Текст книги "Место под облаком"

Автор книги: Сергей Матюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Сергей Матюшин

Место под облаком

Место под облаком

1

Сергей Григорьевич Степанов, врач-кардиолог, толстоватый, лысеющий мужчина под пятьдесят, добрый человек и заядлый филателист, заканчивал трудное ночное дежурство.

Вторую неделю стояла упорная, неподвижная жара, даже по ночам несносная духота теснила дыхание. Атмосферное давление прыгало. Пациентов за ночь поступило много, все в тяжелом состоянии, Степанов устал и утром мечтал поскорее уехать домой и спать, спать. Однако в седьмом часу его неожиданно вызвал к себе Александр Иванович Бойко, главный врач, он в эту ночь тоже дежурил в параллельном отделении.

«Господи, – подумал Степанов с нарастающей тоской, – неужели сменщик опять заболел? Тогда придется еще полдня кружиться по отделению. Надо из поликлиники кого-нибудь вызвать, я не выдержу».

– Сергей Григорьевич, – сказал Бойко, едва Степанов переступил порог его кабинета, – я знаю, дорогой, знаю, что ты с ночного дежурства, знаю, было трудно. В моем отделении сестры прямо валятся с ног, да и я на грани нервного срыва. Трудные дни… Устал, наверное? – сочувственно говорил главный врач в своей странной манере, глядя не в глаза собеседнику, а куда-то в лоб, что ли. – На вот, выпей кофейку. Замотался? Бутербродик с рыбкой, сыр вот.

– Да, пожалуй, есть, Александр Иванович, – тяжело вздохнул Степанов, тупо глядя на синюю большую чашку и бутерброды; есть совсем не хотелось. – Двое в реанимации, это надолго. Четверо в интенсивной терапии. Двое вообще на кушетках в коридоре.

– Все с инфарктами?

Да, кроме тех, что на кушетках. Обширные, трансмуральные. Двоим чуть за сорок, остальные постарше.

– Не удалось поспать?

– Нет, не получилось. Голова словно ватой набита. Да еще родственники у одного, ну просто хамы настоящие, наседают, орут, диктуют что делать. У него уже третий инфаркт, вот они и решили, что сами знают все.

– Из «белых»? – поднял глаза к потолку главный. – Небожитель?

– Ну да. Замгенеральный нашего комбината. Устал я от них, этих небожителей. Ведут себя… Словно мы у них холопы какие.

– Понимаю, понимаю… И ведь не отмашешься, замучают жалобами. Для них мы и есть холопы. Обслуживающий персонал. Простых, так сказать, людей лечить легче. Однако такой у нас с тобой долг, милый мой, такова, так сказать, планида. Что делать, деонтологию надо блюсти, больной всегда прав. Ну так вот… Да ты пей, пей кофе-то, остынет. Тут ситуация такая, Сергей Григорьевич. Щекотливая. Помнишь, ты лечил Чуракова, начальника нашего строительного треста? Ну, который нам ремонт делал. Неплохой ремонт, кстати. Кафель в процедурных и туалетах, весь линолеум заменил. А потом еще двадцать пластиковых стульев подарил, два дивана и цветы искусственные, в кадках. Сам знаешь, мебель у нас обшарпанная, даже тарелок и ложек сколько надо не было. Ну так вот, вспомнил? Этот Чураков Виктор Петрович, он только что звонил мне, сообщил, что он сейчас в деревне Усола, это от города километров тридцать, рядом, на реке. Знаешь?

– Да нет, как-то не приходилось. Но слышал.

– Это просто. Все время вдоль берега, после наших садов старицу объедешь, за рощицей направо. Просто. До Красного Яра, там и Усола. Да не деревня даже, так, десяток домов-++развалюх. Дорога грунтовая, но хорошая. Если дождя не будет. Но дождя не будет.

– Но почему…

– А вот почему. Чураков требует именно тебя. Так сказать, персонально. – Главный смотрел не моргая.

Степанов хорошо знал: если главный смотрит в упор и не моргает, значит, его просьба – это непреодолимый приказ; возражать, даже обсуждать бесполезно.

Степанов махом, не отрываясь, выпил большую чашку кофе. Кофе был горячий, крепкий и очень сладкий.

– Но все же, что такое, Александр Иванович? При чем тут я? – Сергей Григорьевич снял очки, потер глаза, переносицу. – Почему не «скорую»? Можно ведь и кардиобригаду послать. Что там с ним, с этим Чураковым?

– Ну как «почему»? – вскинул в изумлении брови главный. – Ты же его лечил? Он очень доволен. И хочет, чтобы сейчас ты его осмотрел. Говорит, нитроглицерин не помогает, давление, мол, подскочило. Надо уважить человека. В конце концов это же твоя обязанность. Как врача.

– Обязанность? – вяло возразил Степанов. – Я же не врач «скорой помощи». Суббота, Александр Иванович. Знаю я его, Чуракова. Перепил, наверное, накануне. Он и когда тут в отделении был, умудрялся коньяк глушить.

– Ну ладно, ладно. Это не наше с тобой дело. Наше – лечить. А там пусть сами о себе думают. Кроме того, хороший коньяк – это неплохое лекарство. Виктор Петрович в свое время нам очень помог и еще поможет, он обещал. Или у тебя самого забот нету? Построил в саду баньку? Нет? Помню, ты собирался. Гараж? Машина как твоя?

– Да нет, все как-то не получается. Времени мало, пацанов надо учить…

– Денег нет, – подхватил главный врач, кивая, откинувшись на спинку кресла.

– Денег нет, – пожал плечами Степанов. – В училище взятки, в институте взятки. Просто не знаю. Машина? Машина еле жива, нужен серьезный ремонт. Резина лысая. Я же по участкам на своей ездил.

– Благородное дело, Сергей Григорьевич, благородное. Зачтется! Кстати, про машину. Чураков в своих мастерских ее отремонтирует по высшему классу. Я уже договорился. И вообще, пора автомобиль менять, а то не продашь потом. Баньку тебе построим. Институт? И там побеседуем с кем нужно. Жена ректора – моя пациентка, – усмехнулся Бойко. – У нее обычный невроз сердца, кардиограмма хорошая, а я ее пугаю, вот она и ходит за мной чуть ли не по пятам. Гипердиагностика – полезнейшее дело, а? И вообще, лучше перебдеть, чем недобдеть. Так что, будь и тут спокоен. А сейчас придется тебе съездить к нашему благодетелю в деревеньку, в эту Усолу благословенную, богом забытую. У тебя сад в том же районе? На обратном пути остановишься на своей даче. А твою жену, я позвоню ей, и мальчиков, и все другое, что нужно, я попозже отправлю на своей машине. Видишь, как удобно? И мы подъедем. Я все продумал и просчитал. Впереди выходной, поезжай, сделай доброе дело, а потом отдохнем. Я понимаю, перегрузка, но такова наша с тобой миссия, так сказать. Чураков в долгу не останется.

Главный посмотрел со значением.

Степанов грустил. «Какая дача? Что там делать? И почему этого Чуракова так срочно надо лечить, если они с главным планируют пикник? Спать лучше всего дома, на балконе, там под окном липы растут. И почему сам не едет к Чуракову?»

– Да я знаю, понимаю, – механически сказал Степанов, кивая, как китайский болванчик. – Только уж очень устал. Как бы самому в вашу кардиологию не залететь. Будете потом меня откачивать.

– Ладно тебе! Еще накличешь на свою и мою голову, – отмахнулся Александр Иванович. – Молод еще болеть. Я как-нибудь расскажу, как на мне пахали… На две с половиной ставки, а платили только за одну. Планида! – Бойко поднял вверх глаза и указательный палец. – К Чуракову некого больше послать. Это не приказ, это настоятельная просьба. Он никого другого не хочет и не примет. К чему нам с тобой проблемы? Очень прошу тебя, поезжай немедленно. Чураков – уважаемый, влиятельный человек. Он очень, понимаешь, очень нужен нам всем, в том числе и тебе. Ну, посмотри сам, у нашего электрика Шапака «джип», а у тебя, лучшего нашего кардиолога, тарантас какой-то. Разве справедливо?

Степанов туповато, словно в ступоре, смотрел в угол кабинета. «Мне? Мне-то зачем этот Чураков? И при чем тут «джип» Шапакова? Пока их лечишь – кульки носят. А как подлечил – так и забывают».

В углу, в пластиковой кадке возвышалось до потолка большое зеленое дерево, ствол, как нога у слона, листья огромные, как лопухи, в желтых пятнах и дырках, пышные пунцовые фальшивые георгины с неестественной добротностью и симметрией торчали у черенков листьев. Впрочем, все это неживое, зато ухода не требует. Пыль только вытирать… Огромное дерево, свободное и беззаботное, никуда ему ехать не надо, не надо ему ни денег, ни пищи, даже воды не надо. Хорошо быть деревом или облаком, облаком даже лучше…

– Два отгула, – тихо сказал он дереву. – Понедельник и вторник. Два.

– Без проблем, – откликнулся словно издалека главный. – Только почему вторник? Побойся бога, Григорьевич! Не все сразу. Как только станет полегче в отделении и будет кем заменить тебя, три отгула дам. Клянусь! К осени, например. Уборка там, картошечку на участке собрать. Осенью, хорошо? Баньку с Чураковым возведете. Мы с ним к тебе сегодня же на дачку подкатим. Обсудим твои проблемы за рюмкой чая. У младшего вопросы в техникуме? Решим. У меня в саду пара молодых козочек есть, кушал ли ты шашлык из молочной козлятинки? Нет? У-у… Печеночки отдельно, почечки, сердечки отдельно. Наш Шапаков большой мастер по этой части, он все приготовит. Не пожалеешь.

– Нет, – сказал Степанов. – Спасибо, Александр Иванович. Я спать буду два дня. Вы же знаете, из отделения двое врачей уволились, работать стало невозможно, сплошные перегрузки. На износ. Да еще эти вызовы на дом…

– Да какие вызовы, милый мой? Или ты и в поликлинике ведешь прием?

– А куда я денусь?

– Вона что… Эдак в самом деле тебя кондрашка хватит. Ладно, обмозгуем. Зимой отправлю тебя на повышение квалификации, получишь высшую категорию, потом сделаем тебе кандидатскую, надбавки получатся существенные.

– Ну да! Высшая категория, кандидат наук… Так вы же сразу меня сами и запихаете во всякие комиссии. Там рехнешься от бумаг. Заставите коллег проверять. И самые тяжелые больные – мне на шею. Так, да?

– Это так, брат ты мой. А как же? Но ты же толковый, я не боюсь этого слова, первоклассный специалист. Тебе все по силам. А врачи да, ушли. В участковые подались. Молодые, а теперь там побольше можно заработать. И какой дурак придумал эти странные реформы, прямо удивляюсь. У нас не министры, а настоящие враги народа. Ладно… Что мы с тобой можем? Нас насилуют, вот как я тебя, но ведь и мы не лыком шиты. Придумаем что-нибудь. Сила противодействия равна силе воздействия. Закон природы. А теперь вот что. Сходи в столовую, там я велел тебе поесть приготовить. С собой возьмешь кофе в термосе, добавь туда ампулы три-четыре кофеина, кордиамин, аскорбинку. С собой в деревню к Чуракову возьмешь все препараты, побольше, и дефибриллятор, и аппарат ЭКГ, у нас есть новый, портативный. Вот тебе, кстати, мой личный глюкометр, штатовский, новейшая модель. Тщательно проверь у человека сахар крови, помню, у него были с этим небольшие проблемы. Вот тут у меня несколько ампул лобелина, тоже на, прихвати. На всякий пожарный.

– А это зачем? И что я буду там делать один с этим дефибриллятором? Да и лобелин. Зачем он? Лишнее. У нас тут у самих его нету.

– Да, наверняка не понадобится. Но не лишнее. А случись что, какая-нибудь тетка поможет, нажать кнопку по твоей команде дело не хитрое. Есть женщины в русских селеньях, есть. И в башкирских аулах есть. Насчет юрт не знаю. Лобелин сейчас в отделении – большой дефицит, он только у меня. Но в деревне-то его совсем нету. Чуракову лобелин не понадобится, не делай ему ни при каких обстоятельствах. Это для других.

– У меня, Иваныч, бензина всего… – начал было Степанов.

– В гараже заправят. Я распорядился. Поддуют, подъюстируют. Масло уже заменили. В путь! Попутного ветра тебе. У него, между нами говоря, есть такие-эдакие диктаторские замашки, бай доморощенный. Но! У каждого свои недостатки, а у иных, как у Виктора Петровича, они, недостатки, полностью компенсируются значительными и неоспоримыми достоинствами. Как раз тот случай. Тебе в квартире нужен ремонт?

– Ремонт? Уже третий год собираюсь.

– Подумаем, покумекаем. Это же все насущное, живая жизнь, Сергей Григорьевич. А там и пойдет, и пойдет… Не заметишь, как сыновья выучатся. А где работать? Теперь направлений-то не дают. А жить где? И квартир не дают. Ты можешь им купить квартиру? Нет? То-то. Словом, куй железо, пока горячо, и ловите миг удачи, пусть неудачник плачет, как говаривал классик. Наш с тобой долг – обеспечить сынам стартовый капитал. Любой ценой. Иначе зачем мы? Согласен?

– Верно, это так… Хотелось бы. Да я и так съезжу к Чуракову, Александр Иванович. Что-то вы уж слишком много наговорили мне тут. Признаться, я в недоумении.

– Дают – бери, да, да, дают. Вот и бери, пока дают. Бери, бери, – как-то скороговоркой пробормотал главный. – Ничего, ничего, отработаешь. С моей помощью.

Бойко внезапно стал очень серьезным. Он рассматривал Степанова долго, подробно, глаза при этом были холодными и внимательными, они словно уменьшились и остекленели. Пауза затягивалась.

Сергей Григорьевич ощутил нарастающее внутреннее напряжение и не мог понять, что его вызвало. Бойко, конечно, напорист, воля сильная, убеждать и уговаривать умеет, не отнимешь. «Но ведь я, – думал Степанов, – уже согласился поехать туда. Однако главному, похоже, еще что-то нужно, он не все сказал».

Степанов пожал плечами, попытался расслабиться. «Бойко надо было стать гипнотизером, что ли? Или психотерапевтом».

– Все понятно, Александр Иванович. Что будет в моих силах, – сделаю.

Очень хотелось отвести глаза от взгляда главного, но не получалось – и Степанов удивлялся себе, и списывал свою слабость на чрезмерное утомление.

– Да? Очень хорошо, очень хорошо. В твои силы я верю, в профессионализме не сомневаюсь. Как врач ты этически безупречен, наслышан, наслышан, даже сестры тебя любят, что редко бывает, потому что мы гоняем их, как Сидоровых коз. Но надо будет сделать кое-что сверх твоих сил.

Бойко поднялся из-за стола. Начал ходить по кабинету, заложив руки за спину, пальцы сплел, а большими вертит. Степанов знал – это знак сильного волнения. О чем же так волнуется главный? Дело-то, в конце концов, выеденного яйца не стоит. Почему он так бесшумно ходит?

Бойко повертел большой глобус на резной деревянной подставке, он занимал целый угол кабинета. Зачем врачу глобус? На Северном полюсе на бронзовой точеной ножке была закреплена отливающая золотом титановая пластинка с гравировкой: «Александру Ивановичу Бойко в день сорокалетия от Виктора Петровича Чуракова».

Бойко смотрел в окно на огромные старые тополя. «Давно пора спилить, как они надоели со своим пухом». Оглянулся на слегка согбенного Степанова. «Хороший работник, добросовестный, исполнительный, знающий. Все сделает как нужно… Надо быстро и безупречно, и чтобы комар носа… Двое сыновей, старики свои и жены, это много…»

– Старики как твои?

– Не очень. Диабет у них. Слабые уже совсем.

«Кем у него работает жена? Не помню… Письмоводитель какой-то в архитектурном управлении? Ценный кадр товарищ Степанов. Весьма. Но Чураков много ценнее, милый ты мой Сергей Григорьевич, прости уж. Такие дела… Так что поезжай, поезжай, и делай что нужно, и дай бог тебе удачи и еще раз удачи. И упаси тебя господь ошибиться, проколоться. Себя погубишь и меня утащишь».

– Степанов, ты там Чуракова слушайся.

– Это в каком смысле? – удивился Степанов.

– В каком? Да в прямом. Не удивляйся, а слушайся. Даже если что-то покажется тебе… невероятным. Прислушивайся, исполняй, не особенно вникай. Да. У него в деревне много больных, да, собственно, все. Старички по большей части, хотя возраст невелик, у них биологический возраст безнадежно преклонный. Изнурены трудом и водкой. Тебе надо будет ими вплотную заняться. Мда-а…

– Да что такое, Александр Иванович! – Степанов был крайне удивлен словами главного. – Я им что, участковый врач? Есть же районная больница, куда они все приписаны, вот и пусть там лечатся.

Подперев скулу кулаком, Бойко смотрел в глаза Степанову.

– Лечить их будем мы, Сергей Григорьевич. Мы с тобой. Чураков тебя посвятит в суть дела. Но никого, ты меня понял, ни-ко-го не направляй к нам в стационар на лечение. И в районку не направляй. Все будем делать амбулаторно. У меня в отделении никто умирать не должен. Если уж кто окажется совсем безнадежным, пусть районная больница занимается. Но это не желательно.

– А если…

– Никаких «если». Всех амбулаторно. Всех. На дому. Причем документация должна быть безупречна, в том числе и по диспансеризации. А чуть кто в похмелье, а там все пьяницы, сразу отмечай «нарушение режима». Запивают клофелин водкой или самогоном? Вот и пусть по своей воле отправляются к праотцам, как говорили древние.

– Ну да, я понимаю, у нас же лишних мест нет. И так в коридорах лежат.

– Большие рыбы, большие рыбы… Большие рыбы поедают маленьких рыб? Так, да? Так говорили древние?

– В каком смысле?

– Да не знаю, Степанов, как-то вдруг подумалось. В смысле жизни, вот что. Не помнишь, кто это сказал? Сенека или Гиппократ?

– Я не знаю. Гиппократ вряд ли мог так сказать.

– Неважно. Но это основной закон жизни. Неодолимый. Большим рыбам нужно большое пространство для жизни. Акула пожирает всех, селедка мальков, мальки планктон, планктон других. А акулу не жрет никто.

– Как-то уж очень все это простенько.

– А вот люди друг друга не едят, хотя изредка бывает. Но это патология психиатрическая, а мы с тобой терапевты, утешители. Людоедами не занимаемся. Люди друг друга выживают, вытесняют, это тоже закон нашей жизни, Степанов. Ты хочешь быть мальком или селедкой?

– Я о таких делах не задумывался, Александр Иванович. Это все же достаточно абстрактно. Разве человек – животное? Закон? Это из новых законов жизни?

Бойко приподнялся со стула, низко наклонился над столом, приблизив свое лицо к Степанову – почти вплотную, Степанов даже непроизвольно отшатнулся.

– Да почему новых, Сергей Григорьевич, ну почему же новых? Разве не всегда так было?

– Да, пожалуй, – пробормотал Степанов. – Это если, так сказать, в общефилософском смысле.

– Во-во. В общефилософском. Экзистенциальном. Меняются только формы, а суть процесса остается неизменной. Если мне нужно место под солнцем, кто-то же должен оказаться под облаком? И разве плохо – под облаком? В тенечке, в прохладе… – Бойко сладко улыбнулся, зажмурившись. – Ты вот как предпочитаешь: под солнцем или под облаком?

– Я? Да я вроде и так все время под облаком, как ты говоришь. Нормально. Всем места под солнцем не хватит.

Бойко прищурился:

– Что – нормально? В тенечке? Правильно, некоторые предпочитают именно такой способ существования. Вот и пусть их. А ты, я уверен, достоин большего. Меня же никак не устраивает всю жизнь мыкаться на задворках бытия, так сказать. Один, знаешь, барахтается в чуть живом мутном киселе, то есть в чуть теплом, как амеба, а другой вольно плавает в нарзане. Свежесть, пузырьки… А? Место под солнцем, а не под облаком.

Главный блаженно прикрыл глаза, слегка запрокинул голову, хрустнул суставами сцепленных рук:

– Если чувствуешь, что достоин, должен добиваться всего сам. Никто ничего сегодня на блюдечке не принесет.

Степанов приметил, что из-под прикрытых век маленькие острые зрачки Александра Ивановича наблюдают за ним неотрывно. «Кисель, нарзан… – без особого интереса подумал Степанов. – В нарзане, пожалуй, лучше. В киселе, да еще чуть теплом, противно, однако…»

– На солнышке, Александр Иванович, может припечь. Солнечный удар!

– Да не такое уж у нас тут солнышко агрессивное. Не Калифорния. У нас тут зима полгода, а остальные полгода затяжная осень. Или весна, что все равно.

Бойко встал, подошел к Степанову. Сергею Григорьевичу показалось, что главный как-то навис над ним, словно туча, загородив свет из единственного – очень большого – окна. Мелькнуло в голове: «Место под облаком?» На мгновение появилось чувство гнетущего бессилия и тут же исчезло. Энергетика у него, однако…»

– Значит, говоришь, все понял? – глядя Степанову в глаза, тихо промолвил главный. – Дело у тебя будет большое, Сергей Григорьевич. Большое, тонкое и сложное. От его успеха зависит и твое будущее, и твоих сыновей, даже в некоторой степени мое. И вообще…

– Что-то я не совсем понимаю, Иваныч. Заморочили вы меня. Что же тут особенного? Поеду, посмотрю, подлечу. Подкорректирую. Обычное дело. Осмотрю население. Если уж так надо. Рецепты, рекомендации… Много их там?

– Да ну, человек семь. Или десять. Да какая-то блаженная старуха в землянке. Вот и все население. Не совсем понимаешь? А говоришь, все понял. Стало быть, так, Сергей Григорьевич. Деревня эта бесперспективная, ее уже, можно сказать, и нету. Это раз. И оставшиеся там люди – тоже бесперспективные. Это два. Никчемные они, паразиты. Посмотришь их. Большинство, уверен, неизлечимы. Думаю, их всех надо укладывать в стационар: кого в психушку, кого в наркодиспансер. И долго, очень до-олго лечить. Без особого результата. За счет народа. Подлечим, а они опять паразитировать и лакать свою кислушку да самогон. Так зачем лечить? Разве будет толк? Мы с тобой периодически принимаем стариков и старух из дома престарелых, психоневрологического диспансера, из дурдома. И чем заканчивается? Принесут пенсию – они тут же ее пропивать. Помнишь, два деда жилистых были, такие крикливые, похабные частушки орали на все отделение? Зимой. А привезли их в рубашечках, один вообще был в тельняшке. Ты принес им свою старую, но вполне приличную одежду. Что сделали благодарные деды? Нагадили в твои куртки и отдали нашим бедным медсестричкам: постирайте, мол.

Степанов вздохнул:

– Помню. Так они же были это… Деменция, слабоумие.

– Да? Ничего себе слабоумие! Дурачки бы сами сожрали свое говно или еще что-нибудь подобное… А эти, якобы слабоумные, нашим девочкам: сестрички дорогие, красавицы, постирайте старичкам курточки, а то мы совсем немощные… Скоты.

Бойко невиданно, витиевато выругался.

– О! Да вы мастер, Александр Иванович.

– А что? Нормальный русский язык. Было бы к месту. Не надо быть ханжами.

– Но все же это как-то…

– Не интеллигентно? Это ты хочешь сказать?

– Вроде того.

– Вздор все это. Интеллигентно, не интеллигентно… Как наших отцов в их юности учил добрый дедушка Ленин, интеллигенция – это говно. Однако давай-ка поближе к теме. Мы, понимаешь ли, попусту тратим на них народные средства, лекарства, пищу, уход, силы свои, ночами ради этих уродов не спим. Зачем? В результате молодым не всегда находится место, вон в коридорах на раскладушках лежат.

– А гуманизм, Александр Иванович? Как же гуманизм? Гиппократ тот же, клятва врача…

– Разве ты ее давал?

– Да, а как же, в торжественной обстановке.

– Кто такой Гиппократ? Бог? Государство? Кому ты давал клятву? Народу? Народ – стадо баранов. Государству? Ну, ты видишь, как оно любит свой народ. Кому? Все это мыльные пузыри, Григорич. Забыл, где живешь? Клятва… Пустое сотрясение воздуха – вот что такое твоя клятва.

– Но ведь даже эти полоумные жить хотят.

– Да откуда ты это взял? Не жить они хотят, а жрать и пить за наш с тобой счет. И за счет всех тех, кто честно и много работает, перенапрягается, за счет таких, как ты, дорогой Сергей Григорьевич. Ты у нас прямо какой-то блаженный… Извини за выражение. Клятва, понимаешь. Надо же такое сказать. У нас один такой давал как-то клятву на всю страну, что вот, мол, на рельсы ляжет ради народа. Народ он на рельсы положил, а сам до сих пор процветает. Его бы ко мне в отделение, я бы его быстро вылечил… Э, нет, он предпочитает в Германии да Израиле лечиться. Разве не видишь, как живет простой народ, как живут твои насквозь больные пенсионеры? Они всю жизнь работали за гроши от зари до зари, а что имеют? А? Не видишь разве? Ты вот выписываешь лекарства людям. А эти лекарства двадцать лет тому назад в Европе запрещены. Не отменены, Степанов, а запрещены по причине не только их полной бесполезности, но и вреда. А ты их все выписываешь. Потому что не имеешь права выписать человеку хорошее, современное лекарство. Его нет в льготных списках. И не будет! Какой ты у нас гуманист махровый, Степанов. Тебя государство заставляет быть преступником, а ты мне про долг, про какую-то клятву Гиппократа… Не смешно, Степанов? А ты все мурлыкаешь, как твоя терапевтическая кошечка. Как ее зовут?

– Масяня, – сказал Степанов.

– У меня тоже есть. Майка, по имени моей первой жены. Персидская, громадная, роскошная. Приду усталый, сердечко давит, лягу на диванчик, а она тут как тут – на грудь, и коготками своими точно над сердцем массирует, наверное, знает зоны Захарьина-Геда? Помнет-помнет, помурлыкает – глядишь, тяжесть и боль из сердца ушли. Кошечка… У тебя дома есть такая кошечка?

– Есть. Тоже очень ласковая.

– Кошечка, кисонька… – задумчиво проговорил Бойко. – Особенно хороши задастые кисоньки. Чтобы были непоседливые, веселые и ласковые. А? Как ты думаешь на эти темы?

– Ничего я сейчас на эти темы не думаю.

– Всегда надо думать, Степанов. Это полезно.

– Какие еще будут указания? – тихо спросил Степанов.

– Я пару раз был в деревне у Чуракова. Это ад. Сам увидишь.

– Ад? Почему ад?

– Ад, ад. Данте отдыхает. Там у него живут монстры и вурдалаки, они рвут и грызут друг друга, только что не едят. Есть там одна старуха безногая, ее Тятя зовут, живет в вонючей землянке, но, кажется, не такая уж юродивая. Представляешь, пошел я посмотреть на нее, достопримечательность, а она выползла из своей норы и давай причитать: свят, свят, избавь нас от бесов, они везде тут… И ползет ко мне, к ногам, коленки целует… И крестится загадочно, снизу, от живота начинает. Такой, Степанов, был эпизод. Я пообещал избавить… Впрочем, может быть, мы с тобой кого-нибудь из этих бесов возьмем сюда, долечим до конца, так сказать, до упора. Хотя это дорого, долго и хлопотно. Но пригодятся.

Главный улыбнулся одним уголком рта, это было больше похоже на гримасу. «Какие у него крупные клыки, – подумал Степанов. – И глаза интересные, желтые, зрачки маленькие почему-то, такие острые, точные, внимательные».

– Кому пригодятся?

– Кому? Нам с тобой. Чуракову пригодятся. А ты говоришь, все понял. Там, в этой убогой Усоле, у Чуракова не люди, а одна худая трава, Сергей Григорьевич. Сорняки, чертополох. Требуется радикальная прополка. Но некоторых, способных, так сказать, к созидательному труду, надо оздоровить, пусть оправдывают свое бессмысленное существование. Хотя бы некоторое время.

– Я не понимаю, Александр Иванович, разве Усола – это личная собственность Чуракова? Вотчина, как теперь говорят?

– Собственность. В некотором роде. Пока. В смысле, что только пока в некотором роде. Сначала надо расчистить все, прополоть и облагородить, а потом мы устроим так, что все там будет цвести и благоухать. И никаких чертей или монстров. Зомби должны быть в другом месте.

– В каком? – улыбнулся Степанов. – В резервации, что ли?

Вдруг заболел затылок, виски. Степанов помассировал точки за ушами, глаза, переносицу. «Давление подскочило?»

– Найдем мы им резервацию. С твоей помощью. Разве ты не хочешь иметь просторный дом, чтобы каждому члену семьи было по две, а то и по три комнаты с видом на поля и речки? Веранды, мансарды, башенка смотровая… Там рядом с Усолой два озера, старица, река недалеко, сосновый бор. До города чуть более двадцати километров, а ближайшая деревня – за тридцать. Федеральная трасса прямо за лесом. Понимаешь? Надо спешить, Степанов, надо спешить. Лакомое местечко. Пока есть Чураков, оно вполне может стать нашим, то есть в том числе и нашим с тобой. Он уже второй срок депутат, все нужные связи отлажены. А мы с тобой люди маленькие, какие у нас связи? Нет у нас с тобой никаких связей. Одни обязанности. Ну, за дело, Сергей Григорьевич!

Главный крепко пожал руку Степанову, излишне долго держал его ладонь в своих, сухих и сильных, энергично встряхивая, ободряюще мыкая. За желтоватыми отблесками йодистых стекол очков глаза его были неразличимы.

– Худая трава? – сказал Степанов, безуспешно пытаясь поймать взгляд главного. – Это вроде поговорка такая, или писатель какой-то сказал, что худую траву с поля вон?

– Именно, Сергей Григорьевич, именно, – улыбнулся, кивая, главный. – Совсем худая, никудышная.

Он протяжно вздохнул, словно бы в глубоком огорчении. И – встрепенулся:

– Да! Сергей Григорьевич! Не забыл? Лобелин Чуракову ни при каких условиях не вкалывай. Да ему и не понадобится. Запомнил?

– Ну как… По показаниям.

– Для Чуракова показаний нет. Запомни. Ни при каких условиях.

2

Усола оказалась деревней странной, Степанов никогда таких не видел.

Десяток, словно бы вросших в землю, слегка покосившихся домов, некоторые под соломенными грязно-серыми крышами с ивовым корьем, другие – драночные, с темно-зелеными пятнами толстого мха, располагались не привычно, в два ряда, а были беспорядочно разбросаны по небольшому голому холму; холм прорезал овражек с мелким чистым ручейком. Впрочем, по остаткам первых деревянных венцов и полуразвалившимся печкам угадывался былой порядок. Деревьев в деревне не было. В запущенных огородах как-то сиротливо торчали низкорослые яблони, осыпанные красными и желтыми плодами. Вишни, тоже приземистые, в гроздьях почти черных маленьких ягод. Малинник, густой, путаный, словно сорняк, ломился наружу из щелястых полупорушенных заборов. И кругом – двухметровая глухая крапива, циклопические, с дырявыми листьями, лопухи, чертополох, тоже громадный, серо-зеленый, в сиреневых шишках, перепутанный седыми космами пыльной паутины. Очень много разноцветных мальв, невиданно рослых, бравых. Сорняковые заросли немного украшали лиловые пирамидки иван-чая; его цветки любят пчелы, но пчел не было.

На дороге в пыли купались три маленькие грязненькие курочки с перемазанными чем-то синим шейками. Четвертая лежала словно в обмороке: глаз полу затянут белесой пленкой, из-под скудных перьев крыла тянулась и подрагивала желтая чешуйчатая нога, неожиданно длинная. Крикливая стайка воробьев весело барахталась в зеленой мелкой луже. На ее берегу стояли два стула с загнутыми спинками, на одном висел серый пиджак, рядом валялись валяные опорки с галошами. Степанов долго рассматривал эту декорацию: как и зачем такое может быть, кем устроено? С берега в лужицу прыгали маленькие лягушата. Кругов от них не было, только шлепки. Степанов усмехнулся: «Это жизнь в теплом киселе…»

Вдали, за заросшим плотной желтой сурепкой полем, высилась громада синеватого соснового бора. Доносились гудки электровоза.

Несмотря на раннее утро, было влажно, душно.

В долине, над озером, раскинутым под деревенским холмом, стояло сизое марево вроде тумана, только погуще, поплотнее, оно колыхалось, словно живое.

Из долины тянуло тиной, застойной водой, затхлостью. Крякали утки. Картина была неприятная, но притягивала взгляд. Степанов с удивленным усилием преодолел колдовство нехорошего пейзажа, передернул плечами: «Да какое это озеро, болото, наверное, как та зеленая лужа с воробьями. Только эта с утками».

С темных покосившихся столбов, от желтых и зеленых шишек изоляторов до земли свисали оборванные провода. Рыжие кривые останки комбайна, проросшие толстыми сорняками и вездесущими мальвами, жутковато громоздились на обочине еле заметной дороги. В обшелушенной ржавчиной кабине комбайна жили маленькие кривенькие березки.