Текст книги "Выстрел Собянской княжны"

Автор книги: Сергей Лавров

Глава третья

АРЕСТ

I

 
Воровато оглядываясь, чтобы не быть замеченным дворником Феоктистовым, Костя Кричевский, похудевший и осунувшийся от треволнений последней недели, шмыгнул в парадное инженерного дома и спешно пошел по лестнице, опасаясь встретить кого из жильцов. У коричневой двери с номером семь, ставшей ему привычной и близкой, как крыльцо родного дома, он торопливо задергал проволочное кольцо и громко зашептал:
 

– Сашенька, сокровище мое! Это я! Открывай поскорей!

 
Почти тотчас лязгнула щеколда, и княжна впустила его с видом нетерпеливым и требовательным:
 

– Ну как?! Видел его?! Как он?! Что он сказал?!

– Сейчас, сейчас… – приговаривал Костя, карманы шинели которого набиты были кулечками с гостинцами из лавки. – Вот, смотри, что я принес! Орешки в сахаре… Халва… А вот апельсины! Видала такой фрукт?! Батюшку в город вызывали, в дом купца знаменитого, Синебрюхова, он ему зуб пользовал, так ему вот корзинку апельсинов пожаловал купец, а я для тебя стянул пару! Не сердись же на меня, моя милая!

 
Сашенька улыбалась, перебирая подарки, нюхала апельсин, закрыв глаза, а Костя любовался ею, с тревогой отмечая, как она похудела и почернела. Собянская княжна жила затворницей, никуда не ходила, еду ей приносила девка Проська, а дворник Феоктистов после взбучки, выданной ему Кричевским, исправно следил за порядком и теплом в квартире. В округе княжну Омар-бек заочно не любили, называли Шемаханской ведьмой и убивицей, седьмой номер обходили стороной, будто чумной.
 

– Ты писала? – спросил Костя, увидав разложенные на столе у окна бумаги, перья и чернильный прибор. – Письмо? Кому?

– Да самой себе! – улыбнулась Сашенька, тонким пальцем, испачканным в чернилах, нетерпеливо отдирая шкурку апельсина. – Так как там Евгений?!

– Плохо, – неохотно сказал Кричевский и нахмурился, досадуя, что она не хочет называть своих адресатов. – Как и говорил батюшка. Вот ведь старик мой каков – как в воду смотрел! Температура повышенная, пульс сто тридцать ударов в минуту, а самое плохое, что раны открылись и опять кровоточат…

– Ты говорил с ним? – спросила княжна, протягивая Косте дольку апельсина. – Нет, возьми! Возьми, я сказала!

– Ну, хорошо, хорошо… Говорил, а что толку?! Я же все экивоками… Все вокруг да около! Ты мне прямо не говоришь, о чем его спросить, а от твоего имени я не могу ничего передавать, чтобы он не рассказал Розенбергу. Этот, кстати, каждый день там крутится, ждет – не дождется, чтобы твоей крови напиться! За что он тебя так ненавидит?

– За что вообще мужчины ненавидят женщин, как ты думаешь? – улыбнулась печально княжна, вытирая пальцы, испачканные апельсиновым соком, кружевной салфеткой. – Что еще нового?

– Лейхфельд дворника к себе вызывал, Филата. Расспрашивал его о тебе, распоряжения давал насчет имущества…

– Господи, неужто так плох?! – Александра встала и пружинисто заходила по комнате взад и вперед, сжимая пальцами виски. – Что же делать? Что же мне делать? Только и остается, что снова застрелиться!

– Не говори так! – ласково сказал Константин, обнял ее, прерывая маятник хождений, привлек к себе на грудь и принялся целовать волосы, шею и лицо, быстро распаляясь. – Что же ты со мной делаешь, Сашенька… Ты просто сводишь меня с ума…

– А ты не думай обо мне!.. – тут же позабыв невзгоды, довольно улыбаясь, откинулась она, подставляя его поцелуям плечи и грудь.

– Как же я могу не думать, когда оно само думается… Только о тебе и ни о чем больше! Я же люблю тебя больше всего на свете!

– Любовь – злое чувство! Оно требует жертв! Нет, нет, нет!.. Довольно на сегодня! Однако вы увлеклись, молодой человек! Довольно, я сказала!

 
Кричевский отступился, тяжело дыша, чувствуя небывалый шум в ушах. Он мог поклясться, что до какого-то мгновения она отдавалась его ласкам самозабвенно и со всею страстью, идя им навстречу и сама помогая его неловким рукам. Но лишь только возникало в ее памяти какое-то воспоминание, хоть слабый намек на нечто давнее, ужасное – неудачное слово, или жест, или блик света, или даже просто вздох – как тотчас ее отбрасывало от него, она становилась грубой и жестокой, вот как сейчас. Он уже знал, что не следует проявлять излишнюю пылкость, не следует дышать ей в ухо, не следует закрывать ей глаза ладонью, и вообще касаться руками ее тонкого прекрасного лица, и еще кое-что – но Сашенька еще таила в себе множество неизведанного, тайного, а у него совершенно не было времени, чтобы разгадывать ее долго, бережно, с наслаждением и тонкой нежностью…
Вот сегодня он, кажется, понял, что не следует в такие минуты говорить с ней про любовь.
 

– Ты страдаешь, да? – сочувственно спросила она, приводя в порядок одежду и роскошные черные волосы. – Прости, милый, но ведь я все же княжна! Кроме того, как только ты получишь все, чего хочешь, я потеряю тебя сразу… Не спорь, не спорь! А ты мне дорог, я хочу продержать тебя возле себя как можно дольше! Ты не такой, как все, ты чуткий, внимательный, ты меня понимаешь… Мне с каждым разом все лучше и лучше с тобой… Только давай не будем торопиться, пожалуйста! Я так боюсь все испортить!

– Давай поженимся! – хрипло предложил он. – Я буду работать, служить, я все для тебя сделаю! Пылинке на тебя не дам упасть!

 
Полные чувственные губы ее скривились в печальной улыбке.
 

– Милый, милый! Против нас целый ряд непреодолимых обстоятельств…

– Ну, каких, каких обстоятельств?! – вскричал Костя, падая перед ней на колени. – Ты все время твердишь о каких-то там обстоятельствах, так назови же хоть одно! Господин Белавин? Да я его в порошок сотру, его и его друзей, кем бы там они ни были! Его и не найдут даже никогда! Что ты магометанка – это разве обстоятельство?! Да Васькин отец окрестит тебя, только скажи! Сей же день станешь православной христианкой! И обвенчает одним махом. Он добрый! С Лейхфельдом вы не венчаны ведь… Так ведь? Ну, так что же?!

 
Она глядела на него сверху, перебирая его короткие вихры, забавляясь ими, положив его голову себе на колени. В глазах ее стояли слезы.
 

– Милый, милый… Не надо стирать в порошок господина Белавина. Он не так плох, как тебе, наверное, представляется, и не раз выручал меня из сложных положений. Это я его подвела изрядно, и его раздражение противу меня вполне оправданно. С Евгением мы собирались обвенчаться, да он не захотел, а теперь уж я и сама не хочу… У меня есть ты! Магометанство – пустяки. Кто нынче всерьез верит в Бога? Мне, может, скоро в каторгу идти – вот это обстоятельство… Тише, тише, полежи вот так… Я знаю, это бы тебя не остановило, да только главное обстоятельство – это я сама!

– Ты говоришь загадками, как всегда! – уныло отозвался снизу, от ее точеных колен, Костя. – Я не понимаю тебя! Объяснись!

– Я много пережила, – вздохнув, заговорила Собянская княжна. – Я хорошо себя знаю. Мне кажется, ты появился слишком поздно! Где же ты раньше был, где?! Я теперь уже такая… такая… Злая я, Костенька! Вот это и есть главное обстоятельство.

– Ты меня не любишь?

– Что ты, глупышка! Напротив, очень люблю! Оттого и боюсь… Оттого и обстоятельство!

– А может, все дело в том, что ты княжна, а я даже не дворянин? Может, тебя страшит переход в мещанское сословие?

– Господи, Костя, какие глупости, право! Как тебе не стыдно так обо мне думать? Княжеское достоинство дано мне от природы, и никакие гражданские условности не в силах меня его лишить… Все, все, граф! Вставайте, вас ждут еще великие дела! В присутствии все встало ввиду вашего отсутствия! Бумаги не пишутся, просители по всей Руси стонут!

– Я могу еще остаться! – попросил Костя, точно ребенок. – Ведь Розенберг мне разрешает… Я же тебе рассказывал!

– Ступай уже, милый, – устало вздохнув, велела она. – Так надо.

 
Привыкши слушаться ее охотно и с радостью, он покорился, натянул кое-как шинель, надел криво шапку и лениво побрел в полицейскую часть, не глядя на прохожих и ничему более не радуясь. Анютка Варварина попалась ему на дороге, уже который раз за эти дни – и он вяло кивнул ей, не остановившись, чтобы перекинуться словечком.
Полосатую будку у выхода обступила кучка обывателей. Через спины и головы разносился по площади зычный рык будочника Чуркина:
 

– Отрываем… Насыпаем с ногтя… Облизнули… Заклеили… Готово! Подноси огоньку! Курить подано!

– Эка ловко крутит! – восхитился извозчик в долгополом армяке. – Точь-в-точь козья нога с копытом! Ну-ка, дай испробовать, милейший!

– Изволь! Пятачок за самокрутку! Садык! Тащи еще бумагу и табак!

 
Заинтересовавшись, Кричевский подошел поближе. Низенький будочник, оставив свою неразлучную алебарду под присмотром подчаска-татарина, бодро вел торговлю самодельными грубыми папиросами, которые крутил тут же, на колене, из обрывков бумаги: склеивал клочок с табачком слюной, облизнув край, загибал конец в виде «козьей ножки» и спешно совал в протянутые грубые мужицкие руки, охочие до новинок.
 

– Ваше благородие! – обрадовался Чуркин при виде Кости Кричевского. – Поглядите, как бойко дело пошло! Спасибо вам, надоумили! Не желаете ли попробовать?!

– Спасибо, Чуркин, – отказался Кричевский. – Я лучше трубочку. Трубка вещь надежная и красивая, а эта фигля-мигля, козья нога, еще неведомо как себя покажет, верно?

– Так точно, ваше благородие! – зычно, по-солдатски крикнул будочник и услужливо растолкал простой народ, освобождая проход усталому Кричевскому.

II

 
Константин думал, что уже расстался на сегодня с милой княжной и никак не предполагал, что им уготована еще одна встреча, при обстоятельствах самых тяжелых и печальных.
Углубившись в исписанные неровными строками бумаги, толстой кипой громоздящиеся на его столе, он просидел до ранних сумерек и уже собрался кликнуть дежурного городового засветить лампы, стоявшие на отдельной полке в сенях у входа, чтобы не так несло керосином, как заметил вдруг странную суету и оживление вокруг. Дежурного на месте, за деревянным барьером, не оказалось, а зычный, сдерживаемый голос его слышался на крыльце.
 

– Макарыч, – окликнул Костя старого подслеповатого писаря, стол которого стоял у окна, – что там такое стряслось? Что за шум?

– Их благородия, господин Розенберг с господином становым приставом ведут кого-то… – отозвался, приглядываясь из-под сломанных очков, писарь. – Задержанную даму… Из благородных, кажись…

 
Сердце Кричевского болезненно сжалось от недоброго предчувствия. Грохнув табуретом, стуча сапогами, он выбежал на крыльцо, на которое как раз поднимался торжествующий, разрумянившийся на холоде Розенберг. За ним, невыразимо бледная, ступая твердо и решительно, мелким шагом шла Собянская княжна, потупив взор, прикрывая лицо меховым воротником, пряча зябнущие ладони в теплую муфту-ридикюль. Замыкал шествие милейший Леопольд Евграфович Станевич, несколько смущенный, философически хмыкающий в накрашенный ус.
Вся картина эта, в бело-черных тонах февральского вечера, охваченная единым взором, навсегда врезалась в память Константина Кричевского. С неприязнью увидал он чуть поодаль, за возами, массивную знакомую фигуру господина Белавина, который, по всей видимости, поначалу шел вместе со всеми, но едва лишь убедился, что княжна всходит на крыльцо полицейской части, тотчас махнул своей тростью-палицей извозчику и ретировался поспешно от греха подальше.
Растолкав праздно глазеющих городовых, Костя протиснулся к самому крыльцу и едва удержался, чтобы не протянуть приветственно руку Сашеньке, подался к ней всем телом в безнадежной попытке что-то поправить и защитить. Она вряд ли заметила его среди чужих мундиров и шинелей, хоть он стоял совсем рядом; была вся неимоверно напряжена и углублена в себя. Взявшись за кованую чугунную скобу двери, остановилась, махнув головой назад, сбросила на плечи капор салопчика так, что тяжелые, черные волосы выскользнули из-под него и разбежались по плечам, открыла всем на обозрение прекрасное юное лицо и оглянулась на покрытые пушистым инеем дерева, заборы, крыши под снежными шапками, с дымящимися трубами, на дальнюю багровеющую полоску заката, предвещающую ветреный день – все охватила огромными, недвижимыми, матовыми, темно-карими глазами. Охватила – и шагнула в душные, теплые, темные сени полицейской части, пропахшие махрой, сыромятной кожей, гуталином, мокрыми портянками и валенками городовых, которые сушили их тут же, на полатях печки, несмотря на запреты начальства. Это были последние ее мгновения на свободе.
 

– Леопольд Евграфович! – подавляя рвущиеся рыдания в голосе, окликнул шепотом Костя своего добродушного толстяка-начальника. – За что взяли-то?!.

– Да если б сам я знал, Константин Афанасьевич! – негромко прогудел становой пристав, озабоченно моргая маленькими, заплывшими жиром глазками. – Сами изволили пойти! Господин Розенберг, черт его дернул за язык, предложил: «Не угодно ли будет вам пройти к нам в часть для продолжения разговора и выяснения некоторых обстоятельств?». А они и ответили с княжеским гонором: «Угодно, отчего же?!». Не задерживали мы ее, упаси Бог! И что делать теперь, ума не приложу… Неприятностей не вышло бы! Все ж таки княжна!

 
Тем временем довольный собой Розенберг, пропустив Сашеньку вперед, в свой кабинет, поспешно, со стуком прикрыл за нею двери, точно мышеловку захлопнул, и, оставшись в большой комнате присутствия, стаскивая с плеч шинель, сказал в ответ на последние слова станового пристава:
 

– Да какая она княжна, Леопольд Евграфович! Где это видели вы, чтобы лица княжеского происхождения, да и просто благородные девицы так изволили выражаться, как мы с вами слышали?! Не каждая базарная торговка на Невском так сумеет! Проходимка и самозванка! Уж вы как хотите, а я ее отсюда не выпущу, пока не дознаюсь, кто она на самом деле!

– По уложению ли поступаете, Михаил Карлович? – неодобрительно спросил становой пристав. – Девица молодая, без отца, без матери, и так под надзором состоит по делу о покушении… По совести ли?

– Уложение предписывает руководствоваться обстоятельствами для соблюдения законности! – поднял Розенберг пухлый указательный палец с тонким колечком. – А совесть что ж… Моя совесть спокойна! Мне давно уже известен моральный облик этой особы! Кричевский! Бумаги номерной для допросов и чернил свежих! Будешь протоколировать! Вас тоже попрошу, милейший Леопольд Евграфович! Нет уж, нет уж, извольте присутствовать! Чтобы потом пересудов не было о моих зверствах!

– Господин Розенберг! – взмолился в отчаянии Константин. – Позвольте предварительно ввести меня в произошедшее… Для правильного в последующем изложения дела! Что стряслось-то?! В чем еще обвиняют ее?

– Хм-хм… – призадумался Розенберг, глядясь в мутное зеркальце на стенке шкапа с бумагами, разглаживая роскошные бакенбарды. – Верно, пожалуй, слог в протоколах будет лучше. Ну так слушай, братец! Навещали мы сегодня с любезнейшим Леопольдом Евграфовичем известного тебе страдальца, а моего сердечного друга Евгения Лейхфельда. Принесли ему гостинцев для поправки здоровья немало, привет от прочих знакомых, обеспокоенных его состоянием, и платок, собственноручно вышитый моей невестой Гретхен, знатной рукодельницей и девушкой высоких душевных достоинств… Не в пример этой… Поддержав ослабленного приятеля всеми силами наших душ, ободрив его словами и личным примером перенесения трудностей, направились мы с Леопольдом Евграфовичем вниз по лестнице, в первый этаж, намереваясь затем зайти в трактир… То есть в присутствие вернуться незамедлительно! Вдруг доносится до наших ушей разговор этой особы с дежурным врачом, милейшим Гейкингом, в выражениях столь оскорбительных, столь скабрезных, что я, мужчина, не осмелюсь вам передать! Таким образом домогалась она свидания с Лейхфельдом, в то время как Евгений однозначно и прямо настаивал, чтобы эту особу к нему не подпускать!

– Кхе-кхе!.. – закашлялся становой пристав. – Это там спутник их, тот мрачный господин все больше разорялся и сквернословил!

– Ну, не знаю, не знаю… – пожал полными плечами Розенберг. – Мне так не показалось. Хотя, может, у них голоса схожи… В общем, врач под столь неприятным для уха воспитанного человека потоком брани согласился ее пропустить, а подозрительного спутника ее мы с господином становым приставом решительно попросили выйти вон, поскольку он лично с Евгением знаком не был. Пробыла она в палате у Евгения недолго, а когда спускалась по лестнице в вестибюль, господин становой пристав совершенно обоснованно, я считаю, предложил ей пройти в полицейскую часть, дабы дать объяснения своему неприличному поведению…

– Кхе-кхе… Позвольте заметить, Михаил Карлович, это вы-с ей предложили…

– Да? Ну, может быть, я теперь уж не упомню… Это неважно, кто именно предложил, но раз она здесь, я намерен решительно поставить все точки над «i»! Мы призваны оберегать спокойствие обывателей обуховских окрестностей и должны дать этой особе понять, что не допустим!.. И не позволим!..

– А спутник-то этот?! – вскричал Костя, изумляясь и ужасаясь ничтожности обстоятельств, приведших Собянскую княжну в узилище. – Его-то что ж вы не попросили пройти?!

– Спутник? – холодно переспросил Розенберг. – А его за что?

– Но вы же сами изволили только что сказать, что он вызывал у вас подозрения!

– Да? Я такое говорил? Не упомню… Пошлите там кого-нибудь посмотреть, он, должно быть, ждет эту особу у крыльца. И довольно об этом! Теперь тебе все известно, Кричевский, пора нам заняться делом! Прошу, господа! Правосудие не терпит проволочек!

 
Трое мужчин друг за другом вошли в темный кабинет: впереди Розенберг с лампой в руке, поднятой над головой, точно пылающий факел истины, за ним пыхтящий от смущения становой пристав, за ним – не смеющий глаз поднять Костя Кричевский, с бумагами, пером и чернильницей, сердце которого просто разрывалось от горя.
 

– Хотел бы я посмотреть, как наш умник выпутается! – улучив момент, шепнул становой пристав на ухо Кричевскому. – В чем ее обвинять-то сверх того, что и так есть? Как подаст она жалобу обер-полицмейстеру или, того хуже, самому государю!..

 
Впрочем, Розенберг, казалось, не испытывал ни малейших сомнений в собственной правоте. Усевшись основательно за столом в высокое кресло с прямой спинкой, под большим портретом государя императора Александра Николаевича, он, глядя вниз, с забавной тщательностью установил локти на столешнице на одинаковом расстоянии друг от друга и опустил руки на стол, сложив их симметрически, как учили его в училище правоведения. Немчура! Педант!
Княжна сидела к столу боком на казенном табурете, не сняв салопа, очень бледная, прямая и абсолютно безучастная ко всему. Станевич расположился с удобством за ее спиной на широком кожаном диване, прогнувшемся и затрещавшем под тяжестью тела станового пристава. Костино место протоколиста было, к несчастью, прямо перед ее глазами, за маленьким шатким столиком. Он сел, не глядя, чудом не свалившись на пол, не сводя встревоженного взгляда с милой Сашеньки. Глаза их встретились, и поначалу молодому полицейскому показалось, что княжна не видит его, не узнает, настолько мертвенным и равнодушным был ее взгляд. Лишь чуть позже углядел Костя маленькую горькую морщинку на ее тонкой переносице, то появлявшуюся, когда молодая женщина направляла на него свой невидящий взор, то исчезавшую, когда поднимала она веки, и понял, что там, под этой мертвой застылой маской, душа Сашеньки живет и трепещет. Ничего не говорила ему эта морщинка, ничего, кроме того, что княжна видит его и помнит о нем.
 

– Ну-с, начнем! – с плохо скрываемым торжеством в голосе произнес Розенберг в наступившей тишине. – Сударыня! Сударыня, я к вам обращаюсь!..

– Она слышит! – остановил его жест Кричевский.

– Гм… Хорошо. Назовите свое полное имя и сословие!

– Лейла Омар-бек, урожденная княжна Собянская, – совершенно спокойным, уверенным и печальным голосом отвечала она.

– Гм… Госпожа Лейла… Записывай, Кричевский, записывай… Вероисповедание?

– Магометанское.

– Дата и место вашего появления на свет?

– Второго марта одна тысяча восемьсот сорок пятого года от рождества Христова. Собянское княжество в Шемахе.

– Позвольте! – беспокойно задвигался Леопольд Евграфович на удобном диване. – У вас сегодня, стало быть, день рождения!

– Стало быть, так, господин становой пристав, – ровным прежним тоном светской дамы ответила княжна. – Благодарю вас за внимательность.

– Гм!.. – сказал Розенберг, несколько сбитый с толку спокойным тоном и уверенным поведением Собянской княжны. – Это не относится к теме нашего… м-м… разговора, а нужно всего лишь для установления личности. Скажите, пожалуйста, госпожа… Омар-бек, с какой целью называли вы себя повсеместно девицей Александрой, под коим именем знает вас большинство людей, в том числе и здесь присутствующие?

– Вы только что сами ответили на свой вопрос, господин Розенберг, когда затруднились сразу назвать мое настоящее имя. Под христианским именем легче мне общаться с окружающими, да и врагов у женщины с простым именем поменьше.

– У вас есть враги?

– Вам ли не знать, Михаил Карлович? – неожиданно грустно улыбнулась Сашенька. – Не вы ли по осени, на квартире моего жениха и в его отсутствие безуспешно домогались близости со мною?

 
Всех троих мужчин после этих слов Собянской княжны, сказанных безо всякого нажима, как о вещи, всем давно известной и даже подзабытой, охватил на некоторое время столбняк. У станового пристава усы встали торчком. Розенберг выпучил глаза, задыхаясь, тяжелая челюсть его отвисла. Первым опомнился Костя Кричевский, радостно заскрипел пером, налегая, занося слова Сашеньки жирными буквами в протокол.
 

– Да как вы смеете!.. – наконец сипло выдавил Розенберг. – Кричевский, стой, не пиши!.. Как вы можете!.. Наше мимолетное прежнее знакомство… Некоторые невинные знаки внимания!.. Ничего подобного не было, господа! Уверяю вас! Ничего!..

– Довольно, господа, довольно! – решительно встал с дивана Леопольд Евграфович, старательно скрывая улыбку в нафабренных усах. – Ничего приличного, как я вижу, из этой затеи не выходит… Да и выйти не могло! Княжна, – становой пристав подал ей руку, помог подняться с табурета, – примите мои сожаления о случившемся. Нас к этому подтолкнуло одно лишь желание лучше исполнить свой долг, заботясь о порядке в отведенном нам участке. Я сам провожу вас и распоряжусь, чтобы вас доставили домой на извозчике. Вот, господин Кричевский вас и отвезет. Одна только простая формальность, княжна: будьте любезны, предъявите паспорт. Это, знаете ли, одним махом снимет всякие имевшие место быть пересуды относительно вашего происхождения и титула, да и всех этих разногласий с именем. Не сочтите за труд, княжна, очень вас прошу.

– Но у меня нет паспорта, – невинно подняла брови Александра. – А что? Это так важно? Мне по сию пору всегда верили на слово, без паспорта. Разве одного моего честного слова недостаточно?

 
Эта вторая тирада княжны произвела результат, по силе не меньший, чем предшествующая ей. Сердце Кости Кричевского, воспрявшее было в надежде на благополучное разрешение конфуза, оборвалось и покатилось куда-то вниз, в безнадежность.
 

– Ага! – вскричал поникший, обескураженный Розенберг. – Видите, да?! Все видите?! Леопольд Евграфович?! Кричевский, видишь, да?! Я же был прав!! Самозванка!.. Записывай, Кричевский, про паспорт! Записал?! Точно записал?!

– Одну минутку погодите, Михаил Карлович, – раздражительно махнул в его сторону Станевич, – не сепетите! Княжна, простите меня, что значит «нет паспорта»? В Российской империи, – становой пристав верноподданнически скосил глаза на портрет императора над столом, – в Российской империи гражданам запрещено проживать беспаспортно! Одни каторжные и лица, пораженные в правах, паспортов не имеют! Может быть, вы хотите сказать, что у вас с собой, здесь, сию минуту нет паспорта? Так это же пустяки! Объясните подробно, где он лежит, в каком месте, и мигом мой помощник доставит его сюда! Или даже вы сами можете с ним съездить и привезти… Под мою ответственность, Михаил Карлович, уж позвольте!

– Да в один миг обернемся, Леопольд Евграфович! – порываясь бежать за извозчиком, вскричал Костя, хватаясь за соломинку. Ему бы только вывести ее за двери полицейской части, там уж он найдет, как ее спасти! У Васьки Богодухова в церкви спрячет, в Троице Кулича и Пасхи! В их потайной комнатке со всяким церковным хламом! Паспорт выправить – да плевое дело, особенно в Санкт-Петербурге! Соврет что-нибудь, мол, сбежала, вырвалась… Из части выгонят, конечно, да и Бог с ним! Зато они поженятся и уедут за границу, в Италию, как она всегда мечтала, и будут там одни, и не будет там ни Лейхфельда, ни Розенберга, ни Станевича…

 
Он уже не таясь делал Сашеньке страшные гримасы, призывающие ее к молчанию, но она лишь изумленно вздернула брови, виновато вздохнула, приоткрыв свои мягкие волшебные губы, которых это животное Розенберг посмел желать, и, разведя руками в стороны, сказала:
 

– Уж простите меня, господа, но у меня действительно просто нет паспорта. Украли вместе с другими бумагами и фамильными драгоценностями при переезде моем из Астрахани в Санкт-Петербург.

– Украли, как же! Ха-ха! – завопил Розенберг, оправляясь от удара, нанесенного ему княжной. – Я так и знал, что она так скажет! Сколько раз мы здесь слышали подобные песни?! Леопольд Евграфович, не смейте ей верить! Я на вас рапорт напишу!

– Прекратите, Розенберг! – неожиданно сурово сдвинул брови добрейший становой пристав, нависнув всею массой подобно глыбе над оробевшим немцем. – Это вы затеяли весь этот безобразный балаган! Я в службе уж тридцать лет без малого, без вас знаю свои обязанности, смею вас уверить, и уж исполню их в точности, будьте покойны!

 
Костя Кричевский бессильно упал на свой шаткий трехногий стульчик, схватился за голову, благо увлеченные перебранкой Станевич и Розенберг не обращали на него внимания. Боже мой! Зачем, ну зачем она это сказала?! Это все, разумеется, правда, тысячу раз правда, но сколько времени уйдет, пока все подтвердится?! А вдруг Лейхфельд умрет? Ведь спасение было так близко! Вытащить ее из камеры будет куда труднее. Придется, может быть, здание штурмом брать…
 

– Господа! – в отчаянии возопил он. – Господа, но как же дворник?!

 
Станевич и Розенберг, запнувшись на полуслове, воззрились на него изумленно и непонимающе.
 

– Дворник Феоктистов! Он же носил паспорт госпожи Омар-бек на регистрацию! Она зарегистрирована в седьмом номере, я проверял-с! Вы же мне сами велели, Леопольд Евграфович!

– Я полагаю, – призадумавшись и пощипывая ус, сказал Станевич, уловив резон в словах своего юного помощника, – я полагаю, нам следует обратиться за разъяснениями к княжне!

 
Они обернулись к ней все трое, и Костя вдруг увидел ее ожившие, смеющиеся, любящие лучистые глаза, устремленные только на него. У него даже дыхание перехватило под взглядом этих глаз, столь внезапно и беспричинно преображенных.
 

– Ах, господа! – улыбаясь прелестною улыбкой, воскликнула она, живо взмахнув руками. – Как нам всем здесь известно, строгость российских законов во все века смягчается необязательностью их исполнения! Каюсь… Паспорт мне при регистрации заменила синенькая ассигнация! Вины дворника Филата в этом нет, не карайте его. Больше всего я не терплю, когда страдают невинные! Теперь, господин Розенберг, можете исполнить свою давнюю мечту и запереть меня! Спасибо вам за сочувствие, господин становой пристав! И вам тоже спасибо, господин Кричевский! Особенное! Куда мне идти? Ну, что же вы молчите, господа?

 
Наступило некоторое молчание и замешательство. Никто из присутствующих не ожидал такой странной развязки, даже Розенберг.
 

– Кхе-кхе… – откашлялся становой пристав, посопев, старательно пряча взгляд от Розенберга. – Я, пожалуй, распоряжусь, чтобы вам приготовили камеру посуше, а пока можете побыть у меня в кабинете.

 
Он выглянул за дверь и рявкнул с напускной суровостью:
 

– Фроськин! Кто у нас в четвертой, что возле печки? Конокрады? А что они там делают? Я же велел в подвал их! Что ты там жуешь вечно? Бездельники! Ну-ка, живо! Очистить четвертую! Белье туда постлать! Погоди, я сам досмотрю! Пройдемте, княжна…

 
И Сашенька, веселая и довольная, словно малое дитя на могиле матери, ушла в его тяжеловесном сопровождении.
Все кончилось.
Костя Кричевский, чувствуя, как слезы подступают к глазам, стал поспешно, почти что на ощупь, собирать бумаги со стола.
 

– Кричевский!.. – подал жалкий голос из кресла Розенберг. – У меня ничего не было с этой особой! Это все грязная клевета! Инсинуация! Ты же мне веришь? Я тебе матерью клянусь!

 
Костя молча кивнул и сглотнул ком в горле. Розенберг схватился за голову, приводя в полный хаос прическу и холеные бакенбарды.
 

– Не говори никому, Кричевский! У меня же свадьба на носу! Ах, боже мой, о чем я… Все одно донесут!.. Дочки Станевича те же… Дойдет до Гретхен, до ее мамаши!.. Боже мой, что же делать? За что?! Вот так, походя, разрушить мне жизнь?! За что, Господи?!.