Текст книги "Место под облаком"

Автор книги: Сергей Матюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Лунные погоды

Молодой аспирант кафедры биологии Василий и его товарищ, студент пятого курса Виктор, едут на велосипедах вдоль рыжеватой опушки низкорослого сосняка. На спинах у них рюкзаки.

Василий и Виктор совершают путешествие к Рыбинскому водохранилищу.

В дороге они больше недели, все режимы и уговоры забыты, и сейчас, после привала с плотным обедом и слишком долгим лежанием на травяном бережке лесного озера, едут они медленно, блаженно глазея по сторонам.

– Такой, слушай, русский пейзаж… – сказал Василий, глядя на голубое поле цветущего льна. – Пыльная дорога, лен, сосенки, деревеньку бы на холме и церковку при ней. Лен-долгунец, – прибавил он, слегка устыдившись примитивной лирики. Но лирика оказалась сильнее:

– Помнишь это… И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…

– Не помню, но звучит понятно и прилично, – сказал Виктор.

– Срок настанет, Господь сына блудного спросит, был ли счаслив ты в жизни земной?

– Господь? Иди ты! И чего же блудливый сыночек ему прогуторит, путаясь, как я понимаю, в слезах и соплях?

– Слушай, слушай, Виктор! – токовал Василий. – И забуду я все, вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав…

Виктор, жмурясь от сытости, солнца и сигаретного дыма, поддакивал невпопад:

– Меж колосьев и трав? Коров, значит. А ты гляди-ка, какая елочка. Она выбежала к дороге нас, значит, встречать. О! Вон малинник. Давай поклюем на десерт.

– А как же, – улыбаясь, посмотрел на поляну восторженный Василий. Повилял рулем и, свернув с тропы, врезался в трескучую чащу малинника.

Горячей душистой волной колыхнулся навстречу полуденный травостой.

Они долго и молча собирали падучую ягоду, в сладкой медлительной лени бродили по зарослям, определяя друг друга по вздрагивающим пирамидкам лилового иван-чая, перекликаясь и преувеличенно хвалясь добычей. А потом, истомившись, вдруг затевали петь песни – каждый свою, одинаково нелепую и смешную, но зато самодельную, импровизировали, пытаясь переорать друг друга: «Как много малины в лесу до-рого-ом… Мы с Васей тут вместе все сразу сожре-о-ом!» – резвился не имеющий никакого слуха Виктор; у Василия получалось лучше: «Малина, малина, прекрасная ты, цветут надо мной иван-чая цветы…»

Немножко угрожая, пролетали тяжелые, как ядра, шмели. Деловитые пчелы возились в тесных кулечках царской травы. Слегка обжигала загрубевшие икры крапива, колкие стебли малинника были злее и решительнее.

Не очень-то вкусны ягодки: поздние, суховатые, через две на третью червивые, распадающиеся в пальцах на красноватые икринки, – десерт третьего сорта. Но ехать уже не хотелось. Перегрелись, разморило. Хорошо бы сейчас в озерцо – опять бултых!

Василий выбрался из малинника и сел на траву у дороги.

Где-то в белесой голубизне неба счастливо звенели и переливались трелью невидимые жаворонки. В жухлых сорняках обочины неистовствовали кузнечики. Вот один вылетел на дорогу и увяз в нежной пепельной пыли. Василий взял его за твердые коленки и поставил на ладонь посмотреть, а тот пощекотал ладонь и сразу сгинул – застрекотав, улетел навсегда в родное разнотравье.

Сладко пахло клевером, сеном и пылью; вот что такое, оказывается, покой и блаженство. Дню, казалось, конца не будет никогда.

– Му-у! – дурачась, вышел на четвереньках из малинника Виктор. – Давай-ка мы это дело завяжем. Дотянем как-нибудь до ближайшей деревни – и дозавтрева. Мы же сегодня, – кряхтя и охая, сел он рядом, – план по расстоянию, я так думаю, что выполнили. Во сколько встали? В пять. Герои! – произнес значительно и улегся, раскинув руки. – Не могу, дед… Благодать-то какая! Как в твоей обожаемой древности говорили, благорастворение воздухов. Кто я? Пассивный созерцатель, больше никто, и вот как же мне хорошо, просто прекрасно, я понял, что всю жизнь мечтал быть пассивным созерцателем, а это, говорят, очень плохо. А? Разреши, дед такое противоречие. Ты же умный. Наверное, я себя не нашел. Где бы мне себя поискать? В поле, в небе этом высоком, в лесной глуши? Все же странное чувство вызывает вот эта вся природа… Ни тебе проблем, ничего не болит, никакой политики, житейские проблемы запропали невесть куда. Я понимаю, это временное…

– Не надо, Витя, – сонно улыбаясь, сказал Василий. – Тебе хорошо сейчас, и это любовь в тебе говорит. Если хочешь, любовь к родине. Никаких противоречий. Да и надо же иногда отрешаться. Сейчас ты чист и счастлив, и пусть это временно, но ведь есть же? В конце концов, все – временно, и жизнь временна.

– И то правда. Нирвана, дед… Атараксия. Чего там еще по этому поводу напридумывали лысые олухи? Прана.

– Благодать по-русски. Благодать. Это же миг, ненадолго, но какой миг…

– Да, всего проще и лучше. А к этой нирване какую-нибудь Нюру Ивановну бы, а? О, тогда бы засвербило!

– Ну, понесло, – вздохнул Василий. – А встали мы сегодня в шесть, да провозились сколько. Дневник свой дурацкий писал целый час. И чего только ты там пишешь? Ладно, согласен. Устроим денек отдыха. Только завтра – в шесть. Нет, не в шесть, а в пять. Как штык. Идет?

– Идет, идет. Подчиняюсь, тиран, – иронически смиренно проговорил Виктор. – Не знаю, куда спешим, зачем… Впереди масса дорог, тьма благостных дней, нас ждет Рыбинское море и бесконечные пляжи без единого человека, у нас впереди целый месяц. Куда спешим?

– А вот лучше на море подольше поошиваемся, у меня там знакомые в одной деревне есть, обрыбимся.

– Покемарить бы.

И – зевнул, чуть не разодрав в нарочитом сначала, а потом в самом настоящем, долгом и сладком зевке рот:

– Ой! Аж влага глаза прошибла.

– Юноша, – укорил Василий, – не разлагайтесь. До моря еще триста километров по пересеченной местности.

– Жаль, не три тысячи. Чтобы на всю жизнь хватило. А смотри все же, как забавно получается. Наши с тобой запасы пищи почти не тронуты. В каждой деревне есть нам и кров и еда, и все бескорыстно, даже денег никто не берет. У них что, денег много? Так ведь в самом деле можно ехать и ехать, бродяжничать без конца. Отличная житуха.

И опять они катили по мягкой от пыли проселочной дороге, которая прихотливо вилась среди полей, березовых и сосновых перелесков, и спускалась долгой петлей с отлогих холмов в лощины, где иной раз оказывался чистейший ручеек, его переходили вброд, по щиколотку, и плескались потом, как дети, визжа и крича, в его теплой воде, а после поднимались пешком, толкая впереди себя тяжеленные велосипеды, на крутую и трудную, как поначалу казалось непреодолимую гору, и гадали: что же обнаружится там, за ее лесистой вершиной? Какой подарочный пейзаж с декоративной деревенькой подсунет действительность? Но деревни были редки, а некоторые из них вовсе пусты, заброшены.

Василий смотрел вперед, все же надеясь обнаружить за поворотом деревеньку-то: хорошо бы небольшую, да на изумрудном взлобке с березами, да при небольшой речушке с островками да перекатами, и в небе над нею два или три облачка с кулачек, и отражаются в плесе, а на горизонте набухает царственная грудастая туча, обещая разразиться коротким и буйным праздничным ливнем с роскошными всполохами молний, с громовым треском, устрашающим, а когда туча уйдет, все зальет солнцем, и над лугами поднимется легкий свежий пар, и всякий аромат, бывший до грозы, удвоится, утроится, и радуга разноцветной дугой будет манить догнать ее, как в детстве всегда хотелось добежать, дойти до того места, где радуга упирается в землю, вдруг можно ее потрогать. Ни разу не удалось ни дойти, ни потрогать. Песчаные косы реки – луга, тростники, таинственный омуток при полуразрушенной древней водяной мельнице, русалочка покажет белую грудь; ольха, черемухи по берегам, на втором плане шишкинские сосны, освещенные, пронизанные солнцем, волшебно превращенные им в идеальный образ дерева… А на луговине, вблизи полуденного водопоя, на мураве-то, стадо. My! – карие с розовато-белыми пятнами коровки; бе-э! – приветливо и придурковато вибрируют овечки, телятки носятся друг за другом и бодаются. Зеркально сверкают подойники, молодые мордастенькие, задастенькие и титястые доярочки в платочках акулькой смотрят из-под ладоней: ах, и кто это едет там, на велосипедиках по зеленому холму, сейчас начнут просить молочка парного и тискать. А это мы, Витенька с Васенькой, молодцы…

– И бодро наши ветеринары вылечивают млечных крав, – сочинял Виктор, имея ввиду одинокую бокастую корову, почему-то лежащую на краю клеверного поля. – Обожралась буренка. Наглядный пример опасности изобилия и этой самой, как ее, благодати. С изобилием, друг мой, может справиться только культура, сказало одно значительное лицо, слыхал чего? Культура и интеллект. А корова не может справиться с изобилием, она объелась лакомого, сладкого клевера до смерти, она помрет скоро. Как тебе эта мыслишка? Раз, два, три… девять, – считал он показавшиеся на пригорке избы. – Все ясненько, очередная бесперспективная, дни свои в забвении и заброшенности доживающая. Вон видишь, провода на столбах висят? Отрезали. Может, уже и тут никто не живет.

– Покой, тишина, – отвлекаясь от видения и болтовни приятеля, отозвался Василий. – Все вернется, сейчас все возвращается, приедут обратно и станут единоличниками, фермерами, кулаками. Все сначала! Да здравствует Столыпин!

Остановились у неподвижной коровы. Она уже не дышала. Во рту торчали клоки клевера.

– Скучища, дед. Для нас с тобой все это милые картинки, а для них? Это же ссылка, поселение, ад кромешный. Вон и куренок барахтается в пыли, смотри, как он ножку-то из-под крыла тянет, потягушечки такие, бедненький. Сейчас старушка какая-нибудь сермяжная попадется: «Здрасити, робяты, куды путь держите, откель такие будете, робяты, чего почем ноне в городу, кабы мне цвитной тельвизер новый, скоки он теперь стоит, да кабы мине «жигуленка» красненького дясятого приобресть для внучека ронного, не подскажете? Амбарушка есть у меня околи гумна, ночевать ежели, там и сенцо, и матрасики, пятнасать рублев в сутки, а как же, а ежели с блинами утречком, стало быть, сорок рублев…» Такие они сегодня, старушки твои литературные, не веришь? А вот – голубой мотоцикл «Ямаха» механизатора-передовика, – подражая бодрому репортеру, с фальшивым пафосом и натуральным подъемом зачастил Виктор. – Лауреат золотого пашаничного венка вспашки и жатвы Сидоров Михаил Михайлович приехал на обед в центральную усадьбу, где он теперь живет безвылазно и зажиточно. Передаем концерт по заявкам, в рабоче-крестьянский полдень, программа составлена механизатором Соловейчиком Абрамом Ильдусовичем и трактористом Тракторовым. В программе Пугачева, Шенберг, Алсу, Вивальди, одесса-мама! На десерт, господа-товарищи, Эдисон Денисов, си-бемоль соната для гобоя и сволончели! Тьфу!

– Нет, все же грустно на все это смотреть. Что-то есть в пустующих деревушках, сколько мы их с тобой видели… Прелесть запустения, есть же такое понятие, знаешь? Это естественный процесс. Отмирает то, что должно отмереть.

– Да я же говорю, картинки хорошие, отличные картинки, я разве против? А что еще-то есть?

– Не знаю. Красиво, но не только в красоте дело. Что-то еще такое… Трудно выразить.

– Щемящее!

– Во-во. Щемящее и родное. Просто до слез милое. Понимаешь, в чем загадка, я не испытываю боли, я даже сочувствия не испытываю, хотя воображаю трудную зимнюю жизнь в этих богом забытых углах. Мне все кажется, что тут хорошо жить, гармонично как-то. Вот я городской совсем, а чувствую, чувствую, ах, не знаю как сказать. Понимаешь ли ты меня? Странно ведь, эти сельские картины для нас с тобой словно диковинка, а должно быть естественным. Милое это все, но совсем постороннее.

– Не говори красиво, брат Василий, – строго произнес Виктор, вздев указательный палец и погрозив им. – Не говори красиво. Заповедь классика, учти это. Поживи тут зиму, в заносах и без света, воды, газа, потом поговорим о всяких твоих поэтичностях. Водочки, девочек с первого курса на картошку сюда осенью золотой, в сентябре да октябре, на пару месяцев эдак. Хоть на голове ходи! Вот и вся романтика.

И заорал внезапно с богатырской силой счастливого, беззаботного и здорового дылды:

– Тут из-за леса-а выходит та моя Лайла-а… Древний Том Джонс на русский манер. Помесь тверского с англицким. Таперича так поют, сынок.

– Фу ты, – сморщился Василий. – Откуда вспомнил такое?

Ему-то, Василию, смутно вспомнилось что-то про легкую дальнюю дорогу, пыль дорожную и мгновенный взгляд из-под платка, и невозможное возможно, дорога дальняя легка, когда мелькнет в пыли дорожной мгновенный взгляд из-под платка…

– Все-то ты опошляешь, Витольд. Неужели тебе не жалко? Что же, разве тут красоты никакой нету? Жизнь ломается у людей, драма целая. Заселять надо деревеньки, а не уничтожать их. Дороги строить, связь, телефон, вон в Америке каждый хуторок к интернету подключен, а тут…

– Ого! Телевидение кабельное и спутниковые тарелки! Что-то новое прорезалось в вас, шеф. А насчет жалко, отчего же, жалко. Никто не живет, все разбегаются, а кто остается – потихоньку спиваются. Ни одного пацана. Куры да старухи. Застой, слушай, тоска русская неизбывная, а не красота твоя сентиментальная, прости уж. Представь: зима, бесконечные вьюги, никакого тебе общения, одно радио да телик, где показывают бесконечное веселье да шикарную жизнь. Этот телек уж сколько лет нас всех и их всех за идиотов держит, как считались быдлом, так и остались. Еще хуже чем при коммуняках стало. А красоты тут мно-ого, много красоты всякой.

Даже волки, наверное, не воют, от голода в другие места мигрировали. А так да, вполне поэтично. Только не до пейзажа им тут. Все эти пасторали да пейзанские восторги выдумали твои писатели, а сами, кстати, предпочитают жить даже не в маленьких или средних городах, а в столицах, причем желательно не дальше Садового кольца. И знаешь, никуда эти твои уголки не денутся еще сто лет. На твой век хватит, не переживай. Смотри, наслаждайся, чего тебе еще? Разве мы с тобой в силах что-нибудь изменить? Помню, в первом, что ли, классе был, к дядьке в деревню ездил, а мать в прошлом году там же была. И что? Да все то же, так же горбатятся с утра до вечера, то же дешевое вино в магазинчиках, то же пьянство, та же нищета, все как и тридцать лет тому назад.

– Теперь лучше будет, – сказал Василий. – Вот мужичкам землю раздадут, и все наладится. Реорганизация.

– Деньги на ветер, – хмыкнул Виктор. – Лучше бы какую-нибудь новую целину нашли.

Они въехали в деревню.

– А вот и колодец! – сказал Виктор, слезая с велосипеда.

Сбросил рюкзак. Опершись ладонями о поясницу, прогнулся, расправил плечи.

– И где девка красная, эх да и с ведрами расписными на гой-еси коромыслице узорчатом, да, шеф? Не будет девки, Василий Павлович, у вас в институте они педагогику изучают, чтобы потом в бутике тройным французским одеколоном торговать единолично. А то бы сейчас наклонился и – ах! – ее поцеловал. Девку-то красную, ядреную… Велики помоем?

– Ты уж совсем, – посмеялся Василий. – Пижон. Никакой поэтичности в тебе нет.

Они поставили велосипеды у плетня.

– Пойду за ведром к единоличнику, – сказал Виктор. – Общественного нету.

Он подошел к ближайшему дому, постучал осторожно в наличник.

– Есть кто-нибудь живой? Але!

На крыльцо вышла босая девушка в желтой блузке. Блузка, короткая черная юбка, все ей было мало, тесно, словно позапрошлогодняя одежда была на ней. Глазастая, загорелая. «Какая красивая!» – решил Василий и непроизвольно шагнул навстречу.

– Здравствуйте, – приветливо сказал появившийся на крыльце мужчина в выцветшей гимнастерке. – С чем к нам? Откуда сами?

«Сейчас скажет: куда путь держите?»

– Куда путь держите?

– Добрый день, мы вот тут проездом, на велосипедах, на водохранилище. На Рыбинское едем, путешествуем. Но у нас там и работа, – оглянувшись на Виктора, добавил поспешно. – Нет ли у вас, я хотел спросить, ведра какого-нибудь плохого, нам велосипеды бы помыть, утром была гроза, а ехали по глинистой дороге, все заляпалось. Мы из Твери, своим ходом, так сказать.

– Туристы, – кивнул мужчина. – Ведро найдется, зачем нет. Только около колодца близко не надо.

– Что вы, что вы, мы же понимаем, – сказал Василий, глядя на подбоченившуюся девушку.

– Здрасьте, – сказала она, спрыгнув ступенькой ниже.

– Принеси ведро, Ксения, – сказал мужчина. – И другое, из под рукомойника. Там в углу портки драные, захвати тоже.

«Ксения… – подумал Василий. – Надо же. И коса русая. Просто невероятно какая красивая».

– Вам, должно быть, и ночевать негде? – спросил мужчина. Он был в галифе и тоже босой. – Вы проездом или ночевать будете? Тогда можно и баньку сварганить.

Василий замялся.

– Хотели бы заночевать, – бодро сказал Виктор. – А банька, так это мечта!

– Ежели с ночевкой, – кивнул мужчина, – то можно у нас. Хоть в доме, хоть в сарае, места хватит, у нас просторно, мы тут вдвоем с дочкой. В сарае вона сено, сейчас хорошо, ночи пока теплые.

– Спасибо большое, – несколько нелепо поклонился Василий. – Вы очень добры. Конечно, в сарае, если можно, что вас стеснять? На сене лучше, свежий воздух, на воле, так сказать.

– А чего стеснительного, надо же людям переночевать. Так вы, стало быть, на Рыбинское. И по какому делу, если не секрет? Научному или на предмет рыбалки?

– По делу, – более уверенно почувствовал себя Василий. – Какой же секрет? Я ихтиолог, изучаю жизнь рыб, а вот мой помощник, лаборант и сотрудник Виктор. Мы направляемся в заповедник, там я работал в прошлом году. Знаете Дарвинский заповедник? Там еще село такое есть…

– Знаю, как же. Борок называется. Научная станция.

– Да-да, – приятно поразился Василий. – Именно. Я ихтиолог, исследую болезни рыб. А на водохранилище многие породы больны.

– Ага, – перебил мужчина, – слышал, слышал. Вся плотва, говорят, пузатая. У нее глисты, слышь, какие-то завелись. Вроде чайки виноваты?

– Вот именно, вы, оказывается, в курсе, – немножко засуетился от радостного волнения Василий, желая рассказать про рыбьи болезни.

– А сами, стало быть, из Твери?

– Из Твери, из института. А как деревня ваша называется? – осмотрелся Василий.

– Деревня маленькая, называется Малая Горка. До войны большая была, дворов двести. А теперь вот шестнадцать домов, да и то почитай половина заколочены. Но у нас тут замечательные охотничьи угодья. Много охотников по сезонам, да и так бывает. Иной раз большие начальники приезжают, они любят, если совсем глухие места. Мы с Ксенией их принимаем.

– Нате! – вышла на крыльцо девушка. – Вот ведро. И портки, чтобы на тряпки. А вы из Москвы? Или нет?

– Нет, – сожалея, что не из Москвы, сказал Василий. – Ты привыкла, что гости у вас все из Москвы? И часто сюда кто приезжает к вам?

– Да завсегда! Хоть зимой, хоть когда. Позавчера только трое дядек уехали. Такие интересные, просили баню всегда, я им каждый день топила и ихних птиц всяких жарила. Обещали осенью приехать на несколько дней. Много кто приезжает.

– Тверь! – втерся Виктор. – Из Тверской академии.

– Ай, из Твери вашей тоже бывают богатенькие. Они меня любят, подарки всякие привозят.

– Один хотел дочушку-то увезти с собой в Тверь, – засмеялся мужчина. – Только мне она тут сильно нужна, не отпустил пока. Но тот обещал все равно украсть мою красавицу.

– Ой, вообще! – засмеялась Ксения. – А я была в Москве. У меня подружка есть из Твери. А в Москве ниче так, – она сжала кулачек и оттопырила большой палец, который был очень длинный, тоненький и с грязным ноготком.

– Вот так! Еще хочу.

– Ничего, – вздохнул Василий. – У вас тут тоже очень хорошо, нам с Виктором Петровичем очень нравится.

– Да ниче так, обыкновенно, – спрыгнула по ступенькам Ксения. – Я вам помогу. Вас как зовут? Меня Ксения. А это Леша, мой папа. Ну, пошли уже?

– Василий, – произнес Василий и потише добавил: – Павлович. А это Виктор. Знакомьтесь. Он студент и уже научный работник.

Ксения склонила голову набок:

– Уй как интересно! А я уже в девятом классе, почти круглая отличница и занимаюсь гимнастикой. Только школа далеко. Зимой там, в интернате остаюсь. А когда гости у нас, охотники которые, папа за мной приезжает, чтобы я ухаживала за охотниками, они меня очень любят все.

– Витек! – сунул ей руку Виктор. – Витольд, если по-тверски. Крупный ученый. В перспективе. Набираю лаборанточек. Хочешь ко мне в лаборанточки, Ксения?

Ксения щепотью пожала руку Виктора, засмеялась и отпрыгнула:

– Нет, не хочу пока. Мне школу нужно окончить, потом в ваш институт поступлю. Возьмете?

– Ну! Без задержки, с первого обращения, – пообещал Виктор.

– Алексей, – сказал мужчина. – Алексей Петров. Тутошний бригадир и по совместительству егерь.

Он присел на нижнюю жердь изгороди, закурил.

Ксения с треском разодрала тряпку, вручила части Виктору и Василию. Бесцеремонно отпихнув – «Да ну-ка!» – неуклюжего Виктора от ворот колодца, сама достала воды, бешено вращая отполированную ручку, отцепила ведро, перелила в другое, убежала, вернулась со щетинистой щеткой.

– А покататься дадите? – спрашивала косясь.

– Мы? – чуть не хором отвечали приятели. – Разумеется! Безусловно! За такую скоростную работу мы тебе подарим один велосипедик навечно. Хочешь?

– Дочка, – смеялся Петров, – да у тебя же свой в сенях, новый почти.

– Ну и что, ну и что, – отмахивалась раскрасневшаяся Ксения. – Это вон какие, со скоростями и тормозами, горные, заграничные, я такие только в Москве видела, в магазине. Да я потом помою, не бойтесь. Самую малость погоняю, ну вот столечко, – большим пальцем она показала на тоненьком указательном – сколечко. – До речки разок и обратно. Можно? Вот здорово!

И принялась ожесточенно протирать и без того уже сверкающие спицы, и получалось у нее так, словно она всю жизнь это делала: ловко, быстро.

Ксения работала не приседая, и ее алые с белой кружевной оторочкой трусики затмевали мужикам белый свет. Расслабленный Василий смотрел на бежевую полоску обнажившейся из-под блузки спины, круглые крепенькие ягодички, и улыбался, вздыхая, гмыкая, почесывая ладонь. Виктор ткнул его под ребро:

– Есть девочки в русских селеньях? – прошептал он, облизываясь.

– Что? – обернулась, не распрямляясь, пригожая, светящаяся лукавой улыбкой Ксения.

Она выпятила нижнюю пухлую губу, сдула свесившийся на глаза локон:

– Это мне дядя Виталий подарил, «неделька» называется, много штук и все разноцветные, чтобы на каждый день. Нравится?

Виктор и Василий посмотрели друг на друга, несколько обалдевшие. И оглянулись на дядю Алексея. Тот по-прежнему сидел на поперечине забора и все курил.

– В человеке и на человеке все должно быть красиво, – сказал он, разводя руками. – В том числе и штанишки. Особенно на девочках. Вам баньку-то затопить?

– Нам? – не сразу сказал Василий. – Не, не надо. Мы вон на речку сходим. Поздно уже.

Петров проводил Виктора и Василия в сарай.

Тут было прохладно, сумрачно, просторно.

На громадном гвозде висел залепленный тиной бредешок и манил обратно на речку за плотвой и окунями. Треснувший чугунок мирно и обреченно лежал на боку, никому и низачем уже не нужный. Немыслимо сложная рухлядь, много лет назад бывшая станком, на котором ткали нарядные тряпичные половики, обитала в красном углу. Хомут, декоративно опутанный столетней паутиной, заслуженно отдыхал на полу. Чудно пахло сеном и немножко коровой.

– Располагайтесь. Я сейчас чего-нибудь постелить принесу. А как отдохнете, приходите ужинать. Только не курите, упаси бог, а то опасно.

Приятели завалились на примятое сено, продолжительно вдохнули сладкий аромат, глянули друг на друга с новым удивлением.

– Интересное явление… – промолвил один.

– Да-а… – сказал другой.

– А ты это о чем? – сказал первый.

– А то не понимаешь? – отозвался второй.

– Да-а… – сказал первый.

– Юноша! – сказал с подъемом Василий. – Как говорят деревенские обольстительные прелестницы, ниче так!

– О! – выпучил глаза Виктор. – Ты что, дед, сена не нюхал? Мы с тобой уже неделю по этим сеновалам ночуем. Не привык, что ли? В клевере еще слаще, помнишь? Жестковато, но зато какие ароматы, ну просто кайф ломовой.

– Да, – согласился Василий нехотя. – И то правда. Да… Клевер как-то гущей пахнет, но тяжелее. Сено лучше. Трав луговых аромат незабвенный, детство, тебя ли я слышу меж них… Хорошо тут. Знаешь, добрые люди – большое дело! – Банально оформил он восторг, распиравший его. – Так все это отлично, когда просто, душевно, бесхитростно… По-человечески. В городе ничего такого уже не найдешь, нет, не найдешь. Разруха кругом. Блат, эта самая коррупция бытовая, ты – мне, я – тебе, кто кого обдурит. Ну вот попросись переночевать к кому-нибудь, быстренько в ментовском подвальчике окажешься. Это еще если очнешься после ихних услуг. Не-е, в деревне лучше. Видишь, дядя Алексей и ночлег, и ужин, и баньку тебе…

– Только что девочки не хватает, а?

– Ладно, кончай пошлить. Люди как люди.

– А я что говорю? – притворился Виктор, будто разделяет чувства товарища. – В городе оно, конечно, не то-о… Ноне в городу эта… отчуждение, разобщение, нет душевности и простоты, ага. Неврозы ноне в городу-то. Ну чего ты отворачиваешься? Шуточки мои не по нутру? Вот увидишь, твой непосредственный да добрый Петров еще полтинник потребует за постой. Ладно, вовремя от баньки отказались, а то бы вообще невесть во что влетела бы нам эта ночевка. Просто, по-человечески.

Он зевнул, откинувшись на спину.

– Да и скучно им тут. Представляешь, в такой дыре изо дня в день, изо дня в день. И чего на центральную усадьбу не едут, не пойму народ. Значит, есть и тут свой интерес. Егерь, вообще-то, это дело доходное и престижное, особенно если толковый. «Белые» сейчас очень любят охоту с удобствами.

– Ну вот, опять понес, – досадовал Василий. – И что это ты за человек такой, Витольд? Чего привязался? Скептик махровый. И зимой тут чудесно. Дела всякие… Да.

– Шеф, а шеф, – проникновенно заговорил Виктор, – ты чего вот лыбишься? Как блаженный все равно.

– Нет, – упрямился Василий, – нет, не понимаешь ты меня. Тут замечательно. Я такого сарая в жизни не видел. И не говори мне ничего супротив.

– Старик, – поднялся на локте Виктор. – Сентиментики.

А Василий, не в силах согнать с лица улыбку, вдруг обнял товарища за плечи, потряс его как-то рывками, заглянул в лицо, подмигнул и хлопнул в ладоши, потер их, хлопнул, потер…

– Поддадим? – откликнулся на знакомый жест Виктор.

– А? – не сразу понял Василий. – Да-да, а как же!

И, подтянув рюкзак, полез под клапан, нетерпеливо шаря в его недрах, приговаривая:

– Да-да, а как же, да-да…

Достал флягу, зеленые кружки, торжественно поставил их на досочку.

– Чем? – спросил деловито, как официант. Подкинул вверх фляжку, она покрутилась в воздухе, брякая цепочкой.

Килькой в тончайшем томатном! Хлеб, килька, водочка, сено, эх, жизнь хороша!

Тихо, прохладно, райски покойно в сарае, словно вообще ничего не существует на свете, кроме этого богоугодного места.

Меж неплотно положенных бревен в тонкие косые щелки струятся солнечной пылью плоские лучи света. Листва наружных деревьев колышется, перебивает их тенью, оживляя лучи, и они шевелятся как живые, ищущие. Золотые овальные зайчики пробегают по кильке, кружкам (они, скучно-зеленые в жизни, на секунду становятся изумрудными), умиротворенным лицам приятелей, что-то уже болтающим, перебивающим друг друга; и – обратно: кружка, рюкзак, досочка сервировальная. «По-маленьку, – говорит Василий, – наливай на два пальца, не более». «От дна или от верху?» «От дна, конечно, от дна». «Исполняю», – кивает, хохоча, Виктор и бухает полкружки. Вот и выпили глотком, и зажмурились, выдохнули – ух! И уже смотрят на мгновение тупо на нежеланную кильку, монетка масла кольнула глаз малиновым лучиком, а вот и отделяют бережно ее, распадающуюся, от маринованной стаи, и достают: один ножиком, другой щепкой, ладони чашечками под шанцевым инструментом, чтобы не нырнула рыбка в сено. Ой, хвостик отпал. Ам его! Вкусна простая пища. Молчат, наслаждаясь. Вон смотри, смотри! Между поперечной балкой и крышной жердью паутина, кажется толстая, пыльная, светящаяся, мерно колышится, словно дышит, хочет выпучиться парусом, одна безработная растяжка волною вьется вдоль сквознячка, вьется и опадает. Порхают воробьи, пропадая, серые на сером дереве. На верхнем бревне крутится, танцует голубь, набухший страстью, крутится и кланяется, соблазняет, наступая: урл-л, урл-л. Маленькая голубка равнодушно отходит боком, чистит под хвостом и потом скоблит клювик о бревно. Сейчас он ей в холку вцепится! Под коньком не хватает нескольких досок, там голубовато-белесый треугольник летнего неба, ласточки секут его, мелькают в гнездах. К драночному исподу прилепилось и свисает серым яйцом «в мешочек» рябое, чешуйчатое гнездо ос. Старое, пыльное, нежилое. Оно похоже на мухомор, такой мухомор есть, серый, с чешуйками и круглый, овальный. «Надо же, забыл как по-латыни называется. Деградирую, Витольд. А ты не помнишь?» «Нет, слава богу. Неназванное тайной обладает… Муравей зигзагом спешит по ладони, сейчас вцепится, злюка. Зачем прекрасным вещам латинские клички, друг? Пусть просто будет милый мухомор, мухоморинка моя бесполезная. Не нужна нашей с тобой нынешней жизни систематизация, шеф. Пусть так, кое-как, первобытно, ты понял меня? Бр-р, я, кажется, захмелел, когда чудесное настроение, так мало надо. А когда дерьмовое, ведра мало!»

Виктор сидит на порожке, курит, цедя сизую струйку вверх. Василий видит как в дверном проеме путается слоистой вуалью дым и, словно спохватившись, вспомнив, что он легче воздуха, стремительно вытекает вверх, преодолевая притолоку, как вода плоский камень. Голова Виктора окружена нимбом, просвечиваются низким солнцем светлые его волосы. «А я уже лысею», – думает Василий, поглаживая теплую, маленькую пока плешь свою, маскируя ее остаточной боковой растительностью.

У меня бы не просвечивались так.

– Старик, – медленно обернулся смутный Виктор, такая тишина, что даже зуд какой-то в ушах. У тебя нет зуда?

– Это тишина-а… – шепчет Василий. Ему хочется сказать нечто значительное, необычайно красивое, точное и непременно поэтичное, ну хотя бы как-то подходящее, отражающее его сладостно-отрешенное состояние. Но не вспоминается ничего, одни восторженные ощущения в душе, только одни ощущения владеют всем его существом. Вздохнув глубоко, до легкого моментального головокружения, он валится в сено, смотрит в голубой треугольный проем, там неустанно мелькают и щебечут вольные ласточки. Может быть, песню спеть? Он перебирает в уме строчки, ища соответствующую, ту единственно верную… Дрыгает нетерпеливо ногой, пальцами и, мотнув головой, начинает: надо мной небо синее-е… облака-а лебединые…

– Ну шеф, – смеется Виктор, – ты даешь! – И подтягивает громко и без мелодии, шутовски, о том, что эти облака и зовут, и ведут за собой в дальний край. Поют они эту песню, первую пришедшую на память, никак не такую бы хотелось вспомнить и спеть, но ничего, ничего, надо же как-то освободиться от восторженной слабости Василию. Забавляется, смеется после каждой строчки Виктор. «Шеф, – говорит он, – Петров скажет, балдежники какие-то нагрянули, бичи и кирюхи. Шеф! Ау!» Василия неудержимо тянет дремать.