Текст книги "Место под облаком"
Автор книги: Сергей Матюшин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Шофер остановился, посмотрел шальными глазами.
– А ты молоде-ец!
Воспользовавшись паузой, продавщица вырвалась, грязно ругнулась, и снова поднялся шум, все как бы единым телом подались к выходу, торопя шофера кончать, кончать, и ехать, ехать скорее…
– Нет, постой! – сказал Николай Иванович так тихо, что даже сам себя едва услышал.
Однако чернявый, что был рядом с шофером и продавщицей, повернулся и, внимательно глядя поверх голов сидящих, с укоризной, как ребенку-несмышленышу, улыбнулся: Сидите вы там, дорогой ты мой… Вы меня поняли?
Продавщица сопротивлялась, тем самым дополнительно сердя шофера и пособников, вызывая и у второго эшелона желание как-то помочь шоферу. Наконец, он, изогнувшись в кабину, открыл дверь и принялся отрывать руку женщины от никелированного стояка, но она держалась крепко, опасность прибавила сил, и, озлобившись, шофер что есть мочи дернул за рукав фуфайки – и сам вместе с продавщицей, заругавшись, выпал наружу. Было слышно, как женщина, сипя, задыхаясь от борьбы, говорила где-то у самой двери: «…Да куда ты, ку-уда же ты, сынок мой родной, куда ты тянешь меня… мне же в город надо… пусти ты, сатана! Пусти, говорю тебе… отстань, сатана…»
– Ах ты, – рассвирепел шофер. – На тебе! На!
И послышался глухой удар, словно кулачищем о матрац.
И все стихло.
Через мгновение багровый шофер, отплевываясь и матерясь, вскочил в автобус. На лбу и воротнике у него была кровь.
Оттирая руки подмышками, он сказал чернявому в бушлате:
– Так-то будет короче. Деятели… с пьяной швалью не могут совладать. Возись тут со всякой дрянью.
– Постой, ты что сделал? – громким шепотом спросил чернявый. – Ты что?
– Цыц! – вякнул шофер, громадной растопыренной ладонью прикрыв лицо человека в бушлате, смерив его взглядом с головы до ног, и обратно. – Смотри мне! А то я быстро и с тобой…
Он нырнул в кабину, и автобус, мелко задрожав, рванулся вперед. Всех прижало к спинкам сидений, как в самолете.
Мальчишка с ногами забрался на освободившееся сиденье и, вытянув бледную шею, смотрел поверх голов на чернявого. Тот, тяжело дыша, вытирал краем белого шарфа лоб. Рядом человек в габардиновом плаще стоял, словно парализованный, никуда не глядя и не шевелясь. Некоторые пассажиры, привстав, вглядывались сквозь водянистые стекла в сумерки. Учительница тоже.
В какое-то мгновение Николаю Ивановичу показалось, что автобус идет не в ту сторону. Так бывает, когда слишком долго едешь в «медленном» транспорте. Он дернулся к окну и приник горячим лицом к мокрому стеклу.
В рыхлой от идущего снега пелене сумерек на светлой дороге еле различался сероватый неподвижный силуэт. Иногда он вроде бы покачивался, менял очертания, уменьшался, постепенно растворяясь в темнеющем пространстве.
Автобус шел все быстрее, и скоро рассмотреть что-либо вдали за окном стало невозможно, все исчезло за снежной мглою, слилось с небом и землей.
Николай Иванович встал.
Когтистая лапа с раскаленными шипами стиснула все в груди, больно отдалось в висках, за грудиной, в левой руке. Он вынул из кармана платок, вытер испарину на лбу и шее. Непослушными пальцами достал валидол, две таблетки положил под язык. Валидольный пенальчик закрыть не удалось, таблетки посыпались на пол. Левый мизинец онемел.
Мальчишка, сидевший впереди, закусив нижнюю губу, размазывал ладонью что-то по дермантиновой спинке сиденья. Жалостливо всхлипнув, он пробубнил, с неживой улыбкой глядя в стекленеющие глаза Николая Ивановича:
– А где моя мамака? Где мамака?
Словно в кисельном красноватом тумане, и не пешком, а каким-то иным способом, медленным и неуклонным перемещением в пространстве, Николай Иванович преодолел расстояние и – оказался у кабины водителя.
– Останови, – сказал он шоферу. – Останови!
– Да в чем дело? – взвился тот, оглянувшись.
Но когда обернулся, весь побледнел, вытаращил глаза, тут же отпрянул, резко затормозил – заругались, заойкали в салоне ушибленные – и проговорил сиплым севшим голосом, пятясь в угол кабины:
– Ты чо?.. Т-ты чего так смотришь, а?.. Товарищи, товарищи, да он не в себе, тронутый… Выходишь, так и скажи, что выхо…
– Николай Иванович, – тихо обратился Витя, возникнув откуда-то сбоку и снизу.
– Николай Иванович, разве вы тут сходите?
Но Николай Иванович, уже выскользнув с автобуса, пошел в обратном направлении.
Второе крыло надежды
Михаил Кузьмич Смирнов, кудрявый сорокадвухлетний брюнет, художник химкомбината, по обыкновению проснулся в пять утра весьма бодрый, потому что предвкушал как вот он через полчаса примется за акварель большого эскиза – надо было сегодня начальству представить проект оформления фасада Управления комбината. Идея родилась хорошая: фигуры нефтепереработчиков предполагалось нарисовать в условной манере, как, к примеру, у Дейнеки, но лица должны сильно напоминать нынешнее высшее руководство – генерала, директоров заводов, это им понравится, может быть, и заплатят пощедрее.
Однако подняться с постели не удалось, левая нога и рука не слушались. Он принялся неуклюже суетиться, пытаясь столкнуть непослушную ногу на пол, получалось плохо, потому что одеревеневшая левая рука не могла помочь левой ноге. «Надо же так отлежать», – подумал Смирнов.
Жена проснулась и недовольно проворчала:
– Мишка, кончай ерзать. Чего ты так рано глаза продрал?
– Да се та ны-ны-как, – слегка заикаясь, еле пролепетал Смирнов, не узнавая своего голоса. Язык словно распух и не помещался во рту.
Жена села на постели.
Ангелина Викторовна, учительница литературы, была женщина грамотная, начитанная, она сразу все поняла.
– Подыми левую руку, Миша, – сдавленно сказала она, – И ногу.
– Ны-ны-к-как, – промычал Михаил.
– Лежи и не шевелись!
Жена бросилась к телефону, вызвала «скорую», – случился инсульт, мужа парализовало. У него давно было повышенное кровяное давление.
Машина приехала минут через сорок.
*
Носилки, каталка, лифт… Его привезли в палату, переложили с каталки на койку у окна.
Вскоре сделали болезненный укол в живот, поставили систему.
– Не шевелиться! – строго сказала большая рыжая медсестра. – Если что, – обратилась она к сидящей рядом с кроватью жене Смирнова, – вот утка. Система на два часа. Все понятно?
Утирая глаза, Смирнова кивнула.
– Нечего плакать! – тронула ее за плечо медсестра. – Обычное дело, все будет как надо.
– А как надо? – всхлипнула Ангелина Викторовна.
– Как привезли, так и увезете, хуже не будет. Недели через две. У нас тут быстро.
– А хуже может быть?
– Все может быть. Не шевелиться! Еда только жидкая, чайными ложечками. Ему сегодня обеда и ужина не будет, на довольствие поставят завтра, после обхода.
– Миша, – наклонилась жена, – кушать хочешь?
Смирнов кивнул, прикрыв глаза.
– Но он же голоден, – проговорила Ангелина Викторовна, вопросительно глядя на медсестру. – У вас тут можно что-нибудь купить?
– У нас все можно купить, – криво улыбнулась медсестра Людмила краешком рта. – Сок, кофе, пирожные. Буфет на первом этаже. Только для персонала. А ему бульон нужен. Поезжайте домой, сварите и привозите. К вечеру успеете. Немного поголодать ему сейчас полезно. Понятно? Это для легких важно.
– Я хочу поговорить с дежурным врачом.
– Если надо будет, он сам придет. Альберт Султанович Шмак. Очень строгий! В ординаторской. По коридору прямо, потом налево, там написано.
– Спасибо.
– Рекомендую найти контакт. Это полезно.
– Я поняла, – кивнула Ангелина Викторовна.
– Только в у. е.! – улыбнулась медсестра. – Муж где работает?
– На комбинате.
– Ну, тогда что говорить? Там все богатые. И вы на комбинате?
– Нет, я учительница.
– Учительница? Это плохо.
– Отчего же плохо?
– Потому что у учителей у. е. не водится, – засмеялась медсестра.
– У меня дома есть двадцать долларов, – учтиво произнесла Смирнова. Медсестра посмотрела с удивлением и пожала плечами:
– Это не серьезно.
*
На пятый день Альберт Султанович сказал, что можно вставать и потихоньку ходить с палочкой, а лучше с костылем.
– Привыкайте, – уточнил Шпак. – Это теперь навсегда. Жалобы есть?
– А рисовать? Я смогу рисовать? – с трудом проговорил Смирнов, язык слушался плохо. – Я же левша.
– Учитесь правой. Левой рисовать не будете, ни писать, ни рисовать, ничего. У вас большой очаг поражения.
– В м-м-мозгу?
– Именно, дорогой, именно. Но будем кое-что нестандартное делать. Ваша жена правильно поняла ситуацию. Небольшой спецрезерв нового лекарства я для вас найду. Цену Ангелина Викторовна знает.
– С-спасиб-б-бо, – сказал Смирнов.
– Не теряйте надежду, Михаил Кузьмич. Вы находитесь в крыле первой надежды!
– Ладно, – пролепетал Смирнов.
В палату вошла красивая девушка в распахнутом халате. Джинсы низкие, животик, пупок наружу.
– Журналы, газеты, стрижка, бритье, массаж? – спросила она, оглядывая палату.
– Эльвира, какая стрижка? – обернулся Шмак. – Это седьмая палата, не видишь контингент?
– А-а… – разочарованно протянула девушка. – Тогда я пошла. А где белые?
– Первая, вторая, – махнул рукой Альберт Султанович.
*
Соседи по палате были такие же беспомощные. Один вообще не вставал. Остальные еле-еле ходили, судорожно хватаясь за дужки кроватей, стулья, стенку.
Иногда неуклюже грузно падали, приходилось звать медсестру, никто никого поднять был не в состоянии.
Приходила медсестра Людмила Сускина.
Уперев толстые руки в бока, она стояла над валяющимся на полу паралитиком и отчитывала его:
– Ну куда вот тебя понесло, несчастье? Возись тут… Ладно, хоть не нагадил. У меня для тебя нет личной санитарки, кто за тобой говно станет убирать, случись чего?
Сверзившийся паралитик мычал, пытаясь подняться, но не получалось.
– Становись на карачки, ползи потихоньку, – говорила Сускина. Потом она хватала дядьку поперек живота и ловко укладывала в кровать.
– Лежать! Пусть твоя старуха или кто приходят, тут с вами возиться некому. Сиделок нету.
– Но мне в уборную надо, – заикался паралитик.
– Всем надо. Диктуй телефон, несчастье, я позвоню твоим, пусть приезжают и разбираются. Мы не можем каждый день менять белье. Вас у меня полсотни засранцев. В палату войти невозможно, дыхнуть нечем. Терпи!
– Да я уже третий день терплю, – жалобно стонал дядька.
– Терпи, терпи, – хлопала она его по заросшей серой щетиной щеке.
– Тебе не так долго осталось терпеть. – Неожиданно громко взвизгнула: – У меня двое детей! А я тут с вами… Тьфу!
Когда рыжая Людмила ушла, дядька перевернулся на живот и заплакал.
Смирнов сжал кулак и закрыл глаза.
*
Окна в палате были большие, от стекол несло холодом.
Накинув на плечи одеяло, Смирнов, опершись о подоконник, стоял и рассматривал просторный двор больницы.
Она была наполовину недостроена, поэтому у главного входа там и сям стояли бочки с чем-то строительным, грудами валялся кирпич, доски, арматура, проволочные сетки, тюки стекловаты. Кое-где сохранилась трава – зеленая, нарядная. Синими шишками выделялся татарник.
Напротив – окна недостроенного крыла больничного корпуса. Они затянуты пленкой, по большей части порванной, трепыхающейся на ветру. В некоторых мерцал слабый свет.
– А там что такое? – спросил Смирнов у соседа, пожилого человека Леонида Поленова.
– Там живут таджики и наши.
– Что значит наши? – не понял Смирнов.
– Да тутошние, которые лежали в палатах. За некоторыми после выписки никто не приходит, вот таких и перемещают в это левое крыло. Вон видишь, две пустые койки? Там еще два дня назад мужики лежали, не больно старые. Срок кончился, их выписали и отвезли к таджикам.
– Не может быть, – сказал Смирнов. – Как же они теперь там?
– Ну как? Раз в день с больничной кухни таджикам дают большую кастрюлю каши или супа, хлеб тоже дают, таджики кормят наших людей, за это Шмак, его называют Шмакодявкой, позволяет черномазым там жить.
– Но… Ведь холодно, наверное, как там можно жить?
Леонид развел руками.
– А что делать? Тут мест мало, каждую ночь привозят и привозят таких, как мы с тобой. Коек не хватает. А эти, – он махнул рукой в окно, – валяются там, ждут, куда их возьмут. Шмакодявка называет это крылом второй надежды.
– А куда их возьмут?
– Кто-то там и остается. Некоторых все же забирают родственники, если милиция занимается. Одного или двух взяли в дом престарелых или психодиспансер, не знаю точно. Этим сильно повезло, хоть от холода и голода не сдохнут. Хотя все равно сдохнут. В психушке сделают пару уколов – и все, околел.
– А хоронят? Где же их хоронят?
– Это не проблема, в крематорий, и все. Фу-фу и нет ничего.
– Фу? – как эхо повторил Смирнов. – Ничего нет?
– Ничего, – сказал Поленов. – Дай-ка мне, брат, компотику попить.
– Да откуда ты такое взял? – не поверил Смирнов.
– Откуда, откуда. От верблюда! Я тут уже второй раз. После первого там был, в этом втором крыле. Ничего, таджики не злые, они нас коробками укрывают, стекловатой, чай дают. Потом меня сын все же взял. А через пару месяцев поперся я на огород картошку копать, наклонился только, меня опять бабахнуло. Теперь покруче! – со странной гордостью сказал Поленов. – Вчера вечером сын приходил, сказал, чтобы я тут и оставался. А тут не оставляют. Только к таджикам.
– К каким таджикам? – спросил Смирнов.
Он вдруг как бы забыл, что ему рассказал Леонид.
*
Пришла санитарка Саня. Швабру она держала рабочей частью вперед, как ружье при штыковой атаке. Она потянула носом – и прямиком к Леониду.
– Опять все обоссал?
– Да не держится у меня ночью! – сказал Поленов.
– А я чего? – зло прошипела Саня. – Проси клеенку, писят рублей.
Она повозила шваброй между койками и ушла, задастая, как бегемот. Леонид схватил утку и бросил ее в дверь.
Саня вернулась:
– Счас Шмаку доложу! Хулиган.
– Видал? – расхохотался Поленов. – Шмакодявкой пугает.
*
Альберт Султанович Шмак пришел на обход бодрый, лицо у него было красное, глаза веселые.
– Ну-с, Михаил Кузьмич, как вы? Жалоб нет? Нет. Анализы хорошие, стул отличный, оформленный. Пора домой.
– Но я почти не могу ходить, – пробормотал Смирнов.
– Мы больше вам ничем не сможем помочь, Михаил Кузьмич. В данном случае медицина бессильна. Учитесь жить в новом режиме.
– А жена? – растерянно сказал Смирнов.
– А что жена? Она нашла нужное лекарство по нашей рекомендации, я помог. В качестве исключения вам его прокапали. Вы же лучше стали говорить, не правда ли?
– Да вроде, получше маленько.
– Ну вот! Это большое достижение. Теперь вы сможете хотя бы ясно выражать свои желания и потребности. Разве этого мало? Есть у вас желания? Вечером придет ваша Ангелина Викторовна, собирайтесь потихоньку. Ужин вам дадут. В порядке исключения.
*
Жена вечером не пришла. Мобильник не отвечал. Абонент недоступен.
Принесли сечку с куском бледной рыбы и желтый компот. Поленову и Смирнову дали по две порции.
– Выходное пособие, – оскалился щетинистый Поленов. – Рыбка тухлявая, не ешь ее, Миша. Таджики не любят дристунов, нету у них там туалета.
Появилась медсестра Людмила.
– Михаил Кузьмич, в чем дело? Койку надо освобождать, ты у нас не один такой. В коридоре уже двое лежат на сквозняке. Один совсем плохой. Надо побыстрее.
– Не отвечает, – сказал Смирнов.
– Чего не отвечает? – нахмурилась Сускина.
– Телефон не отвечает.
– А-а-а… Понятно-о-о… – протянула медсестра, вынула из кармана мобильник, набрала короткий номер:
– Альберт Султанович, за Смирновым никто не пришел.
Сосед Леонид Поленов засмеялся:
– Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка?
Сускина долго, словно впервые видела, рассматривала Смирнова:
– Значит, абонент недоступен. Поня-а-атненько.
– Людочка, меня тоже выписали? Позвони Шмакодявке, спроси.
– Завтра, Поленов, завтра. Зачем хамишь? Что тебе сделал Альберт Султанович?
– Ничего мне не сделал Альберт Султанович. Да оформляй сегодняшним числом, Людочка. Чего тянуть? Только утром завтрак выпиши. Две порции.
Он обратился к Смирнову:
– Ну что, Мишель? В путь, к новой жизни? Не переживай сильно, таджики народ добрый, приютят на пока. Или насовсем. С одной надеждой расстались, но не так уж все плохо. У нас тут их крыло называют крылом второй надежды. Правильно я говорю, Людочка?
Сускина потрогала пышную лакированную прическу и сказала:
– Правильно, Поленов. Ты человек опытный.
Она протянула Поленову большую плитку шоколада:
– На, мыслитель. Тут один белый такой ерундой хотел задобрить. Вам пригодится.
Поленов изловчился, поймал толстое предплечье Сускиной, смачно поцеловал:
– Сладкая моя! Благодетельница! Дай я тебя…
Сускина вывернулась и вкатила Поленову оплеуху.
– Ты чего? Прекрати.
– Прощай, Людочка, – тихо сказал Поленов. – Мы будем по тебе скучать.
– Счастливо, – отвернувшись, сказала Сускина.
Она прижала пальцы к глазам, шумно вздохнула и быстро ушла из палаты.
Маленький, старинный, озерный…
Как-то осенью я возвращался из небольшой, но утомительной и, главное, совершенно бессмысленной командировки. Конфликт, в котором нужно было разобраться, уже вначале, по письму в редакцию моей газеты, представлялся бытовой склокой, но редактор усмотрел в ситуации новую социальную проблему, отражение некоего тотального психологического перекоса в сознании сельчан и намеривался на основе этого письма и моего разбирательства устроить дискуссию в газете. И пришлось мне тащиться в тридевятое царство, в отдаленный район области. Конфликт в самом деле оказался тупиковым: два брата много лет никак не могли поделить тридцать соток суглинка и подзола, что прилегали к двухквартирному совхозному дому новой постройки. Вероятно, из братьев начальство района пыталось сделать начальных фермеров (им дали по три гектара неудобий), посмотреть, что получится, чтобы распространить опыт на других работников. Но родные пятнадцать соток оказались ближе к сердцу. Один был передовик и бригадир; но у другого, кудрявого младшего, кроме семьи имелась побочная дочь, тоже кудрявенькая и белокурая, единственное существо, сохранившее любовь ко всем. Волею судьбы мать ее умерла при вторых родах, и младший брат взял незаконную дочь к себе в семью. Поначалу семья старшего отнеслась к этому с пониманием, но когда встал вопрос о разделении соток, младший потребовал больше, а старший уперся: делим пополам, и все тут. Когда младший оформил удочерение, старший и вовсе стал родному брату врагом, потому что девочке было как-никак пятнадцать лет и, учитывая ее раннюю зрелость, жених уже явственно проявлялся: молодой агроном колхоза. Именно он, как оказалось, и разработал эту умную, ничего не скажешь, схему надела братьев землей, ведь к моменту укрупнения семьи младший мог претендовать уже почти на весь участок. У старшего детей не было, и он мог стать батраком при младшем. Старший хоть и бригадир, был мужиком простодушным, но, прознав про план агронома, возненавидел младшего. И пойдет брат на брата… Такие дела.
Я не смог разделить правых и виноватых; материал не получался, нечего было рассказать в газете, и, конечно же, редактор расценит это как невыполнение задания, ведь так желаемая редактором социальная дискуссия срывалась, история попахивала расчетливой авантюрой, ведь хозяином всего мог стать этот пронырливый агроном. Так что объяснение мне предстояло муторное, я был в некоторой печали.
…Нудна и слякотна была дорога из дальней деревни. От двухдневного общения с братьями и их противоборствующими крикливыми бабьими лагерями остался тяжелый осадок, старухи дополнительно срезали: мумии, еле живые на вид, столько трудностей пережившие, они обладали адской скандальной энергией и феноменальной памятью, все всем припомнили до седьмого колена, все и еще два аршина под каждым. Соседи говорили, что пару лет назад братья, получив новый просторный дом и землю, были не разлей-вода, трудились от темна до темна. А теперь травили друг у друга кур. Жена старшего не поленилась как-то летом принести во двор младшего несколько огромных охапок клевера на вилах – теленок объелся, распух и помер; (телята не могут остановиться, когда едят клевер). Кто виноват? «А че я, че я! Я хотела теленочка подкормить, он слабый был!» Такой хитроумный криминал, поди докажи умысел. Всего не перечислишь. Агроном скрылся в командировку в область. Председатель совхоза пожимал плечами: «Это их дела, не знаю что там у них, с жиру бесятся», хотя особого «жира» я в семьях не приметил. На дворе старшего был «Жигуленок», общий трактор-колесник был у них, вот и все.
И вот унылая пора поздней осени, никакого «очей очарования», сирые однообразные деревеньки; новые знатные дома на фоне общей серости и полузапустения выглядели скорее чужаками, чем знаками новой жизни.
И мерещится кругом братская междоусобица, ну чего они там делят, неужели покой и согласие дешевле зависти? Провожая меня, бывший инструктор, а теперь учитель биологии, друг мой, саркастически посмеиваясь, напоминал мне о сенсорном голоде и возникновении трудных духовных проблем, когда основные материальные решены. Чего это вспомнилось? Ах, друг, умница, тебя бы сейчас сюда, ко мне, вместо меня. Не нашел я тут духовных проблем, только склочная дележка и укрепление гадостных, как бы не сказать самых низменных инстинктов, если уж родные братья… Община, где расслоение слишком быстрое и резкое, начинает нравственно распадаться, вот тебе и вся духовность. Недаром Столыпин рекомендовал сильным предприимчивым хозяевам «отруба» хуторную систему. Ведь даже на фабрике, на заводе «коллектив» – понятие сугубо формальное. Так-то, друг мой.
Голые лесные опушки без единого цветового пятнышка, поля неопрятные, кочковатые пашни, и небо, серое, мутное, низкое, дымные облака, кажется, можно достать рукою. Сырой промозглый холод. Ни звука, ни движения в округе. Даже природа замирает, отдыхает, а вы, люди, в неустанных страстях, словно собираетесь жить вечно. Напрасно. Такая беспомощность, такая ненужность моя в этом тихом мире; уж если в невеликом таком деле не смог разобраться… Надо заметить, к моменту возникновения этого взвешенного состояния «взвешен на весах и найден очень легким» многовато накопилось неудач и огорчений, определилась полоса жизни, смутной и вязкой, и судьба как-то не очень заботилась хотя бы проблеском надежды; да что надежды, отрадой хотя бы какой-нибудь маленькой и тепленькой, плохонькой, но живой – ведь должно же соблюдаться некоторое равновесие между положительным и отрицательным. Не подтверждалась диалектика, дубалектика, тем более что газету нашу собирались сливать с какой-то полужелтой, я там ко двору не придусь. Как жить? Что умеет сорокалетний журналист районки, кому он нужен? Не в тоске был я, нет, но в значительном удручении, потому что слишком много занимался бесплодными размышлениями о дальнейшем моем трудоустройстве. Сорок лет? Это ерунда, все впереди. Но и это ерунда. Вялая дурнота обволакивала душу; апатия, сил нет никаких. «Отрадней спать, отрадней камнем быть», – бубнил я, в полудреме сидючи на холоднющем придорожном камне в ожидании попутки. И уже не жалел, что нет у меня ни сестры, ни брата, и никогда не будет, и близкие почему-то отдалились, никаких общих интересов. «Поджидала удача в сторонке меня, неудача ждала на дороге, – сочинил я строчку, а дальше никак. – Серый сумрак осеннего дня… какая рифма к слову «дороге»? Как поля безнадежно убоги! Итак: поджидала удача в сторонке меня, неудача ждала на дороге. Серый сумрак осеннего дня… Как поля безнадежно убоги». Все журналисты средней руки сочиняют втихую стихи, а то и прозу. Прошла вечность, в самом деле ничто не проехало никуда. Да и зачем? Бесконечная морось сыпала и сочилась с тусклого неба, и все кругом, даже мой камень, пропиталось влагой. Штормовка промокла, сырость чувствуется уже плечами. Знобко и сиротливо. Я временами вздрагивал, как пес, и слизывал с усов безвкусные водяные капельки. Водочки бы. Борща, чаю. Есть ли это все на свете? Все журналисты моего ранга в плотных отношениях с водочкой.
Добираться нужно было до Осташкова, это такой маленький городок, он расположен, говорили мне, на полуострове озера Селигер, на границе Тверской области. А от него, неведомого этого городишки, долгим медленным поездом дальше, домой, в Тверь, чуть ли не всю ночь. Товарищи посоветовали мне этот обратный маршрут – мол, глянь на знаменитый в узких кругах городок, воспользуйся командировкой и казенным рублем. «А городок на берегу, напоминающий дугу с бубенчиками колоколен… Живу, молчу, с собой поссориться хочу, своим покоем не доволен». Очень хорошо. «Хорошо бы жить в маленьком городке», – подумал я после очередного приступа оцепенения. Эдаком непременно старинном, лесном, озерном, чтобы древние камни его и еле сохранившаяся часть кремлевской стены имели прошлое, дышали преданиями и легендами, и округа была бы первозданной и нестеровской, а люди городка и окрестностей просты, добры и несуетливы, ведь кроткое сердце – жизнь для тела, а зависть, слышал я, гниль для костей, и завистью дьявола пришло в мир зло, вот вам и происхождение зла. Так что желательно, чтобы сущностью посада и всех его микрорайонов были покой, тишина, согласие и отсутствие изнурения в труде и в сердце, и веселье в праздники, и незлобивость в будни. Сарафаны, хороводы. Искусство и ремесла. И можно было бы найти там, за кривенькими и тополиными переулками окраины, за рощей и оврагом, по пояс вросший в землю камень белый с письменами, рядом журчащая живая влага ручья кастальского под сенью, стало быть, ракит, и чтобы вокруг камня и по бережкам изумрудная травка с маленькими, словно из тюбика, штучками гусиными там и сям, много не надо, а то прилечь никак, и полжизни доискиваться, что за камень такой, кем, когда и во имя чего поставлен, что написано и в чью честь. А как приятно было бы приходить к нему иной раз в одиночестве ли, с приятелем ли, местным самостийным краеведом и патриотом, чтобы еще раз обсудить варианты происхождения этого замшелого посланника из прошлого, а то и с разведенкой молодой, веселой, которой наплевать на все и всякие камни на свете, чтобы насладиться ее речью, болтовней бессвязной – все сплетни обо всех – и слезами, чудесно превращающимися в тихий смех и теплые ласки от одного нежного моего слова и жеста, от моих брутальных хапаний за вот такой зад и налитую грудь, от моих поцелуев, и в этот момент осенит: под камнем клад! Подфартило… Да, главное: хорошо бы ничего подлинного так и не узнать об этом камне до конца дней своих. Да будет так.
К тому моменту, когда мои конечности вовсе потеряли чувствительность и каменно окоченели, появилась попутка, вихлявая ископаемая полуторка без номеров, но с веселеньким шофером. Когда я забрался в кабину, он протянул темную бутылку вина: «Будешь? Карамельки есть». Очень вовремя.
К полудню, еле продравшись сквозь непогоду и одну чайную, мы добрались-таки до Осташкова.
Городок оказался старинный, озерный и маленький. Колокольни и маковки присутствовали и сияли, отреставрированные.
В момент моего входа в Осташков в туманном небесном окне, конечно, рдело солнце.
Водная гладь озера Селигер причудливо искрилась самоцветами, хотя положено ей было быть серой, как небо, но гладь водная отражала, не смурные облака, а встречающее меня солнце. Наступал праздник.
«Что тут у вас есть, чем знамениты? – спрашивал я, оттаявший, у словоохотливого улыбчивого жителя, который, как и я, был худо одет, не брит, и некуда ему было спешить. – Каковы уникальные достопримечательности?»
«Знаменитый кожевенный завод, швейная фабрика, тут золотым шитьем одежку для попов делают, маслозавод, прямо в Кремль маслице идет, замечательный рыбзавод, тоже в Кремль, копченый угорь полупрозрачный, на экспорт, по одному в коробочке, снеток, лещ холодного копчения и для консервов, и судак туда же, мясокомбинат, вяленые косули целиком прямо в Кремль, хлебокомбинат и грибной завод, рыжики и грузди маринованные в бутылках, потому что такой стандарт для Кремля. Хочешь достану? Триста рубчиков бутылка. Все необходимое у нас есть, и немножко лишнего. А достопримечательностей не счесть, хочешь покажу? Триста рублей». «А пиво? – спрашивал я, страждущий». «О! Конечно! На воде из особого источника, чехам и немчуре делать нечего, такого нет нигде». «Тоже в Кремль?» – постарался не улыбнуться я. «Не, это для всех туристов. Пьют как рыбы! Селигер, это же значит светлейшая, чистейшая, целебная, да почти святая вода! И школы, детские сады и ясельки, ну там строительные организации, что еще? Музыкальная школа и масса других учебных заведений, техникумы: а) финансовый, б) ветеринарный, в) механический». «Да где же это все у вас тут помещается? Вроде лес кругом, вода да острова?» «Вон там у нас чудесные микрорайоны номер один и два, все дома девятиэтажные, замечательные, со всеми возможными удобствами и телефон в подъездах, и скоро будет пансионат на две тысячи двести двадцать коек с множеством кинозалов, дискотек и для компьютеров, и рестораны со спорткомплексами. Во! Строим тут и на островах огромные гостиницы, кемпинги и яхтклубы!» Это рассказывала мне уже кассирша, кудрявая такая девушка, на пристани, высовываясь из полулунного окошка, как болонка, и посверкивала парой золотых фикс. «Торговый центр и очень много учреждений бытового обслуживания, потому что туристов тут летом просто пропасть, все спрашивают, потому мы тут все знаем и рекомендуем, рекомендую круиз по островам на теплоходе, пять стоянок по часу каждая, целый день, кормят три раза, есть бар и спасательные круги, чтобы плавать. Туристов тут отовсюду, из всех заграниц». «А в бывшем крупнейшем монастыре дореволюционной России Ниловой пустыни, рассаднике мракобесия до двадцатого и контрреволюции после революции, – говорил лысоватый и при сиреневом галстуке учитель средних лет, – в нем очень скоро откроется шикарная комфортабельная турбаза, на уровне мировых образцов, почти «Хилтон». Я атеист, городу нужен доход, валюта. Десяток кафе, рестораны, монастырскую трапезную превратим в шикарную столовую, очень недорого, причем тут же спорткомплекс с яхтами, серфингами и шверботами, водные мотоциклы, моторки для прогулок на водных лыжах, двигатели класса «Феррари», «Сузуки» и «Ямаха», слыхал чего? Или взять «Меркюри», так это же пятьсот лошадиных сил! Чувствуете размах? Я радикальный атеист! Масштабы, скажу я вам, уважаемый корреспондент!»
«Чрезвычайные масштабы, прости господи», – восхитился я про себя. И спросил:
– А сейчас-то что в этой никому неведомой знаменитой Ниловой пустыне?
– Сейчас? – призадумался учитель. – Сейчас дом престарелых и психоневрологический диспансер, – скривился он, с тоской посмотрев на дальний остров, где среди леса возвышался купол храма, покрытый чем-то серебристым. – Бездомные всякие, от кого дети отказались, но больше, конечно, просто одиноких, знаете, какая у нас тут война была, все выкосила.
