Текст книги "Враги Народа (СИ)"

Автор книги: Сергей Граховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Награждена орденом «Знак Почёта» и медалью. Заслуженная артистка Грузинской ССР (1934). Умерла 9.2.1991г. …

Реквием по другу

(Юрка Лявонны*)

Если бы вы только знали, как болит сердце, когда доводится писать про незабываемых друзей. Они навсегда остались молодыми. Их теперь деликатно и стыдливо называют «людьми трагической судьбы».

И вот постучался ещё один друг и напомнил о себе круглой датой своего рождения. ЮРКА ЛЯВОННЫ. Да, вам это имя ничего не говорит, а меня охватывают такие воспоминаия, что уже несколько дней живу совсем в ином измерении.

Имя Юрки Лявоннага в 1920-30-е годы всё чаще и чаще мелькало в печати: подборки стихов в могилёвском альманахе «Дняпроўскія ўсплёскі», в «Маладняке», “Чырвонай змене”, “Звяздзе”, бобруйской “Вясне”. Оно часто стояло под рифмованными репортажами и пафосными очерками в стиле гиперболизированной риторики той поры про Асистрой, про строительство на тишовском пустыре Могилёвской шёлковой фабрики. Одна за другою выходят книжки Лявонного: “Камсамольскія вершы”, “Штурм”, “Жалезныя віхуры”, “Разбег”, “Стала і мужна”, очерки “Крок пяцігодкі». Названия говорят сами за себя. Это – дань времени, дань моде по необходимости и искреннему наивному восхищению «музыкой турбин». Лявонны и сам это отлично понимал:

Часам напомняць

Сябры і сяброўкі“

Ў балота агітак, ты,

Братка, зайшоў:

Чаму ў цябе метрам –

Паэт а-ля Броўка?

Куды лепей Таўбін

Ці Куляшоў!

По своей сущности Лявонны был лирик, тонкий и романтичный. В этом убеждает хотя бы стихотворение “Та восень”.

…Мне было ў

семнадцатым –

семнадцать,

Люба босай бегаць

па расе.

Зацвіталі астры

ля палацу,

Пунсавелі астры

на страсе…

Но поэт вынужден был становиться на “горло собственной песне” и признаваться:

Любоўную лірыку

цяжка пісаць, -

Яе не бярэ

выдавецтва.

Более того, она считалась упаднической, антигражданской и даже антисоветской. Во времена штурмов, ударных вахт, авралов, боевых постов руководство, критика и печать требовали бодрой риторики, которая сразу шла на газетную полосу. Писали про страдания зарубежных трудящихся и безработных, про Конго, Париж, Каир, Берлин, хотя сами на Западе дальше Негорелого никогда не были. Свою дань этой тематике отдал и Юрка Лявонны.

Кто же он и откуда? Родился в Чаусах 29 июля 1908 года. , Родители, как тогда говорили, “совторгслужащие” имели свой домик с садом. По метрике и паспорту он – Леонид Николаевич Юркевич. Мода на псевдонимы будто бы сразу приобщала к литературе. Соблазнился и шестнадцатилетний подросток перевернуть своё имя на фамилию, а фамилию на имя. И в 1925году появилось первое стихотворение за подписью – Юрка Лявонны. Окончил он Могилёвский педтехникум, а в 1934 году Минский пединститут. Вот, практически, и вся анкетная биография. А жизнь – куда сложнее и трагичнее.

Стихи Лявоннага я запомнил едва ли не с первых публикаций, а познакомился с ним, когда приехал в Минск в 1931 году и начал блуждать по редакциям в поисках удачи, протирать клеёнчатые диваны в Доме писателя, встречаться с известными и молодыми литераторами. Нас тогда никто не знакомил. Знакомились сами, а молодой, статный, красивый юноша, несколько артистичного склада, с густыми каштановыми волосами, в ладном костюме в мелкую клеточку, в белой рубашке с модным галстуком квартировал со мною почти по соседству. Это и был Юрка Лявонны. Мы часто ездили вместе трамваем до Долгобродской улицы, шли по моему, давно не существующему Трамвайному переулку. Я сворачивал в ворота и шёл в длинный деревянный дом. Иногда, заговорившись провожал Юрку дальше, на улицу Фурмана, где теперь Пугачёвская. И Лявонны жил в маленькой комнатке в частном доме. Там кроме кровати, этажерки, диванчика и маленького столика, была… милая, влюблённая в поэзию жена Женя, артистка театра рабочей молодёжи. Но она своё уже отыграла: сорвалась с театральной конструкции, сломала ногу и стала только хозяйкой и доброй музой поэта.

Вскоре мы стали с Юркой близкими друзьями: ходили друг к другу, без предупреждений и приглашений. Он работал в редакции “Звязды” и одновременно учился на критико-творческои отделении литфака пединститута, я был стильредактором и ответственным за литературные странички в “Чырвонай змене” и студентом газетно-издательского отделения пединститута. Юрка учился курсом выше, мы часто ездили вместе на занятия, на перерывах вышагивали по длинным коридорам. В одной группе с Лявонным учились Валерий Моряков, Зяма пивоваров, Эди Огнецвет, Тимох Заречный, Пятро Хатулёв, Станислав Шушкевич, а на литфаке добрая дюжина молодых литераторов с поломанными позже, трагичными судьбами.

Учёба нам не мешала часто отлучаться в командировки. Особенно оперативным корреспондентом был Лявонны. В 1934 году “Звязда” поручила нам подготовить разворот про достижения новых МТС и политотделов пограничного Полоцкого округа. Мы приехали снежной зимой в скарынинский Полоцк. Там ещё не стёрлись следы славного прошлого. В городе тогда работал секретарём редакции окружной газеты уже известный автор повести “Тэорыя Каленбрун” Эдуард Самуйлёнок. Он приходил вечером в наш гостиничный номер – высокий, белолицый, с “лордовским” носом, в больших роговых очках. Часто разговоры затягивались далеко за полночь. Образованный Самуйлёнок был лидером в обсуждениях и победителем в спорах. В грубке жарилась крестьянская колбаса и мы под неё кое-что выпивали, по купаловскому рецепту, разбавляя нарзаном. Доразбавлялись, что не хватило на железнодорожный билет и довелось одалживать. Зато газетный разворот получился про сплошные успехи и достижения – боевой и возвышенный.

В 1935 году мы с Лявонным начали работать в очень дружной редакции общественно-политического вещания радиокомитета. Звукозаписи ещё не было. Репортажи с праздничных демонстраций и парадов мы вели сразу в эфир и были они живые, непосредственные и интересные. С Юркой мы исколесили почти всю, тогда ещё небольшую, республику. Я слушал и уважал старшего товарища, а в его комнате был почти членом семьи. Каждая встреча превращалась в вечер поэзии: озираясь, читали стихи высланных Дубовки и Пущи, шёпотом – Есенина, вслух – Маяковского, Пастернака, Багрицкого, Луговского, Тихонова. Взяли в издательстве перевод романа Жюля Верна, поделили его пополам и трудились над белоруским текстом.

Всем тогда жилось голодновато, бедновато, неуютно, но весело и стихи писались бодрые, оптимистичные, на высокой ноте модной тогда патетики. Кроме поэзии, Лявонны серьёзно увлекался шахматами и часами просиживал в Доме писателя за фигурами в поединках с Аркадием Кулешовым и Зеликом Аксельродом. Поздней осенью 1935 года мы поехали в пограничную Дриссу. Из окна секретаря райкома Котельникова смотрели, как на другом берегу Двины полощут бельё наши землячки на земле панской Польши. Ночами в пустой и холодной местечковой хате, названной гостиницей, переводили поэму Демьяна Бедного “Главная улица”. А дома Юрку ждала радость – родилась дочка, и назвали её Инной.

Так мы дружно и весело жили, пока не надвинулся страшный “хапун”. Белорусские писатели стали исчезать в 1930, 1933, а самая большая и безжалостная “прополка” наступила осенью 1936 года. Спросите, почему раньше, чем в других республиках? Мы же всегда были передовыми, а тут ещё географическая особеность – соседство с панской Польшей.

Вдруг соберутся писатели, оторвут Беларусь и присоединят к Речи Посполитой. Вот и начался “хапун”: ночами исчезали один за другим партийные и беспартийные, члены ЦК, правительства и начинающие. В каждом доме до рассвета прислушивались к стуку, скрипу, гулу машины, держали свёртки с бельём в ожидании “Чёрного ворона”. И он не задерживался, забирал каждую ночь. Взяли меня, исчез и Лявонны. Больше мы никогда не встретились.

Год просидели под “следствием”, видимо в соседних одиночных камера. Водили нас на допросы по одним коридорам, крутили, ломали, вытягивали душу “на конвейерах”, а увидеться так и не довелось.

В сентябре 1937-го меня перевели в городскую, екатерининских времён, тюрьму и бросили в общую камеру. Как раз под нею, окно над окном, в подвале сидел Юрка Лявонны. Окна забиты так называемыми “намордниками”.

Свет падал только сверху, а звук шёл вверх. Мы сразу начали с Юркой переговариваться. Ему вменяли несколько страшных статей, а он только посмеивался, мол всё это глупости, нет никакой зацепки для обвинения, сплошь больная фантазия следователей. Суд разберётся, – всё рассыплется в прах, и мы скоро встретимся дома. Он был всегда оптимистом, и не хотелось его разочаровывать.

Лявоннага знала вся тюрьма и каждое утро ждала его выхода “в эфир”. Нас, “политических”, сразу лишили книг и газет. А на последнем этаже сидели несовершеннолетние “преступники”. Их старательно перевоспитывали – давали газеты и книги, но не позволяли курить. Лявонны установил с ними связь: на рассвете дикторским голосом звал: “Атанда! Давай коня”. Через какую-то минуту на связанных шнурках спускался скруток газет прямо в “намордник” Юркиной камеры, а назад по сигналу “держи!”поднималась пачка махорки. Вскоре из подвального окна слышался выразительный, хорошо поставленный голос Лявоннага:”Внимание! Слушайте новости”. И начинался краткий обзор газетных сообщений, потом он переходил к тюремным новостям: кого вызвали на допрос, кто на кого донёс, кого арестовали. С особенным удовольствием он сообщил, что бывший прокурор Глезер, который подписывал на нас ордера, на третьем этаже тюрьмы выносит парашу. Каждый рассвет, пока дремали надзиратели, тюрьма слушала “передачи” Лявоннага.

Приблизительно в конце сентября Лявонны “не вышел в эфир”. Все встревожились. Стучу “бестужевкой” в его камеру: “Где Юрка? Почему молчит?” Ответ: “Вызвали в суд без вещей”. Назавтра снова молчала шестая камера, на следующий день – тоже. Через четыре дня сообщили из подвала: “Не вернулся. Забрали вещи”.

В ту осень в Минск приехала Военная коллегия Верховного суда СССР во главе с кровавым вурдалаком Ульрихом. И замолотила человеческая сечкарня. На суде разговор был короткий: “Признаёте себя виновным в предъявленном обвинении? Нет? Если враг не сдаётся его уничтожают. Это сказал великий гуманист Горький” И выносили всем один приговор – расстрел.

Так и Лявоннага в “чёрном вороне” повезли, видимо, в Куропаты. А за ним, 29 октября туда доставили Головача, Вольного, Коваля, Морякова, Харика, следующим – нет числа. Тонкий лирик, до наивности доверчевый и искренний Валерий Мрряков, как ни выбивали из него следователи “признание”, ничего не подписал и всё равно встал под пулю натренированного на людских затылках “ворошиловского стрелка”.

В справочнике “Писатели Советской Белоруссии”(1970г) написано, что Лявонны умер 13 декабря 1943 года. Не верьте! Его расстреляли в сентябре 1937 года, а после посмертной реабилитации писари с того самого министерства ставили в справках любые даты смерти. Что бы спрятать свои преступления и подтасовать их к периоду войны. И ещё есть одно достоверное доказательство: жену каждого расстрелянного обязательно арестовывали и по несуществующей ни в одном кодексе статье “Член семьи изменника родины” отправляли в лагерь на восемь лет. Прошла этот страшный путь и жена Лявоннага. Освободившись после войны, по всем приютам “для детей “врагов народа” искала и не нащла дочку. Им часто меняли фамилии. Позднее Женя мне показала пожелтевший снимочек трёхлетней “преступницы” и берегла его , как образок. Сама она больше года нищенствовала по рынкам Украины: напуганная родня отвернулась, “кадровики” не отваживались взять на работу. Наконец прибилась в Могилёв, работала на швейной фабрике. Пишу ей, а ответа давно нет.

Юрке Лявоннаму этим летом было бы 80 лет, а прожил он всего 29. Сколько талантов извели! Почему? За что? Кому было надо?

Всё, что вы прочли, я проговорил сам себе и записал в Ботаническом саду. Писал и смотрел , как горели всеми красками благородные гладиолусы, розы всех сортов и оттенков, отяжелевшие георгины и множество незнакомых мне цветов. Многим из них присвоены имена великих людей. И подумалось: а на месте гибели честнейших страдальцев нет ни могил, ни цветов. Только там-сям белеют куропаты. Диво, почему они до сих пор не стали кроваво-бордовыми.

Человек живёт, пока его помнит хоть один современник. Но с нашим уходом не должна исчезнуть пам'ять о жертвах сталинского террора. Необходимо, чтобы их имена, как крик, обращённый ко всем людям, воскресли в мраморе и граните – на памятниках и мемориалах не только в Москве, Магадане, Норильске, Воркуте, а и Минске, в скорбных Куропатах, на ненайденных ещё безымянных братских могилах. Сколько их, заросших полувековым лесом, уже не скажет никто.

По случаю трагического юбилея моего давнего друга снова и снова склоняюсь низко перед памятью и прахом всех жертв, с кем был вместе и мог исчезнуть, как они. Судьба назначила мне помнить и рассказать. Вечная им память.

1988г.

Газета “Літаратура і мастацтва” от 28.08.1988г.

Перевод с белорусского Т.Граховской

С. Грахоўскі “Вядомы і невядомы” Мн. “Выдавецкі дом “Звязда”2013г.

Из справочника «Беларускія пісьменнікі» (Мн. “Маст. літаратура” 1994г.)

Юрка Лявонны

Юрка Лявонны (Леанід Мікалаевіч Юркевіч) нарадзіўся 29.7.1908г. у горадзе Чавусы Магілёўскай вобласці ў сям’і служачага.

Скончыў Магілёўскі педагагічны технікум, у 1934г. – крытыка-творчае аддзяленне літаратурнага факультэта Вышэйшага педагагічнага інстытута ў Мінску. Працаваў у рэдакцыях газет “Магілёўскі селянін”, “Звязда”, Часопіса “Работніцаі калгасніца Беларусі”, на Беларускім радыё.

Восенню 1936 г. арыштаваны. Рэабілітаваны Ваеннай калегіяй Вярхоўнага суда СССР 25.4.1957г. Член СП СССР з 1934г.

Расстраляны восенню 1937г. …

Горькое прощание навсегда.

(Памяти Алеся Звонака)

Вот и отходят с нашей многострадальной земли бывшие молодняковцы – «Орлянята», вылетевшие из под широкого Купалова крыла чтобы творить, нести людям радость, страдать и гибнуть на едва распогодившейся и окрылённой Беларуси.

Ещё один удар настиг белорусскую литературу – не стало выдающегося поэта, мастера высшей пробы в творчестве и в жизни – Алеся Звонака, предпоследнего из когорты первых. В его судьбе отразилась едва ли не вся история нашего грозного, сложного и трагического времени. Он с младенчества познал голод и холод детских приютов, нищету, побеги за линию фронта в гражданскую войну; с отцом осваивал кельму штукатура. В первые советские годы жадный до знаний юноша получил университетское образование, окончил аспирантуру Ленинградской академии искусств, а поэзия им завладела на всю жизнь. Первый коллективный сборник «Пунсовае ранне» дал понять, что в литературу идёт талантливый поэт Алесь Звонак.

Одна за другой выходят книжки стихов и поэм, печатаются серьёзные статьи и исследования, пока не настала безжалостная осень 1936 года и кровавая коса не выкосила цвет белорусской интеллигенции и литературы. За решётками, на «конвейерах» целый год распинали и Алеся Звонака. Мы с ним вместе прошли «этапы большого пути» в подвалах Минской тюрьмы и Могилёвской пересылки. Там нас разлучили аж на двадцать лет. Он, как «опасный» сразу попал на Колыму. Гонял в штольнях и штреках вечной мерзлоты тачки с золотоносным песком, потом руководил шахтой, стал уважаемым разведчиком-геологом, добывал для победы над фашизмом килограммы золота, а оно становилось самолётами и танками, студебеккерами и орудиями, снарядами и тушёнкой. Добывал и золотинки поэзии. Она была с ним неразлучна. Четыре рукописных томика его стихов где-то дотлевают в недрах вечной мерзлоты.

После реабилитации, в 1955году Алесь вернулся в Минск и сразу же заявил о себе отличными циклами стихов. Одна за другой выходят книги поэзии, статьи, воспоминания, фундаментальные исследования, переводы. Шедевр мировой поэзии «Витязь в тигровой шкуре», переведённый им вместе с М. Хведаровичем увидел свет в 1966 году.

Сложнейший жанр поэзии – сонеты, стихи, новые книги Звонака – образцы высокого мастерства. Он работал неутомимо и был мастером на все руки – каменщиком, столяром, шофёром, кулинаром, садовником, мастером в поэзии и в жизни. Жизнь он воспринимал сквозь призму поэзии, избегал суеты и окололитературных склок.

По инерции чёрной полосы 30-х годов высокие чины и поменьше не замечали его работу. Видимо, было ему обидно, но он только горько улыбался. Наконец, в 1992 году Алесь Звонак заслуженно получил Государственную премию имени Янки Купалы.

Сигнальный экземпляр его последней книжки «Мой сад» и «ЛіМ» с отличной, глубокой и щемящей поэмой «Шаги Командора» я принёс ему в больницу в августе. Это – образец ювелирной работы, владения формой, честности и гражданского мужества…

Отошёл в вечность старейшина белорусской литературы – поэт, драматург, мемуарист, исследователь. Алесь Звонак навсегда сложил неутомимые руки. Не дождёмся его новых стихов, не услышим искреннего и громкого голоса.

Он родился 14 февраля 1907 года в Минске, в хатке на бывшей Скобелевской улице (ныне улица Красноармейская), а 2 декабря (1996г) в больнице на той же бывшей Скобелевской, остановилось доброе, чуткое сердце честного сына земли Белорусской Алеся Звонака – ещё один прогал в нашей поэзии.

Низко склоняюсь перед вечной памятью давнего старшего друга, поэта кристальной чистоты Алеся Звонака. Вечный тебе покой и вечная слава.

Сергей Граховский

02.12.1996г

Перевод с бел. Татьяны Граховской

Из когорты первых

(Андрей Александрович)

Мы часто гуляли с ним по тихим аллеям Ботанического сада. Пронизанная солнцем листва заливала всё вокруг зеленоватым светом, сладко пахли нарциссы и розы, в высоком клевере гудели шмели и пчёлы. А мы неторопливо брели из аллеи в аллею. Временами присаживались на лавочку. Мой спутник быстро уставал. Но, отдышавшись, охотно вспоминал детство на Переспе, сапожный верстак, рассказывал, как пел в хоре Таревского и там впервые встретился с Купалой.

Человек зрелого возраста всё чаще и чаще вспоминает далёкое детство и юность. Какими бы тяжёлыми и горькими они ни были, за давностью лет они всегда кажутся самыми светлыми и дорогими, – это была молодость и большие надежды.

Было ему 15 лет, когда впервые, босиком с Переспы, он прибежал в редакцию «Советской Беларуси» и положил на стол Михасю Чароту коротенький стишок. Через несколько дней он читал его на страницах газеты, расклеенной на тумбах и заборах сторожёвских дворов. Андрей Иванович расцвечивал воспоминания такими достоверными и выразительными деталями, что сразу оживали все краски, запахи, сама атмосфера того времени. Он помнил все подробности, имена и факты, умел одной фразой передать портрет и характер человека.

Я внимательно слушал, а на другом плане памяти наплывало своё. Припомнилась первая книжка Андрея Александровича «Па беларускім бруку» и маленький портрет юноши с выразительными губами и пытливыми глазами, вспомнилось, как в далёком полесском местечке зачитывались стихами про невиданный никогда город, открывали неведомые нам понятия – сквер, ятки, манто, реклама, витрина, эстрада.

Андрей Александрович первый принёс в белорусскую поэзию ритмы нашей молодой столицы. Когда вышла книжка «Па беларускім бруку», её автору было только 19лет, но он уже был ответственным секретарём журнала «Малады араты», широко известным в республике поэтом.

Для меня, в полесской глуши, он казался необычным и недосягаемым. Мы тогда зачитывались приключенческой повестью «Ваўчаняты», написанной Александровичем, Вольным и Дударом.

Андрей Иванович как-то вспомнил: их, трёх молодых поэтов, пригласили в ЦК комсомола и пожаловались, что у подростков нет интересной книжки о героях Гражданской войны, о подвигах юных белорусских партизан. И они взялись. Расспрашивали партизан и подпольщиков, выстраивали сюжеты, придумывали самые невероятные приключения и писали, дополняя и поправляя друг друга. Спустя несколько меяцев «Ваўчаняты» вышли в свет и зачаровали подростков. Книжка переходила из рук в руки, её делили на части и зачитывали до дыр.

Андрей Иванович рассказывает, как писались «Ваўчаняты», и сам посмеивается над несерьёзностью юношеского эксперемента. Эту книжку позднее он даже не включил в свою библиографию. А я напоминаю его драматическую поэму «Паўстанцы» и по памяти читаю: «Б’юць званы новых дзён, гэй, бедната, слухай!», цитирую романтические и лирические сцены.

Александрович машет рукой и удивляется: – «Откуда ты знаешь? Это же такая давнина и… слабина».

Я рассказываю, как когда-то мы ранней весной поставили спектакль по «Паўстанцах». Зала и сцены в школе не было. Вечером разложили на школьном дворе огромные костры и возле них играли спектакль. «Артисты” выходили из темноты и исчезали во тьме. С той поры мне и запомнилась вся поэма.

– Не включил её в книгу избранного и в двухтомник включать не буду. Перечитываю ранние стихи и не очень давние, хочется многое поправить и переписать заново, да не хватает времени и сил. В молодости было много самоуверенности, но не хватало вкуса, мастерства, необходимой требовательности. Вот и выходили слабые вещи. Я и «Цені на сонцы» шлифую для переиздания. Теперь уровень культуры и поэзии совсем другой. Мы чаще руководствовались интуицией, писали, как умели, а умели немного. Теперешняя молодёжь вооружена основательными знаниями, теорией, опытом предшественников. Потому и пишут глубже, серьёзней и совершеннее, чем мы писали в их годы, – говорит он нараспев, скандируя, как когда -то в “молодняковскую” пору читали стихи.

Не по возрасту слабый и болезненный, Андрей Александрович по-молодому влюбленый в жизнь оптимист: он остроумно шутит над собой, как и раньше любит друзей и людей, всегда гостеприимный хозяин, желанный и пунктуальный гость.

Однажды я пригласил его к себе на Октябрьские праздники.

– Если осилю, приду обязательно, – пообещал он.

Началась осенняя слякоть, с туманами, холодными моросящими дождичками – особенно тяжёлая пора для людей с больными лёгкими. Как на грех, в нашем доме отказал лифт, и я очень тревожился, как Андрей Иванович взберётся на мой шестой этаж. Несколько раз выходил встретить, помочь и не укараулил.

Дзынькнул звонок и я увидел на пороге своего запыхавшегося гостя.

– Теперь могу быть космонавтом, – пошутил Андрей Иванович. – Дай, брате, чуть отдышаться.

Весь вечер он был весёлым и остроумным, шутил и смеялся, рассказывал смешные истории из своих давних и суровых странствий. Даже не намекнул ни разу на свою тяжёлую болезнь, не ссылался на диету и запреты врачей. С ним было интересно и легко. Раза два за вечер он заходил в комнату с книжными полками, снимал самые интересные издания и говорил о ніх так, будто только что прочёл. Стихи многих белорусских и русских поэтов Андрей Іванович знал наизусть и читал их в своеобразной «александровичевской» напевной манере.

Мы часто перезванивались. Александрович всегда искренне радовался удачам и успехам товарищей и был бескомпромиссным в оценке нашей работы.

– Прочёл, брате, в «Полыме» твой стих. Но зачем же ты его испортил ненужной концовкой? Боишься, что кто-то не поймёт? Теперь же все учёные и в поэзии разбираются не хуже нас с тобой. Сними её, и увидишь, что всё станет на место.

Приглушённо слышно, как его увещевает жена, деликатная Бетти Абрамовна. Отстранясь от трубки, Андрей Иванович перечит:

– Он же понимает, раз критикую, значит, хочу добра. Был бы равнодушен, молчал бы. Молчать спокойнее. Критикуя по-доброму, настоящего товарища найдёшь, а неразумного потеряешь… Ты не обращай внимания на «лирическое отступление». Это тут зажимают критику, – шутит он. – Заходи, поспорим, если не согласен. Снова меня наш доктор загнал в постель. Не говори ему только, что немного по квартире топаю. Правда, приходи, жду.

Я договаривался с кем-нибудь из наших общих друзей и вместе шли «в отведки».

Как то зимой Андрея Ивановича свалило воспаление лёгких. При его состоянии здоровья воспаление – ситуация почти критическая. Но кризис миновал, сняли постоянный медицинский пост, больного разрешили навещать, не не более чем на полчаса.

Приходим под вечер вместе с Алесем Звонаком и Миколой Хведаровичем. Комната напоминает больничную палату: пузырьки с лекарствами, грелка, кислородная подушка. Бледный Андрей лежит на высокой подушке, тяжело дышит. Увидал нас, заулыбался, протягивает горячую руку, просит рассказать, что нового в Союзе, в редакциях, в издательстве, расспрашивает про общих знакомых. Стараемся больше говорить сами, чтобы он не утомлялся.

– А я уже, хлопцы, было совсем собрался в «космос», да приставили такую молоденькую и хорошенькую сестричку, гляну – душа заходится. Нет, думаю, подожду, дай налюбуюсь на красоту.

Гляжу на него и вспоминается молодой, всегда стремительный, энергичный, неспокойный и озабоченный Андрей Александрович в начале 30-х годов. Тогда его литературная и общественная деятельность были в зените славы, его имя знал каждый. А он неутомимо ездил по республике, в печати откликался на каждое значительное событие, выступал на митингах и собраниях. Ходил он, как большинство партийных работников, в зелёной гимнастёрке, подпоясанной широким ремнём, в сапогах, в короткой жёлтой кожаной куртке и в кепке, сдвинутой на затылок.

Теперь молодёжь не верит, что в то время могли так торжественно отмечать юбилеи творческой деятельности. Рассказываешь, как что-то невозможное. Послереволюционная литература была молодая, а первому юбиляру было 25 лет. Да, да, только 25!

Осенью 1931 года республика и союзная печать широко отмечали 10-летний юбилей литературной деятельности Андрея Александровича. На первых полосах газет печатались его портреты, прошёл большой юбилейный вечер с участием руководителей республики. А потом вечера покатились из клуба в клуб, с предприятии на предприятие. Юбиляр едва на них успевал, ходил усталый и осипший. Выставка, посвящённая юбилею, занимала целый зал в Доме писателей. На ней всегда было людно: учителя, студенты, рабочие рассматривали рукописи, издания поэта.

А теперь не верилось, что полысевший, усталый человек – тот самый некогда неуёмный и кипучий Андрей Александрович. Только по-прежнему задорно и хитро поблёскивали глаза, и говорил он, как когда-то, горячё скандируя каждую фразу.

Как только немного приходил в себя, ходил на прогулки, часами сидел за придвинутым к стене столом: писал новые стихи, переписывал из маленьких полинявших блокнотиков и тетрадей написанное в нелёгких довоенных и послевоенных скитаниях.

Он часто читал мне стихи из тех блокнотиков. Сколько в них было оптимизма и веры, несгибаемой воли, душевной силы и чистоты чувств. Многие из них вошли в двухтомник избранного. Его готовил сам поэт, но это издание ему не суждено было увидеть.

Осенью или в начале зимы Андрей Иванович обычно ездил в подмосковный санаторий и оттуда часто присылал мне письма и открытки. Восхищался красотой снежной зимы, рассказывал про новых знакомых, про встречи с давними друзьями Светловым и Сурковым, подшучивал над своими болезнями. Всегда просил прислать свежие номера литературных изданий, расспрашивал про общих знакомых, про литературные новости.

Такая же весёлая оптимистичная открытка пришла от Андрея Ивановича 1 января 1963 года. Он писал, что поправляется, что нетерпится скорее вернуться домой.

А 6 января оглушила нежданная весть: в санатории под Москвой умер Андрей Александрович.

Я часто листаю его книги с автографами и те, что вышли в последние годы. Не всё в них выдержало испытание временем. Но в каждой значительной вещи звучит живой искренний голос поэта, который шёл в ногу со своим временем.

В его стихах ощутимо слышно дыхание незабываемой, сложной, суровой, романтичной и светлой поры нашей молодости, поры становления революционной поэзии.

В поэзии и памяти он остался живым, неспокойным, внимательным и искренним, таким, каким был в последние годы.

С.Граховский

Сб «Так і было» Мн. «Мастацкая літаратура» 1986г

Перевод Татьяны Граховской

С. Граховский:

– «Народжаная ў барацьбе» Прадмова да 2-х томника А.Александровича, 963г.

– Прадмова да вершаў у часопісе “Дружба народов»

– “Такі ён быў” – часопіс “Полымя” 1976г.

*Из сравочника «Беларускія пісьменнікі» (1917 – 1990) Мн. “Маст. Лит.”1994г

Андрэй Александрович

Алексанрович Андрэй Іванавіч нарадзіўся 22.1.1906г нарадзіўся 22.1.1906г. у горадзе Мінску ў сям’і рабочага…

У 1938г. быў рэпрэсаваны. Тэрмін адбываў на Крайняй Поўначы, працаваў на будаўніцтве Нарыльскага металургічнага камбіната (1938 – 1947). З 1947г. – літсупрацоўнік шматтыражнай газеты Мінскага трактарнага завода, з 1948г. – брыгадзір “Белтрактарабуда”. У 1949 – 1955гг. – у ссылцы ў Краснаярскім краі. Пасля рэабілітацыі (1955г.) жыў у Мінску. Член-карэспандэнт АН БССР. Член СП СССР з 1934г. Памёр 6.1.1963г. ………………………………………………………………………………………….

Гимн и полонез

В первый же день войны радио в зоне отключили. Страх сковал каждого: там же остались родные, любимая земля, отцовский дом, жильё, покинутое в страшную ночь, когда скомандовали: “Руки назад!”

Теперь там полыхали пожары, вздымалась и корчилась земля, рушились и исчезали города, в пепел превращались деревни. Это были только догадки, лагерные “параши”, одна другой тревожнее и страшнее. Так и жили слепыми и глухими, в неизвестности. “Вольняшкам” запрещалось говорить про войну, будто её и не было, газет в зону не пропускали. От неизвестности охватывал ещё больший страх, ночами донимали кошмары, душу терзали предчувствия, пугали слухи.

Сомнительные новости доходили с новыми этапами. Прибывали в обрезанных шинелях и обмотках окруженцы, самострелы, “паникёры”, “пораженцы”, “агитаторы”. Напуганные следователями они боялись “разглашать военные тайны”. Так и жили догадками и тревогами аж до февраля 1943 года. После перелома под Сталинградом около вахты загремел репродуктор. До полуночи бодрый голос Левитана вещал про наши победы, про потери фашистов в живой силе и технике, про отход наших войск на целесообразные стратегические рубежи. Охватывал особенный ужас, когда сообщали, как “сталинские соколы” бомбили военные объекты в Бобруйске, Осиповичах; значит, бомбы падают на своих.

Мы тогда ещё не представляли, что люди, покинутые на издевательства немцам, сразу зачислены в “изменники”, “прислужники”, “чужаки”. Вскоре их, освобождённых доблестной Красной Армией, мы встречали в огромных замордованных этапах на наших лагпунктах. Кого успели оформить давали от пяти до пятнадцати лет на “перевоспитание”, а в большинстве формуляров стояло “следственный”. Забрали и пригнали в лагерь без единого допроса, без обвинения и приговора, бросили за колючую проволоку в бригаду доходяг, – вкалывай и жди, когда “тройка” проштампует тебе срок.