раскраснелась от возмущения, даже ножкой топнула.
 

– Ладно… – с видимым удовлетворением становой откинулся на спинку скрипучего дивана. – А я уж подумал… – и добряк махнул рукой, не став договаривать.

– Так в чем же дело, княжна?! – не утерпев, воскликнул Костя. – Креститесь сейчас! Считайте, что я вам делаю предложение… Мы делаем вам предложение перейти в православие! Я думаю, степень доверия к вашим словам тотчас возрастет у всех… И у Михаила Карловича, которому тоже свойственно заблуждаться!

 
Удивленный Розенберг открыл рот, отчего его трубочка выпала на пол и разбилась. Леопольд Евграфович нахмурился отчего-то. Княжна торжественно встала, оправила платье, церемонно подала руку зардевшемуся Косте и важно произнесла:
 

– Я принимаю ваше предложение, господин помощник станового пристава, и прошу вас быть моим крестным отцом!

 
Голова у молодого человека просто закружилась от счастья. Он был доволен и горд, что так удачно помог Сашеньке выправить положение, а кроме того, имел на предстоящее крещение и свои кое-какие виды. Тут Михаил Карлович Розенберг захлопал в ладоши, засмеялся и сказал:
 

– Браво, Кричевский! А ты не так прост, как я думал! Ловко ты ее уловил на крещение! Теперь она наша! Завтра же все обстряпаем!

– Кхе… кхе… Да что же все чаю не несут, бездельники?! – забеспокоился отчего-то становой пристав, странно смущаясь. – Пойду я, распоряжусь!

– Не стоит, Леопольд Евграфович! – измученным голосом остановила его княжна. – Отпустите меня, господа, умоляю! Пусть мне чаю принесут в мой новый дом! Завтра я снова буду к вашим услугам!

 
Она за час допроса даже с лица спала.
 

– Завтра извольте креститься, сударыня! – радостно потирал руки Розенберг, и у Кости дрогнуло сердце от мысли, что он сделал что-то не так.

– До завтра еще надобно дожить, господа, – резонно заметил Станевич, подавая руку Сашеньке. – С вашего позволения, сударыня, и с вашего, Михаил Карлович, я вас, княжна, сам сопровожу…