Текст книги "Враги Народа (СИ)"

О Василе Шашалевиче я в своё время публиковал несколько коротких заметок, написанных к юбилейным датам. Но в них было больше несказанного, чем сказанного. Обычно они оканчивались датой смерти драматурга, будто он в свои сорок четыре года погиб на Отечественной войне или умер от неизлечимой болезни. Намёки, недоговорённости, белые пятна в биографии вызывали множество вопросов у читателей, а у наиболее догадливых – бессчетное количество выдумок и версий. Но никакая фантазия не сможет придумать такие трагические развязки, на какие способна человеческая судьба, непредвиденные и загадочные жизненные повороты. Впрочем, чаще они случаются по злой воле людей, по стечению обстоятельств, ошибок или преднамеренных деяний недоброжелателей. Об этом и хочу рассказать.

Вспоминаю, вспоминаю и никак не могу вспомнить, где мы встретились впервые, как познакомились и даже подружились. Я же был на 16 лет моложе его. Но не это главное. Кем я был в то время? Начинающий литератор, наивный малообразованный хлопчик, напечатавший несколько ученических стихов. А имя Шашалевича сразу стало известным в 1925 году, когда Белорусский второй государственный театр свой первый сезон открыл его пьесой «Преисподняя». Потом стали явлением в театральной жизни его пьесы «Мрак», «Волчьи ночи» и вершина его короткой творческой биографии «Симфония гнева».

В аскетичные тридцатые годы известные писатели и начинающие ежедневно встречались в столовой Дома писателей на Советской улице. После обеда расходились небольшими компаниями на прогулку или рассаживались на клеёнчатые диваны и читали друг другу стихи, спорили, и после самых острых дебатов оставались друзьями.

С Василем Антоновичем часто оказывались за одним столом, вместе выходили, говорили, незаметно спускались по Комсомольской улице на Немигу и доходили аж до его дома на улице Освобождения. Эти проходки были для меня наилучшей школой: Василь Антонович рассказывал мне про Шекспира и Ибсена, Островского, Сухово – Кобылина, вдохновенно читал стихи Генриха Гейне и Баратынского.

Когда проходки затягивались допоздна, мы заходили в магазин, покупали свекольный винегрет «пропадай молодость», повидло морковное – всё, что можно было купить без карточек и шли в его холостяцкую квартиру. Единственная его комната была на втором этаже красного кирпичного дома с высокими полукруглыми окнами. Холостяцкий быт сразу бросался в глаза: около двери умывальник, на табурете тазик, между окнами потемневший, старинной работы стол под зелёным в чернильных пятнах сукном. На столе – тома «марксовского» издания Шекспира и папки с рукописями, исчёрканные страницы новой пьесы. У стены диванчик, над ним висят на гвоздиках скрипка и виолончель. Почему они в квартире писателя? В начале знакомства я не представлял какая это артистичная натура – Василь Шашалевич, как тонко он чувствует искусство, живопись, музыку, театр, у него абсолютный слух, он почти профессионально играет на смычковых инструментах, у него красивый тенор.

Вся семья Шашалевичей была очень талантлива. С 1918 года братья Андрей и Василь, их сёстры Аксинья и Настасья учительствовали в Краснопольской школе второй ступени. Василь преподавал литературу, Андрей – французский язык. Настасья Антоновна была талантливой художницей. Её муж, позже народный художник Беларуси, скульптор А.В.Грубэ начинал свой творческий путь в Краснополье. Шашалевичи создали первый в районе народный театр, в школе организовали драматический и литературный кружки, издавали рукописный журнал «Пралеска». Сатирический раздел вёл в нём Андрей Шашалевич. Позже он стал известным прозаиком Андреем Мрыем. Его острый роман «Записки Самсона Самасуя» был опубликован в 1929году в журнале «Узвышша».

Братья Шашалевичи в первые послереволюционные годы стали центром культурной жизни Краснополья, своеобразным министерством культуры района.

Они ставили спектакли по пьесам Островского, Горького, Чехова, для школьной самодеятельности писали одноактовки, там же Василь Антонович начал писать свою знаменитую «Апраметную» («Преисподняя»). Вместе с сёстрами и художником Грубэ сами делали декорации, костюмы и бутафорию, создали хор и оркестр народных инструментов, собирали фольклор и включали лучшее в концерты. Читали лекции: «Наука и религия», «Атеизм в русской живописи XlX столетия», «Происхождение жизни на Земле», «Положение на фронтах гражданской войны», организовывали диспуты по самым животрепещущим вопросам, декламировали со сцены стихи Блока, Бедного, Маяковского.

Их неутомимая энергия, организаторские способности, жажда знаний и стремление нести их народу не знали границ. За ними шла молодёжь и взрослые, они были советчиками и ходтаями по всем хлопотам своих земляков. Обо всем этом я узнал значительно позднее от былых учениц Шашалевичей, сестер Полины и Евгении Каплуновых.

Артистизм ощущался в каждом движении, жесте, интонации Василя. Да, Василя. Мы незаметно и очень быстро перешли на «ты». В те годы в писательской среде не было никакой субординации, никакого «величания» по отчеству. Только классиков звали «дядька Янка» и «дядька Колас». Остальные были молодые и негонорливые. Образ Шашалевича стоит перед глазами, как теперь: сухощавый, подвижное лицо, русые волосы, зачёсанные на пробор с чубом над высоким лбом, сероголубые глаза, то задумчивые, то искристые, то насмешливые от возмущения. Был он весь лёгкий, стремительный, всегда чем-то увлечённый, возбуждённый и вдохновенный.

Василь Антонович открывал мне неведомые тайны искусства, мир прекрасного в поэзии и музыке. Он был в то время заворожён творчеством Генриха Гейне. Читал его стихи, «Зимнюю сказку» и «Путешествие на Гарц», пересыпал разговор остроумными и мудрыми гейневскими афоризмами. Под влиянием Шашалевича я прочёл интересную книжку А. Дэйча о жизни и творчестве Гейне, у букинистов разыскивал дореволюционные издания его книг. Шашалевич ненавязчиво пробуждал мою заинтересованность к мировой классике, направлял и воспитывал мой читательский вкус, открывал ранее мне неведомых авторов. Близкое знакомство с Шашалевичем стало для меня школой формирования литературного вкуса.

Вечерело. Синели стекла высоких окон, на западе пробилась полоска кармазинового света, подступал элегичный серый час, когда хочется помолчать и подумать. Василь Антонович снимал с гвоздя потемневшую от времени скрипку, пробовал смычок, пробегал по струнам тонкими пальцами и лилась песня Сольвейг, её сменяли народные напевы. На тёмно-сером окне колебался силуэт вдохновенного скрипача.

Осенью 1933года Василь Антонович вдохновенно работал над пьесой «Симфония гнева». Шашалевича тревожило стремительное расползание в Германии коричневой напасти фашизма, вырвавшейся из мюнхенской пивнушки и ставшей угрозой европейской цивилизации, человечности, свободе и настоящему искусству. Наилучшим его консультантом и советчиком был Генрих Гейне. Его увлекало свободолюбие великого немецкого поэта, его тонкое понимание души народа, его нрава и обычаев и удивляло, как этот народ поддался на авантюры проходимца, который тянет его в прорву. Напряжённый драматизм, афористичность языка, поэтичность монологов были близки трагедиям Шекспира.

Я догадывался, что Василю нужен хотя бы один слушатель, он приглашал меня. В высокой гулкой комнате звучал вдохновенный голос драматурга. Он не читал, а проигрывал отдельные сцены, эпизоды и монологи композитора Салька. Временами импровизировал на скрипке мнимые творения героя своей пьесы.

«Симфонию гнева» принял к постановке Белорусский первый государственный театр (ныне – имени Я. Купалы). Сразу же началась работа над спектаклем. Василь не вылезал из театра. После репетиций засиживался с постановщиками Даниловым и Литвиновым, с исполнителем роли Салька Владимиром Иосифовичем Владомирским.

Премьера прошла с большим успехом. И некоторые мелодии автора пьесы прозвучали в спектакле. Василь иногда забегал в Дом Писателя перекусить, здоровался и снова исчезал.

Однажды он пригласил меня зайти к нему вечером. На тихой улице Освобождения было безлюдно и темно. Из окон его квартиры просачивался приглушённый свет. В комнате меня удивил непривычный порядок. За тонкой ширмой на диване сидела скромная русоволосая женщина и что-то штопала. Весёлый, возбуждённый Василь церемонно представил мне хозяйку: «Знакомься. Вот моя Вера. Верь и ты, что тут будет уютно и тепло, не так, как в нашем бобыльском бытии». Мы пили чай, Василь был весел и разговорчив, шутил, задыхался от счастья.

Его новый статус семейного человека был для меня неожиданностью. Никогда о женитьбе он не заикался, – казался закоренелым холостяком. И вдруг – жена. Не помню, чтобы кто – то из моих знакомых праздновал тогда свадьбу. Это считалось анахронизмом, знакомились, влюблялись, после работы заходили в ЗАГС, а то и без всяких регистраций переносили жёнин чемоданчик в жактовскую, а чаще в частную комнатушку. И начинала жить новая семья. Гражданский брак тогда считался прогрессивным, основанным на взаимном уважении и доверии. Не припомню, чтобы кто – то из моих знакомых в те времена разводился и бросал детей. Я был уверен, что и Вера у Шашалевича – навсегда. Она была заметно моложе Василя, очень скромная и деликатная. Ему теперь было не до прогулок по Советской: дома ждала красивая любимая жена.

«Симфония гнева» шла с неизменным успехом. Это была первая вещь, которая била тревогу: «Берегитесь. Растёт страшное чудовище – фашизм». Про Владомирского в роли Салька восторженно говорили зрители, писала пресса, автор был рад успеху спектакля.

Жизнь молодой семьи Шашалевичей была весёлой и счастливой. Через установленное природой время в их комнатке зазвенел ещё один голосок. Сына назвали Генрихом в честь выдающегося немецкого поэта.

Осенью 1936 года я вернулся после отпуска на работу в радиокомитет. Пролетали дни в хлопотах и обычной суете. Мне часто доводилось вести передачи их пограничных районов. Визы мне выдавали без всяких проволочек. В последнее время их надо было по возвращении сдавать в комендатуру КГБ. После такой поездки мне кто-то рассказал, что недавно арестовали поэта Сергея Дорожного и артиста Василя Рогавенку. Никого это особенно не встревожило: хлопцы любили побродяжничать по пивнушкам, пошутить, почесать языками. Считали – подержат, повоспитывают и выпустят, ведь они больше весёлые, чем серьёзные.

Как то встретился Шашалевич и встревоженно рассказал, что Дорожный летом ездил в творческую командировку в Грозный собирать материал про партизанскую деятельность в годы Гражданской войны на Северном Кавказе первого секретаря ЦК КПБ(б) Николая Фёдоровича Гикало. На рынке Дорожный купил красивый кинжал, а тут собрался идти на приём к Гикало, чтобы уточнить некоторые детали. Я не видел в этом никакой связи с арестом Дорожного: поэт взялся за благородное дело, а его арестовали. Значит было что то серьёзное.

Василь Антонович мне объяснил: «Кто – то услышал про кинжал и намерение Сергея идти на приём к Николаю Фёдоровичу, всё связал в одно, проявил «бдительность» и донёс, что Дорожный готовил покушение на первого секретаря ЦК. Я рассмеялся и сказал, что, тот кто хотя бы чуть знает Сергея никогда в такую глупость не поверит. Василь меня осадил: «Хлопцы с того учреждения из кого хочешь сделают двугорбого верблюда и принудят поверить в это себя самого». Я только позже узнал, что в 1930году Василь несколько месяцев провёл под следствием. Ему посчастливилось выскользнуть, а старший брат, талантливый прозаик Андрей Мрый поехал на несколько лет в лагерь. Так что Василь из личного опыта знал, как там делают «верблюдов».

Вскоре и мне довелось приобрести такой же горький опыт и «совершенствовать» его в разных вариантах аж 19 лет. И надо же такое фатальное совпадение: всё связанное с моими страданиями и испытаниями начиналось и заканчивалось только 19 числа и составило 19 лет.

А началось 19 октября 1936года. Почему так рано? – спросите вы. Мы же были передовой приграничной республикой и все кампании начинались у нас: войны, оккупации, повышенная «бдительность», фильтрация населения, коллективизация, раскулачивание начинались раньше, чем, например, в Сибири или на Дальнем Востоке.

Мне почти поминутно запомнился тот зловещий день и тёмная дождливая ночь. С той поры я верю в интуицию, в предчувствие. Я довольно рано сдал все материалы, но идти домой страшно не хотелось. Слонялся по комнатам радиокомитета, листал подшивки газет, мешал редактору вечернего выпуска. Он отправлял меня домой, а я не шёл. Сам не понимал почему. Раньше бежал в свою комнатку в стандартном доме на самом конце Цнянской улицы. Но надо идти. Никуда не денешься. По обочинам улицы стояли приземистые замшелые хатки с подслеповатыми оконцами, хлюпали грязью оторванные доски тротуаров. Только ярко светилось моё окно в оштукатуренном засыпном домике радиокомитета. Открыл дверь и смешался, не ошибся ли квартирой? За столом двое военных с голубыми лётчицкими петлицами старательно перелистывали каждую страницу в снятых с этажерки книжках.

Я не мог сообразить, что тут делают лётчики. В младшем светловолосом военном узнал спортивного комментатора, с которым мы вместе вели репортаж с футбольного матча. Тогда весёлый и разговорчивый, вдруг заговорил сухо и категорично: «Оружие есть»? Я засмеялся и шутливо поднял руки вверх. «Тогда раздевайтесь и садитесь здесь». «Почему вы командуете в моём доме?» – возмутился я. «Ознакомтесь!» – он протянул мне узенькую бумажку – «Ордер на право обыска и ареста». Но странно, я совсем не испугался. Был уверен: явились они потому, что я своевременно не вернул в комендатуру визу после командировки в приграничный район. Подумал – постращают, заберут визу и отпустят. Спокойно поужинал, сижу, как приказали, а они всё листают каждую страничку, увидят заметку на полях – книжку в сторону. Наконец меня сморил сон, я прилег и задремал.

Разбудил в 5 утра сигнал и гул машины. В комнату вошли ещё трое: высокий милиционер в островерхом шлёме с двумя козырьками и маленький рыжий в кожаном пальто и фуражке с голубым верхом. Как потом узнал, это был начальник отдела Шлифенсон и мужчина с серым впалым лицом, в серой кепке, бобриковом пальто и хромовых сапогах, мой будущий «хозяин», следователь Довгаленко. Приказали одеваться, взять с собой одеяло и смену белья. Я заперечил, что это недоразумение, всё выяснится и я утром пойду на работу. Мне не верилось, что это моя последняя ночь и утро в этом доме и на свободе.

Подробно рассказать, как вырезались все пуговицы, крючки и защёлки, вытягивались шнурки из ботинок, прощупывался каждый шов одежды, как приходилось раздеваться и принимать позы, в которых и перед доктором не всегда становился, просто невозможно. Потом приспособился все носить на верёвочках, а если и их не было, то просто в руках. Главное было впереди. Три месяца одиночки, похожей на каменный гроб и девяносто ночей беспрерывных «конвейеров». Что это такое? Врагу не пожелаю. Допрос начинался через час после отбоя: беззвучно открывалось окошко (кормушка) в железных дверях, таинственный шёпот: «на Г на допрос». Руки назад и повели через узкий, как колодец, двор по коридорам и лестницам, прокуренных «Беломором». В кабинете следователя лампа бьёт прямо в глаза, садишься на твёрдый стул, руки на коленях, на спинку не опираться. Следователь долбит одно и тоже: «Признавайтесь! Говорите правду!» Заскрипят в коридоре сапоги, крик усиливается, стучат по столу кулаки. И так до утра. Уставший следователь идёт домой, его заменяет чисто выбритый, наодеколоненный другой и повторяет тоже самое до вечера. Его сменяет третий, а ты очумелый, валишься со стула, закрываются глаза. Будит пинок и крик: «Не спать!» Начинает светать. Утром приходит первый и так по трое суток. А в камере до отбоя спать нельзя. Задремлешь на вмазанной в стену скамеечке, крик надзирателя «Не спать! » и угроза карцером. Вот что такое «конвейер». И так три месяца с небольшими перерывами.

Хочу узнать, в чём меня обвиняют, обрывают: «Здесь мы задаём вопросы. Признавайся в контрреволюционной деятельности. Кто тебя завербовал, кого – ты». Говорю чистую правду, что впервые слышу про «вербовку и деятельность». Кричат: «Врёшь!» Мне называют несколько фамилий, но я их слышу впервые. Снова «Признавайся и говори правду». Значит, тут нужна ложь, а не правда. На неделю отстали от меня. Немного пришёл в себя, рад, что про меня забыли, не дёргают больше. Но где ж там! Снова вызывают ночью и следователь Довгаленко мне весело сказал «Мы считали вас троцкистом, а вы никакой не троцкист…» «Я же говорил, что ни в чём не виноват» – обрадовался я. «Э-э, молодой человек, не спеши. Давай честно признавайся в своей нацдэмовской деятельности. Пел же когда то «Ад веку мы спали…»? «Что, скажешь, нет?» И засмеялся: «Ловили троцкиста, поймали националиста. Давай на этом остановимся. Запомни, у нас ворота открываются только в одну сторону, только сюда и никогда назад. Есть человек, будет и дело. А будешь упираться, советую вспомнить, что сказал Горький: «Если враг не сдаётся, его уничтожают».

Видимо, чтобы войти в доверие, Довгаленко вдруг заговорил по – белорусски и признался, что работал учителем, но вот мобилизовали на борьбу с врагами. И уточнил: «Будешь упираться, шлёпнем и концы». «Разве можно без суда и следствия?» – удивился я. «Наивный мальчишка. Шлёпнем и составим акт, что убит при попытке к бегству». Логично, подумал я. Мне объясняли, что со мной поступили милосердно, арестовав меня. Контрреволюционеры на меня рассчитывали, но ещё не успели вовлечь в активную деятельность. Оставалось только поблагодарить за такое милосердие. Мне называли фамилии писателей знакомством с которыми гордился каждый – Гартный, Чарот, Зарецкий, Хадыка и Шашалевич . Я объяснял, что это честные советские литераторы. Довгаленко достал из ящика и показал мне: «Узнаёте?» На одном снимке был Гартны, на втором – Чарот. «Вот ваши идейные руководители. Они рассчитывали на вас и во всём признались, а разоружившийся враг не страшен. Мы их года два проверим в трудовой обстановке, и вернутся к прежней работе. Не разоружившийся враг самый опасный. Понято? И говорить с ним придётся на другом языке».

И говорили, да ещё как. Мне эти разговоры запомнились слово в слово, ведь повторялись из ночи в ночь целый год. А меня переводили то из одиночки в тюрьму, то снова в одиночку.

Наконец главным обвинением стало, что я и мои однокурсники по институту читали поэмы Дубовки и стихи Язэпа Пушчы «Письма собаке». Их нам выдавали из закрытого фонда библиотеки с разрешения декана В.В.Борисёнка. Мы их критиковали с «бэндовских» позиций на семинарских занятиях, а в обвинительном заключении записали: «Читали и распространяли контрреволюционные произведения репрессированных националистов». Больше всего меня удивило, что в перечне обвиняемых выпусников нашего курса Василь Шашалевич считался руководителем националистической группы. Кроме меня и своей ученицы по Краснопольской школе Жени Каплуновой, Шашалевич никого не знал и в глаза никогда не видел. Это обстоятельство трактовалось, как глубокая «конспирация».

2 октября 1937года нас десять человек в «чёрном вороне» привезли на площадь Свободы. Там была спецколлегия Верховного суда. Привели в небольшую комнату. За столом – три человека: председатель суда Василий Семёнович Карпик, по бокам ещё двое. От них никто не услышал ни единого слова. За столиком у окна сидел представитель НКВД. Судья объявил, что дело рассматривается в закрытом судебном порядке, без участия обвинения и защиты. Свидетельств и вещественных доказательств нет. Обвинительное заключение напоминало газетную передовицу тех времен о бдительности. Кроме риторических формулировок, в нём не было ни единого доказательства и факта. Карпик каждому задавал один и тот же вопрос: «Признаёте себя виновным в предъявленном обвинении? – услышав отрицательный ответ, зло спрашивал: – Значит вас арестовали зря? Вы клевещете на советское следствие. Секретарь, запишите». На этом судебное следствие закончилось…

Мы повеселели. Даже конвоиры подбадривали, что судить на не за что. Развеселился и Шашалевич: «Покажитесь, хлопцы, а то, говорят, возглавлял вас и никогда никого не видел».

Но веселье было недолгим. Минут через двадцать, не глядя на нас, Карпик объявил приговор – десять лет лагеря и пять лет поражения прав. Женя заплакала, а мы сразу и не осознали, что это серьёзно.

В тюремном коридоре нас встретил следователь Серышев: « Вам повезло. Сегодня принят указ, по которому срок наказания увеличен до 25лет». Оставалось только радоваться. Мы все оказались в подвальной пересыльной тюрьме с двумя узкими окошками затянутыми густой проволочной сеткой. Она запотела и дышать было нечем, а люди всё прибывали и прибывали – шла целая писательская полоса: Хадыка, Баранавых, Знаёмы, Астапенка, Звонак, Микулич, Багун, Скрыган, Дарожный, Пальчевский, Розна, Межевич, Шашалевич. Всех и не вспомнить. Хоть открывай в камере филиал Дома писателя. Даже был его директор – Василь Залуцкий и свой начальник Главлита, старый литовский большевик Александр Якшевич; где то в соседней камере сидел бывший директор издательства Бровкович. И все с одинаковыми обвинениями и приговорами. Но никто не отчаивался, не верилось, что всё это серьёзно. Шашалевич вспомнил один свой допрос. Следователь в хорошем настроении начал рассказывать про спектакль, который посмотрел, про его политическую заострённость, направленную против фашизма, про судьбу честного композитора и его борьбу и заключил: «Вот как надо писать. А вы навыдумывали какие – то «Волчьи ночи» и клепали на нашу действительность». Василь поинтересовался названием пьесы. «Какая то симфония». «А кто автор?» «Авторами интересуюсь только здесь». Следователя ошеломил Шашалевич: «Спектакль называется «Симфония гнева», а автор … ваш покорный слуга Василь Шашалевич». «Не может быть, – взорвался следователь, – автор враг народа, а пьеса идёт в театре. Вы и отсюда продолжаете свою деятельность. Признавайтесь, кто в театре вам содействует». «Вы же сказали, пьеса патриотическая и вам понравилась». «Маскировка! – загорланил следователь, – под Германией вы имеете в виду что – то другое».

Собранные в одну камеру давние приятели и знакомые рассказывали друг другу горькие и смешные эпизоды следствия. Все были настроены оптимистически, считали, что с нами случилось какое то недоразумение, а может и происки настоящих врагов народа, чтобы истребить честных и преданных. Писали жалобы в самые высокие инстанции, веря, что там разберутся, нас выпустят, а виновных накажут. Надзиратели забирали наши бумажки и они, естественно, дальше тюремной канцелярии не шли.

Василь Антонович верил, что до 20-ой годовщины Октября будет объявлена широкая амнистия и все мы вернёмся домой. Хотелось верить, иметь хоть крошечную надежду. Без надежды никто бы не вынес того, что вынесли мы – те кому было суждено выжить.

Змитрок Астапенка уже небольшой срок отбыл в северном лагере и был более осведомлённым. Он отмалчивался, незаметно стальным обломком вырезал фигурку Мефистофеля и шутил: «Вот кому мы продали свои души».

А в камеру все прибывали и прибывали осуждённые. Никто уже не интересовался сколько дали: всё было известно заранее. Начали появляться военные, железнодорожники, инженеры и ветеринары; и сроки: 15, 20 и 25лет. Но никто не верил, что столько отсидит. Был в нашей камере и «закоренелый троцкист», старый дед из Березинского района, в кожаных лаптях, вытертых посконных штанах, в полусуконным своей работы френче, самый большой оптимист среди нас. Он благодарил суд, что продлил ему жизнь аж на десять лет. «Я ж мушу адбыць свой тэрмін да званка. Померці не маю права, пакуль не расчытаюся з гасударствам. Я ж па ўсіх спалніцельных лістах заплаціў і прадналог, і штрахоўкі, і самаабкладанне; гужпавіннасць адбыў, а на той, каб ён гарэў, тракцызм ніякага ліста, ні павесткі не прыслалі. Я б заплаціў і за яго, а цяпер ні за што трэба прудзіць вошы і карміць клапоў у камеры. Затое дзесяць гадоў жыткі прыбавілі”. Говорил он серьёзно и искренне, и про тот «тракцызм» не имел понятия. Шашалевич часто подсаживался к нему, расспрашивал, а потом сказал, что это живой драматургический образ.

В конце октября холодными сумерками приказали всем собраться «с вещами». О, какой это был подъём, какое оживление, какая радость. Любое изменение в тюремном существовании волнует и обнадёживает неизвестностью и возможными переменами, а тут всем «с вещами», значит куда то ехать. Хоть к дьяволу, только бы вырваться из этой смрадной душегубки, с омерзительной дежкой у дверей, с бесконечными обысками и карцером за найденную иголку или кусочек грифеля от карандаша. Надеялись – повезут сразу в лагерь, значит – свежий воздух, хоть и за колючей проволокой, но можно ходить, получить письмо или посылку.

За год мы так оголодали, что ветер сбивал с ног, а мечта была одна – досыта поесть хлеба.

Все с заплечными мешками вышли в коридор, построились в две шеренги. Началась перекличка: фамилия, имя, отчество, год рождения, артикул, срок. Когда всё сошлось, тюремщик нас и наши формуляры передал начальнику конвоя. Нас окружили солдаты с винтовками и двумя овчарками и повели за ворота тюрьмы. Мы жадно глотали свежий воздух, всматривались в хмурое осеннее небо. При уличном освещении выглядели особенно бледными, исхудавшими, заросшими дикой щетиной. Ботинки ссохлись и побелели, одежда свалялась и выцвела. Глянешь – идут люди «дна». Выделялись только Хадыка в серой шляпе и чёрном драповом пальто, Микулич в рыжеватой кожаной куртке, Сымон Баранавых, чисто одетый и всегда элегантный Василь Шашалевич. На нём самый простой костюм выглядел красиво; он умел носить вещи с особенным артистизмом.

Нас повели по улице Володарского, пересекли Советскую и вышли на улицу Свердлова. На тротуарах останавливались молчаливые хмурые люди. Одни смотрели сочувственно, может искали своих или знакомых, некоторые демонстрировали пренебрежение и ненависть к «врагам народа». С надеждой и мы всматривались в толпу, чтобы увидеть хоть одно знакомое лицо. Как мы завидовали каждому прохожему, его самому большому счастью – быть свободным. Смотрели и думали, как много их ещё осталось. В больнице кажется, что все кругом больные, на вокзале – все куда то едут, в тюрьме, что все за решёткой, а на воле никто и не подумает, что где то есть страдальцы за железными дверями.

На вокзале нас загнали в тупик. Там стояли обычные пассажирские вагоны с зарешёченными окнами. Их когда то придумал царский министр внутренних дел Пётр Аркадьевич Столыпин. С той поры арестантские вагоны зовут столыпинскими. В них нет купе, а есть камеры. Туда набивают арестантов, только бы двери закрылись. Куда нас везут мы не знали. Конвой был глух. От него мы только слышали «молчать», «не положено», «давай, давай» и тычёк в спину на ступеньках.

Неожиданно через зарешёченное окно мы увидели трёх жён наших писателей. Они нам издали махали, что то выразительно старались показать губами. Поняли только одно слово Могилёв, написанное в воздухе одной из них. «Столыпинцы» прицепили к какому – то составу, застучали колёса и мы поехали в неизвестность. Говорили, вспоминали, пробовали шутить, а на душе у каждого был мрак и отчаяние. Так нелепо, ни за что ни про что сломали жизнь в самом начале. Свою двадцать четвёртую осень я встретил в тюремной камере, а впереди ещё девять. Кто столько выдержит? А если выйдешь, кому ты нужен с клеймом «враг народа»? Значит ты не народ? Тебя из него исключили, объявили врагом. Что же ты сделал, кому навредил, в чём провинился, почему забрали тебя, кто и за что на тебя наклепал? Почему сразу посчитали троцкистом, хотя я никогда не видел ни строчки «троцкистской», а потом «переквалифицировали» в белорусского националиста, «ставившего своей целью отторжение Советской Белоруссии от Советского Союза». Я другого строя не знал и не видел, и ничего дороже Родины для меня нет. Я вырос из пионеров, из комсомола, из Советского института. Где бы ещё я мог получить образование? Неужели только за то, что читал напечатанные в наших журналах поэмы и стихи Дубовки и Пущи, что когда то повторял «І пурпуровых ветразей узвівы трымалі курс у сонечнае заўтра”? Мы читали так, как написано, не выискивая тайного смысла, которого в них не было.

Голова гудела от воспоминаний и мыслей, силился понять, почему мне выпала такая горькая судьба, за что такая несправедливость обрушилась на меня? Вон сколько везут неизвестно куда талантливейших, честнейших патриотов! Жизнь пройдёт, но так и не поймёшь, кому и зачем понадобилось изничтожить такие таланты, как Чарот, Галавач, Зарецкий, Каваль, Хадыка, Вольный. Вспомнилось, как в тюремном туалете за трубой нашли писульку на обрывке махорочной пачки: «Товарищи, простите, если виноват перед вами. История скажет правду. Платон».