Текст книги "Враги Народа (СИ)"
Автор книги: Сергей Граховский
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Мой палісад засыпаў пухкі снег,
Даўно-даўно асыпалісь жасміны,
Раяцца часта ў думках у мяне
Урыўкі ўжо забытых успамінаў.
Не забылись и строки пионера Алеся Розны. Имя его, за исключением моих ровесников и самых осведомлённых литературоведов, никому не известно. Он не спешил с изданием книжки, а в последние годы писал особенно требовательно. Много переводил Мицкевича и Гейне, переводил для себя, для будущих изданий. Творчество было потребностью его души и самым большим наслаждением. Он был “по-профессорски» немного несобран, а его альтруизм и безразличие к себе некоторые считали чудачеством.
В счастливом юном возрасте Алесь Розна уже стремился к конкретности и простоте, временами не лишённой модной в то время молодняковской «красивости».
Стаіць у задуменні сквер,
Згубіўшы свой убор дашчэнту,
Сняжынкі ўслалі мой каўнер,
Як залатыя дыяменты.
Мне, мальчишке из полесского местечка, который ещё не видел поезда, трудно было себе представить, что такое сквер, а тем более – золотые диаменты. Может, потому и запомнились эти строки, что открыли что-то новое, принесли незнакомое слово.
В 1928 году я, наконец, приехал в Минск и остановился у родственников в Газетном переулке. Теперь его нет. Назавтра постучался и зашёл в комнату невысокий паренёк с круглыми тёмными глазами, в “бобриковом” пальто. Мы сразу узнали друг друга, но молчали, не зная о чём заговорить. Освоившись, Алесь повёл меня в город. На тротуарах лежал подтаявший, тяжёлый снег, из под колёс бричек летели брызги и комья.
Мы спустились вниз по Красноармейской улице, со двора зашли в длинный деревянный дом со множеством дверей и крылечек. В двух маленьких комнатах жила семья Розны: три брата, сестра и мать. Старшие работали на заводе “Коммунар” (теперь имени Кирова), младшие учились. На стене висела скрипка. Стол, диванчик и стулья были завалены учебниками и книжками. Мама Алеся меня угощала чем-то “городским”. Я смущался: падали то вилка, то хлеб, как у маленького.
Алесь уже печатался в «Чырвонай змене» и «Беларускай вёсцы». Сам редактор «Савецкай Беларусі» Михась Чарот отправлял его стихи в печать, за руку здоровался Кузьма Чёрный. Розна знал в лицо почти всех писателей. Каждый молодняковец мне тогда казался высшим, почти неземным существом, а увидеть Купалу и Коласа даже не мечтал. Неужели и они ходят по этому размокшему снегу, носят такие же галоши, как и большинство горожан? Даже не верилось, что на этих улицах можно встретить автора «Кургана» или «Новай зямли».
Алесь мне рассказывал, где кого видел, как кто выглядит. А когда сказал, что в соседнем доме живёт Андрей Александрович, хотелось запомнить каждую ступеньку и ставню.
В этом наивном детском поклонении перед популярностью имён было чистое, возвышенное отношение к литературе и литераторам.
Алесь не хвастал перед провинциалом своей осведомлённостью и знакомствами, не подчёркивал своего превосходства, – говорил сдержанно и скромно.
Вскоре его стихи появились в «Полыме», «Чырвонай Беларусі», замелькали на страницах газет. А юный поэт покинул Минск и поехал учиться в Лепельский педтехникум. Я удивлялся, зачем? «Чтобы самостоятельно пожить в красивом озёрном крае», – пояснял Алесь и присылал прелестные лиричные стихи. В письмах часто цитировал по-немецки стихи Генриха Гейне, старательно изучал польский и немецкие языки, восхищался Мицкевичем и Словацким, Гомером и Гёте.
В моём далёком от больших дорог Глуске даже библиотекарша не слыхала о таких авторах. Было стыдно и обидно, что не могу приобщиться к великой поэзии и разделить восхищение своего друга.
Весной 1930 года, как только спала вода после грозного наводнения и Свислочь вошла в берега, на несколько дней я приехал в Минск. Борис Микулич привёл меня в Дом писателя. Там мы снова встретились с Таубиным. Он, уже известный поэт, автор первой книжки «Огни», жил в столице, ходил в приличном костюме и шляпе. Не случайно в своё время над этой «шляпной» модой посмеялся Кондрат Крапива: «Астапенка, Куляшоў – цэлы жмут капелюшоў”. Среди писателей Таубин отличался ото всех: зрачки бархатно-чёрных глаз, казалось, видят насквозь, выразительные толстые губы чем-то напоминали Пушкина. В свои девятнадцать лет он ходил слегка согнувшись, будто только от стола. Он тогда дописывал поэму “Таўрыда” и предложил почитать её нам с Борисом. Новые вещи в те годы читали друг другу в Доме писателя, на лавочке в сквере, без приглашения заходили к товарищу почитать, поговорить, поспорить. Спорили горячо, никогда не обижались, оставались искренними друзьями, ведь только настоящие друзья могут говорить горькую и приятную правду и быть благодарны за неё.
Мы отправились к Микуличу. Миновали деревянный мост через Свислочь. Весь район за рекой был деревянным. Только что отбушевало наводнение, и приречные домики стояли без окон и заборов. По дороге Таубин купил солидный кулёк конфет “Мишка”. Мы ими лакомились по дороге и пока он читал пэму. В Борисову комнатку под самой крышей вела тёмная лестница. Диванчик, стол и полка с книгами – вот и вся мебель.
Юлий, поджав ноги, сел на диван и, покачиваясь в такт ритма, начал читать:
На шалік зор,
Змяніўшы хмар башлык,
Нясуць дазор
Вясна і маладзік
Поэма взволновала меня экзотикой невиданных крымских пейзажей, осведомлённостью автора, звонким ритмом, точностью строки и строфы. Таубин был едва ли не самым начитанным и эрудированным среди молодых поэтов того времени. И он, как и Розна, изучал немецкий и английский языки, зарубежных поэтов читал в оригинале и переводил без подстрочников. При нём я чувствовал себя скованно, стеснялся своего деревенского, провинциального примитивизма.
У Таубина выходила книжка за книжкой, все журналы и газеты охотно печатали его стихи. Мы с ним часто встречались на собраниях писательской комсомольской организации, на улице, в университетском городке. Он всегда спешил, спешил жить и писать, будто чувствовал, что его ждёт короткий век.*
Небольшая часть стихов Таубина собрана в двух его книгах, изданных в послевоенные годы, о нём опубликованы воспоминания, ему и Зм.Астапенко посвящён прекрасный «Монолог» Аркадия Кулешова. Таубин узнаётся в образе Юлия Гомана в его поэме «Далёка ад акіяна».
А Розна остался только в памяти немногих, его стихи разбросаны по изданиям 20-30-х годов. Думаю, любителям поэзии не лишним будет знать, какой это был интересный поэт и переводчик, как много он мог сделать для нашей литературы. Он был романтик в жизни и творчестве, неутомимый искатель своей приметной дороги .
Может потому он после Лепельского педтехникума пошёл работать наборщиком в типографию. Набирая свежую газету, он часто обращался к дежурному по выпуску за разрешением и правил неудачные предложения и формулировки в тексте, находил более удачные заголовки. Иногда собственные стихи в журналах и альманахах «Ударнік» и «Заклік» набирал сам автор.
В 1932 году мы с Алесем Розной начали учиться на газетно-издательском отделении Минского пединститута. В 19 лет его виски уже серебрила седина. Он знал больше всех нас, но никогда не подчёркивал своего превосходства: каждому старался помочь, объяснить, посоветовать. Мы и студенты старших курсов часто просили Розну прочесть наши семинарские или курсовые работы. Он не только делал замечания, а иногда переписывал целые абзацы и разделы, правил стиль, а бывало и орфографию. Доброта, мягкий юмор, чуткость и внимание к товарищам притягивали каждого, кто хоть раз встречался с ним.
Мы вместе учились и работали в редакции «Чырвонай змены». В те бурные годы почти все работники редакций разъезжались на хлебозаготовки, уполномоченными на коллективизацию. Были недели, когда в редакции оставалось 3-4 человека, а газета выходила без опоздания. Алесь тянул весь отдел, а когда дежурил в типографии, часто сам брался за вёрстку, набирал срочные сообщения и заголовки, писал и набирал рифмованные подписи к рисункам.
Розна отлично учился, работал в редакции, переводил своих любимых Гейне и Мицкевича, печатал стихи почти во всех периодических изданиях.
Имя его забылось вместе с теми изданиями. Судьба Алеся Розны сложилась нелепо и трагично в самом начале его литературного становления. Зимой сурового 1943 года он умер от воспаления лёгких недалеко от станции Сухобезводное Горьковской области.**
В Минске фашисты убили всех его родных и сожгли дом на Красноармейской улице. Я иногда хожу на то место, но ничего не узнаю, и всё же хожу в далёкую юность, кажется, иду к своему лучшему другу.
В давних изданиях я нашёл всего несколько его стихов, не лучших и не характерных для его творчества. Последние зрелые и наиболее совершенные вещи и переводы безвозвратно погибли в вихре того времени.
Если бы Юлий Таубин и Алесь Розна дожили до наших дней, наша литература имела бы ещё двух талантливых поэтов и переводчиков. Если бы не огромные потери, которые выпали на долю моего поколения, насколько бы мы были богаче талантами, искренними друзьями и преданными людьми, настоящими патриотами.
Сергей Граховский ( Сб. «Так і было» 1986г)
Перевод с белорусского Татьяны Граховской
*(Из справочника “Беларускія пісьменнікі” Минск, “Мастацкая литаратура» 1994г.стр.537-538
Юл ий Таубин
Юлий (Юдэль Абрамович) Таубин родилсяся 15.9.1911г. в городе Острогожске Воронежской области (Россия) в семье аптекаря.В 1921г. с родителями переехал в Мстиславль. Окончил педагогический техникум. Учился в Белорусском государственном университете (1931 -1933).
25.2.1933г арестован и 10.8.1933г внесудебными органами приговорён к двум годам высылки в Тюмень. 6.12.1936 года арестован вторично… и Военной коллегией Верховного суда СССР от 29.10.1937г. приговорён к высшей мере наказания. Реабилитирован по первому делу – Судебной коллегией по криминальным делам Верховного суда БССР от 24.8.1956г., по второму – Военной коллегией Верховного суда СССР 29.7.1957г. Расстрелян 30.10.1937г . …
В БГАМЛИ, в фонде С. Граховского хранится радиочерк “О жизни и творчестве Ю.Таубина» 1957-1958 гг. ( Фонд 201, опись 2, дело 168)
** Из справочника “Беларускія пісьменнікі” Минск, “ Мастацкая литаратура» 1994г. стр. 463
Алесь Розна
Алесь (Абрам Ісаакович) Розна родился в 1913г. в г. Минске в рабочей семъе. После учёбы в средней школе работал наборщиком в типографии. Занятия в Минском педагогическом институте им. Горького совмещал с работой в редакции “Чырвонай змены”.
В 1936г. арестован. Реабилитирован в 1955г. Умер в 1942г. в Унжлаге (станция Сухобезводное Горьковской области)….
Прим. Т. Граховской: Унжлаг – Унженский исравительно-трудовой лагерь (п/яАЛ -242, позже п/я 241/250)
В 2013 г. в журнале «Маладосць» (№7) был опубликован очерк посвящённый дружбе С. Граховского и Алеся Розны (“Сяргей Грахоўскі і Алесь Розна: сябры – равеснікі – паэты” Т. Граховская). В нём частично опубликована переписка С. Граховского с друзьями и родными А.Розны, отрывки из дневника С.Граховского и из его повести «Зона маўчання», посвящённые Алесю.
Что не успел сказать
(Алесь Пальчевский*)
Часто и теперь рука тянется к телефону. Наберу первые цифры, опм-нюсь и кладу трубку: ответа не будет. Хожу по комнате и не могу себе простить, что не успел сказать что-то важное своему лучшему другу и уже никогда не скажу. Может, мешала обычная мужская сдержанность, боязнь казаться сентиментальным и слишком чувствительным. Мы часто искреннее слово прячем за шуткой или откладываем его на потом. А потом сожалеем, что этого «потом» уже никогда не будет, горюем, что не сказали самого главного, не побыли и просто не помолчали с лучшим другом.
Вспоминаю годы, дни, отдельные эпизоды, а перед глазами выразительно до мелочей встаёт знакомый облик, всегда ясные глаза, широкая и щедрая душа. И так мне его не хватает в минуты радости и тревоги. Силюсь вспомнить нашу первую встречу, а кажется, что он был рядом всегда, неотступно шёл по всем крутым и мученическим дорогам, вместе со мной был и в радостные дни и до последнего его рубежа.
Имя Алеся Пальчевского запомнилось с конца двадцатых годов. Оно мелькало в «Маладым аратым», «Беларускай вёсцы», «Чырвоным сейбіце», встречалось в литературных хрониках и на рекламных страничках журналов. Его рассказы не вызывали споров, не приносили ему широкой популярности и громкой славы, но привлекали наивной простотой, нежной добротой, доскональным знанием деревенского быта. Да и писались они в деревне, в его принёманском Прусинове, в приземистой отцовской хатке. Только позже я узнал, что первые свои заметки и стихи он подписывал – Алесь Вясковы. Псевдоним точно отражал характер автора. Став типичным интеллигентом, Пальчевский не растерял ни одной чёрточки сына деревни, не забыл ничего из того, что умеет делать крестьянин.
Ещё до нашего знакомства я часто встречал Алеся в Доме писателя с Сымоном Барановых, с Василём Ковалём, с Сымоном Куницким. Бросалась в глазе его благородная статная фигура, черты лица напоминали британский тип, а походка – хорошего пахаря; движения, говор и смех сразу выдавали милого деревенского хлопца. Я часто его встречал, но долго не знал фамилии, ведь в Доме писателя тогда переворачивалось множество молодёжи.
Однажды зашёл в редакцию журнала «Искры Ильича». Была она в узенькой комнатушке, в так называемом доме КИМа на Комсомольской улице. Напротив редактора, моего первого учителя, Алеся Якимовича, сидел тот
самый молодой человек – Алесь Пальчевский. Тогда мы познакомились и сразу перешли на «ты». Но оставались только знакомыми. Он был уже семейным человеком, жил где-то за вокзалом, на Красивой улице, там же рядом квартировали его бывшие однокурсники по университету Бровка, Каваль, Барановых, Шалай, Илларий Дубровский. С ними я был на значительной дистанции. С некоторыми из них и с Алесем позже нас свёла общая нелёгкая судьба.
Ничто так не выявляет людские характеры, ничто так не сближает, как общая беда и испытания. А их на нашу долю выпало через край. Они объединили и сроднили нас на всю жизнь, мы стали необходимы друг другу на тернистых тропах и крутых перевалах. Дружба, пронесённая через страдания, – самая прочная дружба. Теперь понимаешь мудрое изречение Льва Толстого: «Вечная тревога, работа, борьба, лишения – это необходимые условия, из каких не должен даже думать выйти хоть на секунду ни один человек… Вечно бороться…» Алесь Пальчевский всю жизнь боролся за высшую совесть, одолевал обиды и отчаяние неподдельным оптимизмом, верой в добро, ибо сам творил только добро. Когда становилось невыносимо больно, до слёз, он начинал напевать что-то весёлое, хоть все его песни были на один лад. Его девизом было: «Только б не хуже». Нет, он не был безучастным к горю весельчаком. Свою и чужую беду переживал болезненно, но шутил, утешал и веселил отчаявшихся друзей; песней и «весельем» прикрывал свою боль, знал – слезами горю не поможешь, а только сердце порвёшь. Он был раним и чуток к чужому горю, переживал его, как своё, от несправедливости и обиды мог возмутиться до заикания. Когда слёзы застили глаза, запевал «Ці свет, ці світае».
Может только я и знал о его страданиях, когда по душевной глухоте отрёкся от него самый близкий и необходимый человек, надежда и опора в горе, отказал в последней радости и надежде – сын. Тогда Алесь заплакал от потери веры в близкого и любимого человека. Он так любил людей так им верил. И вдруг…
Этих «вдруг» было слишком много в его жизни, но они не сломили волю, не пошатнули его веру в людей и собственную доброту. Он никогда никого не хотел беспокоить. Страдая на последнем жизненном рубеже, он утешал и щадил близких, терпел сам, чтобы другим было легче и как на давних метельных дорогах подставлял плечо ослабевшим, делился последним сухарём, а когда не было и его, поддерживал советом и добрым словом.
В самые тяжкие годы, в людской мутной круговерти, его замечали сразу, ценили обязательность, точность, совестливость, трудолюбие, старательность и предлагали работу, о которой другие могли только мечтать. Он помогал не только друзьям, но и малознакомым землякам старался хоть чуточку облегчить жизнь. Казалось, что и сквозь пекло он прошёл бы с песней, спеша к людям, к добру. Помню, как после войны Пальчевский на попутном грузовике приехал ко мне на Слутчину, чтобы порадовать хорошей новостью, чтобы посоветовать, как защититься от новых невзгод. Когда до публикаций нам было ещё очень далеко, он жил литературой, писал в свободные минуты, верил, что всё продиктованное сердцем не пропадёт, дойдёт до людей, станет нужными им книгами. Его вера оправдалась.
На своих жизненных путях мы часто теряли друг друга, настойчиво искали и находили, радуясь, как самой счастливой удаче. В 1956 году работая в сельской школе Новосибирской области, я узнал, что Алесь в Минске и ищет меня.* Я сразу же написал и вложил в конверт три стишка, чтобы узнать его мнение. Ответ опередила телеграмма: «Стихи печатаются в №4 журнала «Маладосць». Это было для меня счастьем! А одно его слово – «Приезжай!» перевернуло мою жизнь. Я знал, мне есть на кого опереться, есть верный друг. И не ошибся. Он приютил меня в съёмной комнатёнке на Красивой улице, хлопотал о прописке, о работе, делился последним. Для начала дал переводить несколько рассказов литовских писателей для книги, которую готовил к печати. Радости и неудачи были у нас общие. Мы не разлучались, будто боясь снова потерять друг друга.
Алесь уже был редактором издательства, часто печатался и много писал. После работы закрывался в боковушке с единственным окошком в огород и работал далеко за полночь. Не всё получалось ровно, но и в маленьком рассказике и в густо заселённой персонажами повести всегда присутствовала правда жизни, личный опыт, знание людской души, сложных взаимоотношений бытия.
Он всё умел, всё перепробовал своими руками: на узеньких отцовских «гонях» (пашня), что в Прусинове звали «верацень», клал борозды одноконным плугом, был неутомимым пропагандистом культуры в первые советские годы, рабфаковцем и старательным студентом-филологом, журналистом, лесорубом и пилоправом, умел ставить дома в лапу и в немецкий угол, был вдохновенным преподавателем литературы и завучем младших классов. Детей он любил с особенной нежностью. Потому много писал про детей и для детей, многие годы работал в редакциях только детских изданий. Получая приличную пенсию, Алесь Пальчевский ещё шесть лет фактически на общественных началах был ответственным секретарём журнала «Вясёлка».
Не помню случая, что бы он кого-нибудь обидел. А на редакционных работников обижаются многие и часто. Он умел так отказать автору, что тот покидал редакцию без боли и обиды. Не было случая, что бы опоздал, не сдержал слова. Отчего он такой? – часто думалось мне. Ответ нашёл в его автобиографической повести «Тропинки». Работоспособность и доброта, бескорыстие и честность достались ему от вечного гарэтника (горемыки) отца и неграмотной матери. Они владели совершенной селянской педагогикой воспитания всех лучших человеческих качеств. Пальчевский никому не мог отказать в помощи: одалживал деньги (часто без отдачи) малознакомым, прописывал у себя молодых литераторов, ходатайствовал о пенсиях, добивался квартиры пожилой уборщице, занимался делами родного колхоза: помог проложить кратчайшую дорогу от Прусинова до Столбцов, за свой счёт огородил деревенское кладбище, в дополнение к пенсии каждый месяц посылал деньги своей бывшей соседке, а та и не знала, от кого они. Люди тянулись к нему: без приглашения шли отвести душу, исповедаться, отогреть сердце возле его ласкового огонька, посоветоваться и утешиться.
Я знал, как он временами страдал от нестерпимой физической боли, но никому не жаловался. На вопрос о самочувсвии отвечал с усмешкой: «В соответствии с возрастом» или «Болезнь лютует, а я не поддаюсь». Потому и последний недуг не вызвал особой тревоги. В первые дни он просил не распространяться, что слёг, чтобы не беспокоить и не тревожить друзей. Уже в больнице, когда сковала неподвижность, последнее, что я услышал: «Всё будет хорошо», хотя он уже понимал, что хорошего ждать нечего. Алесь не был фаталистом, но всегда боялся 26-го числа: говорил, что все невзгоды в его жизни выпадали на эту дату. Так и случилось…
Хоронили Алеся тёплым апрельским днём на прусиновском погосте, рядом с отцом, матерью и братом. Он в последний раз побывал в родном доме, где когда-то качалась его колыбель, откуда отправился в нелёгкую дорогу, чтобы достойно пройти до того последнего песчаного холма, откуда видны высокие нёманские кручи и вековые дубы над тропинками его детства. Проводили его в последнюю дорогу писатели и журналисты, соседи и районные руководители, все односельчане от младенцев до старушек с палочками. Плакали люди, плакало нахмурившееся небо.
Далеко в поле замолк трактор и установилась щемящая тишина. По свежей пахоте без шапок шли трактористы проститься с земляком, писателем, ходатаем и советчиком, с милым дядькой Алесем.
В сентябре я приехал к нему. Песчаный холмик пронизала тоненькая травка, осенние георгины припорошила иглица и опавшая листва.
На пирамидке короткая надпись: «Алесь Восіпавіч Пальчэўскі. 16/I – 1905 – 26/IV – 1979”. И всё. Больше ничего и не надо. Тут все знают, что это был за человек. А мне не верится, что его нет и никогда не будет. Всё думается, что вот-вот вернётся после короткой отлучки. Может и так. Он и теперь в дороге: книги его идут и идут к людям, волнуют и учать взрослых и маленьких, а людские сердца, согретые его теплом, светятся совестливостью и добротой.
Перечитываю его “Тропинки”, листаю незавершённые рукописи и слышу милый мягкий голос, вижу ясную усмешку. Жаль только, что он не услышит того, что хотел и не успел сказать…
Рука тянется к телефону… но ответа не будет.
Сб.”Так і было” Мн. “Мастацкая літаратура” 1986г
Перевела Таьяна Граховская 2016г
*Справочник СП“Беларускія пісьменнікі»(Мн.“Маст.літ-ра” 1994г)
Алесь Пальчэўскі
Алесь Пальчэўскі нарадзіўся 16.1 1905г. у вёсцы Прусінава Уздзенскага раёна Мінскай вобласці ў сялянскай сям’і………..
26.11.1936г. рэпрэсіраваны. 1.10.1937г. прыгавораны да 8 гадоў пазбаўлення волі. У 1937 – 1946гг. Працаваў лесарубам у Горкаўскай вобласці. У 1946г. вярнуўся на Беларусь, выкладаў мову і літаратуру ў Пухавіцкай, Рудзенскай сярэдніх школах. У 1948г. быў зноў асуджаны да высыдкі (на пасяленне). Жыў у Краснаярскім краі, працаваў цесляром (1948 – 1955). Рэабілітаваны 18.12.1954г. …..Памёр 26.4.1979г.
Растоптанные лепестки
(Валерий Моряков)
Натхнённа лірыку пісалі Маракоў,
Лявонны і Сяднёў, і юны Розна,
Ды зрэнкамі бязлітасных ваўкоў
На іх глядзелі ўчэпіста і грозна
(Автор)
Проснёшься весенним утром, – и вдруг: диво дивное – в доме светло, светло, будто выпал запоздалый снег.
Нет, нет! Это зацвели сады: подняли прозрачно-белые паруса вишни, в ароматный розоватый цвет нарядились яблони, загорелись свечки каштанов, в надречных рощах с горьковато – сладким хмелем в белое нарядилась черёмуха, белыми звёздочками с золотистыми глазками вспыхнули кусты жасмина. Как невесты, в белой вуали стоят в поле одинокие дички.
Смотришь на эту красу и тают горькие думы, заботы и сомнения. Хочется жить, дышать ароматом и любоваться светлой весенней кипенью. Но вдруг налетит лютый сивер, отряхнёт цвет, словно снегом накроет землю лепестками. И сразу опустеет душа, защемит сердце, когда эту хрупкую красоту растоптали подкованные каблуки, вмяли в грязь копыта и колёса грузовиков.
Когда бушевала пора цветения, в далёком 1926 году в книжной лавке моего полесского Глуска мне бросилась в глаза тоненькая голубая книжечка с лиричным названием “Пялёсткі” (“Лепестки”). Автор – Валерий Моряков. Это имя я слышал впервые. Подумалось, какой красивый псевдоним. С маленького портретика смотрел ясноокий, светловолосый совсем юный красавец. Открыл первую страничку и не смог оторваться до последней. Купить было не за что, но я дружил с сыном заведующего книжной лавкой и он мне часто давал на одну ночь тоненькие сборнички молодняковцев. С “Пялёсткамі” разлучаться не хотелось, выпросил у мамы 15 копеек и долго не разлучался со стихами Морякова: мою неискушённую душу зачаровывали и волновали мелодичные строки о радости жизни и щемящей грусти первой любви. Читал и удивлялся, как он разгадал и высказал мои потаённые мысли и чувства:
І ўжо тады, пад белаю калінай
Нам будзе месяц сыпаць каласы.
І так, бывай, каханая дзяўчына,
Прыйду я хутка да цябе ў даліны
Упіцца свежасцю крамянае красы.
Строки “Пялёсткаў” становились нашими несмелыми признаниями в записочках, переданных в учебниках понравившимся одноклассницам.И в “Физике” Цингера иногда приходили ответы из тех же “Пялёсткаў”:
Будзе песні нам пець зачарованы гай,
Будзе слухаць іх месяц і радасны край,
А мы будзем кахацца ў полі.
Это была романтика, разбуженная и окрылённая светлой поэзией почти нашего ровесника Валерия Морякова. “Пялёсткі” переходили из рук в руки, стихи переписывались в тайные девичьи дневники.
Влюблённый в белорусскую поэзию, зачарованный лирикой Дубовки, Труса, Пущи и Морякова, я вечерами ходил в местечковую библиотеку, регулярно читал “Маладняк”, “Узвышша”, “Полымя”, литературные приложения к “Беларускай вёске”, “Савецкай Беларусі” и ежемесячные литературные страницы в “Звяздзе».
В одном из номеров «Маладняка» прочёл «литературный портрет» Валерия Морякова, написанный его однокурсником по Белпедтехникуму. Узнал, что мой любимый поэт – статный, светловолосый красавец, сын каменщика из пригородной вёски Козырева. Автор портрета писал, что Моряков мягкий, искренний товарищ всей техникумовской молодёжи. Он иногда на лекциях, вместо конспектов, пишет стихи, даёт их друзьям и подругам, бывает теряет.
В начале 1928 года моя двоюродная сестра Маруся повезла в Минск двум братьям подкрепление калядной свежиной. Старший уже был врачом, а Янка – студент Университета, молодняковец, один из авторов коллективного сборника стихов «Пунсовае ранне» («Пунцовое утро»).
Я нетерпеливо ждал Марусю из столицы: хотелось узнать о Янковых друзьях-поэтах, про кипучую литературную жизнь столицы: в печати шли споры между литературными объединениями «Маладняк» и «Узвышша». Тодар Глыбоцкий ругал Дубовку, уже гремел бас Бэндэ.
Вернувшись, Маруся рассказала про знакомство с Валерием Моряковым: «Шли мы с Янкой по Советской улице, а навстречу – высоковатый хлопец в коротком пальтишке и кепке, с розовыми от мороза щеками. Идёт и улыбается Янке. Остановились, Янка нас познакомил. Валерий говорил мне что-то приятное, а я слушала его негромкий певучий голос и остроумные шутки. Дальше пошли вместе. Они говорили про свои молодняковские дела, про Чарота, Александровича, Пущу, Труса, вспоминали что-то смешное. Расстались на углу Садовой и Валерий побежал в свой техникум».
Я завидовал Марусе, что встречалась с любимым поэтом и мечтал когда-нибудь попасть в столицу и увидеть живых писателей, может даже Купалу и Коласа.
Закончив школу в 1930 году, я подался в литературную “подстолицу” – окружной Бобруйск. Филиал “Молодняка” возглавлял Михась Лыньков, он находил и опекал молодых лтераторов. В активе уже были Микулич, Витка (Крысько), Кохан, Зарицкий, Шинклер, Жуковский, Абакшонок. И я успел напечатать несколько стихов в окружной газете и литературном приложении “Вясна”. Сколько тогда было мечтаний, увлечений, надежд и планов. Мои друзья и я работали, в основном, на деревообрабатывающем комбинате. Зарицкий на дежурство в сушильный цех шёл с увесистой пачкой поэтических сборников. Как ни тяжело было, мы жили поэзией. Минск нам казался литературной Меккой, средой талантов и знаменитостей. Мы следили за всеми новинками поэзии и прозы.
В одном из зимних номеров “Маладняка” появилось стихотворение Морякова “Цыганка”. Необычной интонацией, размером, напевностью, зримой образностью оно зачаровало всех бобруйских начинающих.
За вокнамі спевы,
За вокнамі вечар
І радасць зямлі і вясны
Чалавечай…
Цыганка ў цьме,
У цьме ёй прысніліся стэп і дарога,
Блуканні і сум,
І любоў,
І трывога…
Мы часто вдвоём, втроём блуждали по улицам, декламировали “Цыганку”, или “Маўчала ноч… Над сінім полем пунсовай кветкай месяц плыў.” Казалось – наши чувства и мечты подслушал и выразил Валерий Моряков. С высоты сегодняшнего опыта и образованности в «Пялёстках» видны наивность, искусственная метафоричность, невысокое мастерство. И это естественно для шестнадцатилетнего поэта.
После тяжёлой болезни я приехал в столицу, надеясь «осчастливить» белорусскую поэзию. Наивные надежды ещё теплились, а действительность остужала их и ставила на своё место. Я не сразу отважился зайти в обшарпанный серо-зелёный особнячок Дома писателя, хотя и был уже членом БелАППа (Белоруской ассоциации пролетарских писателей). Провинциальная стеснительность и скромность не позволяли переступить порог в тёмный коридор дома на два этажа с подвалом-столовой. Часто крутился около входа, всматривался в каждого, кто заходил в писательскую «резиденцию». По напечатанным портретам узнавал некоторых писателей и удивлялся, что из общего потока кое-кто выделялся только шляпой.
Однажды меня заметил Борис Микулич и затащил внутрь. Там я встретился и познакомился с известными по заочной переписке Таубиным, Астапенкой и Кулешовым. У них уже вышли первые книжечки, Таубин нам читал свою новую поэму «Таврида». В соседней комнате на клеёнчатом диване друг другу читали лирические стихи Моряков и Кляшторный. Меня с ними познакомил Таубин. Валерий был таким, каким я его себе представлял по портретам и рассказам. Вскоре все мы спустились по узенькой витой лестнице в подвал писательской столовой. Я был счастлив. Даже не верилось, что обедаю едва ли не со всеми известными писателями.
После обеда расходились небольшими группками. Я пристал к Таубину, Хадыке и Виктору Козловскому. Присели на лавочку театрального сквера, говорили о стихах, лучших и худших, про сложности жизни, про несправедливые наскоки Бенде и Кучара на лирику Морякова и Кляшторного, про их обвинения Хадыки в пессимизме, отсутствии мобилизующей тематики, мажорных настроений, ритмов социалистического строительства, как в «Гудках» Александровича и «Ритмах – контрастах» Хведаровича.* Для меня всё это было ново и неожиданно.
В 1932 году я поступил на литературный факультет Пединститута имени Горького. Было немного удивительно – почему имени Горького? Алексей Максимович институтов не кончал, сразу прошёл «Мои университеты». Я учился и одновременно работал в редакции «Чырвонай змены». Моряков был уже на втором курсе критико – творческого отделения. Это был своеобразный литературный лицей для молодых и уже заметных поэтов и критиков. Самой популярной фигурой был, конечно, Валерий Моряков – автор книг «Пялёстки» и «На залатым пакосе».
