Текст книги "Враги Народа (СИ)"

Автор книги: Сергей Граховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Впервые я Голубка увидел на глусском рынке. Возле длинной череды кирпичных лавок босые деревенские женщины каждый вечер продавали большие вязанки свежей травы для местечковых коровок. Тут и появился Голубок с невысоким расторопным помощником и стали покупать траву. Зачем? Ни коров, ни лошадей у них не было. Бабы понесли свою траву в Нардом, а зачем, – никто не мог догадаться.

За Голубком мы ходили большой босоногой стаей. Каждый думал, как же попасть в те “тиятры”? Голубок, конечно, догадывался, почему мы крутимся около него. “Вот что, хлопцы, завтра нарубите побольше ольшанника, берёзок, ёлочек о-о-т такой вышины, – он высоко поднял руку. И принесите мне в клуб, а вам за это конрамарки на все спектакли.” О, Боже! Казалось, мы счасливейшие в местечке. Назавтра мы приволокли в Нардом целый лес. В пустом зале на туго натянутом полотне толстыми кистями Голубок рисовал зубчатый лес, небо, облака, зелёный курган с накренившимся крестом. Когда на спектакле мы увидели задник продолженный нашими берёзками и сцену, освещённую голубым фонарём, всё показалось красотой живой лунной ночи, а из травы были выложены могилы с крестами и верилось, что это настоящее кладбище.

Целую неделю всё местечко жило спектаклями Голубка. В Нардоме все не помещались, вокруг него стояла толпа и через открытые окна слушали, что происходит на сцене. Дикция актёров была такая, что каждое слово было далеко слышно, не то что теперешнее бормотание.

Праздник кончился: Голубка с голубенятами проводило всё местечко, приглашали задержаться, приезжать чаще.

В 1932 году передвижной театр Голубка закончил свои странствия и стал Третьим Государственным Театром в Гомеле. Владислав Иосифович в Минске появлялся не так часто, но каждый раз забегал в Дом писателя к давним и новым друзьям. Когда-то ведь в его труппе играли Чарот, Дудар, Сташевский, а Купала, Колас, Бядуля, Гурло и Гартный – однокашники с нашенивской поры. Носил Голубок всегда сдвинутую на правое ухо шляпу, короткие куртки, зимой – светлую тюленью доху и неизменный большой портфель. На улице и в писательском доме Голубок замечал всех знакомых, приветливо здоровался и для каждого находилось ласковое слово, улыбка и весёлая шутка.

Кажется, в 1932 году Голубок привёз новую пьесу “Белая зброя”, захотел её прочесть и послушать мнение друзей-литераторов. Людей собралось немного: подмигивал и сам себе улыбался Алесь Дудар, внимательно слушал серебоволосый с чеканными чертами лица Мирович, увлечённый в то время драматургией сидел и высокий синеокий красавец Михась Зарецкий, сдержанный Василь Сташевский и неразлучные друзья Вольны и Кобец.

Голубок за маленьким столиком из большой, похожей на бухгалтерскую книгу, даже не читал, а скорее проигрывал всю пьесу, это был театр одного актёра. Дочитал, закрыл гроссбух, сказал: “Конец. Занавес” и посмотрел на присутствующих: что скажут. Он внимательно слушал деликатные замечания, что-то записывал, обещал подумать, ещё поработать. В “Белай зброи” был совсем другой Голубок. Это был не перелом, а скорее, слом в его творчестве. Не отойдя от ударов высокоидейной критики за историзм, идеализацию прошлого, чтобы спасти театр и себя, под давлением идеологических Пилатов Голубок каялся и декларировал в стиле партийных передовиц: “Оттолкнувшись от этнографизма, который был присущ моим прежним пьесам (много внимания я уделял оражению сцен жизни крестьянства, таким как дожинки, свадьбы, изображённых в народническом стиле) отходя от поэтизации индивидуальной психологии и поведения человека я встал на путь (фактически губительный! – авт.) подчёркивания тенденций и коллективных установок.” С каким сожалением он “оттолкнулся” от своего настоящего искусства и с какой болью и иронией говорил про вынужденные “тенденции и установки”!

В литературе и, особенно, в драматургии и кино насаждался “соцреализм”. По воле “корифея всех наук и времён” нагнетался страх шпиономании, вредительства, предательства, недоверия, подозрительности даже по отношению к самым близким. Под видом бдительности была “установка” воспитывать и вербовать чёрную стаю доносчиков и стукачей. Под этим давлением и в “Белом оружии” Голубок покривил душой, заполнив репертуар театра не постановочными, а “установочными” пьесами. Об их направленности говорят сами названия: “Дыктатура”, “Конратака”, “Энтузіясты”, “Суд”, “Мой друг”, “Дзяўчаты нашай краіны”.

В 1935 году Третий БДТ отметил пятнадцатилетие своего существования. Готовился большой праздник и юбилейная премьера по повести Эдуарда Самуйлёнка “Теория Каленбрун” – “Сяржант Дроб”. Я тогда работал на радио, и мне поручили провести юбилейные передачи из Гомеля. Никаких записей тогда не было, всё передавали по телефонным проводам в Минск, на радиостанцию и – в эфир. Надо было подготовить выступление Голубка и ведущих артистов. Никто не сомнеался, что Владислав Иосифович про путь театра расскажет с блеском.

В Гомель я ехал вместе с Эдуардом Самуйлёнком. Он ещё не видел ни одной репетиции и всю дорогу придумывал неожиданные повороты в поведении героев пьесы, находил новые сюжетные ходы и делился со мной. Поезд шёл медленно, в вагоне было темновато, но нам не спалось, и мы проговорили до самой Буды-Кошелёво. Эдуард знал массу пограничных историй, дружил с командирами и начальниками застав, изучил хитрости лазутчиков и перебежчиков.

На рассвете приехали в Гомель и пошли по широкой пустынной улице. Театр был недалеко от станции в большом деревянном строении бывшего цирка. Приближаемся и издали узнаём Голубка – в тюленевой дохе и чёрной шляпе. Он поставил ногу на ящик, и чистильщик старательно начищает ботинок. Владислав Иосифович узнал нас, подал монету айсору и пошёл нам навстречу в одном начищенном, а в другом запылённом ботинке. С Эдуардом они обнялись, мне Голубок подал широкую тёплую руку и пригласил в театр. Я несколько раз пытался заговорить про запланированное выступление по радио, понимая, что потом его будет не поймать, а он не торопился с ответом. Обещал подумать, когда будет время.

Всё фойе было завешено отличными пейзажами Голубка: рассветы над тихими перелесками, весенние паводки, щемящие боры, лесные роднички. Смотрел и, казалось, запахло разогретой смолой, талой водой, чабрецовыми полянами, калужницей весенних лугов. Я не сдержал своего восхищения. Выходя из театра, Владислав Иосифович пообещал мне выступить перед микрофоном.

Мы с Самуйлёнком поселились в одной комнате знаменитой некогда гостиницы “Савой”, торопливо позавтракали, и Эдуард побежал на репетицию. Пьесу ставил Константин Санников, и автор хотел вместе с ним довести спектакль до ладу. Я занялся своими хлопотами – заказывал линию на Минск, договаривался с техниками местного радиоузла. С Эдуардом договорились вместе пойти поужинать. Уже совсем стемнело, а его всё нет. Шло время, и я начал беспокоиться. Наконец, часов в десять является, возбуждённый и весёлый, румянец залил щёки; снял запотевшие очки, дышит на них, неторопливо протирает. Спрашиваю, где был. Не спеша говорит будто сам себе: “Вот это история. Хоть новую пьесу пиши. Готовая завязка. Бди-тель-ный у нас народ и ушастый же, не прозевает.” Прошу рассказать толком, где пропадал и что случилось.

И он рассказал. После репетиции зашёл в ресторан с Санниковым пообедать. В спектакле Санников был не только постановщиком, но и играл вражеского лазутчика. За обедом автор оъяснял артисту, как незаметно перебираться через границу, на салфеточке рисовал ответственную мизансцену.

Не успели выпить компот, как к ним подошли двое в штатском, показали удостоверения и приказали пройти с ними до выяснения личностей. В грозном учреждении настойчиво допытывались, с какой целью и где собирались перейти границу и с кем связаны в Гомеле. Сначала задержанные рассмеялись, а вскоре стало не до смеха. Просили позвонить в горком, в театр, убедиться, что они обсуждали будущий спектакль и самую ответственную сцену. Когда наконец всё выяснилось (а могло и не выясниться), пригласили своих следователей на спектакль “Сержант Дроб”. – “Вот какой у нас бдительный народ на границе и тут”.

На юбилей театра гости съехались изо всех театров специальным поездом. Были главные режиссёры Мирович, Рафальский, Зоров, Кумельский, Кавязин, ведущие артисты всех театров республики. Делегацию возглавлял нарком просвещения Чернушевич; тогда все театры, кино и творческие организации подчинялись Наркомату просвещения.

Спектакль прошёл с огромным успехом. До сих пор помню высокого красавца Былича в роли сержанта Дроба, Згировского – Кадлуб-Добровольского, Горелова – Каленбруна и Санникова-лазутчика. Самуйлёнок был счастлив своей первой драматургической удачей. Переполненный торжественный зал требовал: “Автора!” Он растерянно кланялся, обнимал Санникова и Голубка, благодарил артистов. Именинником чувствовал себя помолодевший Голубок. Было ему тогда 53 года. Впереди маячило блестящее будущее театра. Коллектив наградили Почётной грамотой ЦИК БССР, театру дали грузовик, многим артистам присвоили почётные звания. Праздник ощущался на каждой городской улице. А меня беспокоила своя задача – наилучшим образом провести юбилейную передачу. Участники её собрались в репетиционной комнате. Включили микрофон, я рассказал, как проходят юбилейные торжества, Голубок взял очки и углубился в текст своего выступления. Я торжественно объявил: “Перед микрофоном Народный артист республики Владислав Голубок.” Он встал, поправил очки, жду, когда начнёт, а у него колотятся руки и дрожит челюсть, ртом хватает воздух, а сказать ничего не может. Что делать? Проваливаемся все вместе! Выдёргиваю из рук Голубка текст, даю Горелову и беззвучно шепчу “Читайте” и пододвигаю ближе микрофон. Он встал, подстраиваясь под голос и манеру Голубка, выразительно прочёл текст. Затем выступали артисты, а Голубок виновато опустил голову и молчал. Когда выключили микрофон, он простонал: “Надо же так провалиться! Будто грамоту забыл, а буквы слились в серые чёрточки. Чёрт знает, что со мной. Как представил себе, что слушает вся Беларусь, остолбенел и язык стал, как колода. Спасибо, что выручили. Надо же – смикитил!”Нас с Эдуардом проводил Голубок с надеждой на новые пьесы Самуйлёнка. Он был счастлив, окрылён вниманием и почестями. Это была наша последняя встреча. Нет, была и ещё одна, самая последняя.

С осени 1936 года начались страшные “варфоломеевские ночи”. “Чёрный ворон” шастал от дома к дому. Стремительно исчезали писатели, учёные, учителя, артисты, а потом партийные и советские работники. Не обминула эта горькая чаша и меня. Хмурым осенним днём 1937 года вывели меня на прогулку в дворик внутренней тюрьмы “Американки”. Сделал несколько кругов с руками за спиной и надзиратель закричал: “Лицом к стене”. Значит кого-то ведут. Я был уже опытным арестантом, не очень пугался надзирателей и оглянулся. Через двор – руки за спиною – вели Голубка. Я успел ему кивнуть, и глядел вслед, пока его вели в подвал. Это были последние шаги Народного артиста не по званию, а по народному признанию и благодарному уважению, талантливейшего сына Земли Белорусской, избранного божьей волей в выразители, утешители и мечтатели своего затурканного, поставленного на колени народа. И распятый на чекистской Голгофе Голубок остался непобеждённым, дважды и трижды возрождённым в памяти и в сердцах народа. Он победил своих палачей по дороге в бессмертие.

Сегодняшним маем, когда отцвела черёмуха, покрылись белой вуалью сады, Голубку исполнилось бы 110 лет. Половину из них, будто предчувствуя свой короткий век, он одержимо творил и был счастлив в работе на радость людям. Другую половину живёт его дух, его искусство, его неистребимый и непобедимый талант, и будет жить, пока на земле остаётся хоть один белорус.*

Сергей Граховский 1992год

Перевод с белорусского Татьяны Граховской

*Справочник «Беларускія пісьменнікі» Мн “Мастацкая літаратура” 1994г

Уладзіслаў Галубок

Уладзіслаў Галубок нарадзіўся 15.5.1882г на станцыі Лясная Баранавіцкага раёна Брэсцкай вобласці у сям’і чыгуначніка.

Вучыўся ў царкоўнапрыходскай школе, здаў экстэрнам экзамены за курс Мінскага гарадскога вучылішча (1906), скончыў у Мінску мастацкія курсы. Працаваў грузчыкам на чыгунцы, прыказчыкам у магазіне, слесарам у Мінскім дэпо.

У 1917-1920гг. – акцёр і рэжысёр Першага беларускага таварыства драмы і камедыі. З 1920 да 1922г. – загадчык мастацкага аддзела ў Народным камісарыяце асветы БССР. Адзін з заснавальнікаў беларускага савецкага тэатра. У 1920г. стварыў беларускі вандроўны тэатр, які называўся “Трупа Галубка”, а ў 1932г. атрымаў назву БДТ-3.

У 1937г. рэпрсіраваны. Рэабілітаваны 26.8.1957г. Вярхоўным судом БССР. Член СП СССР з 1934г. Народны артыст БССР (1928г)

Расстраляны 28.9.1937г….

P.S.На этой страничке справочника С.Граховский написал от руки: “Я ведаў вас, я бачыў вас у страшны і крывавы час! Не на спектаклі “Ганкі”, а на двары “амерыканкі”

В Сб. С. Граховского ”Так і было» (Мн. “Мастацкая літаратура”1986г) очерк “Галубіны вырай”

Поэт – всегда поэт

(В.Дубовка)

Встречаясь с Владимиром Николаевичем Дубовкой, я всегда отмечал: какой красивый человек! Какие ясные, умные и искренние глаза у этого бородатого сказочника. Они, казалось, видят насквозь и лучатся светом щедрой души.

Вспомнились слова Б.Пастернака, что плохой человек не может быть хорошим поэтом. Дубовка был чудесным человеком, неутомимым тружеником, незаурядным поэтом, переводчиком, сказочником, знатоком фольклора и мировой литературы, ботаники и пчеловодства, человеческих характеров и секретов строительства. Он досконально знал Беларусь и Закавказье, Сибирь и Крым, Север и Дальний Восток. Слушать его можно было часами и без конца черпать новое и неведомое из этой живой, щедрой энциклопедии. Таким он был в жизни и творчестве.

Читаешь его поэмы, стихи и сказки, глядишь на его мощную стать и гордишься, что судьба подарила тебе знакомство и встречи с волшебником, который столько добра сделал людям, столько принёс радости своим талантом, молодой энергией и мягкой добротой. Казалось, синеокий юноша отрастил бороду и прикидывается дедом.

Если бы понадобился типичный образ белоруса для скульптуры или художественного полотна, многие в первую очередь назвали бы Владимира Дубовку. Не только облик и стать, а некое внутреннее свечение останавливало внимание прохожих, которые долго смотрели ему вслед. Естественно, что он вдохновил известного скульптора, лауреата Ленинской премии Н.К.Аникушина, и тот выполнил в мраморе портрет поэта Владимира Дубовки. Не был бы Дубовка поэтом – стал бы геологом или зодчим, агрономом или учёным с неисчерпаемой энергией и трудолюбием. Но он поэт от рождения, поэт во всём, ибо поэт – всегда поэт.

Сколько помню и знаю творчество Дубовки, он с первых стихов – мастер, неутомимый искатель новых тем, жанров и формы. Он поэт, который не был начинающим. Я помню его стихи и имя с далёкого детства, когда ещё не знал ни Маяковского, ни Есенина. В 1924 году вышел первый номер журнала «Беларускі піянер». Его редактором был Владимир Дубовка. Сразу запомнился его стих «Бліскавіцы над лясамі”, который одно время был пионерской песней.

На обложке первого детского журнала была нарисована карта нашей республики, перечёркнутая извилистой линией границы. За ней оказались Молодечно, Гродно, Брест, Вилейка, Новогрудок и Слоним. На фоне карты пионер отдавал салют. Рука мальчишки поднялась как раз над «западными» городами.

Через много лет я напомнил Владимиру Николаевичу первый номер «Беларускага піоянера». Он усмехнулся и сказал:

– А знаете, тот рисунок на обложке едва не вызвал дипломатическую ноту правительства бывшей панской Польши. Пан консул обратился с официальным протестом к председателю ЦИК А.Г.Червякову, обвинив мальчишку на обложке в агрессивных намерениях. Вызвали и меня, но удалось всё свести к шутке. Хоть рисунок был и примитивным, но в некоторой степени пророческим.

Позднее я не пропускал ничего написанного Владимиром Дубовкой. Сама собой запомнилась поэма «Там, дзе кіпарысы» (1925). Всё в ней было необычным: экзотика никогда мной не виданного Чёрного моря, Ай-Петри, мальчик, что «кусаў на сонцы памідор». География нашей поэзии, ограниченная рамками родной деревни, сразу расширилась. Зачаровал натуральный, ёмкий и точный стих, широкое дыхание ритма, живая и образная лексика. Это я понимаю теперь, а тогда двенадцатилетний местечковый хлопчик был просто очарован музыкой стиха, свежестью слова, новизной картин солнечного края нашей страны. После его поэмы почти у каждого молодого поэта начали появляться циклы крымских стихов. У Дубовки перенимали ритм, ассонансные рифмы, необычную лексику – неологизм и словечки его нарочанского детства. Ему посвящали стихи, многие считали своим учителем. Я до сих пор помню тоненькие молодняковские книжечки с дубовым орнаментом на обложке и портретом автора. Облик Дубовки казался загадочно-романтичным – только половина освещённого лица с припухлыми губами, свисающей на высокий лоб чуприной, слегка прищуренным глазом. Таким он и представлялся мне сквозь годы.

У Дубовки за плечами была хорошая школа. После службы в Красной Армии он закончил Высший литературно-художественный институт имени Брюсова, слушал лекции прославленного поэта, выдающегося мастера стиха и знатока поэтики, учился у П.С. Когана, Н.А.Цявловского, жадно ловил каждое слово А.В.Луначарского, встречался с Маяковским и Есениным, дружил со Светловым и Голодным, овладел сокровищами мировой литературы. И, разумеется, был на голову выше своих друзей по «Маладняку»

В те далёкие годы я и мои друзья не разлучались с тоненькой книжечкой в жёлтой обложке с непонятным названием «Credo”. Каждое стихотворение и каждая строка волновали и открывали необычный свет поэтических образов:

О Беларусь, мая шыпшына,

Зялёны ліст, чырвоны цвет,

У ветры дзікім не загінеш,

Чарнобылем не зарасцеш.

Пялёсткамі тваімі стану,

На дзіды сэрца накалю.

Тваіх вачэй пад колер сталі,

Праменне яснае люблю.

Всё было необычно, ни на кого не похоже, хоть и не всегда мы могли дойти до смысла каждой строки и слова, но тянулись к новизне и свежести совершенных Дубовкинских стихов. Даже его фамилия напоминала зелёный шумливый дуб. Вспоминаются строки из «Credo»:

Дзіваваўся і так кахаў, -

Наглядзецца не мог калісьці.

Зубцамі чорных валос -

галава

Васільком здавалася шалясцістым.

И позднее, в наивной юношеской влюблённости мы часто признавались строками его стихов. Чувства поэта совпадали с чувствами чистых влюблённых сердец.

Стихи эти помнятся вот уже больше пятидесяти лет, а многое, что легко запоминалось с молодняковской поры, давно забылось. Поэзия Владимира Дубовки волновала молодёжь двадцатых годов свежестью чувств и мыслей, совершенством формы, богатством колоритного и сочного языка. И теперь удивляешься, как поэт не растратил языковое богатство белорусской земли, красоту речи нарочанского края, где родился и с которым расстался в пятнадцать лет. В 1915 году беженство привело родителей поэта в Москву. С того времени и до последних своих дней Владимир Николаевич там и жил.

Не раз судьба бросала его в самые разные уголки нашей родины, в стихию разных языковых течений, а он только богател сокровищами живых и образных говоров, находя самые яркие краски для своей поэтической палитры, сюжеты для мудрых и романтических сказок.

«Я никогда не учился ни в каких белорусских школах, – писал поэт в автобиографии, – всё мое знание белорусского языка от матери и из деревни. Вот почему я имею полное право называть белорусский язык – матчынай мовай». Она у Дубовки своя, отличная от других, по-настоящему образная и поэтичная («вусны твае кармазынам асмужаны», «палыны пасівелі на ўзгорку”, «запрыгоршчыць і кіне іх вецер», “толькі дрвівасць, невыраўная мара непрадонныя цеплівіць зірку агні”). Не все языковые находки Дубовки принял наш литературный язык, не всё выдержало испытание временем. А вот широко распространённое “адлюстроўваць” в начале 20-х годов в нашу лексику впервые ввёл Владимир Дубовка. Да мало ли с его лёгкой руки ёмких и образных слов вошло в наш поэтичный язык. В последнее время считаются новаторами и первооткрывателями новых языковых форм – глаголов, образованных от существительных типа “начэе”, “азалее”, “”вуглее”, забывая, что всё это было у молодого Дубовки, что он давно отказался от лингвистических упражнений, не надеясь, что через полстолетия найдутся продолжатели его экспериментов, и присвоят себе приоритет открывателей языковых находок.

В двадцатые годы не было журнала, газеты, литературного приложения, где бы ни печатались стихи Дубовки. Одна за другой выходят его книги “Трысцё”, “Credo”, «Наля» (издана в 1927 году в Москве). Каждая из них вызывала не только большой интерес, но и горячие споры. Одни огулом без критического анализа принимали всё творчество Дубовки, другие искали у него только ошибки и идейные колебания. Было у молодого поэта и не установившееся мировоззрение, были и философские тупики, а увлечение поисками формы приводило иногда к невыразительности и неопределённости образа, к двусмысленности. Это давало материал для лоброжелательных литературных споров, которые могли помочь поэту разобраться в сущности своих просчётов и вникнуть в них. Но некоторые вульгаризаторы и литературные спекулянты безапелляционно обвиняли Дубовку во всех смертных грехах, зачёркивая творчество поэта, а временами их писанина напоминала обычные приговоры.

Вспоминая ту пору, в 1959 году Петро Глебка писал: «По прошествии времени видно, что критики, в том числе и я сам, в своих оценках поэзии Вл.Дубовки часто преувеличивали отрицательные моменты, обобщая творчество поэта и расширяя недостатки и ошибки отдельных произведений на всю его литературную деятельность».

Особенно старались далёкие от литературы карьеристы и спекулянты. Они присвоили себе право быть ортодоксальными критиками и непримиримыми защитниками идейной чистоты. Имена их забыты и вычеркнуты из истории литературы, а вред от их дубовой писанины велик и непоправим.

В печати 30-х годов они накинулись на неопубликованную поэму Дубовки «Комбайн», убеждали, что она «льёт воду на вражескую мельницу», «подрывает основы», даже что-то цитировали из никому неизвестного произведения. Это уже была не критика, а обвинение. Про неопубликованную вещь можно написать и наговорить всего, что взбредёт в голову. Никто не может опровергнуть или согласиться с доводами «критика» – вещь неизвестна. Только через много лет выяснилось, что у Дубовки поэмы под названием «Комбайн» вообще никогда не было.

«Ещё в 1926 году я задумал написать три поэмы, – вспоминал автор в предисловии к поэме «Штурмуйте будущего аванпосты» – в которых по мере сил, отразить переход нашей, преимущественно крестьянской страны, к высшим формам социальной жизни – к коллективизиции и индустриализации». Три поэмы: «Кругі», «І пурпуровых ветразей узвівы”» и «Штурмуйце будучыні аванпосты» – поиск новой формы, где бы комбинировались разные жанры, – авторский монолог, диалоги героев, переводы классических произведений, легенды, стихотворные примечания и сноски. Потому не поэму, а жанр Вл. Дубовка назвал комбайном.

А суть этих поэм? Авторская позиция в поэме «Кругі» точно выражена в заключительных строках:

Здзейсняцца ўсе нашы летуценні,

Знішчыць чалавек прыгоны ў свеце.

Ідучы па шчасце пакаленням,

Вы кажыце ўсім:

– Далей ідзеце!

Идейная позиция автора и пафос второй поэмы из этого интересного триптиха, на мой взгляд, сформулирован, пожалуй, в этих строках:

А мы ішлі з імпэтам віратлівым,

А мы ішлі няспынна і ўпарта.

І пурпуровых ветразей узвівы

Трымалі курс на сонечнае заўтра.

Тут, как говорится, комментарии излишни. Заключительные строфы третьей поэмы “Штурмуйте будущего аванпосты”, в своё время по воле критикох – прокуроров окрещеных “Комбайном”, снова весьма точно выявляют авторскую позицию:

Сячыце ў каменні трывалыя ўсходы,

Да яснай мэты шлях кладзіце просты.

Нягледзячы на хібы, перашкоды, -

Штурмуйце будучыні аванпосты.

Эти три поэмы писались в 1926 – 1929 годах. Каждая из них направляла в социалистическое завтра. Сквозь напластования противоречий и препятствий автор стремился заглянуть в сегодняшний день. В этом легко убедиться, раскрыв второй том “Избранного” Владимира Дубовки, изданного в 1965 году.

Можно было принимать или не принимать формальные и композиционные поиски и экперименты поэта, оспаривать его доводы и выводы, критиковать слабые места с доброжелательных позиций.

На долгие годы Владимир Николаевич Дубовка вынужден был отойти от литературного труда*, овладеть многими и самыми разными профессиями. Чтобы он ни делал, чем бы ни увлекался, в любой работе он оставался вдохновенным мастером, умельцем высокого класса. Иначе он ничего делать не мог.

Такая была у него основа, так был воспитан с младенчества, такой была его душа. “Где бы я ни был, на какой бы работе не стоял, – писал Владимир Николаевич, – я всегда находил много красивого, много интересного, встречал очень хороших людей. Для меня никакая работа никогда не была мукой – она всегда была для меня желанной, ведь в конце концов – шла на пользу нашей социалистической родине”. (“Пяцьдесят чатыры дарогі”, стр.206.)

В 1929 году Владимир Дубовка провидчески писал:

Жыццё закон нязломны мае:

Ніколі праўда не ўмірае.

Хоть и долгим был путь испытаний, но правда взяла верх. Жадный до работы и неутомимый Владимир Дубовка ў 1958 году вернулся в литературу.

Я его впервые увидел в лесном Доме творчества под Минском. На заметённой осенним листом тропинке мне встретился широкоплечий дед с длинной седой бородой, розовощёкий, с чистыми юношескими глазами. Они искрились глубоким голубым светом, на сочных губах дрожала улыбка. Он крепко пожал руку и представился: “Дубовка. Может когда и слышали”? Когда же в ответ я начал читать по памяти его стихи из “Трысця” и “Credo”, он расчувствовался до слёз.

Впечатлённый его человеческой красотой, приветливостью, деликатностью и высокой культурой, я присмотрелся к рукам поэта. Часто руки говорят о человеке больше чем глаза, лицо и слова. Широкие сильные ладони со следами давних порезов и глубоких шрамов, казалось пахнут живицей и свежими стружками. Это были руки рабочего человека, которые всегда ищут себе занятия и работы. Верилось, что они много сделают для нашей поэзии, порадуют читателей искренними строками. Владимир Николаевич однажды признался:

– Привёз целый ящик столярного инструмента. Если не пойдёт писанина, возьмусь за свои фуганки. Он, конечно, шутил, а может и правда боялся, что отстал, утратил «секреты» мастерства. Но талант никогда не исчезает, если это настоящий талант, а душа и сердце живут поэзией.

Стосковавшийся по любимой работе, поэт с огромной ответственностью и беспощадной требовательностью пересмотрел всё написанное ранее для книги избранных стихов и поэм, задумывал и писал новые вещи, планировал поездки по республике. Ему хотелось увидеть обновлённую расцветшую родину, встретиться и познакомиться с интересными новыми людьми. Он едет в родные места, в славный Нарочанский край, потом целое лето странствует по городам и сёлам Полесья. Всё восхищает и волнует его, он жадно всматривается в новые черты облика родной земли, чутко прислушивается к каждому движению народной души, восхищается энергией и талантом строителей и партийных работников, плотогонов и самодеятельных артистов, сеятелей и шофёров. Итог – книга стихов «Палеская рапсодыя», отмеченная литературной премией имени Янки Купалы.

Знікаюць вобразы, адлюстраваныя ў вадзе,

Знікаюць пушчы і гаі ў тумане.

А вобраз твой, Палессе,

І тваіх людзей –

У сэрцы у маім ніколі не растане.

Читая книгу, удивляешься, как Владимир Дубовка умеет в самых будничных событиях увидеть высокую поэзию, какой так богата наша действительность. Веришь в искренность каждой строки, каждой мысли, воспринимаешь поэтичный мир Дубовки как открытие нового Полесья. Вспоминаю, с каким юношеским восторгом он рассказывал про Пинск и Туров, Мозырь и Петриков, про новых знакомых – речников и трактористов.

Радуют и волнуют его поэмы «Чакае ля берага човен мяне!”, «Беларуская Арыядна», «Перад іменем любові». Белорусским детям добрый и мудрый волшебник Владимир Дубовка подарил около двух десятков чудесных сказок. В книге прозы «Жоўтая акацыя» – открыл поэтичный мир родной природы, рассказал про деревья, цветы, травы, про дела деревенских юных натуралистов.

За столярный инструмент браться больше и не пришлось. Стихи, поэмы, сказки, книги прозы одна за другой выходят из под пера Владимира Дубовки. Он как-то признавался, что над «Жоўтай акацыяй» без выходных работал по 15 часов в сутки. Поистине, молодой взлёт таланта!

Ещё в самом начале литературной жизни, Владимир Дубовка много внимания уделял переводам на белорусский язык произведений Байрона. «Шільёнскі вязень», «Бронзавы век» являются лучшими примерами его переводческого мастерства..

В 1964 году вышла из печати книга сонетов В. Шекспира в блестящем переводе на белорусский язык Владимира Дубовки. Каждый сонет, каждая строка звучат так натурально, так поэтично и афористично, что забываешь про первооснову.

А переводы Вл.Сырокомли, И.Гёте, Ю. Словацкого, Ду Фу, Н.Рыльского, П.Тычины открыли лучшие образцы настоящей поэзии, показали неограниченные возможности нашего языка и высокое мастерство Дубовки-переводчика.

***

Владимир Николаевич Дубовка не терпел суеты и мельтешения, избегал юбилеев, дешёвых похвал и слащавых тостов. Видимо, сомневался в их искренности, ибо сам всегда открыт, деликатен и внимателен к людям. Он часто приезжал из Москвы на писательские пленумы, в редакции и издательства. Всегда озабоченный, он вечно спешил и неутомимо работал, чтобы успеть сказать людям то, чего не мог не сказать. Его поэтичные сказки – алмазы народной мудрости, поэмы и стихи – исповедь мужественного человека с чистой совестью. Он никогда не рассказывал про тяжёлые и мрачные годы своей жизни, не помню, чтобы на кого – то обижался и о ком – то говорил плохо. Сдержанность, мудрость, искренность и мягкость – черты его поэтического и человеческого таланта.

Последний раз мы виделись летом 1974 года в Москве. Петрусь Бровка как раз дежурил в Секретариате Союза писателей СССР. Я зашёл к нему и мы договорились навестить Дубовку, чтобы вручить ему диплом Лауреата Литературной премии имени Янки Купалы. Бровка тогда был председателем Комитета по Государственным премиям (БССР), а я – секретарём.

Созвонились по телефону, разузнали у Владимира Николаевича, как проще найти улицу Цюрюпы в Новых Черёмушках, где он тогда жил.