Текст книги "Место под облаком"

Автор книги: Сергей Матюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Да? Вскрытие покажет.

– Дай мне воды. У вас тут вода есть какая-нибудь?

Шапаков посмотрел на небо.

– Вода сейчас будет. Много воды. Очень много хорошей воды, Сергей Григорьевич. Хоть залейся. В вагоне холодильничек, там «Боржоми». Кофе в термосе.

Стремительно темнело. Фиолетовая, слегка клубящаяся туча быстро двигалась из-за стены соснового бора. Было видно, как ее плотная темная тень, изгибаясь, бежит по холмам и полям в сторону чураковского озера, на деревню Усолу.

– Град? – сказал Степанов.

– Град, – кивнул Шапаков. – Сильный град, Григорич. Пойди в наш вагончик, поработай как следует над заключениями о смерти братьев Зеленцовых. Над заключениями, над свидетельскими показаниями. Единственный свидетель, обрати внимание, это ты. Надеюсь, ответственность свою понимаешь.

– Это что же получается? Писать свидетельство о смерти на человека, который жив?

– Да что тут сложного? Ты просто бюрократ какой-то. Причина будет та же. Перебор, отравление, острая интоксикация, блокада сердца, почечная недостаточность. И так далее. Я что, тебя учить должен? Я же электрик, а не судмедэксперт. Ты вот знаешь, что такое ом, килоом, вольт, ампер?

– Бог мой, да откуда? В школе что-то…

Шапаков взял стакан Степанова:

– А то нагреется наша хванчхара. – И выпил большими глотками. Кадык двигался как поршень.

Тут из кустов к столу вышел Чураков. Он был в длинной солдатской накидке, капюшон глубоко закрывал голову.

– Шапак, – очень медленно и глухо сказал он, – ты чего, хочешь мне простудить боярина Сергея, сына Григорьева? Не видишь, стихия надвигается?

Шапаков вскочил, вытянулся во фрунт, утерся и сказал звонко, громко, радостно:

– Никак нет, вашбродь! Накормлен, напоен! Разъяснительная беседа проведена в полном объеме, а ежели что, вдолбим-с дополнительно и с должной доходчивостью!

– Ну, поехал? – склонился как бы в поклоне Шапаков.

– Мотай, смерд. Давно пора. Глушитель поставь.

– А что, не дошло? – сказал Чураков, глядя на Степанова. – Сергей Григорьевич, скажи, успокой душу, все ли ты понял должным образом?

Степанов встал, но Чураков спокойным и каким-то зловещим голосом осадил его:

– Сядь, не ерзай попусту. Не люблю. Давай, принимайся за дело. А то, вишь, ливень сейчас грохнет страшный. Наше место под солнцем почему-то притягивает стихии. Сергей Григорьевич, ты не знаешь почему? Хотя откуда тебе знать… космогонию? Специалист ты узкий. Очень узкий.

– Голое место, – сказал Степанов. – Холмы, возвышенность, вода. Вот и притягивает.

«А если… пойти сейчас, сесть в машину и уехать? Наверняка бензин слили… наверняка».

– Это поправимо. Насадим тополей, туй, лип. Громоотвод возведем, все равно собственный ретранслятор надо делать. Усовершенствуем.

– Сядь, Сережа, сядь, что ты все торчишь? – устало сказал Чураков Степанову. – Брось ты эти рефлексии. Да сядь ты, я сказал!

Степанов, удивляясь сам себе, сел.

– Выпей вина.

Степанов выпил почти полный стакан.

– Вот сулугуни, чурчхела. Ешь.

Сыр показался совершенно безвкусным.

– Не обижайся, Сережа. Не обижайся. Жизнь коротка, нам некогда. Как ты уловил, надеюсь, из разъяснений этого моего обормота Шапака, тебе уже ничего не угрожает, если ты сам себе… ну ладно. Если ты его, этого гада, правильно понял. И что ты, именно ты – убийца старшего Зеленцова, и младшего, ты тоже понял. Но никто никогда этого не узнает.

– Я не убийца, – тихо произнес Степанов.

– Ну-ну… А кто же вколол ему смертельный препарат? Замечу, кстати, что этот препарат разлагается в живой крови за два часа. А человек после укола умирает через полтора. Или сразу. Но это, конечно, хуже. Так что и вскрытие ничего не покажет. Шапак тебя просто на пушку брал. Увлекается иногда, корчит из себя Малюту Скуратова. Но способный, прямо удивляюсь этим нынешним слесарям да электрикам. Лучше бывших комсомольцев соображают. Самородки!

– Почему самородки? – сказал Степанов. – Вы же их и породили.

– Может быть, может быть, Сережа… Дивна жизнь наша нынешняя, не знаешь, откуда чего ждать.

– Виктор Петрович, простите, но все это как-то…

Чураков тут же сморщился:

– Ладно, ладно, Сережа. Как-то, что-то, где-то… Проходили уже. Теперь надо говорить так: везде и повсеместно! Брось. Ты же видишь, что произошло с нашей жизнью. Кто не успел, тот опоздал. Разве тебя в детстве не учили, что абстрактного гуманизма не бывает? Есть только сугубо конкретный. Так меня учили в детстве и в юности, я еще застал в институте эту дубалектику. Двуличие – вот каков был закон нашей тогдашней жизни. Говори одно, думай другое, пиши третье, имей в виду четвертое. А главным было одно и то же: блат, связи, деньги. Сейчас двуличия уже нет. Мы вернулись к норме. Большие рыбы сжирают маленьких. И все.

– Я уже от Бойко слышал это.

– А этим бывшим большим рыбам мы припомним все! Все, Сережа, все припомним. Мои деды и прадеды пахали на этих козлов как рабы. А теперь они будут пахать на меня. Я – новый человек, Сережа! И ты у меня будешь новым человеком! Или помнишь, как спорили про добро с кулаками, нет, ты не помнишь, это уже не твое время, а я вот помню прекрасно. Не может быть добра с кулаками, орали они. Кулак, мол, уже страшное зло. Но вот пришли иные времена, и стало ясно, что добро может быть, если вообще может быть, только с кулаками. И гуманизм может быть только конкретный, для меня и тебя, а для Зеленцовых гуманизма нет и быть не может. Это клопы, мразь. И для паршивых цыган нет гуманизма, потому что они не только мусор, но и убийцы. И Мухаммад призывал резать неверных, а потом объединяться, чтобы еще больше резать. И Христос говорил, что не мир принес он, а меч. Чем занимались Сталины и Ленины? Мечтали, грозились раздуть мировой пожар. Нынешние террористы попросту отдыхают. Так что плевал я, Сережа, на всякий гуманизм, тем более абстрактный. Есть некий всеобщий закон жизни.

– Подтолкни падающего?

– Скорее, не мешай падающему падать. Помоги ему, несчастному, и этим его осчастливишь.

– Жуткий вы человек, Виктор Петрович.

– Сережа, милый, думаешь, легко быть справедливым? Поверь, это очень большой труд, чрезвычайная нагрузка. Напряжение ума и боль в сердце. Спроста, что ли, у меня инфаркт был?

На стол упали несколько градин и принялись весело подпрыгивать. Чураков смотрел на них, улыбаясь:

– Все, начинается! Пошли, Степанов, работать надо!

Сквозь порывы ветра из кустов донесся дикий грохот мотоциклетного мотора, словно заработал крупнокалиберный пулемет.

– О! Шапак! Сказал же дураку: поставь глушитель. Пошли в вагончик. Вино, шашлык тебе принесут. Попозже. Надо тут, над столовой и мангалами, тент натянуть. Впрочем, если не будет особой бури, придем сюда обедать. Суп из раков Шапак обещал сварганить. Знаешь ли, отменное удовольствие! Кругом шум, грохот, гром и молния, град и ливень, а тут, под тентом, ароматный дым, угли горят, они при ветре замечательно горят, шашлычки ш-шшкворчат, карданахи, ркацители, мукузани… Ты какое любишь? Или не определился пока? В таких экстремальных условиях, Степанов, все, буквально все приобретает какой-то совершенно особый оттенок – острый, сильный.

– Пир во время чумы, – сказал Степанов.

– Иди пиши. Все должно быть безупречно. Перепроверь сто раз. Зеленцовские ксивы все там, в вагончике, в синей папке. Компьютер работает от генератора, хватит надолго. Если вдруг забуксуешь, телефон есть. Городской, районный справочники там рядом. Пиши в трех экземплярах. Через два часа приду, проверю каждую букву. К обеду должны приехать медэксперт, человек из прокуратуры, какой-то зануда, говорят, придется с ним поработать. К моменту их появления все бумаги должны быть готовы. Побыстрее… Не исключено, что мне придется ехать в район, если мои ребята не сумеют привезти сюда эксперта, прокурора. А если привезут, тебя тут уже быть не должно. Во избежание лишних вопросов. Иди, брат. Старайся.

– А вы?

– Я? Что – я? У меня сейчас самое время, Степанов. Самое мое время! Я человек брутальный, я человек стихии! – Чураков одним движением скинул плащ, он был в одних полосатых плавках. Крепкое, волосатое, загорелое тело. На шее толстая белая цепь с крестом и полумесяцем. Большие, тоже белые часы на правом запястье.

– Купаться, Степанов! Плавать, нырять, кувыркаться! Нет ничего прекраснее, чем купаться в дикую грозу. Такой адреналин!

– Часы, часы снимите, – сказал Сергей Григорьевич.

– Часы? Да они на километровой глубине будут ходить. Вечные! Все показывают: год, месяц, день, час, секунды, век, давление, температуру, влажность, сколько осталось до конца света. Все! Пушкин сказал: «Паситесь, мирные народы. К чему стадам дары свободы?» Ты что же, доктор, Пушкина никогда не читал? А еще интеллигент. Не зря добрый дедушка Ленин говорил, что интеллигенция – это никакой не мозг нации, интеллигенция, говорил добрый дедушка, это говно! Ты что же, и Ленина не читывал?

– Но гроза же, Виктор Петрович. Смотрите, какая туча низкая. А если молния в воду ударит? Бывает и такое. Там, знаете, миллионы вольт.

– Молния ударит? А вот и посмотрим, посмеет ли!

Чураков с нарастающим гортанным воем разбежался, ухнул в воду, как дельфин, его долго не было, потом он появился на поверхности, уже довольно далеко от берега, и, мощными взмахами рассекая воду, поплыл. В ту же минуту небо треснуло, треск перерос в дикий грохот, и из черно-фиолетового разлома тучи на землю обрушился толстый ломаный ствол молнии – не в озеро, а куда-то в поля, в полынь, в сурепку. Все-таки не посмела.

4

Документы Чуракова удовлетворили. После часу дня Степанову было велено уезжать.

Шапаков напихал в багажник каких-то свертков, коробок, ящик минералки.

– На дачку свезешь. Часам к четырем к тебе приедет Бойко. Мы звонили. Привезет всех твоих, свою семью. Наши ребята к вечеру приедут к тебе. Не скромничай. Оттянись по полной программе. Ведь наша замороченная душа так хочет праздника! А? Расслабься, а то все же какой-никакой стресс испытал, согласись. А стрессы, как ты нас учил, здоровью не способствуют. Ты нам нужен здоровый, крепкий, уравновешенный, вот как я, например. Никаких неврозов, Сергей Григорьевич, чтобы никаких комплексов и сомнений. Машину твою я посмотрел, бензин заменил на «экстру» из спецкраника. Ощутишь!

– Где ты этого нахватался, Шапаков? В техникуме? – Степанов смотрел на электрика с удивлением, вместе с тем чувствуя неприятное напряжение, похожее на то, которое он временами испытывал при разговоре с главным врачом Бойко. Те же стеклянные умные глаза, моментальные перемены тона, двусмысленная ирония, скупая жестикуляция… Глубокая борозда была на подбородке Шапакова, а между передними верхними зубами – щель. Те же борозда и щель были у Бойко.

– Так с кем поведешься, Степанов, от того и наберешься. Разве не ты беседовал с нами, с обслуживающим, так сказать, персоналом, о важности психического здоровья и душевного равновесия? Это чтобы мы все не сильно переживали нищету свою. А теперь ты, Григорич, у нас сам вроде обслуживающего персонала, уже нам приходится заботиться о твоем благополучии во всех аспектах. Видал, как я выражаюсь? Чтобы психика твоя была прочной и не давала сбоев. Разве это не этот, как его, гуманизм конкретный? К нищете привыкнуть трудно, а к достатку, думаешь, легко?

– Ну да, – кивал Степанов. – Психика прежде всего. С чего ты взял, что она у меня ранимая? Я вполне способен смотреть на вещи трезво, не мальчик уже.

– Похвально, похвально, Григорич. Хочется верить.

– Обслуживающий персонал? Хам ты, однако, Шапаков. Из грязи да в князи, все равно в грязи.

– О-е-ей! Ну зачем ты меня нервируешь? К тебе как к человеку, полный сервис, а ты обзываешься. Что вы за люди… Удивляюсь. Сегодня ты, а завтра я. И послезавтра я! Каждый из нас кого-нибудь обслуживает. А за некоторую бестактность ты извини уж, воспитание подкачало. Но исправлюсь.

Шапаков, широко расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы синего комбинезона, склонив голову набок, с сочувствующей улыбкой смотрел на Степанова и как-то мелко прерывисто вздыхал, словно устал.

– А что же Чураков? – сказал Степанов, глядя в поля. – Он же вроде собирался к нам на дачу.

– Чураков-то? Планы могут измениться. В прокуратуре какой-то дурачок завелся, мы его пока не знаем, звонил, настаивает на расследовании, хочет следственную бригаду притащить, представляешь? Нам это надо? Нет, нам этого не надо. Тебе это надо, Степанов? Нет, этого не надо никому. Шефу придется с этим законником поработать. Да ты не переживай, не скучай, теперь ты с Чураковым часто будешь видеться. – Шапаков засмеялся: – Мы все теперь, можно сказать, братья по крови, единый организм.

– А что Зеленцов-младший? Отправили в больницу? – спросил Степанов, осторожно посмотрев в глаза Шапакову, тот глаз не отвел, только скривился как от кислого:

– Да ничего. Тихо, без страданий. Твои уколы помогли.

– Ему я не делал никаких уколов. Что ты имеешь в виду?

– Ты не делал, я сделал. Я все умею. Многостаночник.

– Лобелии?

– Ну-ну. Лобелии, лобелии. Он самый. Один укольчик, один грамм, один маленький укольчик. Хватило. Ампулы твои, пальчики на них твои, на шприце тоже.

– На шприцах отпечатков пальцев не может быть. Шприцы разовые, в упаковке.

– У, какой ты доктор Ватсон. Да мы отпечатки со стаканов переведем. Думаешь, хитрое дело? Были на стакане, станут на шприце и ампуле. Это просто.

– А девушка, цыгане? – проговорил Степанов. – Они живы?

– Эти в порядке. Молодые еще, дел много. Никуда они не денутся, за ними хвост с наркотой. Захотим – отмажем, захотим – уроем. Чавелы – мусорные люди, но соображают быстро. Их дело – строить, вкалывать, наше дело – кормить их и поить.

– Я поеду? – с вопросительной интонацией наконец выдавил из себя Степанов. – Здесь мне больше делать нечего.

Шапаков встал по стойке «смирно», отдал честь и сделал гаишный жест:

– Счастливого пути, господин Степанов! Зеленый свет вам! Только не спешите, Сергей Григорьевич, не спешите, берегите себя. У вас впереди дел много. Тут у нас еще десятка полтора человекоединиц. Всех надо лечить. Всех.

5

…Сам не понимая зачем, Степанов заехал на деревенское кладбище.

Четверо рослых парней в синих комбинезонах рыли около березы две могилы. Тесовые кресты прислонены к стволу. Рядом давешняя пара свежих могил.

Один медленно подошел к машине, сам открыл дверцу.

– Чего надо? Кто такой?

– Я врач. Моя фамилия Степанов.

– А! – скупо улыбнулся могильщик. – Тогда ладно. Ну а надо-то чего вам тут?

– Кого хоронят?

– Да этих придурков, братьев Зеленцовых. Опились до смерти. До чего же надоели всем! Воры и бездельники. Силы, как у цыплят, а чуть выпьют, лезут в драку. Друг с другом ухватами да коромыслами махались.

– А что так рано хороните? Разве у них нет родственников? Вроде умерли-то утром, днем. Почему такая спешка?

– А мы по-мусульмански, – хохотнул могильщик. – Родственники? Откуда? Безродные они. А кто был, уже тут лежит. А если сестричка нарисуется за наследством, ну мы ей тыщонку за развалюху дадим, она будет счастлива по самую… Так вот, господин Степанов.

– Бренность, бренность… – тихо пробормотал Степанов. – Мементо мори. Дозис леталис минималис…

– Чего? – спросил могильщик.

– Мементо мори. Это латынь.

Могильщик слегка наклонился, нахмурился:

– В каком смысле?

– Так говорили древние. Помни о смерти. Мементо мори.

– А еще? Ты чего-то там про дозу вроде?

– Про дозу? Это переводится как минимальная смертельная доза.

– Да? Дельные пацаны были эти древние. Даже они уже понимали: будешь помнить о смерти – будешь жить. И про дозу конкретно! Только чуть-чуть.

Степанов с удивлением посмотрел на парня:

– Оригинальное у вас умозаключение. Парадоксальное, надо отметить.

– А чего такого? Будешь жить дуроломом, не по понятиям, тебе конец. А если прилично, помнить о смерти, то и бояться ее нечего. Вот эти, которых зарывать будем, разве помнили о смерти? Сами же себя зарыли. Они не хотели жить.

– Я все же не совсем понимаю, – сказал Степанов, – а как же прокуратура, вскрытие?

– Звонили уже из районки. Ты – Степанов? Твои же заключения на обоих жмуриков есть. Что еще надо? Кто будет вскрывать эту падаль? Да у нас тут это и не принято.

– Вон оно что… Не принято, стало быть. Ну ладно, тогда я поехал.

– Подтолкнуть? – странно улыбнулся парень.

– Зачем? Все нормально.

– Это я шучу. Счастливого пути, Сергей Григорьевич.

Парень приветливо помахал рукой. «Какой он статный, породистый…»

Остальные трое могильщиков, опершись на черенки лопат, стояли в напряженных позах и неотрывно смотрели в сторону машины Степанова. «Как похожи. Братья, что ли?»

Парень обернулся, махнул им рукой:

– Отбой! Все в порядке. Это свой.

«Свой, значит, – подумал Степанов, слегка удивляясь собственному спокойствию. – Свой? Но я же ни в чем не виноват, какой я вам свой? Какое я имею отношение ко всей этой чертовщине?»

Нижняя, по задам деревни, совершенно дурная дорога вывела к завалившемуся строению, видимо, сараю.

Из-под драночных пластов, лежавших шалашиком на земле, сочился дымок. Пахло печеной, подгорающей картошкой.

Степанов остановился.

Из-под мусорной крыши, опираясь на деревянные брусочки с ручками, на удивление резво выползла безногая миниатюрная старушка: опрятная синяя телогрейка расстегнута, белые волосы собраны в аккуратный плотный пучок, на шее свободно повязан розовый платок с синими цветами, неожиданно чистый, вроде бы даже глаженый. Старушка улыбалась крупными, неестественно белыми зубами.

Степанов отметил: взгляд ясный, вполне осмысленный; значит, нормальная. Светлые глаза со следами былой синевы, не по-старчески пухлые губы. Только личико маленькое, остренькое, темно-морщинистое, как кончик копченой колбасы.

Старушка подскакала к открытой дверце машины:

– Те-те-те?

– Здравствуйте, бабушка, – сказал Степанов.

И вышел из машины, уселся на траву обочины.

– Те-те, – кивнула старушка. – Те-те.

– Те-те, – кивнул и Степанов. – Понятно. У меня еда есть. Надо еды?

Бабушка отмахнулась:

– У меня все есть. Хочешь картошки?

– Картошки? Нет. Я сыт. Как вас зовут?

Бабушка пожала плечами:

– Те-те.

И скосилась, и почти кокетливо поправила платок на плечах, аккуратно распластав, пригладив его широкие концы к груди.

Степанов с сожалением вздохнул:

– Те-те да те-те. Что это значит? Таких имен не бывает. Мне говорили, что вас зовут бабушка Тятя. Может быть, Катя?

– Всякие бывают, – сказала бабушка. – А вот скажи-ка мне, мил человек, чего ты весь такой исхудавший? Аль болеешь чем?

– Я от природы такой. Астеник.

– Сетеник, да, сетеник, сетеник. Нет, ты ничем не болеешь, это просто не в коня корм, родимый. Я все вижу. Только скоро заболеешь.

Степанов заскучал. «Ну вот, очередная юродивая, предсказательница, а то и целительница, колдунья черно-белая. Сейчас начнет голову морочить какой-нибудь чепухой, деньги выманивать. Почему последнее время их развелось так много?»

– Чем я заболею? И почему?

– А потому что пищу стал кушать нехорошую. И теперь скоро все у тебя будет болявое, соки потеряешь, потом глазами ослабеешь. Суслючка твоя сморщилась.

– Какая еще суслючка?

– А там, под сердцем, кругленькая такая, обычно она мягкая, а у тебя сморщилась почти.

– Под сердцем? Там ничего нет, разве что поджелудочная железа. Но она совсем не круглая.

– Уй, не знаю, как там по науке-то, жалеза не жалеза, только суслючка кругленькая, мягонькая очень, а у тебя она уже как кусок глины, вот что.

– Бабуля, – снисходительно улыбнулся Степанов, – такого органа в человеке нету. А насчет еды ты тоже не права, ничего я сегодня не ел, только кофе. И два пирожка с капустой. Да и то один коза утащила.

– Не ври, не брала моя козочка твоих пирогов. Не ври. А если суслючки в человеке нету, тогда чего же в нем есть?

– Но я ей давал пирожок! А она бодаться полезла.

– Не станет моя козочка брать из твоих рук никаких пирожков. И разве не за дело она тебя боднула?

– Интересно, за какое такое дело?

– Ел, ел, мил человек. Много ты сегодня съел. Две души съел. Вот и сморщилась суслючка твоя.

Степанов внимательно посмотрел на безногую старушку. «Почему она не отводит взгляда? Какие еще я души съел, что за вздор? Без сомнения – блаженная бабка, слабоумная, бормочет сама не знает что».

– Ага, ага, – закивала безножка, поглаживая ладонью траву рядом с собой. – Юрода я божия. Правильно думаешь. Ты плохую пищу скушал, безвинную душу порушил, хоть и убогие братушки были, да никому они не вредили, а теперь плачут их душеньки безродные, а твоя стала и вовсе негодная, свел ты в ад братьев без времени, вон у тебя и язва на темени, и не примет тебя святый Господь наш, если душеньку свою сам ему не отдашь. Аминь. – Бабушка поклонилась Степанову, перекрестилась странно: живот, лоб, справа налево, и опять поклонилась.

Степанов с тревогой смотрел на старушку. Непроизвольно потрогал лоб, посмотрел на ладонь – кровь, комариное тельце раздавленное.

– Что это значит, что сам не отдашь? Бабка, это ты на что намекаешь? Я же не по своей воле. Это случайность, так сложилось.

– Сложилось, сложилось, сложилось… – мелко закивала безножка. – Так сложилось, что теперь не разложишь обратно. Не, не-е, нипочем не разложишь. Ты смотри, завтра в своей бочке не купайся, и сынам не давай. Там мертвая вода.

– А то что?

Степанов начал злиться.

– А то утопнешь, мил человек. Утопать тебе рано. Или молнией в бочку ударит. И воду из бочек вылей всю вон, на грядки не надо, а то вся картоха помрет, да-а, а как же.

Степанов расстроился. «Черт меня дернул остановиться у этой халупы. Хватило бы духу отказаться от этой дурацкой поездки к Чуракову – не было бы никаких несчастных братьев, не было бы и этой бабки. Чего она ворожит? На ненормальную вроде бы не похожа. Все ненормальные грязные, неухоженные, а эта, хоть и живет в какой-то норе или землянке, а вон какая чистенькая. А про бочки, так это полная чепуха, в каком саду их нет, подумаешь, загадка. А сыновья?.. И откуда она про эту паршивую козу знает?»

– Те-те-те, – проворковала бабушка. – У меня ручей рядом, люди ходят, приезжают, еду и одежку носят-привозят, у меня все есть. Я могу лечить проказу всякую, когда на ногах или на лице. А ты можешь?

– Нет, – вздохнув, сказал Степанов, – не могу. Я сердце лечу. Сосуды, сердце.

– А чего же ты свое-то не вылечил?

– Свое? У меня не болит. Я проверяюсь, все нормально пока.

– Да? А теперь оно у тебя растает.

– Ну, бабуля, хватит, ей-богу. Накликаешь тут мне. Без тебя тошно.

– Хватит так хватит, и так много. Только ты не бойся, мил человек. Я помолюсь за тебя, больно не будет. Прощай!

Бабушка-безножка поскакала в свою норку.

– А я и не боюсь! – досадуя на срыв, почти крикнул Степанов. – Почему прощай?

Она обернулась. Показалось, что сквозь бабушку просвечивают руины сарая.

– Я пошла. А то картохи совсем сгорят. Иди себе и ты. Ждут тебя, мил человек.

– Кто ждет?

Но бабушки уже нигде не было. И появилось такое чувство, словно ее не было вовсе, привиделась.

6

Степанов откинулся на спину, руки сложил под голову, улегся на теплую траву. «Как сильно и замечательно пахнут трава и земля! Я и не знал».

Возник и уселся на груди кузнечик, нарядный, с малиновым брюшком. Степанов улыбнулся и затаил дыхание.

Небо было сине-белесое. Над деревней Усолой по-прежнему стояли полосатые облака, словно кто-то чудовищной белой метлой… «Облака, они что тут, навечно?» В вышине реяли черные «галочки» и «птички» – стрижи, наверное, или ласточки. Предвещают дождь? «Когда я в последний раз смотрел на небо? Вот так, просто, бездельно и бездумно, лежа на теплой земле, и чтобы нарядный кузнечик так доверчиво спутал меня с травой… Кажется, только в детстве…» Степанов вспомнил психолога Зеленцова, однофамильца несчастных братьев, который очень советовал в трудных ситуациях думать о себе как бы в третьем лице, со стороны, это будет не раздвоение личности, а психоанализ самого себя, диалог с самим собой, чтобы не терзаться, не страдать попусту, а утешать, чтобы не мучиться, а оправдывать.

Сейчас он, доктор Зеленцов, то есть Степанов, лежал на теплой траве и следил, как реют свободные стрижи в прекрасном высоком небе, ощущал, как нежно и остро пахла полынь, и это было место замечательное, хотя и под полосатым облаком, и, как Микула Селянинович, Степанов набирался новых сил от родной земли.

А в это время на краю деревни закапывали в глину братьев Зеленцовых, несчастных, никчемных алкоголиков, погибших от дурного самогона и нежелания жить.

Кузнечик снялся и с еле слышным треском улетел.

Степанов сел. «Нет, это никакой не психоанализ. Это пустая констатация. А ты, безногая бабка Тятя, нисколько не права. В конце концов, ни Чуракову, ни Шапаку сдавать меня никак не с руки. И Бойко не с руки. Надо успокоиться и все обдумать еще раз».

– Бэ-э-э, – раздалось за спиной.

Степанов обернулся.

Кудлатая утренняя козочка стояла невдалеке, что-то жуя.

– Чего тебе? У меня нет ничего, – сказал Степанов.

Козочка покивала, помотала головой, щипнула травинку из-под ног.

– Дай пирожка, Степанов, – сказала она. – Бэ! – И высунула свой розовый язык.

И, повернувшись, поковыляла на тоненьких ножках в крапивные заросли развалин сарая.

Степанов выдрал неподатливую травинку, пожевал. Горькая. «Тьфу! Надо же так устать… Глюки начались. Дурацкая бабка, дурацкая коза… Тьфу… Ладно хоть не боднула, паршивка такая», – подумал Степанов.

Он забрался в машину. Душно, противно, тяжело. Голова пухнет, в руках слабость. «Нельзя нарушать режим, Степанов! Надо бы все-таки поесть чего-нибудь. В этих коробках в багажнике, наверное, есть съестное».

И правда, там были завернутые в фольгу, еще теплые, очень сильно поджаренные перепелки, обмазанные острым соусом, внутри печеные яблочки…

7

Машина, послушная (какой отличный бензин!), бесшумно неслась по ровной полевой дороге.

У тополиной рощи, обрамлявшей оконечность старицы, была развилка. В начале правой дороги стоял свежий знак, на дощечке было написано: «Ремонт! Объезд слева».

Однако по правой до дачи было много ближе.

За недалеким поворотом правой был большой пологий овраг, его все собирались засыпать гравием, устроив в дамбе дренажную трубу, а то спуск и подъем по откосам оврага трудно было преодолевать, особенно после дождей.

«Неужели наконец-то отремонтируют? Наверное, это Чураков подсуетился. Ладно, только вперед, как-нибудь по полям объеду. Если ехать по левой дороге, то пилить почти до города, всю длинную старицу придется объезжать, это километров восемь, а потом назад, по берегу, еще десяток. Сколько же я буду кататься? Вперед, вперед, объеду как-нибудь». Он представил, как там, на даче, на открытой веранде, обвитой вьюнком и плющом с белыми колокольчиками цветов, в таких удобных плетеных креслицах, удачно купленных за гроши по случаю, наверное, уже сидят его мальчики, Олежка и Константин, и жена Надька Павловна, в таком открытом платье в желтый горошек, и Бойко с семейством, и милая собачка Чика носится между грядками за бабочками, и все посматривают на улицу, ждут, когда он приедет, и выбегут обниматься, а Чика будет подпрыгивать, визжать от радости и норовить лизнуть в нос. «У меня целый багажник гостинцев. У меня очень хорошее настроение. Все будет очень хорошо. Воду в бочках заменим. Немного посплю в моей любимой мансарде, оттуда такой прекрасный вид на реку, лес, поля… А ребята тем временем рыбки подловят, Надька Павловна, девочка моя, она тоже любит удить пескарей. Люблю речную рыбу, жареную, с огурчиком с грядки, картошечка, сметанка, укропчик… Хорошо! Костенька, он у меня на гитаре мастер, споет новую свою песню, он бард, менестрель, как сам о себе говорит, а потом вместе с мамой исполнят для меня, лично для меня и для Бойко, любимый мой романс «Утро туманное, утро седое… нивы…», дальше не помню, бабушка ужасно любила, «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит…», да я и сам неплохо пою, Александр Иванович, то есть Петрович, когда настроение подходящее… Хорошо…»

Впереди над тополиной рощей начала проявляться радуга, с каждым мгновением она становилась все ярче, наряднее, почему-то особенно выделялась зеленая полоса. «Хороший знак! – улыбался Степанов, прибавляя газу. – Все будет отлично!»

Он оглянулся.

Под небольшой темно-серой тучкой определялись косые полосы дождя. Солнце просвечивало их – вот и радуга.

Степанов чувствовал себя очень бодро, легко, хотя и несколько возбужденно, так иногда бывает после напряженной бессонной ночи, если впереди ждет желанный отдых. А что может быть лучше родной дачи! «Надька Павловна, я скоро приеду!»

Дорога была гладкая; до поворота – он помнил – еще далеко, можно прибавить скорость. Степанов опустил оба стекла – ворвался душистый цветочный воздух, его ароматы были дивно смешаны с несравненным запахом дорожной пыли, слегка тронутой дождичком. Синие цветки цикория обрамляли дорогу. Черные, с широким желтым кругом листьев тарелки подсолнухов смотрели на солнце. Радуга впереди становилась все ярче.

«А ведь в самом деле – чего бояться смерти? Мир прекрасен, если любишь жизнь и живешь достойно, в полном согласии со своей совестью, и тебя любят и ждут близкие, и ты полон сил и здоровья, пока живешь и радуешься, и удача не покидает, ведь никакой смерти нет. А если придет она – ну и что? Меня уже не будет».

Степанов на мгновение огорчился: все же какие-то ненужные мысли, откуда взялись они?

Радуга… Какие насыщенные цвета! Один конец прекрасной небесной дуги касался дальнего луга на холме, и там виднелось неописуемо нарядное пятно цветов и трав, другой конец был скрыт за тополиной рощей. «Где радуга касается земли, там зарыт клад», – вспомнил Степанов.

Цветная дуга была похожа на небесные врата в рай, прямо к ним неслась машина.

Степанов, весь в счастливом возбуждении, прибавил скорость.

«А вот интересно, почему в радуге нет главных цветов жизни – черного и белого? Наверное, это такая божественная мудрость, напоминание нам, людям, что жизнь совсем не черно-белая. Вот в чем смысл радуги, теперь я знаю. Дивны дела твои, природа!»

За поворотом как-то сразу возник, загородив весь горизонт, огромный оранжевый грейдер, от него врассыпную бросились к обочинам оранжевые люди, машину раз, потом другой подбросило на глубоких ухабах, она пошла юзом, резко и коротко развернулась на мелких камнях гравия, Степанова закинуло на правое сиденье, он потерял управление, машина с грохотом врезалась в громаду грейдера и сразу превратилась в бесформенную груду железа.

Оторвавшееся колесо, вихляясь, покатилось обратно по дороге, завязло, упало.

Измятого, переломанного Степанова выбросило на обочину.

Не чувствуя никакой боли, он лежал в высокой траве и с удивлением смотрел в тускнеющее бездонное небо, где в беззвучной тишине, под дугой радуги, на фоне белого облака медленно реяли черные стрижи и ласточки.