Текст книги "Враги Народа (СИ)"

Автор книги: Сергей Граховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Утром всех нас загнали в пересыльную камеру, былую арестантскую церковь Могилёвской тюрьмы. Теперь на её месте стоит копия нашего Дома правительства. С нами в камере было человек шестьсот. Еле-еле умостились на цементном полу. Что было на нас, в том и спали, ночами собственной кровью откармливали клопов с дореволюционным стажем. Считали дни до 7–го ноября, до воображаемой амнистии. Слышали, как по Первомайской улице с оркестром шли колонны демонстрантов, как кричали «Ура-а-а товарищу Сталину!», и удивлялись, что на воле ещё столько народа, а казалось, что все за решёткой. Перестукивались со всеми камерами – про амнистию и слуху не было. Все повесили носы. После праздника начали выдёргивать на этап небольшими партиями. Вместе пошли Хадыка, Звонак, Багун, Скрыган, Микулич, Шушкевич, Шашалевич, Астапенко и ещё человек десять, вместе с ними – брат Голодеда, гомельский шофёр. Мы попрощались на порога камеры с одними на 20 лет, с большинством – навсегда. Тех, кто пошёл в Куропаты, не видели ни в пересылках, ни в этапных камерах: их после пятнадцатиминутного «суда» сразу же отправляли на тот свет. На их месте мог быть каждый из нас. Прощались – и не верилось, что когда-нибудь встретимся. Да, видно, Бог, пощадил нескольких из нас, дал терпения дважды пройти круги ада – аресты, лагерь, повторную неволю, и «вечную» ссылку. С Пальчевским мы держались друг друга в лагере, и в короткий перерыв перед вторым арестом, пытались найти какие-нибудь следы Скрыгана. Напрасно: никто ничего про него не знал.

И всё же суждено нам было встретиться аж через 20 лет. В начале 1956 года, я освобождённый из ссылки, в глухом сибирском селе оставил жену с двумя детьми, приехал в Минск, надеясь получить учительскую работу в любой деревне. Не дали. Не доверили. До кадровиков министерства не дошли ни решения ХХ съезда КПСС, ни доклад Хрущёва, ни справка о реабилитации. Да и само слово «реабилитация» было непонятно. Я совсем опустил руки. Однако снова повезло: в апреле вышел тоненький номер журнала «Молодость» с моими тремя стихотворениями. От счастья так заколотилось сердце, так поверилось в литературное будущее, что про школу и думать перестал. Узнал, что в издательстве работают Скрыган и Пальчевский. Сразу подался к ним. Встреча была самая душевная и горячая. Они уже были редакторами художественной литературы. Должность громкая, а зарплата мизерная. Они вернулись раньше меня, но своего угла не имели. Пока семья Юревича отдыхала за Раковом в Палачанке, Владимир Михайлович пустил Скрыгана пожить в его квартире. В глухом селе Сухобудине Красноярского края в землянке осталась в ожидании новая семья Скрыгана, пока муж устроится в Минске. «А где же Лина с Севой?» – поинтересовался я. Янка мрачно ответил: «Никто не знает. Геля Рамановская сказала, что все погибли во время бомбёжки».

За два десятилетия, как ни корчевали белорусскую литературу, в поэзию и прозу пришло новое талантливое поколение недавних фронтовиков. Об уничтоженных и вычеркнутых из литературы многие из них и не слышали. Скрыган и Пальчевский казались пришельцами из другого мира. Многие удивлялись, что Михась Лыньков доверил Скрыгану редактировать его многотомные «Векапомныя дні». Разве могла подняться рука вчерашнего узника править, сокращать, делать замечания народному писателю, академику, депутату, живому классику? А Скрыган не только предлагал правки, но и сократил эпопею на целый том. Другой автор мог бы и раздавить такого редактора, а Михась Тихонович с благодарностью принял не только замечания Янки, но и сократил на четверть своё главное произведение. Писательский и редакторский авторитет Скрыгана сразу возрос, его начали печатать журналы. Появился рассказ «Дом №9». Хоть и прошла массовая реабилитация, все знали про кровавый террор под датами «37» и повторно «49», но в печати нигде не упоминали про лагеря, тюрьмы и ссылки. Время от времени у поэтов проскакивали стихи с абстрактной сибирской «экзотикой», будто они по собственной воле добывали колымское золото, строили Норильск и железные дороги за Полярным кругом. И Скрыгану в автобиографическом рассказе довелось выкручиваться, придумывать себе фронтовую биографию, Лину перекрестить в Стасю, себя в былого завуча Андрея Семёновича, оставил только Марковскую улицу. Герой его останавливался на пепелище своего былого дома и встреченная соседка убедила: «Эх, товарищ мой дорогой, я знаю, что не таким он был, так ничего не осталось. Видите, тут же всё спустошено». Но у героя жила вера – может, где-то жив сын, его светловолосый Сева: «И я понял, что теперь всю жизнь, в любой толпе подростков буду искать белокурые чуприны, всё еще не веря в горькую правду беды, всё еще на что-то надеясь».

Продолжение этой истории дописала сама жизнь и повернула события совсем в другую сторону.

Про новую семью Янка рассказывал не часто и не очень охотно. В 1946 году при освобождении из лагеря начальник спросил, куда выписывать документы. Столичные, областные, приграничные, режимные города «минусовались». Так и говорили: «За минусом вот таких и таких». Скрыган подошёл к карте на стене, зажмурился и тыкнул пальцем в какую-то южную точку. Посмотрел – Фергана. Туда и выписали ему направление. С трудом попал в чужой край, с другим языком и обычаями, где ни одной знакомой души не было. Ходил по организациям, предлагал приобретённую в лагере бухгалтерскую квалификацию, но стоило показать лагерную справку – и работы нет. Негде жить, нечего есть. Спасало одно: тёплое небо и сухой бурьян. Случайно встретила одинокого доходягу эвакуированная москвичка Анна Михайловна, посочувствовала, пригласила к себе, накормила, дала временный кров, через знакомых устроила на бухгалтерскую должность. Так он и остался в гостеприимном прибежище щедрой и преданной ему былой москвички.

Вскоре новой семье Скрыганов повезло переехать в Эстонию. Янка стал главным бухгалтером сланцево – химического комбината.

Бухгалтер быстро вытащил комбинат из финансового тупика, завоевал доверие и уважение. Чтобы закрепить хорошего специалиста, дирекция дала ему приличную квартиру с мебелью, пристойный оклад, и Скрыганы зажили по-людски. На Копыльщине, в Трухановичах, жила Янкина сестра Ульяна. Больше десяти лет они не виделись. Чуть встал на ноги и смог пригласить сестру в гости. Списались и стали ждать Ульяну. Наконец пришла телеграмма: «Еду». Подготовили угощение. В эстонский посёлок Кивиыли ещё не дошли слухи, что начался второй круг ада – аресты бывших «контриков». «Освобождённые из капиталистического плена» в 1939 году «ненадёжные» для Советов эстонцы из Сибири не возвращались, а до этого репрессированных в посёлке не было. Поэтому Янка спокойно ждал встречи с сестрой.

Начали собираться с Аней на вокзал. Стук в двери прервал сборы: «Три чекиста, три весёлых друга» вошли в комнату, предъявили ордер на обыск и арест, забрали паспорт, покопались в немудреном имуществе, и не сказав «і за што, куды яго бяруць» (М. Чарот) повели в неизвестность.

У ошеломлённой, заплаканной Ани хватило сил пойти на вокзал. Ульяну она никогда не видела, но верила, что узнает. Как только разошлись пассажиры, Анна Михайловна пошла к одинокой деревенской женщине с клунками, так похожей на Яночку, обняла и заплакала. Ульяна помолчала и сказала: «Сердце моё чуяло, что не увижу братика. Так оно и вышло».

Когда минуло первое десятилетие после «знаменитого» 1937 года, Берия спохватился, что не всех «врагов» уничтожили в лагерях. Начали выползать недобитки, так ещё и надумали жаловаться, требовать реабилитации – ишь чего захотели?! Восстановления в партии! Начали шастать по приёмным прокуратур, писать жалобы в ЦК! И Лаврентий Павлович получил «добро» в 1948 году – всех освобождённых и контриков арестовать, провести короткое следствие, если найдётся хоть какая-нибудь зацепка, отправить в снова в лагерь, а нет – на вечную ссылку в северные районы Сибири и Казахстана.

Так и Янка оказался в далёком от железной и проходимых дорог селе Сухобудино Красноярского края. Н а в е ч н о! Выселенная из казённой квартиры семья последовала вслед за главой. С большим трудом смастерили землянку, вскопали дёрн и томились там до реабилитации в 1955 году. Освобождённый Скрыган сразу подался в Минск. Взяли его редактором издательства. Вскоре приехала семья. Скитались по чужим углам.

В писательском справочнике 1981 года ни слова про арест и ссылки, сказано лишь «работал в редакции «Літаратуа і мастацтва», потом – на предприятиях Сибири. Был старшим бухгалтером на заводе в Фергане» и так далее. Разве можно было написать правду в рассказе «Дом №9»? Оставшись без копейки, Янка пошёл просить в долг у своего университетского и литературного друга, маститого из маститых авторов. А тот был в доме творчества в Каралищевичах. Это километров 18 от города. На билет у Янки не было. Отправился пешком. Для былого сибиряка это не расстояние. Дошёл, нашёл товарища, посидели, поговорили, а просить язык не поворачивался. Встал, чтобы попрощался и, наконец, отважился попросить немного денег взаймы. « Эх, братец, чего нет, того нет. Все деньги у жены, а с собой – ни копейки. Ты уж извини». Скрыган молча поплёлся назад пешком. Боль, обида комом сжимали горло. Не за себя, стыд за былого товарища…

Через много лет, как-то при случае, когда их давняя дружба возобновилась, вернулось доверие, Янка мне рассказал, что, видно совесть друга время от времени всё таки мучила его, и он откровенно признался, что деньги у него тогда были. «Но честно скажу, братец, побоялся. Ты же знаешь, как мы были напуганы».

Янка отрабатывал свои часы в издательстве, я вернулся на прежнюю службу в радиокомитет и встречались мы не так часто. На первых порах Алесь Пальчевский приютил меня в своей съёмной комнатке на Красивой улице. Встречались дома вечерами. Алесь рассказывал, как Скрыган вдохновенно работает над томами Лынькова, а сам он редактировал «Минское направление» Ивана Мележа и восхищался талантливым, деликатным и разумным автором, рассказывал мне про новое писательское поколение. Иногда в нашу холостяцкую комнату заходил Янка. Что-то собирали на ужин, Алесь доставал из укромного места недопитую бутылку и мы нарушали десятилетний лагерный «сухой закон». Сколько в те вечера было переговорено, сколько вспомнилось! Янка рассказывал, как ему повезло в лагере овладеть бухгалтерским учётом, и не удивительно, что в Эстонии он стал главным бухгалтером большого комбината, хорошо сработался с начальством, уважали его рабочие, поскольку сразу подскочили заработки, уважали и соседи. Так бы и жил. Но в душе была жажда писать, ведь столько увидено, такие колоритные люди встречались на каторжных путях.

Часто Янка вспоминал Сухобудин. И там его спасла бухгалтерская специальность. Хоть строиться «навечно» не было ни средств, ни сил – нужно было как-то содержать семью – осиротелого Аниного Алика и дочурку Галочку. Да и не верилось, что у нас что-то может быть «вечным». Напуганые оперативниками сухобудинцы быстро разгадали, что это за «врагов» пригнали к ним и вскоре стали лучшими друзьями ссыльных: помогали вспахивать сотки, подкидывали дров, не боялись пригласить в гости. Только начальство играло в бдительность. А ссыльные жили, помогали друг другу, как близкая родня. Так было до 1955 года.

В августе 1956 года у первого из реабилитированных – Янки – вышла книга прозы. Небольшая, в обложке кирпичного цвета, названная просто – «Рассказы». Открывалась она памятной мне «Затокай ў бурах». Появились кое-какие деньги. Повеселел, чаще заулыбался Янка. К осени ждал семью из Сибири. А где жить? Где искать приют? Город еще не оправился после военного лихолетья.

Нашёл Янка комнатку где-то на окраине, то ли на Инструментальной, то ли на Слесарной улице и дождался семью. Приехала Аня с довоенным Аликом и маленькой скрыганишкой – Галей. Только теперь я узнал, что это имя дали в память Лины, по паспорту – Галины. Начали появляться в печати Янкины рассказы: «Конны двор», «Слепата», «Паваротак каля хвоі», «Кантралёр», «Няпрошаная сляза». Молодое поколение прозаиков изумлялись особенному, безыскусному, удивительно пластичному и колоритному языку Скрыгана, образности и лаконичности каждой фразы. Поразительно, как за 20 лет скитаний по свету он не утратил восприятие красоты родного языка? Нынешний деревенский парень после двух лет армии «уже разучивается разговаривать по – белорусски». А Скрыган каждой новой вещью обогащал наш литературный язык. Днём трудился в издательстве, ночью – писал. «Писал» – очень просто и легко сказано. Он больше зачёркивал, переписывал, рвал черновики и начинал всё заново, шлифовал каждую строку, каждое предложение, менял композицию, искал самое точное слово. Я иногда сравнивал его труд с неутомимым собирателем крупинок золотой пыли Жаном Шаметом из мудрой повести Константина Паустовского «Золотая роза». Скрыган никогда не торопился печатать написанное, у каждой вещи было до десятка вариантов. Рассказ на полторы страницы «Слепота» переписывался бесконечно. Мы с Пальчевским слушали несколько вариантов, один другого лучше, а Янка переписывал снова и снова. Для отдельных изданий и переизданий правилась каждая вещь. Может, поэтому у него нет крупных произведений – многоплановых повестей и романов, хотя он и мечтал написать что-нибудь фундаментальное. Как говорит тонкая мастерица слова Алёна Василевич: «Я перечитываю книги Яна Скрыгана – страницу за страницей, и не хочется прощаться с ними… я слышу живую интонацию писателя». В каждом произведении звучит доверительный, добрый и искренний голос, кажется, обращённый только к тебе. «Искренность. Бесконечная искренность», некогда лаконично и точно сказал про творчество Скрыгана его земляк, прекрасный писатель и знаток языка Микола Лобан.

Мы с Янкой в какой-то командировке были в Гродно. В свободную минуту бродили за городом по берегу Немана. Спустя несколько лет в очерке «Кто пойдёт комиссаром» читаю о том путешествии: « По-осеннему тихо лежала даль, небо было низкое, серое, пахло старым бульбянником. За ним зеленел последней листвой то ли сад, то ли небольшой лесок, и мы повернули, поскольку туда через поле вело несколько хорошо утоптанных тропок». Всё ожило таким, как было увидено и почувствовано тогда, и вспомнился бунинский словесный пейзаж. Скрыган был влюблён в его творчество и в ранней молодости открыл и мне запрещённого тогда своего двойного тёзку. Бунин называл себя Яном, Яном стал и Скрыган.

В своё время Скрыган перевёл для отдельного тома избранные произведения Бунина. На 1992 год готовилось их переиздание. Издательство попросило переводчика сделать и сдать в редакцию так называемую расклейку. Это работы на два дня. Но где там! Скрыган остался недоволен ранней версией перевода и заново перевёл все девятнадцать рассказов своего любимого автора. Как и к себе, таким же требовательным он был и к каждому прозаику, работая в издательстве и восемь лет в «Полыме», и не нажил ни одного врага. Когда начала издаваться «Беларуская Саветская Энцыклапедыя», с нуля, не было ещё надлежащей технической, медицинской, научной, математической, геологической терминологии – никакой, нужно было ещё что-то обновлять из прежних терминологических словарей, искать в разговорном арсенале, создавать что-то новое – понадобился контрольный редактор. Организатор и создатель первой Белорусской энциклопедии Петрусь Бровка без колебаний и безошибочно на эту должность пригласил своего давнего друга, былого однокурсника по университету – Янку Скрыгана. Он впрягся в поистине «египетскую работу» – вычитывал, правил стиль, язык, терминологию, а то и переписывал некоторые статьи 12 томной энциклопедии за мизерную зарплату. Десятки терминов, таких, как «скважина», «месторождение», «единомышленник», «дача», найдены, открыты Скрыганом. Они обогатили язык, прижились в печати и в официальных документах. А «смаката», “любата», “запабеглівыя вочы”, «жадлівыя вусны», и сколько ещё возвращено из живого, разговорного языка в литературу колоритных, ёмких и образных слов и понятий!

Как-то у нас не принято в мемуарах про писателей вспоминать, каким он был семьянином. Но такого заботливого, внимательного, добродушного и неутомимого семьянина редко встретишь: он воспитал, дал образование и дорогу в самостоятельную жизнь пасынку Алику, для которого Иван Алексеевич был родней отца, вырастил дочку и славных внуков, беспокоился про всех родных, много раз менял квартиры, чтобы всем было хорошо, бесконечно перевозил своё главное сокровище – книги. Каждую новую квартиру сам обустраивал и украшал удобными полочками, рамочками с портретами ближайших друзей, зеркальцами, удобными подставочками и табуреточками. Столярных и слесарных принадлежностей у него было не меньще, чем в хорошей мастерской. К левой стороне письменного стола он обычно прикручивал небольшие тисочки. И всё было особенное – удобные острые топорики, стамески, рубаночки, пилки и буравчики, краски, лаки, политура. Он часто обходил хозяйственные магазины и всегда покупал что-то нужное. За домашней работой он отдыхал, делал всё красиво, затейливо и прочно, как в прозе, так и в повседневной жизни.

Однажды он меня встретил непривычно взволнованный, показал письмо с заграничными марками и штампами: из Западной Германии писала Лина. Воскресла! Жива! И Сева жив! Ей там попалась его первая книжка, прочла «Дом №9» и написала на адрес Союза писателей. Рассказала, как их вывезли в Неметчину, сколько настрадались, как жила и цеплялась за жизнь ради сына. Он вырос, стал специалистом высокой квалификации, с маминой помощью изучил русский язык. Сейчас владеют квартирой и всем необходимым для жизни. Очень рада, что Янка жив, а сын счастлив, найдя отца.

Для Янки это была нечаянная радость, но особенно хвалиться ей было боязно и небезопасно. Как же! Связь не просто с Германией, а с ФРГ. И всё же пошли письма и бандероли, писали Лина и Сева, он уже был отцом двух дочек, прислал цветные снимки. Как он похож на молодого Скрыгана! Приходили подарки отцу и незнакомой сестричке Гале. Мечтал и собирался Янка встретиться с сыном, да так и не довелось: мешали политическая обстановка той поры и многие другие обстоятельства. Уже лет десять нет Лины, а Сева верен памяти отца.

Чаще всего былые невольники – Скрыган, Межевич, Гаврук и я встречались вечерами в квартире Алеся Пальчевского. Янка, Межевич и хозяин яростно резались в шахматы, потом читали своё новое, обсуждали, случалось и покритиковать друг друга, хозяйка – писательница и бывшая грузинская артистка Тамара Цулукидзе угощала грузинским вином и дарами своей родины. После сибирской ссылки ей родными стали Пальчевский и Беларусь. Двери их небольшой квартиры , как и их благородные души, всегда были открыты для всех.

В 1979 году не стало утончённого интеллигента, поэта и переводчика Юрки Гаврука, через несколько месяцев мы потеряли Пальчевского, в 1982 году внезапно умер Владимир Межевич. Остались мы с Янкой вдвоём. Почувствовали, как мы осиротели, грустили, о том как нам не хватает верных друзей и еще крепче привязались друг к другу. Не было дня, чтобы несколько раз не созванивались по телефону не только в городе, звонили из Ислочи и с Нарочи, из Дубултов и из близких и дальних командировок. В самые тяжёлые минуты жизни я искал поддержки и совета у него, ведь мой старший друг был мудрее, рассудительнее, спокойнее и опытнее меня. Я каждое новое стихотворение читал ему. Внимательно слушает, помолчит, бывает, похвалит, а чаще: «Братачка, не то слово ты написал. Так по-белорусски не говорят. Поищи и поправь». Искал и находил. Каждый новый рассказ Янки я знал задолго до публикации. Часто без приглашения заходили к друг другу в гости, уютней всего сиделось на кухне, там открывали друг другу изболевшие души. В последнее время Янка тяжело и безнадёжно болел, но никогда не жаловался, не ойкал, не стонал, избегал говорить о болезнях. Как-то наш литфондовский доктор вспомнил его как уникального человека. Николай Дмитриевич рассказал, как проведал его уже совсем обессиленного, видел, как ему тяжко и по докторской привычке спросил: «Как себя чувствуете?» – «Ничего, ничего, неплохо. Спасибо за заботу». «Такие больные встречаются очень редко», – объяснил доктор.

За три месяца до смерти мы сидели у него на кухне, я веселил его и Анну Михайловну новыми стихами. На память об этой встрече он подарил мне томик Бунина в собственном переводе. На титульном листе написал: « На память о том вечере, когда ты читал стихи, а мы слушали и слушали. 23/VI – 92 года».

Он работал до последней минуты. Усталый, прилёг на диван отдохнуть и без стона и жалобы в пятницу 18 сентября 1992 года отошёл в лучший мир. Я сразу примчался в его небольшую квартирку. На столе стояла недопитая чашечка компота, лежали заточенные карандаши и на маленьких карточках – памятки, наброски, мысли, размышления. Мой последний друг неподвижно лежал на диване, казалось, что стал он меньше, чем при жизни, ещё не собранный в последнюю дорогу. Казалось, уснул.

Начались большие, тягостные заботы. Пятница – самый трудный день для родных усопшего: у чиновников короткий рабочий день, никак не найти место в морге… Общими усилиями Литфонда, Союза писателей и родни как-то всё уладили.

В понедельник часов с одиннадцати гроб уже стоял в траурном зале Дома литератора. Когда я пришёл, там ещё не было ни души. Незадолго до смерти Янка без трагизма попросил, чтобы его похоронили, как весь его род, по христианскому обряду. Пригласили настоятеля церкви Александра Невского отца Виктора Васильевича Бекаревича. На лоб другу я положил венчик с надписью «Святой Бог, святой помилуй нас», в руки вложил молитву и распятие, к рубашке прикрепил нательный крестик, в головах зажёг свечку.

Спустя час зал был переполнен. Несли венки и цветы писатели, несколько министров, работники издательств, сотрудники Энциклопедии, учёные, читатели, студенты. Гроб утопал в цветах, в багрянце ранней осени. В два часа дня в траурной рясе приехал отец Виктор с дьяконом и небольшим церковным хором. Это была первая христианская панихида в Доме литератора. «Рыдание надгробное» охватило всех, кто пришёл на последнее прощание с замечательным мастером, человеком с голубиной душой – Яном Скрыганом. Сотни людей проводили его на Северное кладбище. Оно давно перебралось за ограду, в чистое придорожное поле. Поблизости – ни деревца, ни кустика. Анна Михайловна и Галя с весны до поздней осени сажают на могиле цветы и ухаживают за ними Навряд ли, когда-нибудь на ней будет памятник. Нужно было памятники заказывать при жизни каждому из нас.

Я хожу с красивым и удобным кием Янковой работы, смотрю на свет через его очки и уверен, что лучшим и самым прочным памятником такому писателю, как Скрыган, есть и будут его книги.

Когда бывает особенно горько, рука сама тянется к телефону и, как ошпаренная, бросает трубку, хочется позвать: «Привет, Яночка», и становится больно, что не услышу ласковый и такой знакомый голос дорогого друга.

Сергей Граховский 1993 -1994гг.

(журнал « Полымя» №3 1995г.)

Перевод Марии Граховской 2015г

С.Граховский:

– «Замест недасланай тэлеграмы» Зб.Сяргей Грахоўскі «Вядомы і невядомы” (Мн. Выдавецкі дом “Звязда” 2013г.)

– “Развітанне з другам” (БДАМЛМ, фонд 201)

Справочник «Беларускія пісьменнікі» Мн. “Маст. літ.” 1994г

Ян Скрыган

Ян (Іван Аляксеевіч) Скрыган нарадзіўся 16.11.1905г. у сяле Труханавічы Мінскай вобласці ў сялянскай сям’і….

……У канцы 1936. быў арыштаваны і 5.10 1937г. асуджаны на 10 год зняволяння ў лагерах і на 10 гадоў ссылкі (памылка – Т.Г.) Пакаранне адбываў у Нова-Іванаўскім лагеры (пад Марыінскам). У ссылцы працаваў на нумарным заводзе ва Узбекістане, у сланцава - хімічнай прамысловасці ў Эстоніі (недакладна – Т.Г.) , на новабудоўлях Краснаярскага краю. 29.12.1954г. рэабілітаваны Вярхоўным судом БССР. З 1955г. – рэдактар у Дзяржаўным выдавецтве БССР,…

…Памёр 18.9.1992г….

Странички дневника С. Граховского

(Михась Зарецкий)

Запись от 29.05.1977г.

Описываемые события относятся к периоду конца 1936г – началу 1937г.

…Однажды меня привели в соседний кабинет. Там на диване сидел арестованный Михась Зарецкий*, что-то рассказывал и смеялся. За столом его слушал низкорослый, рыжий, как рогожная кисть, следователь Щуров. Меня посадили на стул в соседней комнате, чтобы я всё видел и слышал. Следователь Серышев спросил меня, кивнув на Зарецкого: «Знаешь его?» Я ответил, что знаю. Следователь взял чайник и вышел из комнаты.

– Ну, а теперь, Михаил Ефимович, подпишем протокол, – Щуров начал читать про какие-то дикие вещи. Стрекотало: «организация, сборища, задания» и прочий бред. Кровь ударила мне в лицо. Я не верил своим ушам, когда Зарецкий поддакивал и подписывал каждую страницу. Потом официантка принесла чай с лимоном и печеньем. Следователь с Зарецким чаёвничали и мирно беседовали. Когда его увели, Серышев спросил, слышал ли я, что подписывал Зарецкий.

– Эх, ты, желторотый щенок по сравнению с ним, а он признался, разоружился, помогает разоблачить врагов. Его мы год – два проверим в трудовой обстановке и дадим возможность вернуться к семье и прежней работе. А если враг не сдаётся, знаешь, что бывает… Вот именно!

Я сказал, что если Зарецкому есть в чём сознаваться, пусть сознаётся, а мне не в чем. Назавтра днём (впервые днём!) меня снова привели в тот же кабинет. На диване сидел Зарецкий, обняв дочку и сына, таких же светловолосых и голубоглазых, как сам, а жена Марылька на столе расставляла угощение. Даже горячую картошку принесла.

– Вот видишь, раскаявшийся враг получает всё. А ты ни жены, ни ребёнка не хочешь видеть. – …

Из дневника С.Граховского

Перевод Т.Граховской

*Из справочника “Беларускія пісьменнікі” Минск, “ Мастацкая литаратура» 1994г

Міхась Зарэцкі

Міхась Зарэцкі (Міхаіл Яфімавіч Касянкоў) нарадзіўся 20.11.1901г. у сяле Высокі Гарадзец Талачынскага раёна Віцебскай вобласці у сям’і дзяка.

Дзяцінства прайшло ў вёсцы Зарэчча пад Шкловам. У 10 год аддадзены ў Аршанскае духоўнае вучылішча, а затым – у Магілёўскую духоўную семінарыю, якую пакінуў, калі пачалася рэвалюцыя. Працаваў перапісчыкам у паўвайскавой часці. З лютага 1919г. настаўнічаў на Магілёўшчыне, потым прызначаны загадчыкам валаснога аддзела народнай асветы. У 1920 – 1926 гг. палітработнік Чырвонай Арміі. Уваходзіў у літаратурнае аб’яднанне “Маладняк”, а з 1927г. – у аб’яднанне “Полымя”. Да лістапада 1936 года працаваў у АН БССР.

3.10 1936г. арыштаваны. Прыгавор Ваеннай калегіі ад 28.10.1937г. адменены Вярхоўным судом БССР 7.12. 1957г. Член СП СССР з 1934г.

Расстраляны 29.10.1937г….

Прощание

(Тамара Цулукидзе)

И снова прощание навеки. Отошла на вечный покой обаятельная женщина, неподкупной совестливости, мужества и щедрости артистка, писательница, Человек – Тамара Григорьевна Цулукидзе.

Она с детства пила вдохновение из животворных криниц и водопадов волшебной Грузии и посвятила жизнь искусству: прошла прекрасную школу у мастеров грузинской сцены, стала ведущей артисткой театра имени Шота Руставели, другом и спутницей в жизненных и творческих поисках великого режиссёра Сандро Ахметели. Тамара Григорьевна на сцене знаменитого театра создала образы Шекспировской Офелии, Шиллеровской Амалии, Ламары в одноимённом спектакле, Маши в «Городе ветров» Киршона, Ксении в «Разломе» Лавренёва. Источником её вдохновения была дружба с живыми классиками поэзии: Паоло Яшвили, Тицианом Табидзе, Карло Каладзе. Театрально-литературная среда воспитывала высокий интеллект, порядочность, беззаветную преданность искусству.

Осень 1936 года кровавым шрамом перечеркнула на самом взлёте творчество и жизнь Ахметели и Цулукидзе. Выдающегося режиссёра по доносу завистников уничтожили сразу, его спутница почти двадцать лет пробыла за колючей проволокой на Севере.

В сибирской ссылке мученические пути Тамары Григорьевны и белорусского писателя Алеся Пальчевского сошлись. После реабилитации Беларусь стала новой родиной для Тамары Григорьевны. И на всю жизнь.

Каким уютным, тёплым и светлым был их дом! Сколько людей тянулось на огонёк в их окне. Там жили искусство, поэзия, литература. Здесь был один Бог – доброта, сочувствие и высокая нравственность. Одержимо работал над новыми книгами Алесь. Тамара Григорьевна посвятила себя чужим детям, их эстетическому воспитанию, пропаганде театрального искусства – писала пьесы для Театра кукол, методики, познавательные очерки и рассказы. Вершиной её творчества стала мемуарная книга «Всего одна жизнь». Она читается, как исповедальная проза высшей пробы.

Последнее своё десятилетие она посвятила увековечиванию памяти Алеся Пальчевского, созданию музея на его родине, сбору и публикации его произведений. Беларусь стала любимой родиной для Тамары Григорьевны, наши проблемы и радости волновали её, неудачи и беды трогали до глубины души. Это был человек редкой доброты, притягательной силы: люди разного возраста и профессий находили у неё утешение, разумный совет, поддержку и помощь.

Свою главную книгу Тамара Цулукидзе завершила так: «На закате своих дней, оглядываясь на пройденный долгий жизненный путь, я говорю себе: как прекрасно, что есть на свете дружба, есть светлый труд во имя радости людей и, самое главное, то, что даёт силы и смысл жизни – неистребимая молодость сердца».

Доброе сердце Тамары Григорьевны остановилось навсегда, а жить она будет пока хоть один человек будет помнить её светлый образ.

Вечная Вам память и вечный покой, незабвенная Тамара Григорьевна.

11/II-91г. Сергей Граховский

Перевод с белорусского Татьяны Граховской

(БГАМЛИ, фонд 201, опись №3, дело 165)

Из справочника “Беларускія пісьменнікі” Минск, “ Мастацкая литаратура» 1994г.

Тамара Цулукидзе

Тамара Георгиевна Цулукидзе родилась 19.12.1903г. в городе Тбилиси (Грузия) в семье учителя.

В 1924г. окончила Тбилисский государственный театральный институт и была принята в труппу Академического театра имени Ш.Руставели. Как «жена врага народа» (её муж, известный режиссёр А. Ахметели, был расстрелян) с 1937 по 1946г. находилась в тюрьмах, лагерях, на лесоповале, на земляных работах, была санитаркой и медсестрой в Красноярском крае. В Сыктывкаре (Коми АССР) организовала театр кукол. В 1946г. была освобождена, и через два года переехала в Курск, где работала режиссёром областного театра кукол. Здесь повторно арестована по прежнему делу и выслана в Красноярский край, где познакомилась с репрессированным писателем А.Пальчевским (в 1948 – 1955гг. жил в Красноярском крае), стала его женой. Реабилитирована в 1956г. Снова работала в театре имени Ш. Руставели. С 1958 года жила в Минске. Член СП СССР с 1967г.