Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

III

 
Обуховская полицейская часть гудела, обсуждая задержание беспаспортной княжны. Константин Кричевский не находил себе места, забросил бумаги, в коих не понимал больше ни строчки, шатался по кабинетам и коридорам, бледный и мрачный, точно упырь, прислушивался к разговорам. Розенберг, сказавшись больным, уехал домой, всеми делами оставив заправлять хозяйственного Станевича.
Вскоре после того, как новоявленную узницу водворили в четвертую камеру, поближе к огромной печке, отапливавшей с грехом пополам полицейский застенок, молодого помощника станового пристава призвали пред светлые очи начальства. Не ожидая уже ничего хорошего от сегодняшнего дня, Костя постучал в тяжелую дубовую дверь комнаты станового пристава, которая находилась сразу позади дежурки.
Леопольд Евграфович сидел на маленьком пуфе, без сапог, по-домашнему, и на длинном кожаном оселке правил полицейскую шашку с золотым темляком, пожалованную ему еще в царствование императора Николая Павловича «за представительный вид и усердие при сопровождении кортежа императорской фамилии». Он всегда возился с шашкой, будучи не в духе.
 

– Константин Афанасьевич, – по отчеству обратился он к юному Кричевскому, – не сочти за труд, сходи в камеру к этой загадочной княжне. Она там целую петицию подготовила – что необходимо ей для пребывания в наших гостеприимных стенах. Так вот именно и изволили выразиться – в гостеприимных стенах… М-да… Ты список-то посмотри на предмет дозволенности иметь в камере подобное… Ну, знаешь там, острые и колющие предметы, яды какие-нибудь… А лучше мне принеси, я сам посмотрю. Да и поезжай, голубчик, к ней на квартиру, отбери это все и привези ей. Нарушение, конечно, а что делать? Ну, как она настоящая княжна и родственников влиятельных имеет? Михаил Карлович-то еще молод и, между нами говоря, умом не крепок. Не видал он еще, как с места слетают и за меньшее, ежели кто на влиятельную особу покусится. А мне государев пенсион выслужить нужно непременно… Недолго уж осталось. Тут никак нельзя ошибиться, понимаешь? Так что будь с ней поласковее, заглядывай, навещай. Одним словом, скрась ей заточение. Может, и тебе в том выйдет какой прок, понимаешь меня? – Станевич лукаво поглядел на своего помощника. – Ну, а не выйдет, тоже невелика беда. Время проведешь в приятном дамском обществе, весьма приятном, я бы даже сказал. Эвон как уела она нашего Карлыча! Как думаешь, настоящая она княжна?

– Думаю, настоящая, господин становой пристав! Очень похожа!

– Очень похожа?.. Э-эх, молодо-зелено! Где ж ты их, настоящих-то, видывал? Да лучше уж было бы, чтобы настоящая… Худо ей придется, коли подлог откроется… Молода еще совсем и хороша собой… Беда, как хороша! Именины у ней сегодня, коли не врет, так ты там, на столе, возьми полтину, купи ей в лавочке лакомств, да не забудь сказать, что от меня! От чистого, мол, сердца… Чтоб не подумала чего… У меня уж дочки почти в ее годах… Замуж пора отдавать, а женихов все нет. Ты бы, Кричевский, заглянул бы к нам со старухой когда… Хоть на пасху… Может, приглянется какая? Отдам с приданым и по службе продвинуться помогу! Ты подумай покуда, а теперь ступай…

– Будет исполнено! – радостно выкрикнул Костя, и Леопольд Евграфович воззрился недоуменно, доискиваясь в его лице причины внезапной и бурной радости.

 
Легкими стопами заспешил Костя в застенок, к четвертой камере.
 

– Максимыч, открывай! Леопольд Евграфович велели мне задержанную часто навещать, да потакать во всем! Так что, смотри, не обижай ее, она дама непростая!

– Да вестимо, что непростая, – проворчал старый Максимыч, звеня связкой ключей на поясе, – простые-то к нам не попадают…

– Что она там поделывает? – шепотом спросил Кричевский у надзирателя, приближаясь к дверям камеры.

– Песни поет! – пожал плечами Максимыч.

– Какие песни? – изумился Константин.

– Да всякие… Больше жалостливые. Про соловушку, и еще про море… Красиво так поет, прямо заслушаться можно…

– Ну, ты потом послушаешь, а сейчас ступай! Решетку запри снаружи и ступай, я тебя крикну, когда выйду! И проследи, чтобы разговору нашему никто не помешал, понял? Так Леопольд Евграфович распорядились!

 
Подождав, пока Максимыч, со страшным скрежетом провернув ключ в замке четвертой камеры, удалится за решетку, перегораживающую коридор и препятствующую выходу из застенка, Костя осторожно постучал.
 

– Входи, входи, сатрап, я давно твой голос слышу! – позвала его из-за двери Сашенька.

 
Камера скудно освещалась огарком сальной свечи в плошке. Огонек заколыхался, забегал, колеблемый сквозняком. Едва успел Костя прикрыть за собой дверь, как княжна бросилась ему на шею.
 

– Я знала, знала, что тебя пришлют! Хорошо я придумала с этими вещами? Мне на самом деле нужно кое-что, пустяки, но, главное, хотелось мне тебя повидать, милый мой, милый…

 
Он гладил ее густые жесткие волосы, целовал самозабвенно.
 

– Сашенька… Солнышко мое… Как же так вышло-то? Что ж ты не сказалась, будто паспорт у тебя на квартире?! Уж я бы тебя выручил, ей-богу… честью клянусь!

 
Она, откинув голову, взглянула на него с укоризной.
 

– Ты, небось, побег мне хотел устроить! А что с тобой бы потом было, подумал? Вот то-то! Как же можно было мне так сказаться?

– Да наплевать, что со мной было бы, – вскричал Кричевский и тотчас снизил голос, испугавшись гулкого эха, – наплевать, что было бы со мною! – выразительно прошептал он. – Лишь бы тебя здесь не видеть, моей птички!

 
Сашенька покачала головой.
 

– Мне не все равно, что с тобою будет. Вовсе даже не все равно! Я еще не такая, чтобы под ноги твою судьбу кидать! Скажи лучше, сколько меня тут продержат?

– Да как только придет подтверждение о твоем паспорте, так сразу и отпустят! – пылко заговорил Костя. – Ты только скажи, куда писать – я сей же час составлю бумагу! Казенная почта раз в неделю ходит… я на свой кошт отправлю… курьера найму! В неделю долетит до Астрахани… ну, может, в две недели – и тотчас обратно! Что с тобою, рыбонька моя?!

– Бумагу писать… – прошептала княжна, помрачнев лицом. – Значит, долго…

– А, может, у тебя здесь, в Петербурге, есть родственники, которые могут засвидетельствовать подлинность твою?! Ты скажи мне – из-под земли достану! Завтра же будут здесь, Леопольду Евграфычу свидетельствовать! Он и сам бы рад тебя отпустить, чтобы неприятностей не нажить каких!

 
Губы у Александры сложились в твердую складку, взгляд окаменел.
 

– Как ты смешно говоришь… – произнесла она неприятным, не своим обычным голосом. – Какие забавные вещи вы говорите, господин помощник станового пристава… Истинно полицейские вещи… Что значит – засвидетельствовать подлинность мою?! А какая я, по-вашему?! Тряпочная? Или марионетка фарфоровая из балагана Лемана?! Я из плоти и крови, как есть подлинная! Может, ты потрогать меня хочешь?! Вот рука, пожалуйста, убедись! Вот, вот и вот… можешь трогать! Вот грудь, пожалуйста, настоящая… потрогай, потрогай, тебе же нравилось! Вот ноги, видишь? Они тоже подлинные… и выше тоже подлинные, и еще выше, пожалуйста!.. Господин Фома неверующий! Трогайте, что ж вы оробели?!

 
Она завалилась на нары, упав на спину, головой на свой меховой ридикюль, высоко подняла стройные расставленные ноги в белых чулках и подвязках, задрав подол, заголившись по самый живот. Константин отпрянул, сказал тихо:
 

– Перестань… пожалуйста, перестань… прости, я неудачно выразился…

– Удачно! Трогай, я сказала! Я хочу, чтобы ты потрогал!! Вот это все настоящее, а не то, что прописано в ваших полицейских бумажках!! Ну же?! Иначе закричу!!

 
Ее била настоящая истерика. Чтобы как-то поскорее прекратить эту безобразную сцену, Кричевский осторожно погладил ее ладонью по тугому нервному бедру с внутренней стороны и ягодице, с ужасом ощущая вихрь плотских желаний, вздымающийся в нем, сметающий все преграды разума и стыда. Она уронила бессильно ноги, прижав ему руку, отвернулась от него к стене и заплакала, подобно ребенку пряча лицо в ладошки. Костя бережно поправил подол ее платья, стянул его вниз, к сухим тонким лодыжкам, и, не в силах противиться, припал губами к ее бедру, жадно целуя и кусая его сквозь шершавую шерстяную ткань.
 

– Довольно… – устало сказала она, мягко отстраняя его рукою. – Позволь, я сяду… Прости…

– Это ты меня прости!..

– Никаких бумаг… Никаких родственников… Холодно… Накрой меня салопом… Я никого не хочу видеть. По закону, пока не установлено обратное, я могу называться тем именем, которое одно считаю своим истинным! Ты вот что сейчас сделай. Ступай сейчас ко мне на квартиру… возьми там одну вещь и сегодня же отвези ее в город, Симону Павловичу Белавину. Адрес я скажу тебе. Сделай это для меня… Что ты так смотришь?

– Опять Белавин этот… – криво усмехаясь, сказал Кричевский, вытирая о простыни потные от вожделения ладони. – Это из-за него тебя посадили сюда… а ты все о нем печешься, да еще меня просишь…

– Глупенький, ты ревнуешь? Ревнуешь, да?! Это не то, совсем не то! Я некогда, будучи в стесненных обстоятельствах, взялась за определенную сумму сохранять одну вещь… которую предпочтительнее было Симону Павловичу хранить на стороне. Все было хорошо, пока Евгений не нашел ее и в каком-то приступе ребячества… иначе не могу это назвать… не припрятал ее куда-то! Он иногда бывает такой упрямый и капризный – чисто ребенок! Ему очень нравилось таким образом, через посредство этой вещицы иметь власть надо мною… заставлять меня делать то, что мне вовсе делать не хотелось! Я терпела до поры, надеясь, что он натешится и вернет мне то, что мне, собственно, не принадлежало. К тому же мы должны были обвенчаться… Но тут Симон Павлович пожелал получить вещицу обратно, и, как назло, случился этот казус с выстрелом… Словом, ты меня очень обяжешь, если поможешь мне вернуть вещицу хозяину. Я привыкла всегда платить по счетам.

 
В наступившей затем тишине оба услыхали, как где-то близко, под нарами скребется и пищит тюремная мышь. Княжну передернуло, она поспешно подобрала босые ноги в чулочках, спрятала ступни под платье, натянув салоп поглубже на плечи.
 

– А сегодня, выходит, Лейхфельд рассказал тебе, где он прячет эту вещицу? – задумчиво спросил Костя, не глядя на нее, а лишь ощущая ее присутствие в полутьме, слыша ее ровное сильное дыхание.

– Да, он рассказал… Он совсем плох… Прощения просил… И я у него просила. Но ты слушай меня внимательно. В квартире, в кухне, у печки позади заслонки, там вынимаются два кирпича. Так Евгений сказал. В схоронке этой и лежит то, что отдашь ты сегодня же Симону Павловичу Белавину, в Бармалееву улицу на Петроградской стороне, в дом мещанина Слепожонкина. Обещаешь?

– А если не лежит там ничего? – упорствуя, спросил Константин, уходя от прямого обещания. – Если Лейхфельд над тобою посмеялся?!

– Ну, тогда я выйду и убью его! – сказала Собянская княжна, упорно, не мигая, глядя на огонь. – Хоть так пропадать, хоть так…

 
«Ты сначала выйди, дурочка», – с некоторым раздражением подумал Кричевский, поднимаясь на ноги, но вслух сказал громко:
 

– Тут у вас список вещей должен быть, вам потребных! И ключ от квартиры извольте!

– Вот они, Костинька! Все на столе, у свечи! – обрадовалась княжна, глядя на него снизу, блистающими во мраке большими глазами с огромными, просто бездонными зрачками, в которых таилась тьма. – Значит, ты согласен? – прошептала она с надеждой.

 
Он медленно, растягивая томительное ожидание, прошелся к столу, взял листок с ровной строчкой записей, сделанных грамотно, красивым почерком, и завернутый в него большой тяжелый ключ с резной бородкой. Потом сделал два шага к двери камеры, оглянулся. Она сидела на нарах, охватив руками колени, сжавшись в большой темный комок…
Огарок свечи зашипел, догорая.
 

– Я распоряжусь прислать еще свечей, – сказал Кричевский и вышел вон.

IV

 
Он шагал, не таясь, к инженерному дому, наклонясь вперед, преодолевая порывы ветра. Было еще не поздно, седьмой час, гудок Обуховского завода к ночной смене еще не проревел в темноте. Был Константин Кричевский в состоянии раздраженном, жмурил глаза, пытаясь изгнать видение стройных ног в белых чулках, перехваченных туго подвязками, царапал ногтями ладонь, словно срывая ощущение прохладной нежной женской кожи.
 

– Бесовщина!.. Чистая бесовщина! – бормотал он. – Надобно мне остановиться!.. Верно батюшка говорил про роковую любовь! Да и какая это любовь? Безобразие! Срам господень! Стыдоба, да и только! Использует она меня, как хочет! Вот прилипла-то!.. Ничего у вас, сударыня, не выйдет! У меня своя голова на плечах есть! Я на побегушках у вашего любовника состоять не стану, нет-с! Изыди, сатана!

– Бог с вами, Константин Афанасьевич! – раздался девичий голос из темноты. – Давно ли с нечистым меня путать стали?! Вот дожилася, однако!..

– Анютка, прости! – сказал Костя, запыхавшись от скорой ходьбы. – Это я так… Тороплюсь!

 
Он попытался обойти девушку, стоявшую у него на пути, на узкой тропинке среди сугробов, ступил правой ногой в снег и увяз тотчас по колено, чертыхаясь. Она схватила его за руку и со смехом помогла выбраться. Теперь они оба стояли на утоптанном насте, но Анютка не спешила отпускать его руку, прижимая ее к груди, как черенок метлы.
 

– А незачем вам торопиться, Константин Афанасьевич! – сказала она. – Шемаханскую ведьму нынче к вам участок сволокли… Неужто не знаете?! А коли знаете, так что ж не остановитесь словечком перемолвиться? Прежде так поцелуи в окно слали, а теперь так и на разговор у вас минутки нет!

– Какие поцелуи? Какое окно? – изумился Кричевский, чувствуя, как кровь его бежит жарче к щекам.

– Как же какие? Когда вы с этим шалопаем, Шевыревым Петькой, у церкви стояли?! Прямо ведь в окно ко мне смотрели и поцелуи слали, один за одним! Я еще диву давалась, как вы меня у окна-то в потемках разглядели! Вспомнили? Ну, вот… Тогда вы добрый были, а теперь вона какой злой! С лица спали даже… Видно, сушит она вас, ведьма-то! Она умеет!..

– Ты, Анютка, вот что… – сказал Константин, смущенно покашливая в кулак, все еще пытаясь отнять руку. – Ты не называй ее ведьмой, хорошо? Она несчастная женщина и попала в переплет изрядный…

– Да мне-то что! – дернула плечом Анютка, отводя голубые повлажневшие глаза. – Не буду называть, коли не велите… Только не любит она вас, Константин Афанасьевич! Видит Бог, не любит! Не любовь это!

– Не любит, говоришь? – помрачнев лицом, переспросил Костя в задумчивости. – А тебе-то почем знать?!

– Сердце мне вещует! Когда любишь – бережешь своего соколика! Чтобы, не дай бог, беда с ним какая не приключилася! Лишнего шагу не ступнешь неосторожно, чтобы ему не навредить!

 
Они выбрались с заваленного снегом тротуара на расчищенную мостовую и пошли, не спеша, под руку. Уже близка была темная подворотня инженерского дома, близ которой и начались события, закружившие Константина.
 

– А я бы вас любила! – тихо сказала девушка, припав головой к рукаву его шинели. – Ох, как любила бы! Ублажила бы, чего ни пожелали бы! Чего от ведьмы шемаханской вовек не дождетесь!

 
От волос ее пахнуло вдруг такой свежестью, такой безыскусной простотой, что сердце у Кости дрогнуло и сознание помутилось. «Вот она, простая любовь! – подумалось ему. – Рядом совсем, только руку протяни! Ко всем дьяволам эти роковые сложности! Я сам себе выберу судьбу!». Сухо стало у него в горле, а в голове ясно и холодно. Он решительно взял Анютку за теплую пухлую ладошку.
 

– Пошли!

 
Молча, согласно, не сказав больше друг другу ни словечка, они шмыгнули в темную подворотню, взбежали, стараясь не шуметь, во второй этаж, к седьмому номеру.
 

– Ой, батюшки! – шепнула Анютка, блестя глазами, завидев большой ключ в Костиных руках. – А ну как есть кто в квартире?!

– Тихо! – заговорщицки подмигнул он ей. – Нету там никого, я знаю!

 
Она засмеялась, затряслась мелко от волнения и от радости, что он шутит с нею и разговаривает. Ключ провернулся легко, и дверь бесшумно отворилась.
 

– Ой, я не пойду! – уперлась вдруг Анюта. – Там темно, я боюсь!

 
Тут совсем близко, над ними, в третьем этаже раскрылась дверь квартиры и на лестницу вышел кто-то из жильцов. Поспешно Константин втянул упирающуюся девушку вовнутрь и прикрыл дверь, брякнув щеколдой.
 

– Хм! – раздалось наверху. – Что это там? Надобно взглянуть!

 
Привлеченный звуком щеколды, неведомый господин поспешно сбежал этажом ниже и остановился прямо напротив двери в квартиру Лейхфельда. За дверью Костя сжал в объятия струхнувшую, зажмурившую глаза Анютку и накрепко залепил ей нежный рот жарким поцелуем.
 

– Однако! – сказал господин и подергал запертую дверь. – Я поклясться готов, что слышал звук! Неужто у меня галлюцинации? Надобно будет дворнику сказать…

 
Пошел он, однако, не наверх, в дворницкую, а вниз, по своим делам. Успокоенный Костя, не выпуская Анюту, ощупью принялся пробираться знакомой прихожей к спальне.
 

– Куда мы идем? – спросила девушка, цепляясь за него. – Я ничего не вижу! Ой! Голова кружится!..

– Ничего… Сейчас засветим что-нибудь… – бормотал Костя, не переставая целовать ее, распаляясь все больше, чувствуя знакомые запахи спальни – ее духов и одежды.

 
В спальне было светлее, рассеянное сияние шло от окна, от луны. Посадив девушку на широкое ложе, не зажигая свечей, Костя принялся поспешно стаскивать с плеч шинель и одежду, бросая все на пол. «Если зажмуриться, – подумалось ему, – кажется, что это она здесь…».
Анютка смотрела на него испуганно, раздувая широкие ноздри вздернутого носика.
 

– Ой, Костинька… Константин Афанасьевич, может, не надо? Может, лучше к батюшке, под благословение… С образами? Я уж так вас буду любить… Деток нарожу…

– Молчи, молчи! – прошептал он, прикрывая глаза, решительно расстегивая на ней полушубок. – Умоляю тебя, молчи!

– Хорошо, хорошо, я буду молчать! – шептала она, высвобождая полные плечи из одежды, трогая мокрыми ладошками его крепкую шею, просунув руки под ворот нижней рубахи. – Какой ты красивый… Горячий какой! Прямо печка! Так и пышешь! Я все буду делать, чтобы только тебе понравиться! Я давно на тебя засматривалась, только даже мечтать боялась… Я молчу, молчу… Ой, щекотно! Ты мой соколик, ты мой родненький! Только страшно мне отчего-то, Костинька! Ой, Костинька! Ой, Костинька! Ой, Костинька! Ой!.. Ой!!. Ой!!!

 
Когда прошла первая истома, Константин открыл глаза. Анютка лежала навзничь, с обнаженными пышными грудями, торчащими нагло в обе стороны, закинув полные руки за голову и глядя в потолок. «Она лежала при луне…» – совсем некстати вспомнилось Кричевскому. Он попытался снова прикрыть глаза, но Анюта заметила, что он не спит.
 

– Проснулся? – радостно спросила она его, целуя и ласкаясь. – Соня какой! А я лежу вот и мечтаю: хорошо бы нам с тобой жить в этой квартире! Я бы тут все не так переставила бы! Ты знаешь, я подумала на досуге: я хочу быть барыней! Хочу большую квартиру, и карету, и тебя! Я смогу, ты не сомневайся! Тебе не будет за меня стыдно!

 
Она проворно выбралась из смятых простыней и вороха одежды и села, ничуть не стесняясь своей наготы, поджав толстые коротенькие ноги, охватив круглые широкие коленки. И тотчас вспомнились Косте другие ноги, тонкие, точеные, сильные… Он едва не застонал от отчаяния.
 

– Батюшки святы! – воскликнула Анютка. – Я же здесь еще ничего не видела! Я хочу все здесь посмотреть, все комнаты! Вот так хоромы! Сколько же народу тут проживало?!

 
Она спрыгнула на пол и побежала вглубь квартиры, играя аппетитными ягодицами, болтая длинными, в пояс, русыми волосами.
 

– Куда ты! – забеспокоился Костя. – К окнам не подходи, сумасшедшая! Увидят же с улицы!

– Поймай меня, поймай! – дразнила она его, бегая по комнатам голышом, тряся грудями, стуча босыми пятками по полу. – Давай в пятнашки играть!

– Не колоти так ходунками! Соседи снизу услышат! – урезонивал он ее, шагая длинными ногами по холодному полу.

 
Игра нравилась ему, он преследовал Анютку, не знакомую с устройством квартиры инженера, пока, наконец, не загнал ее, трепещущую и хохочущую, в кухню. Тут на глаза ему попалась печка. «Позади, за заслонкой, два кирпича…» – прозвучал вдруг в ушах ее скорбный голос. И снова: «Хоть так пропадать, хоть так…».
 

– Ох, черт!.. – сказал Константин, остановившись, поднеся руку к глазам, точно прозревая от временного затмения. – Как же я забылся-то!..

– Ку-ку! – сказала Анютка, выглядывая из-за печки. – Не поймал!

– Анюта, постой! – сказал он серьезно. – Постой, хватит! Тебе пора уходить. У меня дела еще тут… Я же не просто так сюда ехал, а с поручением от станового!

– От самого пристава! – ахнула Анютка, для которой Леопольд Евграфович был особой, сравнимой по авторитету разве что с государем императором. – Я сейчас! Я мигом! А мы завтра свидимся?! Ты меня сюда еще приведешь?! Еще поиграем?!

– Свидимся! – покорно кивал Костя, подавая ей одежду. – Приведу! Поиграем!

– А ты меня любишь? – спросила вдруг Анюта серьезно.

– Люблю!.. – через силу выдавил он, втискивая в руки ей полушубок и платок, подталкивая уже ее к двери. – Смотри, чтобы дворник тебя не видел! Все, все, ступай уж, наконец! Ступай!