Текст книги "Место под облаком"
Автор книги: Сергей Матюшин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
– Юноша, – говорит он, – а до чего же хороша эта девочка Ксения! Такая естественная, непосредственная.
Лег набок; непроизвольным жестом сунул воротник под щеку, ладони лодочкой внедрил между подтянутых к животу коленок, чмокнул, чихнул, поерзал, устраиваясь, раздавливая какие-то досадные желваки под шеей плечом. Шу-шу-шу, – пробирается кто-то тайком в сене.
– Шеф! – донеслось удивленное, – кемарить что ли?
– Мм-м? – мотнул головой Василий и заснул.
– Василий Павлович, а Василий Павлович, – голоском Ксении тоненько пропищала ласточка из гнезда. – Сисилий Павловис-с-с, у меня для вас, для вашей песенки есть слова подходящие, хотите, научу, очень просто, Сисилий Павловис, надо только летать и чирикать, чирикать и летать, как я, птичка небесная, и вечное наслаждение будет вам, давайте полетаем вместе, я вас научу…
Вот брюхатое облако, похожее на виноградную гроздь, висит в белесом небе, бесшумные молнии ломаными стрелами вспыхивают там и сям, как кегли свисают из него рыжие кильки, свисают и раскачиваются, раскачиваются, отрываются и летят с писком вниз на Василия, дергается Василий, хочет убежать на крылечко домика в два окошка, в одном виднеется среди цветов и колосьев девичье личико, а кильки все летят, увеличиваются, распухают животами, больные из водохранилища, требуют спасти их жизнь, Ксения в окошке манит тоненьким пальчиком с грязненьким ноготком, на ее головке венок из ромашек и васильков… «Шу-шу», – говорит Виктор, и ногами вперед зарывается в сено, зарылся, высунул востренькую мышиную мордочку, поглаживает коготками метровые усища, насмехается: заболел, шеф? «Шу-шу?» Мелькают никелем велосипедные спицы на изумрудном пригорке, несется на горном велосипеде Ксения, такая желанная, желтая блузка расстегнута и дуется пузырем на спине, задирается, грудки у Ксении белые, незагорелые, маленькие и тугие, алые трусики с белой кружевной оторочкой… и уже совсем туманится палевая даль, речка слепит веселым перекатом и бормочет на ушко, картавая и насмешливая, настойчиво бормочет о том, что… никогда тебе не догнать девочку Ксению, и что-то еще, но не знает языка речных струй очарованный человек, как близко ямочка на щеке Ксении, она уже облизывает сухие губки быстрым языком, и уже ощущают ладони солнечное тепло ее тела, какая она вся гладкая-гладкая, гибкая, она пахнет сеном и водой, но вот откуда ни возьмись, бежит грозный рыцарь, юноша Витольд Решительный, при багровом плаще и со шпагою, и целится клинком в истекающее любовью и истомой бедное сердце Василия. «Все, пропала моя жизнь и моя Ксения пропала для меня…» «Ах, мы умрем вместе, Сисилий Павловис-с…» «Стой, стой, гад!» – хочет крикнуть Василий и шепчет: «Вместе, вместе, моя единственная…» Горячая земляничка тает на губах – это поцелуй Ксении, такой долгий и сладкий. «Теперь я навсегда твоя…» Шершавые, загорелые плечики, она приникла к нему всем своим телом… Тянется губами, всем существом своим изнывающий желанием Василий хочет удержать, завладеть навечно, и вот они уже летят в сияющий зенит к жаворонкам и ласточкам, в долгом невиданном наслаждении сжимая в объятиях плащ-накидку военного образца, которой заботливый Виктор накрыл товарища, чтобы не беспокоили его комары да мухи. Просыпается не вынесший напряжения Василий. Колется везде жесткое сено и ничем не пахнет. В руке миллиард иголок, отлежал.
Сел, утерся.
Надо же, какая ерунда… жалко. И вдруг с опустошающей мгновенной досадой понял, что проспал две ночи подряд, всю жизнь, все на свете проспал. Зато какой сон был чудесный, цветной и объемный, он же словно наяву ощущал ее тело, поцелуй (Василий потрогал губы) и запах волос… Посмотрел на часы, улыбнулся: девять вечера.
Виктор, раскинувшись, как дровосек, спал, похрапывая в два голоса, и в ноздре посвистывала какая-то сопелка.
Василий вышел, потоптался у сарая, и как-то оказался вблизи дома Петрова, да где же он еще мог оказаться?
У крыльца стоял велосипед, тусклый, даже слегка как бы пушистый от пыли. Свисая, на седле ворохнулся большой белый кот и, насупившись, следил красноватыми глазами за Василием.
– Кис, – сказал Василий и протянул руку.
– Мур-р? – раскатисто и картаво спросил альбинос и боднул ладонь, ласкаясь.
Из распахнутого окна терпко пахло жареными грибами, луком; слышалась музыка. Сразу захотелось жареных грибков с лучком и картошечкой. На подоконнике стояли консервные банки из-под тушенки и гороха, из них вульгарно торчали мясистые стебли кактуса. Две герани в щербатых кринках кустились по бокам.
– Ага! – возникла среди гераней растрепанная Ксения, словно таилась и ждала напугать. – Здрасьте! Как поспали, что приснилось? – подозрительно лукаво прищурилась она, и Василий смутился. – У, сони какие! А я накаталась… вот так! – сделала она знакомый жест большим пальцем. – У вас велик вот такой! – повторила. – А потом я еще пол вымыла, и крыльцо, и сени, и грибов нашла, пока в магазин ездила, одни рыжики, не верите? Одни-одни! Грибы жарю на примусе. Будете? Лук, сметана! Я и винца купила, батя велел угостить вас.
– А что еще? – глупо улыбнулся тихий со сна Василий и, как бы окончательно проснувшись, с форсом облокотился о подоконник. Но тут же, скромнея, стал чуть ли не по стойке «смирно».
– Семечек надо?
Исчезла, появилась, подняла кулачек, из него мимо нерасторопных ладоней Василия посыпались пунктиром семечки и, тюкая как жучки, запрыгали по доске завалинки. Надеясь поиграть и поживиться, белым клубком к ним метнулся кот.
– Васька у нас семечки ест! Так будете грибы?
– Буду, – сразу ответил Василий, – Немного. Нет, не буду, я сыт.
В окошке появился отец Ксении, он держал в руках газету. «ДУРТ», – прочел перевернутое название Василий.
– Заходите, Василий Павлович, рыжиками угостим, исключительного качества закуска. Только вот не пью, печень. Но ради гостей можно.
– Я тоже ни-ни, – сказал Василий. – Напряженный маршрут, форму надо держать.
– Вот пишут, – кивнул Петров в газету. – Где-то тут… а, вот. «Во второй половине дня на севере области грозы». А никаких осадков. Сохнет все. Ну, заходите.
– Нет, нет, спасибо, я тут.
– Чего – тут?
– В смысле не беспокойтесь. Ужинали только что.
– Заходите, заходите, видел я, что вы кушали. Такие вещи вообще нельзя есть.
– Вы знаете, – начал сразу говорить за столом Василий, поедая неописуемые рыжики, – я просто очень люблю природу. Вообще деревенскую жизнь. У меня, например, даже бабка жива до сих пор, девятый десяток, она в Осташкове живет, на озере Селигер. Знаете? И в поле работает.
– Знаю, – кивнул Петров. – Мы там недалеко турбазы строили.
– Я вот половину области уже объездил, – сказал Василий, косясь на Ксению. – Теперь с другом едем в заповедник. Я тоже рыбой занимаюсь. Нет, вы не представляете, едешь по лесу, тишина, заброшенные дороги, заброшенных деревень много стало. Если достопримечательность какая, ну там часовенка, церковка разрушенная, речка или мельница, взял остановился, смотри себе. Или вот на Рыбинском. Все мелководья можно на велосипедах объехать, там чайки и держатся.
– С рыбой там плохи дела, – вздохнул Петров. – Вся плотва с червием, белый червяк какой-то. Это ж хуже замора. И рыба есть, и жрать не станешь.
– Ой, фу! – скривила нижнюю губку Ксения. – Рыбина с глиствами, гадость какая, бэ-э!
– Да нет, нет, – горячился Василий, обращаясь уже только к Ксении. – Есть можно, только рыбы там мало. Оставили лес на дне водохранилища, а вот теперь, много лет спустя, он начал гнить, и весь кислород это гниение поглощает. Мертвая вода. Или еще: уже несколько десятилетий прошло, а проектный уровень так и не достигнут…
И – рассказывал, рассказывал про свои занятия, радуясь тому, что Ксения слушает внимательно и даже задает вопросы.
– Всех чаек не уничтожишь, – уверял лектор Василий. – Это необходимый элемент биоцикла. А уничтожишь, кто больную рыбу будет есть? Щук там мало, что-то не прижились. А почему? Проблема! Судака относительно много, но он крупную не ест. Представляете, какая сложная ситуация? Как расстроен весь биоценоз! Вот мы и решили поставить грандиозный эксперимент.
– Надо же, как закручено все! – удивился Петров. – А вот, помню, после войны без этих экспериментов рыбы было вдоволь. Сложное ваше дело, ой, сло-ожное. Отчего же они лес-то на дне бросили? Там же, кажись, беломшанник-бор да сосны были. Это же дармовое богатство.
– Вот такой печальный недосмотр, да, ценные породы. Но спешили тогда, все ударные темпы, а вырубать да вывозить лес дело дорогое и долгое, хлопотно уж очень.
Ксения принесла маленький горшочек. Из него на тарелки выложила тушеную картошку, посыпала все рубленым чесноком, зеленью. На каждую тарелку положила по крупному жареному карасю. Василий с тихим восторгом смотрел на проворные тонкие пальчики Ксении, ловко и быстро сервировавшие стол. Впрочем, караси были тоже какие-то необыкновенные: очень румяные, а изо рта каждого торчал пучек петрушки; тушки она полила из маленького ковшика густой желтой подливой, с какими-то зелеными палочками. «Это кетчуп с бамбуком, разбавлен нашей сметаной», – объяснил Петров.
Карлос Сантана, его узнал Василий, в который раз выводил свои дивные рулады на гитаре. Ксения, закрыв глаза, покачивалась, сидя на стуле. Блузка слишком расстегнута, чудная грудка иногда полуобнажалась, и в такие моменты Ксения моментальным острым взглядом из-под прикрытых век стреляла в трепещущего Василия. Ксения – тонкая, голенастая, изящнейшая и неумещающаяся в своей блузке, завязанной узлом на впалом животе, кое-как заплетенная пшеничная коса вот-вот распустится, подпевая издевательскому старику Карлосу Сантане, стала убирать со стола.
Медленные летние сумерки, сине-светлые, обволакивали полузабытую деревню. Они проникали в дом, скрадывая краски и очертания. Собаки не лаяли. Василию было жалко кончавшегося вечера.
В темной стороне неба, чуть подрагивая, мерцали над лесом несколько слабых звезд. В доме напротив окна вяло помигивали голубым, там смотрели телевизор. Ксения вдруг замолчала и неотрывно, не мигая, смотрела на Василия.
От ее взгляда было хорошо, но и чуточко томительно на душе у Василия, он чувствовал, как они уедут завтра путешествовать к своему дурацкому Рыбинскому водохранилищу, и исчезнет эта прелестница, и коса ее полураспущенная, и впалый животик, и эта маленькая грудь с остро торчащим под тонкой тканью соском, и все ее слова и вопросы… и вся она сама… Лучше бы ее не было. Василию хотелось поговорить о чем-нибудь с веселой Ксенией. Но разве строгий папа в гимнастерке и галифе отпустит свою прелестную доченьку?
– Пойду покурю, прогуляюсь. Такая погода сегодня чудесная. – И поднялся. – Спасибо, хозяева, за угощение. Грибы замечательные, рыба неописуемая. И дочка у вас… знаете, так хорошо готовит.
– Самостоятельная, – кивнул Петров. – Все может.
– Ой, неужели понравилось? – расплылась сияющая Ксения.
– Конечно, а как же, – с несколько чрезмерным восторгом сказал Василий. И, напрягшись, остепенился: – Пойду, значит, на крылечко. На улице уж больно хорошо, – несовершенно подлаживаясь под якобы деревенский говор, бодро проговорил он. – Ведь нам завтра в пять утра подниматься, вместе с солнышком.
– Пап! – как пружинка подпрыгнула Ксения. – Пап, можно пойду погуляю? Ну па-а… Маленько. Вот столечко. – И снова знакомое: большим пальцем отделила фалангу указательного: – Чуть.
– Поди, поди, – просто сказал Петров, зевая. – Недолго. А то завтра гости будут, надо прибраться, приготовить все. Они хотели завтра к обеду приехать.
– Конечно не долго, разумеется, – заспешил Василий. – Она меня с деревней познакомит, а я расскажу, как мы ехали и что видели в разных местах. «Да замолчи ты!» – сказал сам себе Василий, но продолжил: – Мы недолго. Да вот на крылечке посидим, побеседуем, как говорится, о том о сем, – нарочито шутливо посмеялся он и, слава богу, замолк, смутившись.
– Да гуляйте сколько хотите. А я, вон, телек посмотрю, сейчас концерт какой-то будет. У меня хорошо работает, не то что у других. Видели, какая антенна? Как мачта. Все по науке. Сам делал.
– Значительная антенна, мастерская, – соврал Василий.
Когда они вышли на свободу, то есть на крыльцо, Василий увидел, что скоро настанет ночь.
Какой-то странный, призрачный сумрак был вокруг: туманный, голубоватый, как бы с поволокой, хотя ясность в воздухе была исключительная.
– Дядя Василий, видишь, как у меня тут? – сказала Ксения тихо и… приникла спиной к груди Василия. – Это у нас лунные погоды стоят сейчас. Очень чудесно, я люблю.
Она уселась на верхнюю ступеньку крыльца, плотно сдвинув ноги. На голени видны несколько матовых штришков – следы заживших царапин. Коленки костлявые. Какая трогательная косолапость, или она специально так? Сланцы велики. Сцепленные замком пальцы подпирают склоненное набок лицо в романтической тени. «У нее глаза цвета сегодняшнего неба, или как ручей, как вода в ручье… Волосы льняные и белесые, льна цветки – глаза твои раскосые, что же делать, если… тра-та-та… я тебя… Дальше не получается».
Выскобленные Ксенией ступеньки крыльца белеют чистым деревом, вода проявила муаровый рисунок досок.
– Дядя Вась, тебе понравилось у нас? А еще речку не видели, там лилии, кувшинки и раки. Жуть сколько. Кушалка называется. Можно, например, купаться ночью в омуте, он глубокий. Я иногда ночью купаюсь. А ты можешь ночью купаться?
– Ночью? – несколько опешил Василий. – Наверное, не знаю.
– Ну, а со мной? Я буду тебя пугать как русалка, а потом у-у-у, в глубину затащу и погублю. Хочешь?
Василий проглотил какой-то внезапный комок в горле:
– Ты меня и так погубила.
Ксения тихо засмеялась, откинулась, заболтала ногами в воздухе – мелькнуло красное, белое…
«…Что же делать, реченька Кушалка, мне себя… тра-та-та… немножко очень жалко… Боже, какая чепуха в голову лезет!»
– Глубоководная Кушалка, речка глубоководная?
– Да ну, лужа! Папка стреляет галок или ворон, мы их раскурочиваем на части и ловим раков на птичье мясо и на ихние потрохи. И варим в молоке. А ты ел раков? Вкуснятина такая!
– Пробовал! – сказал никогда не евший раков Василий.
Черная юбка невероятно коротка, задирается, тесна, сейчас лопнет. Ксения поправляет воротник блузки, обеими руками трогает волосы на затылке, вытаскивает ленточку из косы, коса совсем распускается. И замирает сердце у Василия, надо бы отойти подальше от девочки, успокоиться. Чем бы отвлечься? Но глаз не удается отвести.
– Пойдем, покажу че-то. Пойдем, пойдем, – взяла она за рукав Василия.
– А папа? – оглянувшись на окно, забеспокоился Василий.
– Тс-с, – прижала палец к губам Ксения, доверительно приникнув, и Василий учуял запах дешевого мыла.
Они вышли на деревенскую улицу.
– Вот, – указала кивком Ксения на слабо светящийся в пустом темнеющем небе бледный круг.
Это была неожиданно большая, бутафорская, словно из серой тюли, луна. Чуть подтаявшая с одного края, но все же почти полная, она и придавала прозрачность позднему вечеру.
Обозначились пепельные извивы нескольких тропинок. Рельефной серебристой чешуей драночные крыши. Все кругом было в длинных светло-серых тенях.
Большая, плоская, со световой трапецией окна – тень от дома Петрова; тень от мансарды вершиной доставала сруб колодца, словно указывая на него; длинная извилистая по бугристой луговина – тень от колодезного журавля с оборванной цепью. «Вода теперь глубоко, журавлик стал безработный». Сияет отполированная ручка ворот. Плохо прорисованная, с исчезающими границами тень – от кроны ветлы. Ветла пухлая, дорощенная сумраком в баобаб. Каждая ближняя травинка отчетлива и отдельна. Маслянисто блестят черные окна напротив.
– Жалко, что это все ненадолго, – сказала Ксения. – Скоро луна зайдет уже. Вот дня три назад было что надо! Мы с дядьками купались в омуте.
– Да, – сказал Василий. – И сейчас дивно. Как-то я раньше не видел такого. А ты что же, в гостях тут у папы?
– А потому и не видел, что меня не было, это я тебе все показала. – Ксения склонила головку к плечу и принялась накручивать на пальчик локон, свисающий к уху. – Как же ты мог видеть, если меня не было?
«Почему она так медленно говорит и так загадочно улыбается? И говорит что-то странное…»
– Ага. Я в интернате, в Козлове вообще-то живу. И мамка там. Квартирует. А папка здесь. Он егерь, охотник. Тут у нас с ним много дел.
– Выходит, ты в школе, – проговорил удрученный Василий. И хотел подсчитать разницу лет, потом намеренно прогнал мысль о пугающей арифметике.
– А в каком классе?
– Хы! Ну и что? – уловила интонацию Ксения. – В старшем! Я большая, выше всех в классе.
И подошла вплотную, прижалась, и сказала в ухо замершему Василию:
– Видишь вот? Мы с тобою одинакового роста. Я большая. Мамка меня зовет «фитиль», не нравится мне.
И прижалась теплыми губами к губам Василия. И тут же отпрянула:
– Ага! Размечтался. Давай лучше разговаривать пока. Вот ты мне вопросы, а я буду отвечать и спорить, я так люблю спорить, просто ужас один, мне девки говорят, что я страшно упрямая. Вот я, например, стараюсь добиться своей мечты – скоро буду студенткой и жить с богатым дядькой. Правда, здорово? А у тебя есть мечта? Какая у тебя мечта, ну какая?
«Мечта? – растерянно подумал Василий. – Какая у меня теперь мечта есть? Не про этих же дурацких глистов ей рассказывать».
– О чем? Какая?
– Ну, знаешь… О чем-нибудь вообще. Разве плохая цель в жизни – из больного озера сделать здоровое?
«Что это я? Какая же это мечта, это обыкновенная работа, только нудная, трудная и одинокая».
– Ну о чем, о чем? Ага, не говоришь, тайна, значит, у тебя. Так здорово, когда у человека есть тайна! Вот Катька, у меня подруга такая была, Катька Колосова, так она тоже ничего про свои мечты мне никогда не рассказывала, тоже очень скрытная, просто ужас. Не говорила-не говорила, а потом раз и в мединститут поступила. Мы прямо обалдели все. Такая скрытная. Представляешь?
– Невероятно. – Василий ничего не представил.
– А мне еще целый год в школе. А сейчас надо практику пройти. А потом к брату поеду.
– Какую практику? Зачем к брату?
– Ниче так практичка. Неделю на ферме, неделю на тракторе, я с папкой сейчас иногда на тракторе ездию. Ерунда такая, грязища, пылища, жарища. А вообще-то здорово, я два трактора уже знаю. А потом еще косить сено надо.
– Как косить? – удивился Василий.
– Как косить, очень просто косить, косилкой.
И расхохоталась:
– Думал, косой? Да? Косой только для коровы, там кусочек, там луговинку, там обочинку, втихую, чтобы никто не узнал. Да папке никто ничего не сделает, он тут у них самый главный.
Ксения взяла Василия обеими руками под руку, прижалась грудью. Пришлось подстраиваться, чтобы шагать вместе.
– Вот в этом доме парализованная старушка живет, совсем одна. Мы ей помогаем, по очереди, я завтра буду шефствовать. А я люблю песни всякие. Которые нравятся, переписываю в тетрадку и выучиваю. Я уже тридцать или сорок песен знаю наизусть.
– С цветочками! – радостно вспомнил Василий где-то виденную тетрадку с песнями и стихами. «Тетрадь на все случаи жизни», – было затейливо написано на прямоугольной бумажке без уголков, приклеенной к переплету наискось, а пониже переводная картинка: толстая мордастая роза с капельками росы на пунцовых щечках.
– А? – изумилась Ксения. – Конечно, с цветочками. И с картинками, фотографии, вырезки, артисты всякие. У меня их целых три. А ты откуда знаешь? Колосова, она теперь стала вся из себя городская, приезжала, смеялась над нами, говорит, такой ерундой в городе не занимаются, ни у кого тетрадок нету никаких, обыкновенные фотоальбомы. А я люблю! В одну тетрадку подруги и друзья пишут всякие пожелания, а в другую я сама, а третья для различных тайн и про любовь. Это на память, когда буду старая. Хочите, расскажу, как мне всякие пожелания пишут?
– Да, конечно, – позавидовал и заинтересовался Василий. – А про тайны?
– А что, можно и про тайны, у меня вообще про любовь много. Но потом, ладно?
– Ксения скрытная, – подзадорил Василий.
– Никогда! Просто потом, хорошо?
– Ладно, потом так потом, – возбужденно проговорил Василий, незнакомо радуясь этому близкому «потом». «Как жаль, что завтра ехать надо, куда мы несемся как заводные?.. Два-три денька пожить бы мне в этой Малой Горке», – размышлял Василий.
– Один… ну, в общем, одноклассник мне недавно написал в тетрадку: «Вспоминай меня без грусти, не старайся забывать, напишу тебе три слова: жди, учись и будь здорова». Как?
– Очень.
– И еще вот: «Лошадь любят за окраску, а коня – за быстроту, умный любит за характер, а дурак – за красоту». Нравится?
– За простоту – нравится, – сказал Василий. – Лучше – за простоту.
– Нет, надо за красоту. Но это ерунда, просто для смеха. Другой вот что написал: «Помни, Ксюша, не забудь формулу простую: сумма двух алых губ равна поцелую. А любовь – бензин, а сердце – жар, одна минута, и – пожар!»
– Я думаю, Ксюша, этот одноклассник к тебе неравнодушен, – улыбнулся Василий. – Только почему же сумма двух губ? Надо четырех.
– Да? – остановилась Ксения. – Ну-ка, посмотрим.
Она развернулась, взяла Василия за уши, притянула к себе и надолго приникла в каком-то необыкновенном поцелуе – поначалу еле уловимом, потом все крепче и крепче, мягкие губы ее горячие, словно отдельные существа, как бы подробно исследовали губы Василия. Она обвила шею руками и прижалась всем телом, крепким, сильным. И – отстранилась, отошла на два шага:
– Хва-атит, хватит пока, дядя Васенька, хва-атит… А то ты сейчас… А одноклассничек мой, он да, он в меня по уши. Девки говорят, что он мой раб.
Смеялась, заливалась Ксения, хмыкал озадаченный Василий, и вспоминал уже в легкой дурноте, что так мастерски, кажется, еще никто его не целовал.
– А вот еще что, – сказала Ксения. – Вот мне иногда кажется, что раз – и вдруг запахнет сиренью. А тебе? Даже если никакой сирени нигде нету. Как сейчас, например.
– И мне, – беспокойно удивился Василий знакомому. – И мне тоже. Только черемухой. Раз, и пахнет откуда-то черемухой.
Василий говорил немножко сбивчиво, не удавалось наладить непослушное дыхание.
– Не-а, черемухой никогда не бывает, – отменила искренний и правдивый порыв Ксения. – Пошли обратно. Сейчас луна скроется за тучку и настанет кромешный мрак.
Над дальним горизонтом вполнеба полыхнула бесшумная зарница.
Небо было все еще светлым. Несколько слабых звезд по-прежнему как-то жалостно и хило помигивали над чернеющим лесом, явственно алел Марс. Или это Венера? Нет, она голубая вроде.
– Звезда упала, – сказал Василий, хотя никакая звезда не падала. Ксения нагнулась, чуть присела и посмотрела близко, снизу вверх. Какие у нее большие и темные глаза!
– Загадал желание, дядя Вася? Я зна-ю, какое дядя Вася загадал желание. Сказать?
– Скажи, Ксения, – выдохнул Василий.
– А вот какое. Целовать меня хочешь. Отгадала?
– Отгадала, – пролепетал Василий и попытался взять Ксению за плечи.
– Ни-ни-ни, – мягко вывернулась Ксения. – Подожди пока.
Из распахнутого окна крайнего дома раздались позывные «Маяка». Сейчас скажут точное время. Беспокойство владело Василием, напряженная растерянность, думалось, что вот кончается что-то очень важное в его жизни, единственно нужное, небывалое, он никогда не испытывал подобного. Нет, как-то было, лет десять, что ли, назад. Он, солдат, ехал в отпуск, ждал попутную машину на окраине городка, где располагалась воинская часть. Была слякотная, глухая, провинциальная осень, в глубинке она какая-то особенно темная, безнадежная; липучая жирная грязища кругом. Машин долго не было. Он промок и застыл. Мрак, дождь, чужая дальняя сторона, невыносимо надоевшая. Весь отпуск, семь суток простоишь на этой обочине. Наконец появился КрАЗ, пышущий жаром, рычащий. Но в кабине уже был пассажир – улыбчивая девушка, такая нежданная среди всей этой промозглой погоды. У нее было круглое лицо, обрамленное затейливыми кудряшками в сверкающих бисеринках дождя, мокрый нос, детские пухлые щеки, она все слизывала влагу с верхней губы и чему-то смеялась, глядя на солдата Василия, смеялась тихо, почти беззвучно. А когда он сел рядом, не отстранилась, а приникла, доверчиво подняв лицо, ее губы оказались совсем рядом с его губами. В просторной кабине КрАЗа уютно, как в теплушке. Шофер похож на танкиста – напряжен, дорога трудная. «Простудитесь», – сказала девушка. И потом они переглядывались, не сговариваясь, и улыбались друг другу: спутница удивленно и весело, а он волновался. На поворотах она слегка приваливалась ему на плечо и опускала глазки, хотелось, чтобы вся дорога была сплошным крутым поворотом. «Замерз? – спросила она. – Дай свою руку». Недоумевая, Василий протянул ладонь. Она взяла и положила на свою пышную грудь, под куртку, под платье. «Тепло?» Поцелуй был долгий, бесконечный. Шофер одобрительно улыбался. Очень скоро она вышла у развилки, помахала рукою с обочины. Вот тогда, вспомнил он, и возникло щемящее чувство потери, безнадежное, мучительное, хоть выскакивай из машины и беги за незнакомой неведомо куда. И почему этот ничтожный и бессодержательный, просто пустяковый эпизод помнится всю жизнь? Прильнув к стеклу, поминутно стирая с него мутное пятно пара, он пытался разглядеть тающую за пеленой тумана и дождя фигурку, и видел, все машет она ему рукою, словно зная, что он обязательно смотрит и ждет ее прощания. Взвыв, КрАЗ полез в гору, весь дрожа. Слившись с баранкой, шофер остервенело ругал падлу-дорогу, сядешь тут и все, хана. Василий и сам напрягался всем телом, как бы помогая машине, и думал про свою жизнь, как шофер про дорогу. Все же они застряли на глинистом подъеме, их медленно и противно тянуло, разворачивая поперек полотна, в кювет, вниз. И рубили маленькие придорожные березки, пихали их под колеса в глинистое тесто. Прорва грязищи, сырость до лопаток, а там, в родном городе…
– Ладно! – стряхивая наваждение, непроизвольно произнес Василий.
– Конечно, ладно, – с чем-то своим, с милым пустяком, должно быть, беззаботно и легко согласилась Ксения. – Я и сама умею стихотворения сочинять. Расскажу?
– Расскажи, – вздохнул Василий.
Заложив руки за спину, Василий шел немного позади. Шел, слушал, и все больше грустнел. Уже прошли по деревне туда и обратно, и вновь должны вот-вот минуть дом Петрова. Василий скосился, ожидая строгого и призывного восклицания. Поэтесса тоже приостановилась, хулигански схватила Василия Павловича за рукав:
– Давай побежим, а то вдруг папка в окошко смотрит.
Шагов двадцать пробежали, Василий при этом не знал куда деваться.
– Расскажи, Ксения, мне стихотворение собственного сочинения, – сказал он и поразился тому, как сказал: покровительственно, складно, глупо попросту. Но – несло: – О счастье, о любви и о свободе.
– Сейчас, – обрадовалась Ксения, не заметив страдающего Василия. – Я много сочинила. Вот, например… Сейчас… Чего-то мне неудобно. Так. Ладно, сейчас. «Не забуду я этой минуты, буду помнить тебя я всегда, но на время нашей разлуки не забудь и ты меня». Вот! Нравится?
– Чрезвычайно, – поперхнулся смешком Василий. – Очень интересно и хорошо по форме. Содержательно и емко.
– Неужели уж так прямо и плохо? – почему-то рассердилась Ксения. – Смотри, сейчас домой уйду.
– Зачем домой? – удивился Василий.
«Витька завтра встанет раньше меня, как штык встанет, а потом будет подсмеиваться. Нет, я тоже встану. В день сто км надо, не меньше, сто км в день, я повторяю, ну хотя бы пятьдесят, ты меня понял? Вперед, вперед… “Не забудь и ты меня”… надо же…»
– Ты не поняла, я наоборот, хвалю.
– Неужели? Тогда еще хочешь? «Пролетят наши юные годы, – восторженно начала декламировать Ксения, – разлетимся в другие края…» Нет, нет, я лучше другое. «Сердце девушки – касса закрытая, от которого мало ключей, сердце девушки…»
Они вышли на крутой пригорок за деревней. В лесу, на опушке темнели какие-то прямоугольные ямы. Это не могилы, это дренажи. Дальше, в низине, таились смутными группами кусты, потом начинался лес и ночной мрак. Крупными пузырями, затхлая, поблескивала в канавах вода. Пересохшая охристая глина бугрилась по краям. «Черт знает что, зачем канав нарыли и все бросили? Лучше бы их не было».
Столп тепла невидимкой курился над пригорком, пахло сеном и цветами. «Чмк!» – тихо, встревоженно и призывно резануло тишину птичьм вскриком. Бултыхнулась лягушка, или это ком глины возвратился в родное лоно? Еле виднелись в логу стога.
Ксения подошла к тоненькой березе, скупо выделенной природой для украшения околицы, взялась рукой за ствол, и, глядя совсем мимо постороннего и уже полузабытого слушателя, так померещилось слушателю, с детски-старательным выражением объявила:
– Стихотворение называется «Тебе»! «Ты помнишь, был вечер туманом одет, огнями роса на траве, и твой осторожный, пугливый твой след терялся в опавшей листве…»
Василий словно очнулся – оторопел от музыки, но тут же подумал с шевельнувшейся тоской: «Врет девочка. Это чужое».
– Ксения, отец, наверное, ругаться будет.
– А чего это вдруг? Не бу-удет, – плавно махнула длинной рукой Ксения. – Он добрый у меня, ручной совсем. Он никогда не ругается ни с кем: ни с мамой, ни с начальниками. Он без меня даже на рыбалку в иной раз не ходит.
Василий отважно шагнул к мгновенно отскочившей Ксении.
– Ага! – спряталась она за стволик. – Понравилось? Я так и знала.
Растопырив пальцы, Василий сделал еще шаг. Эдакий бросок в сторону – Ксения грациозно отклонилась в другую.
– Погоди, – громко, с хрипотцой прошептал Василий.
– Не поймаешь, не поймаешь! – отступала она, смеясь. Василий, изнывая, тихонько дрожал.
– Все же я тебя поймаю сейчас.
– Фиг! – Побежало желтое пятно… Побежала Ксения с пригорка к лесу, коротко оглядываясь на преследователя. Она ловко перепрыгивала кочки, а Василий не мог оторвать глаз от нее, под ноги не смотрел, и пару раз споткнулся, упал в траву.
Вломился, вбежал в лес. Тишина. Ксения исчезла.
– Ксюша… Ксения, где же ты? – Глаза быстро привыкли к мраку; деревья были толстые, старые, стволы метра на два вверх покрыты серым в потемках мхом, словно толстенными шерстяными чулками. Это бор-беломшанник. И под ногами был толстый мягкий ковер белого мха.
– Ау, – сказала Ксения. Василий обернулся.
Она стояла у беломшанного ствола в расстегнутой блузке, распущенные волосы едва прикрывали грудь.
Ксения залезла под свою миниатюрную юбочку, сняла красные трусики с белой окантовкой, медленным жестом откинула их в сторону.
– Иди ко мне, – пропела она.
Что-то еще повозилась на поясе, юбка упала к ногам.
– Иди, – сказала Ксения, широко расставив ноги.
*
Очнувшись, Василий обнаружил себя лежащим в перине мха, он сжимал в объятьях Ксению, часто и горячо дышащую ему в лицо.
