Текст книги "Враги Народа (СИ)"

Автор книги: Сергей Граховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Покрутившись по старой и новой Москве, отыскали нужный адрес. Дубовка занимал квартиру – полуторку. Одна комнатка была залом, столовой и спальней, второй катушок – его кабинетом. На столе, подоконнике и на полу лежали книги и папки с рукописями.

Нас встретили внимательные, гостеприимные и любезные Мария Петровна и Владимир Николаевич. Единственный их сын погиб в 1941 году, защищая Москву. Могилы его родители не знали, потому и ходили, таясь друг от друга, к Могиле неизвестного солдата у Кремлёвской стены. С Бровкой они обнялись как старые друзья, вспомнили молодняковскую пору, литературные баталии с «Узвышшам», где лидером был Дубовка, подтрунивали над своей бурной молодостью.

Диплом Владимир Николаевич принял с искренним волнением. С присущей ему скромностью сказал, что премию считает авансом за ещё неосуществлённые задумки. А потом как-то грустно пошутил: «Я из дома выхожу с писулькой в кармане, чтобы знали, если что случится на улице или в магазине, куда позвонить».

А потом он снова шутил и с юным увлечением пересказывал сюжеты мудрых индийских, корейских и вьетнамских сказок, которые собирался стихами рассказать белорусским детям.

Мы распрощались, не ведая, что видимся в последний раз. Владимир Николаевич проводил нас до машины, во дворе показал посаженные им акации и клёны, а в полисадничке – его мальвы.

20 марта 1976 года Дубовки не стало. Но в нашей литературе остался могучий поэт Владимир Дубовка – выдающийся лирик, эпик, сказочник, переводчик.

И тут на память приходят мудрые строки В.А.Жуковского:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говорим с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

Сб. «Так і было» Мн. “Мастацкая літаратура” 1986г.

Перевод Татьяны Граховской 2016г

З даведніка “Беларускія пісьменнікі”, (Мн., “Маст. літаратура” 1994г)

У. М. Дубоўка нарадзіўся 15.7.1900г. у вёсцы Агароднікі Пастаўскага раёа Віцебскай вобласці ў сялянскай сям’і. ….

Працаваў рэдактарам беларускага тэксту “Весніка ЦВК, СНК і СПА Саюзу ССР” (1922-1925), адказным сакратаром пастпрэдства БССР пры ўрадзе СССР (1923-1924), выкладчыкам беларускай літаратуры Камуністычнага універсітэта народаў Захаду (1924-1927), рэдактарам “Збору законаў и загадаў рабоча-сялянскага ўраду Саюза ССР” (1926-1930). У 1930г. рэпрэсіраваны. Зняволянне, высылку адбываў у Кіраўскай вобласці, Чувашыі, на Далёкім усходзе, у Грузіі, Краснаярскім краі. Пасля рэабілітацыі (1957) жыў у Маскве. Членн СП СССР з 1958г. …

Вечный полёт.

(выступление на вечере честь 70-летия Изи Харика 15.03.1968г.)

Есть люди, встретив которых однажды, запоминаешь на всю жизнь. Есть поэты, услышав которых однажды, их голос живёт в твоей памяти и сердце многие десятилетия; его ни с кем не спутаешь, он не подвластен времени и самым изощрённым имитаторам.

Этот голос будоражит, зачаровывает, увлекает неудержимой волной поэзии даже тогда, когда она звучит на непонятном тебе языке. Ты приобщаешься к подлинному искусству, становишься зрячим: нервами, сердцем, всем существом чувствкешь поэзию, её музыку, темперамент, глубину и неподдельную правду чувств истинного художника. Таким был Изи Харик, такова была его поэзия. Когда меня иногда спрашивают, на кого был похож Харик, я могу ответить одно: “Может быть, есть похожие на Харика, но Харик не похож ни на кого.” Так было в жизни, так было в поэзии.

Время стирает в памяти многое, даже черты и облик самых близких людей. Портрет Изи Харика через тридцать с лишним лет после его трагической гибели можно со скульптурной точностью воспроизвести по памяти.

Я его вижу только молодым: чёрная, всегда непослушная, как и сам поэт, копна кудрявых волос, крупная складка лба, скрывающая глубокую и трепетную мысль, волевой подбородок и … полёт, вечный полёт неукротимой энергии, высокого вдохновения и стремительности. Его никогда не видели безразличным, уравновешенно-спокойным и самодовольным. Он всегда спешил, спешил больше сделать, больше принести людям света и тепла, окрылить вниманием и добротой. Поэтому так тянулись к нему еврейские, белорусские и русские поэты разных поколений. Он был сама поэзия, мастер с открытой душой, готовый поделиться с каждым своим опытом и щедрым талантом наставника и старшего друга. Харик был их тех, кто всё отдает людям. Его знала и любила Беларусь, ибо он был влюблённым и верным сыном нашей земли, она жила в его сердце и его песнях. Его слушали с восторгом и любили подлинность поэта-трибуна, тонкого лирика, философа и мудрого советчика. Харик остался навсегда молодым, страстным, вдохновенным патриотом. Свидетельство тому – его вечно живые стихи, его влюблённость в жизнь, преданность нашей бурной и светлой эпохе.

Маё жыццё – мой баявы равеснік,

Яшчэ нам столькі суджана пражыць,

Яшчэ злажыць такія трэба песні,

А значыць – трэба доўга, доўга жыць.

Калі ж знянацку куля нападкае,

Ёй трапяткое сэрца не прабіць.

Мне сорамна, што часам смерць пужае,

Калі так хочацца і так патрэбна жыць.

(из стихотворения посвящённому Зелику Аксельроду. 1925г)

Поэт Изи Харик живёт в советской литературе, в сердцах миллионов читателей, он и сегодня говорит с нами на своём родном языке, говорит по-белорусски и по-русски. Всегда вдохновенный и страстный он придёт и будущим поколениям.

Сергей Граховский

P.S. БГАМЛИ (фонд 201, опись2.дело 146)

Из справочника “Беларускія пісьменнікі” Минск, “ Мастацкая литаратура» 1994г.

Ізі ХАРЫК

Ізі (Ісак Давыдавіч) Харык нарадзіўся 17.3.1898г. у вёсцы Зембін Барысаўскага раёна Мінскай вобласці ў сям’і шаўца.

Вучыўся ў хедары, затым у рускай народнай школе ў Зембіне. У юначыя гады пацаваў рабочым на фабрыках і заводах Мінска, Барысава, Гомеля. У 1917г. пераехаў у Мінск на пастаяннае жыхарства. Быў бібліятэкарам, загадчыкам агульнаадукацыйнай школы. У 1919г. пайшоў добраахвотнікам у Чырвоную армію. Прымаў удзел у баях на тэрыторыі Беларусі. Вучыўся ў Вышэйшым літаратурна-мастацкім Інстытуце імя В.Брусава, у 1927г. скончыў Маскоўскі універсітэт. Пасля вяртання ў Мінск у 1928 – 1937 гг. быў рэдактарам яўрэйскага часопіса “Штэрн” (“Зорка”). Старшыня секцыі яўрэйскіх пісьменнікаў СП БССР. У верасні 1937г. рэпрэсіраваны. 28.10.1937г. Ваеннай Калегіяй Вярхоўнага суда СССР прыгавораны да вышэйшай меры пакарання. Рэабілітаваны Ваеннай калегіяй Вярхоўнага суда СССР 13.6.1956г. Член ЦВК БССР у 1931 – 1934гг. Член – карэспандэнт АН БССР. Член СП СССР з 1934г.

Расстраляны 29.10.1937г. …

Скрыганиана.

Мне кажется, что и после смерти я

Буду помнить и буду счастлив, что кто-то

На земле очень любил меня.

Янка Скрыган

Так медленно, так мучительно и тяжело, с такой болью, как эти страницы, никогда и ничего у меня не писалось. И не удивительно. Чем дольше и лучше знаешь человека, чем дороже он тебе, чем ближе к сердцу был друг, тем тяжелее о нём говорить в прошлом времени.

Пока жив я, жив и он в моей памяти, моём сердце, моих видениях. Я и теперь советуюсь с ним, делюсь самыми сокровенными мыслями и сомнениями, представляю, что бы он сказал, чтобы посоветовал, от чего бы предостерёг.

Так вот и живу два года без Скрыгана и … со Скрыганом. Забываюсь, и рука сама тянется к телефону, чтобы уточнить слово, посоветоваться, прочитать новое стихотворение. Рука, как ошпаренная, бросает трубку: не услышу такой знакомый голос, шутку и доброе слово, а то и неожиданные меткие замечания. Последний и самый давний друг отошёл в вечность. Сколько же мы были с ним знакомы? С вынужденным перерывом – больше 60 лет. Дружили около 40. Боже мой, сколько было встреч, бесед, проходок и прогулок по уцелевшим улочкам старого Минска, по лесным тропинкам домов творчества в Каралищевичах и на Ислочи! По лесу он всегда ходил с острым топориком, присматривал сухой дубок или лещину, высекал самую забавную, строгал, чистил, шлифовал, лакировал и раздаривал уникальные кийки, трости, стеки. Мы вместе ездили в недоступные теперь Дубулты. Часами прогуливались по упругому влажному песку побережья, приманивали чаек, слушали плеск волн и шум сосен на дюнах, ходили к латышским друзьям в Яундубулты, Пумпури, Мелужи, на их дачи. Сколько там переговорено, перепето под чарку «Рижского бальзама». А больше всего переговорено на наших кухнях. Там мы чаёвничали, читали новые рассказы и стихи. Янка был особенно чуток к слову, к строке, к интонации: что-то хвалил, что-то беспощадно критиковал. Я пробовал отбиться, а потом убеждался, что он прав: зачёркивал, переписывал и снова ему читал.

Яночка! Яночка! Когда же мы впервые встретились? Первое знакомство было заочным. Поздней сентябрьской ночью 1930 года из белодревного цеха Бобруйского деревообрабатывающего комбината с повреждённой рукой привезли меня на подводе в больницу доктора Марзона. Через много лет он стал одним из персонажей моей повести «Рудабельская республика». А тогда я был послушным больным, напуганный своим увечьем. Слонялся одинокий, по холодной палате и как-то раз попросил у сестрички что-нибудь почитать. Она принесла небольшую книжку в мягкой обложке: Янка Скрыган. «Затокі ў бурах».

Читаю первые строчки: «Июльское солнце подымается в полдень. Жгучее, расплавленное – разливает липкую усталость и жажду. Жара. Небо – напряжённое, бесконечное – дрожит от невыносимого зноя, и звенит, звенит, как тонкая струна». Начало звучит, как белый стих.

И уже оторваться не могу. Куда делся больничный потолок в пятнах, шершавые стены, забинтованные соседи, стоны послеоперационных больных. Теперь вижу, что в этой зарисовке ничего особенного нет, а тогда, юный мечтатель, не представил, а увидел родную деревню, летнее в белых облачках небо, колышимые ветром хлеба, узкую тропинку через высокую рожь и всегда грустные мамины глаза. И такая боль сжала сердце, так захотелось домой, под горячее солнце в голубом июльском небе, а за окнами скулил ветер, шумел листопад, на мокром стекле трепыхался пожухлый кленовый листок.

Я не мог оторваться от книжки, представлялись «бездонное небо и полынь, и межи, прогорклая от пыли дорога», оживали герои Егор и Алеся, Владимир на костылях и домик Борейковых. С детства я болел литературой и читал всё, что попадало в руки, знал фамилии и произведения почти всех молодняковцев (всего литобъединения «Маладняк»), а вот фамилию Скрыган встретил впервые. Позже узнал, что он печатал стихи под псевдонимом Янка Видук. Я их читал и помнил, особенно стихотворение «Наборщик». А что странная фамилия означает «мелкий мак», только через много лет узнал от самого Скрыгана. Ещё раньше у него был жутковатый псевдоним – Пират. Увлечение псевдонимами в ту пору стало просто литературной эпидемией.

Читая «Затоку ў бурах», хотелось представить себе автора: какой он– высокий, низкий, чернявый или белокурый, молчаливый или весёлый.

Через год после моих бобруйских неприятностей, оправившийся после тифа, подался я в столицу искать литературного счастья (а вместо литературы нашёл почти 20 лет неволи). Конечно, «магнитом» был Дом писателя на Советской улице. Из провинции он мне представлялся дворцом, а тут увидел серый двухэтажный с надстройкой домик, тёмный коридор, с давно стоптанными ступеньками на второй этаж. Однако же… здесь собирались все знаменитости: Купала и Колас, бывали Чарот и Бядуля. И хоть я уже был членом БЕЛАППа (Белорусская ассоциация пролетарских писателей), знаком с Микуличем, Таубиным, Астапенко, Кулешовым, знал Лынькова, но долго не отваживался заходить, слонялся возле дома.

Поколебался и всё же зашёл. В правой комнатке на двух клеёнчатых диванах сидели и разговаривали незнакомые, на круглом столике лежали газеты. В небольшом зале стояли стенды выставки творческих отчётов писательских бригад на стройках первой пятилетки. Самые большие – Александровича, Барашко, Головача, Лиходиевского – пестрели множеством снимков, рукописей, книжек и газетных публикаций. В уголке возле окна – небольшой стенд Янки Скрыгана. На нём – бойкие очерки « Шугае сонца», «Права на энтузіязм», «Недапісаны профіль», прикреплённая тетрадочка, исписанная мелким почерком со множеством зачеркиваний и правок, сверху– снимок мелколицего, курносого, в серой кепочке автора. Под впечатлением от « Буры ў затоках» я задержался возле этого неброского стенда. Очень уж хотелось полистать прикреплённую рукопись, посмотреть, как пишется черновик произведения. Но остановила надпись: «Руками не трогать». Оглянулся, думал никого нет, полистаю. И смутился – за мной стоял невысокий парень в прорезиненном плащике, новенькой кепке, с красивым галстуком и изогнутой палкой в руке. Глянул на меня и спросил : « Может неразборчиво написано?» Я пригляделся: тот самый, что и на снимке – сам Янка Скрыган. От неожиданности растерялся. «Как тебя зовут?» – спросил он. Я ответил пересохшим языком. «Стихи пишешь? Что-то твоё видел в «Маладняке». А я – Скрыган.” Я чуть не поправил, ведь почему-то называл его Скрыган, но замялся. «Видно, только приехал?» – «Да, из Бобруйска, а сам глусский». – « Хорошо, что говоришь по-людски. «Да» это правильно, а то все «такают». Значит, приехал укреплять поэтический фронт?». Я почувствовал иронию и покраснел. Янка заметил мою растерянность: «Не обижайся. Пошутил. Все мы рвёмся в столицу осчастливить литературу, а потом каемся, что явились с пустыми руками. С нашим сельским «багажём» только заметки писать в «Белорусскую деревню».Учиться, брат, нужно». Он посмотрел на часы: « О-о-о! Аккурат пора обедать. Так пошли, если хочешь, в нашу столовку». Мне хотелось есть, но больше посмотреть на живых писателей, знакомых только по произведениям и снимкам.

Повёл меня Янка по крутой извилистой лестнице куда-то вниз, в подвал с низким потоком, маленькими окнами чуть ниже тротуара. За тусклыми стёклами мелькали галоши, сапоги, башмаки, болтались штанины брюк, иногда –пёстрые чулочки. В двух мрачных комнатах стояли столики, в первой был буфет. Там молодая красивая буфетчица раздавала ломтики хлеба, винегреты, иногда наливала стограмм, выдавала талончики на обед. Некоторых безденежных посетителей записывала в толстую тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Потом и я попадал в неё: участливая Бася всем доверяла, потому что знала писательское безденежье. Скрыган и мне взял талончик на обед. Я привык в рабочей столовой хлебать ложкой скрученной винтом, из гнутой алюминиевой миски серую похлёбку, забыл, когда держал в руке вилку. И тут растерялся, потому старался повторять каждое движение за своим именитым знакомым. Янка заметил мою скованность, но ничего не сказал. Входили и садились за соседние столики в основном мужчины, все здоровались с Янкой. Видно, по привычке подсел к нам Макар Последович. В дальнейшем мы всегда обедали вместе. С дочуркой и малым сынком вошёл невысокий , круглолиций, лысый, в больших круглых очках. С ним здоровались запросто и издали: « Добрый день, дядька Тишка!» Да, это был сам Тишка Гартный. Вбежал и кого-то высматривал, поблёскивая пенсне, стремительный с чёрными кудрями Изи Харик. В первый же день я повидал Крапиву, Михася Чарота, Зарецкого, Хадыку и Дорожного – всех, кто в глусской дали представлялся мне в нимбах и ореолах, а тут были простые, обычные: то улыбчивые, то молчаливые, неприметно одетые, относительно молодые люди. Узнавал их по фотоснимкам.

За одним столом Скрыган, Последович и я встречались чуть не каждый день. Порой Макар предлагал: «Это вот, ребятки, может быть, нам для аппетита скакнуть через дорогу в магазин за четвертушкой, да и выпить по глоточку.» Чаще всего эта «миссия» выпадала мне, самому младшему. Скрыган говорил: «Накинь моё пальто и сбегай». Я в его кожаном пальто бежал через дорогу. В небольшом магазинчике полки были заставлены поллитровками, четвертушками, соточками, «мерзавчиками» (на два глотка) и « аистами» – трёхлитровыми бутылями. Всё доступное и дешёвое. Продавщица так привыкла к кожаному пальто, что, не спрашивая, что нужно, молча подавала среднюю бутылочку. Хлеб и всё к хлебу отпускали по карточкам, а водки, белорусских натуральных вин, пива было хоть залейся. Однако в городе, а тем более в селе, до послевоенных лет я никогда не видел ни одного алкаша или «в дым пьяного». Было не до того, не позволяли совесть, воспитание и обычный стыд. Не существовало вытрезвителей, наркологов и специальных больниц для алкоголиков. Первая пятилетка обеспечила всех карточками на «всё» – служащему 150 граммов хлеба, студенту – 300, рабочему – 400-600; в столовой из карточки вырезались талоны на завтрак и на обед. И вместе с тем все мы были молодыми энтузиастами, полными веры в счастливое будущее. Часто компаниями выходили из Дома писателя, прогуливались по Советской или шли в парк «Профинтерн» (теперешний имени Горького), заходили друг к другу в гости. Скрыган снимал маленькую комнатку в частном доме на улице Толстого, неподалёку от него, на Красивой улице квартировали Бровка, Барановых, Пальчевский, Коваль, Сымон Куницкий. Писатели в то время селились «гнёздами». На улице Розы Люксембург обитали Дорожный, Козловский, Таубин, Астапенко, Кулешов и Глебка. В районе Долгобродской – Бядуля, Лыньков, Микулич, Хадыко, Багун, чуть дальше – Калюга и Шараховский, Зарецкий со Сташевским – где-то на Республиканской, Шашалевич на улице Освобождения. Тот дом стоит и теперь. Творческая полемика в печати никогда не портила товарищеских отношений.

Шагая вместе к вокзалу, Скрыган мне часто рассказывал, как они работали вместе с Павлюком Шукайло в Слуцке и Россонах, как создали «Літаратурную камуну», как Шукайло «выбил» деньги на издание двух номеров своего журнала. На этом и он, и «коммуна» закончили своё существование. Я знал, что Янка лихо пляшет белорусские польки и уговорил его устроить небольшую вечеринку в его квартире. Вот как в 1983 году Скрыган в одной из своих статей вспомнил этот случай : «Недавно он (э.зн.я –С.Граховский) напомнил, как хотел научиться танцевать. По этому случаю, кажется, в тридцать втором году ему захотелось сделать что-то наподобие вечеринки. Но где же собраться, комнатка моя для этого очень мала? Моя старенькая добрая хозяйка Марья Жакевич легко согласилась провести часок у соседки, чтобы мы могли собраться в ее зальчике. Там стояли только две кровати, стол мы выкинули. Не помню, где Сергей брал гармониста, кто был из ребят, что были за девчата – ни одной из них не знал. Как назло, я заболел. За перегородкой играла гармонь, говорили, веселились, танцевали, а я сидел в своей каморке в тапках, чёртовски болела голова. Наверно, думали, что я хитрю, не верили – время от времени кто-то забегал ко мне – все упрашивали присоединиться к ним. Сергей переживал, винил себя. Чтобы не подавать вида, как мне действительно плохо, я вышел в зальчик и прямо в тапках станцевал вальс. Только теперь Сергей сказал, что все девчата были медички» (Я.Скрыган «Избранные произведения», том II).

Я и сегодня удивляюсь, как он, маститый писатель валандался с таким литературным шпингалетом, как я. Вспоминая нашу молодость и старость, мне особенно дороги строчки моего незабываемого друга: « Такая уж, на всю широту души и дружба у него. Ни дня, чтобы он не звонил мне, хотя бы узнать, жив – здоров ли. Нас было четверо закадычных друзей – однополченцев, (Пальчевский и Межевич. – С.Г.). Каждого он обзванивал, а теперь осталось двое, и потому сильнее стало его беспокойство. Время ведь берёт своё.» (Том II, с.260).

Ну, а теперь я остался один со своими бесконечными воспоминаниями. Перечитываю книги друзей, пересматриваю снимки, прохожу мимо домов, где они жили, и всё всплывает перед глазами, будто было вчера. Вспоминается то, чего не знают мои современники и никогда не узнают, поэтому и припоминаются события, обстоятельства, условия, атмосфера 30-х годов, щедрая открытость и дружба. Оживают в памяти образы, фигуры, характеры навечно молодых известных и совсем юных писателей той поры.

Все революционные праздники в Доме писателя отмечались торжественными вечерами, а иногда после докладов и концертов завершались общим ужином в «продовольственном подвале». Желающие складывали свои пятёрки и червонцы и «пировали» на пайковом застолье. Время от времени Андрею Александровичу удавалось выцыганить у Николая Матвеевича Голодеда кое-какие субсидии на некие эфемерные мероприятия. В столовой сдвигались столы, вместо лавок на табуретки клались доски: было что выпить и закусить. Но главное – хватало идейных тостов, а под конец – шуток, розыгрышей и смеха. Расходились за полночь, когда уже стояли трамваи, а было их всего два маршрута. Валерий Моряков жил в Козыреве, поэтому часто ночевал у друзей, а чаще всего – у Купалы.

Помню как, должно быть, в 1934 году в преддверии Первого мая, был большой вечер. В конце зала, у самой стены заняли места Купала, Владислава Францевна, а рядом Мария Константиновна Хайновская. Выступал хор под руководством композитора и дирижёра Самуила Полонского. Я примостился недалеко от той же стены и смотрел не столько на сцену, сколько на Купалу, как он реагирует на каждую песню, как улыбается и что-то шепчет своим соседкам. После концерта спускались на ужин. Мы с Янкой договорились: кто придёт раньше, занимает запасное место. Я не решался обгонять знаменитостей на узкой лестнице и немного запоздал. Янка сидел с красивой белокурой девушкой и указал мне место возле себя. Купала побыл полчаса, и тётя Владя увлекла его домой. Звучали тосты, звенели рюмки, галдёж нарастал. Со своей соседкой Скрыган не знакомит, а привычная застольная беседа идёт сама собой, хоть я и не знаю, как обращаться к красивой Яночкиной спутнице. Тогда всё было просто, непринуждённо, без лишнего этикета. Янка усердно угощал свою барышню.

Как только наверху заиграла музыка, Скрыган аж заёрзал на месте и стал приглашать Лину на танец (наконец я услышал её необычное имя). Она отнекивалась, но всё же пошла. А я поплёлся наверх, стоял в дверях и завидовал, как Янка краковяком выкручивал польку, кружился в вальсе. Лина быстро устала и, обмахиваясь платочком, вышла из зала, а Янка всё танцевал и танцевал.

Чтобы немного остыть, мы с Линой вышли на маленький балкончик, что свисал над двором соседнего здания электросбыта, заваленного катушками проволоки, ящиками и какими-то приборами. О чём мы говорили, теперь не вспомнить. Я с умилением с смотрел на её тонкий стройный стан, бледно-розовые щёки, голубые глаза, мягкие, чуть вьющиеся светлые волосы, ненакрашеные красивые губы. Такие женщины запоминаются сразу и навсегда. Я только узнал, что она работает машинисткой в издательстве, живёт на тихой зелёной Марковской улице. Музыка смолкла, танцоры начали расходиться. Мы с Линой пошли встречать Янку. Он, взмыленный, счастливо улыбаясь, помог Лине надеть светлый плащик, мы вместе вышли на Советскую улицу и попрощались. Янка взял Лину под руку, и они быстро пошли в сторону парка, а я потихоньку поплёлся к своему, уже давно несуществующему Трамвайному переулку. (Теперь там расположена школа милиции).

Назавтра после демонстрации неподалёку от Дома писателя неожиданно встетил Лину с хорошо мне знакомой издательской машинисткой, Ниной Лейбович. Они были диаметрально противоположные внешне, по характерам, по поведению и взглядам, и всё-таки довольно долго дружили. Нина меня потащила провожать Лину домой. Пошли через парк, по Госпитальной, свернули направо и оказались на тихой Марковской улице, покрытой только что зазеленевшей травкой; за крашеными заборами по обе стороны улицы в зеленоватой вуали стояли сады. Из набухших почек распускались клейкие листочки, зеленели кусты смородины и крыжовника, пахло влажной землёй вскопанных грядок. Во дворах стояли домики и небольшие хатки. Лина жила с родителями в довольно просторном доме с садом и беседкой. Некогда жёлтая краска обсыпалась с обшивки, внутри и снаружи дома виднелись признаки былого достатка.

Линина мама была интеллигентная и образованная дама, отец значительно старше её, высокий, видно, рано поседевший бывший архитектор. Видно, они со времён революции колотились из-за своего непролетарского происхождения. Поэтому и Лина не смогла учиться дальше, а пошла в издательство зарабатывать какую-то мелочь в машинописном бюро. Она и перепечатывала рукопись Янки. Автор часто заходил за готовыми страницами и вот пригласил на первомайский вечер. Лина была рада, что увидела почти всех знаменитых и совсем молодых писателей, таких простых, внимательных, весёлых и деликатных. В разговоре Лина часто вспоминала Янку, призналась, что увлеклась его вещью, иногда листала страницы вперёд, чтобы узнать, что же будет дальше. Она, видно, ждала его и сегодня, прислушивалась к скрипу калитки, а он не шёл.

Янка в то время работал в редакции « Літаратуры і мастацтва», часто ездил в командировки на стройки первой пятилетки, писал очерки для книги «На Циішоўскім пустыры» про строительство Могилёвской шёлковой фабрики, про Осинстрой и Гомсельмаш.

Минская интеллигенция обычно выходила вечерами на прогулки по Советской улице. Тут были все кинотеатры города. На месте теперешнего “Центрального” книжного стоял низкий длинный барак – кинотеатр «Спартак», между Ленинской и Энгельса – «Интернационал», – там где теперь площадь с недостроенным «саркофагом», был кинотеатр «Пролетарий». Все – немого кино, а напротив, на месте ресторана «Нёман», – единственный звуковой и самый шикарный кинотеатр «Красная звезда».

Город был небольшой и немноголюдный, и горожане официально незнакомые знали встречных в лицо и даже начинали здороваться. Иногда и мы с Линой встречались случайно, я провожал её домой, а несколько раз ходили в «Красную звезду». Отношения у нас были чисто платонические. Я знал, что Янка серьёзно в неё влюблён, и в какой-то степени оберегал её. Однажды он таки «засёк» нас в кинотеатре. Мы смотрели первый цветной фильм «Соловей-соловушко». Части фильма демонстрировались тогда с короткими перерывами. Где-то после третьей или четвёртой части я почувствовал – будто мурашки забегали по спине. Обернулся, всего через три ряда за нами сидел Скрыган. Признаться, я почувствовал себя пойманным преступником, однако Лине ничего не сказал. После сеанса я хотел перехватить Янку, но он исчез в толпе. Мне пришлось провожать Лину одному. Как сейчас помню, была тихая летняя ночь, ярко светила полная луна. Под навесью садов вся узкая Марковская скрывалась в тени. По другой стороне кто-то неторопливо прошёлся взад и вперёд. Мы с Линой быстро попрощались, а шагов через пятнадцать меня нагнал Янка и рассмеялся: «Спасибо ,что не даёшь скучать Лине». Я только хлопал глазами. «Но знай, что у нас серьёзные намерения». Я начал оправдываться, говорить, что в моём студенческом положении про девчат и мечтать нечего, что совсем случайно встретил её и пригласил в кино. Больше об этом мы с Янкой никогда не говорили. Вскоре они поженились и начали жить вместе на Марковской в домике с ободранным мезонином. Я учился и работал в «Чырвонай змене» и времени не было на встречи ни с друзьями, ни с подругами.

Однако чего только на свете ни бывает! Совсем недавно, в начале 1994 года в Доме литератора на вечере памяти В.Тавлая ко мне подошла немолодая женщина и попросила автограф на моей давней книжке. Назвалась Вандой Юревич. Глядит на меня и усмехается. «Вы помните Марковскую улицу и девушку Лину Гамер » – Конечно, помню. А откуда вы её знали?» – «Мы жили по– соседству. Было мне лет одиннадцать и мы с подругами часто «шпионили» за вами и за Скрыганом». Вот так через 60 лет молодость напомнила о себе. Вечер начался, и нам не довелось поговорить более подробно про Лининых родителей и её судьбу в годы войны.

Вот беда, никак не могу избавиться от отступлений и неожиданных воспоминаний той поры. Жил я в частных комнушках Комаровской окраины. Да, да, окраины: Первая клиническая больница и Дом печати строились фактически за городом; за теперешним крытым рынком мокрый, заросший калужницей луг тянулся до самой Свислочи, и Марковская улица была окраиной. Янка стал счастливым семьянином, особенно, когда на свет появился сынок Сева. Вечно торопился домой с работы : «Извини, браток, некогда. Нужно домом заняться, заборы поправить и Линочке помочь». А он был мастер на все руки – и плотник, и столяр, и делал всё так аккуратно и красиво, как и писал. Поэтому и встречались редко…

Наступила осень страшного для белорусской интеллигенции 1936 года. В одну ночь исчезало по несколько писателей. Всеми овладел страх, говорили только шёпотом. Временами удивлялся, за что могли забрать такого честного и идейного парня, но, казалась: меня не возьмут, я же ни в чём не виноват, а у него, может, что-то было…

19 октября и я оказался в одиночке знаменитой «американки». Помимо следователя, надзирателя и выводного я не видел никого и всё гадал, кого ещё забрали. Мой следователь сержант Довголенко стал допытываться, знаю ли я Микулича, Скрыгана, Лявонного, Шашалевича, а то называл фамилии, которых я никогда не слышал. Неужели забрали и их? В общей камере овладевали «бестужевкой» и, как ни запрещали, перестукивались с соседними, верхними и нижними камерами, узнавали, кто там сидит, а кто – по соседству. Вскоре в стенах «американки» и «Катерининской» тюрьмы оказался чуть ли не весь Союз писателей.

С Янкой и ещё полусотней писателей я встретился в пересыльной камере только после так называемого суда 2-го октября 1937 года*. Все обвиняемые в «белорусском контрреволюционном национализме» получили по 10 лет лагеря и по 5 лет лишения прав. Янка не столько печалился о себе, сколько о Лине и Севочке. Он утешал себя и нас, что никто десять лет сидеть не будет – дела пересмотрят, честные люди убедятся, что мы ни в чём не виноваты и через год, не больше, чем через два, пойдём домой. Так для утешения мы придумали себе амнистии к 20-й годовщине Октябрьской революции и считали дни до праздника. А тем временем задыхались в тюремном подвале с крохотными оконцами, затянутыми частой проволочной сеткой, и просились у тюремного начальства скорее на этап.

16 октября этап около 100 человек повели по четверо в ряд по Володарского, Советской и Ленинградской улицам на вокзал. Мы держались друг друга, чтобы вместе попасть в один вагон. Шли рядом – Скрыган, Алесь Пальчевский, Хадыка и я. Нас привели в конец длиннейшего пассажирского состава и загнали в тюрьму на колёсах, в так называемый «столыпинец» (точнее было бы –«сталинец»). Внешне – обычный вагон с решётчатыми окнами и дверьми. Куда везут – никто не знал. Все прильнули к давно не мытым окнам. Неожиданно напротив нашего вагона увидели трёх женщин – жену Микулича Люсю, Гелю Шушкевича и Лину Скрыгана. Они держали какие-то свёртки, но конвой передач не принимал. Жёны махали руками, что-то выразительно произносили, показывали жестами, наконец, Лина указательным пальчиком написала в воздухе: «Могилёв».