Текст книги "Враги Народа (СИ)"

Автор книги: Сергей Граховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Среди таких “следственных” ходила знаменитая польская пианистка Гелена Квятак. Перед самой войной она была на гастролях в Бессарабии, там её и замели. Маленькая, до прозрачности сухонькая, с большими удивлёнными глазами за выпуклыми стёклами очков, она числилась за “слабосилкой”. Как ещё стояшую на ногах её гоняли чистить картошку и солёную треску. Исцарапанные и разъеденные солью руки, подвывая от боли, Квятак часами держала в воде. Ходила она в ободранных бахилах и лаптях, в прожжённом “малахае” и телогрейке, подпоясанной мочальной верёвкой.

Столовка была одновременно и клубом. На сцене стоял давно не настраиваемый рояль. На нём иногда придурки барабанили “Собачий вальс” или “Турецкий марш”, а чаще “Чижика”. Квятак к инструменту никогда не притрагивалась. Она всё понимала, но плохо говорила по-русски, стеснялась своих ошибок и лишь виновато улыбалась. Иногда она останавливалась около репродуктора, когда передавали классическую, особенно фортепианную музыку. Радиоточки включали только лучшим бригадам и они не смолкали, пока не прогремит “Интернационал”.

Как-то по радио объявили, что принят новый “Гимн Советского Союза”, а “Интернацилнал” останется партийным гимном. Разными для народа и для партии они остались и поныне. По несколько раз на дню по радио диктовали текст нового Гимна, а мелодия была знакома по “Песне о партии” того же композитора Александрова. Сразу же запомнились слова: “ Партия Ленина, партия Сталина – мудрая партия большевиков”. Гимн мы впервые услышали по радио ночью на первое января 1944 года. В “Правде” напечатали ноты и текст Михалкова и Эль-Регистана. Слова гимна приказали всем вольнонаёмным выучить наизусть, а вот в нотах никто разобраться не мог. А приказ был суров: всем вольным петь Гимн после каждого торжественного собрания.

Заведующего Культурно-воспитательной частью (КВЧ) обязали искать музыкантов. Приходили слуховики – баянисты, балалаечники, что-то подбирали, а совпадения мелодии не было. Наконец наткнулись на формуляр Гелены Квятак. Послали за ней дежурного. Особенно ночной вызов к начальству пугает до полусмерти каждого невольника: жди “довесок” к сроку, отправку в кондей, или на штрафной, на этап в другой лагерь. Квятак не разбиралась в чинах лагерного начальства. Знала – от всех только неприятности, издевательства и беда. Ноги скользили на обледенелых тропинках, дежурный светил фонарём себе, а она за своей тенью не видела куда ступать, падала и едва вставала.

Лагпунктовское начальство не спало, пока не спалось в Кремле великому и мудрому хозяину. Не спала вся страна: а вдруг понадобится отчёт, информация. Сидели в кабинетах, травили анекдоты, играли в карты и шашки, забавлялись с секретаршами – “горели на работе”. Лагерная челядь считала себя чекистами и подстраивалась под стиль ночных оперативников. От скуки вызывали сонных, замордованных, перепуганных зэков, издевались, и потешались, насколько хватало фантазии.

Начальник КВЧ был молодой, симпатичный, даже в некоторой степени интеллигентный Веня Комраков. По близорукости его не взяли на фронт, да и отец, видно, поспособствовал – начальник соседнего лагпункта. При всей мягкости характера и Веня вынуджен был усвоить тот же “чекистский” стиль. Кроме воспитательной работы была у него ещё одна омерзительная обязанность – вербовать “стукачей” по разнарядке опера. Вызов в КВЧ считался безобидным и пристойным и не вызывал никакой подозительности. Вот Комраков и вербовал за миску баланды или обязательство блатной работы лагерных “иуд”. При все секретности обострённым слухом, опытом и сообразительностью лагерники всё чувствуют и догадываются обо всём. Не было секретом и “совмещение” Комракова.

Сонная, помятая, опьянённая барачной вонью, некогда знаменитая пианистка, еле ступала в темноте ночи. Светились окна только в конторе, поблёскивали огоньки цыгарок на вышках, шелестели обледеневшие ветки, да дежурный поторапливал и костерил несчастную женщину. Квятак колотилась, как сухой листок на ветру. Только вошла в освещённую комнату, зажмурилась от света, подбородок дрожал, даже поздороваться не смогла. Комраков успокоил, пригласил сесть, деликатно расспросил, чем занималась на воле, где жила, где училась.

Квятак на польско-русском рассказала, что окончила Варшавскую консерваторию, стажировалась в Вене и в Париже, гастролировала почти во всех европейских столицах. Кроме музыки ничем не интересовалась и не занималась, политика для неё не существовала. За что её забрали и бросили в это пекло понять не может. Хорошо, что Комраков не всё понимал. Он пробовал утешить несчастную женщину, мол скоро кончится война, со всеми разберутся, и она снова поедет в турне по Европе.

А теперь по поручению руководства лагпунта её доверяется почётное задание. Он подал отпечатанный текст и ноты “Гимна Советского Союза”. Квятак сдвинула на лоб толстые очки, приблизила вырезку из газеты к глазам и едва слышно пробормотала несложную мелодию.

– Сколько потребуется времени на подготовку, чтобы начать разучивать с вольнонаёмным составом?

Квятак протянула израненные тресковыми плавниками и разъеденные солью руки с распухшими ладошками и пальцами и тихо сказала:

Оне не слышат миня.

Чуткий, сочувствующий Комраков сморщился, будто от собственной боли и долго молчал. Из под очков пианистки по серым щекам побежали две слезинки. Квятак их вытерла заскорузлым от мёрзлой картошки рукавом телогрейки.

Назавтра Комраков договорился в санчасти, чтобы освободили Квятак от работы на кухне и подлечили израненные солью руки. С нотами гимна между завтраками и ужинами Квятак приходила в пустую столовую и по несколько раз проигрывала, как она шёпотом говорила, “молитву большевиков”. В санчасти, как умели, подлечивали израненные пальцы.

Наконец настал торжественный и ответственный день. Соседки по нарам ломали головы, как пристойней одеть пани Гелену. Собирали кофточки и платьица, но на её камариной фигурке всё висело, как на гвоздике. Её концертные наряды в камерах разодрали шалашовки, то, что осталось, истлело в прожарках и расползлось на погрузках. Остались бахилы. ватные штаны, телогрейка и малахай.

В бригаде плотников отыскали бывшего певца Василия Базылева и приказали за три дня выучить “Гимн”. После ужина на сцену выкатили с поднятой крышкой рояль, сдвинули в угол столы, расставили лавки. Вольнонаёмные работники из-за зоны пришли все вместе и расположились за начальством во втором ряду. Стрелков командир взвода привёл строем. Это были в основном пожилые белобилетники, вместо армии мобилизованные охранять “врагов народа”. Хромые, кособокие, многие с трахомными веками не всегда попадали идти в ногу. И не очень тянулись в строю. Расселись и они. Младший лейтенант Григоренко гаркнул: “Взять списанные Гимны!” Зашелестели помятые листочки. На сцену вышел Веня Комраков. “Товарищи! “Интернационал” стал партийным гимном. “Гимн Советского Союза” с этого дня будет всенародным гимном, нашей клятвой верности Родине, родной Коммунистической партии, великому и мудрому проводырю и учителю, отцу всех народов товарищу Сталину”. Все рванулись с мест и встали. Выждав, Комраков махнул рукой, чтобы сели. “Долг каждого советского человека выучить “Гимн”, стоя, с непокрытой головой, исполнять его в каждом торжественном случае. Всем снять головные уборы. Начинаем!”

На сцену в ватниках и заскорузлой телогрейке вышла Гелена Квятак. Села на табурет, еле дотянулись лапти до педалей, блеснули выпуклые очки. Следом вышел высокий, рыжеватый, с короткими усиками, в одолженных сапогах, бриджах и гимнастёрке Василий Базылев. Григоренко скомандовал: “Встать!” и Базылеву: “Начинай”. Тот кивнул пианистке. Из под тонких, едва окрепших пальцев полились мощные звуки вступления. Кто-то невпопад поспешил запеть “Союз нерушимый…” – “Отставить!” – возмутился Григоренко. – Слушай запевалу. Давай сначала!”

Квятак повторила вступление. Базылев откинул голову и густым баритоном пропел: “Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила великая Русь”. За ним дважды пропели первый куплет. Простуженные и прокуренные голоса стрелков и высокие женские вохравских жён по бумажкам, путанно повторили строку за строкой. Раз шесть начинали Квяток и Базылев, пока не добились приблизительного сходства. Особенно зычно пели припев: “Партия Ленина, партия Сталина – мудрая партия большевиков” и “Нас вырастил Ст-а-лин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил”. Спотыкаясь, путаясь, следом за “контриками” вдохновенно пели лагерные патриоты – начальники, их жёны и наши охранники. Некоторые просто беззвучно шлёпали губами.

Когда все разошлись, на полутёмной сцене Квятак отводила душу Шопеном, Моцартом, Бетховеном и Чайковским. Как зачарованный, около рояля стоял Базылев. Квятак с горькой усмешкой глянула на него, подняла над клавишами тонкие израненные пальцы, и невероятная сила проснулась в этой маленькой и хрупой женщине – по пустой мрачной арестантской столовой поплыла знакомая, щемящая мелодия, полная боли и тоски, отчаяния и надежды, прощальной тоски и протеста. Казалось, исчезли ободранные стены и косматые заледеневшие окна. На сцене тлела одна лампочка, всё заполнила музыка, она нарастала и крепла, вела в далёкий романтичный мир, звала и волновала, то снова отзывалась тоской разлуки и потерь. Звучал полонез Огинского “Прощание с родиной”. Казалось, в каждом звуке слышны слова глубокой тоски при расставании навсегда. И вдруг мелодия смолкла, только ещё дрожали струны и откатывался вдаль звук.

Квятак опустила крышку рояля и встала. Растроганный Базылев взял её дрожащую руку и поцеловал. Женщина зарделась, заулыбалась, помолодела, а по щекам сползали слезинки радости, смущения, горечи и боли.

Вскоре Базылева забрали певцом в агитбригаду. Гелену Квяток с двусторонним воспалением лёгких отвезли в лагерную больницу на станции Лапшанга и она исчезла, как снежинка в метель.

Ноябрь 1990г

Перевод Татьяны Граховской 2015г

Сб. Вядомы і невядомы” С. Грахоўскі 2013г. Мінск “Выдавецкі дом “Звязда”

Правдивые документы жизни

( Предисловие к роману Андрея Мрыя “Записки Самсона Самасуя”)

Кто же он, автор “Записок Самсона Самасуя”? Начинающий автор? Дебютант в прозе? В наше время открываются и возвращаются в литературу новые яркие, к сожалению, забытые имена. Одно из них – Андрей Мрий.

Его настоящая фамилия – Шашалевич Андрей Антонович. Псевдоним пришлось взять, чтобы не путали с младшим братом, известным драматургом Василём Шашалевичем.

Родился Андрей Антонович в деревне Палуж Краснопольского района на Могилёвщине в 1893 году. Рано Шашалевичи потеряли отца, и двум братьям и трём сёстрам довелось самим пробиваться к знаниям. Андрей учился в семинарии на стипендию для лучших учеников. На империалистической войне был солдатом и прапорщиком. В 1918 году вступил добровольцем в Красную Армию и прослужил до 1921 года. После демобилизации по болезни приехал в Краснополье и до 1926 года преподавал историю и французский язык в школе второй ступени.

Вместе с братом и сёстрами Андрей Антонович создал в местечке народный театр, издавал школьный рукописный журнал “Пралеска”. С 1924 года в газете “Советская Белоруссия”, в литературном приложении “Красный сеятель”, в журнале “Наш край” печатались юмористические рассказы Андрея Мрия “Разбудили”, “Лицом к деревне”, “Непростой человек”, “Командир”, “Гармония в розовом”, “Коллектив Евмена”. В 1929 году в трёх номерах журнала “Узвышша” печатался роман “Записки Самсона Самасуя”. Роман сразу завоевал популярность у читателей, а имя Самсона стало прозвищем ограниченных карьеристов и приспособленцев.

А вот автору роман принёс только страдания, горе и несчастья. В то время распри между литературными организациями обострялись с каждым годом. Принципиальные творческие споры подменялись наскоками молодых дерзких практикантов от критики. Вместо убедительных аргументов литературного характера раздавались политические обвинения членов “Узвышша” и авторов их журнала. Чересчур бдительными органами литературные дискуссии и необоснованные статьи неистовых демагогов воспринимались как политические доносы. Их жертвами стали Дубовка, Пушча, Бабарека, Калюга и многие представители творческой интеллигенции. Немного позднее под удар клеветнических обвинений попал Андрей Мрый.**

Ему инкриминировали клевету на советскую действительность и представителей власти, таких как Самасуй, Торба, Сом, Мамон. Писатель в самом зародыше увидел перерождение мещанина, жадного хапуги в опасную силу, которую мы выкорчёвываем по сей день. А за это жизнь писателя на пике творческого взлёта была искалечена и сломана навсегда, горе и страдания обрушились на плечи семьи: дети лишились отца, не знали детства, были рады куску хлеба и обноскам с чужого плеча. Сын вырос в семье родственников и потерял не только отца, но и отцовскую фамилию.

В самых чудовищных условиях лагеря и ссылок Андрей Мрый оставался писателем. Он не мог не писать. Если по счастливой случайности рукописи его многих повестей и романа “Живой дом” (не мёртвый, как у Достоевского) сохранились в каких-нибудь мурманских архивах, наш долг их отыскать и издать всё наследие талантливого прозаика.

8 октября 1943 года, не доехав несколько станций до дома, Андрей Мрый умер на пятидесятом году жизни.

Более подробно о себе Андрей Антонович рассказал в письме “Другу трудящихся”. *

Сергей Граховский (Журнал “Полымя” №12, 1988г)

Перевела с белорусского Татьяна Граховская

* Полное название письма : “Другу трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину”

(журнал “Полымя” №12 1988г)

** Справочник СП “Беларускія пісьменнікі» (Мн. “Мастацкая літаратура” 1994г) стр 390

Андрэй Мрый

Андрэй Мрый (Андрэй Антонавіч Шашалевіч) нарадзіўся ў 1893 г. у вёсцы Палуж Краснапольскага раёна Магілёўскай вобласці ў сям’і пісара.

Атрымаў семінарскую адукаыю. Быў прапаршчыкам у царскай арміі. У 1918 – 1921 гг. служыў у Чырвонай Арміі. У 1921 – 1926 гг. настаўнічаў у Краснаполлі ў школе II ступені (выкладаў гісторыю і французскую мову). У 1926 – 1930гг. – інспектар Цэнтральнага бюро краязнаўства БССР. Быў членам “Узвышша”.

У 1934г. рэпрэсіраваны, асуджаны тройкай АДПУ на 5 гадоў ссылкі. Справа пераглядалася. Зноў арыштаваны ў 1940 г. Пакаранне адбываў у Карагандзе, Валагодскай, Мурманскай абласцях, працаваў бухгалтарам у леспрамгасе, рыбным кааператыве, выкладчыкам літаратуры ў школе. У час арышту ў Мурманску ўсё створанае ў ссылцы (раман “Жывы дом”, аповесці, навелы) было канфіскавана. Рэабілітаваны 6.1.1961г.

Памёр 8.10.1943г. у лагеры на Поўначы. …

Как был освобождён дневник

Бориса Микулича

В начале 30-ых годов репрессивный страх ещё не до конца испепелил национальное самосознание белорусского народа. Послереволюционные ожидания ещё поддерживали веру в национальное возрождение, будили творческие силы белорусов. За считанные годы белорусский театр, кинематография, музыка, живопись и, особенно, литература стали необходимы каждому, даже едва тронутому культурой и грамотой жителю республики.

Народ знал, читал, уважал и любил своих писателей: книжки расходились сразу, журналы были во всех библиотеках, передавались из рук в руки. На новые “творы” в библиотеках записывались в очередь. Все газеты, кроме “Рабочего” издавались на белорусском языке. Языковой проблемы не существовало, в Белоруссии жили белорусы.

В многоголосице поэзии и прозы в конце 20-х годов завоевало внимание читателей творчество почти подростка из Бобруйска – Бориса Микулича. Первые рассказы, книги “Удар”, “Чорная вірня”, “Яхант”, “Наша сонца”, “Ускраіна”, “Дружба”, “Дужасць” двдцатидвухлетнего автора вошли в первую десятку популярной прозы той поры.

Свежесть тематики, неординарность творческого почерка, сюжетная разноплановость, литературная и гражданская активность привлекали внимание читателей к произведениям и к личности автора. Почти по всем книгам Б.Микулича проводились диспуты, обсуждения и модные в то время “суды” над героями книг.

За пять лет творческой работы автор издал семь книг, напечатал больше сотни рецензий, очерков, статей, обзоров театрального репертуара.

Осенью 1936 года… читатель спросит, почему 36-го, а не 37-го? Белоруссия была пограничной республикой и во всех “кампаниях”– передовой. Так, осенью 1936 года вместе с большинством творческой интеллигенции и Б.Микулич попал в “ежовые рукавицы”. Год следователи ломали ему хребет и душу и загнали на десять лет в сибирский лесоповальный лагерь. Два с половиной года дали передохнуть, весной 1949 года арестовали снова, продержали до осени в знаменитой своим ужасом “американке” и погнали этапом из тюрьмы в тюрьму, в вечную ссылку в Красноярский край. Оттуда Б.Микулич уже не вернулся. Чуткое, изболевшее сердце в комнатушке леспромхозного диспетчера остановилось навсегда в 5 утра 17 июня 1954 года. Он прожил 42 года и не дожил три месяца до реабилитации.

Хоронило белорусского писателя, ссыльного Бориса Микулича (а “вольным” это не рекомендовалось) всё село Машуковка. На его могиле чужие люди поставили памятник и ухаживают за могилой мученика, талантливого писателя, который вдохновенно нёс искусство в каждый уголок своей неволи: читал лекции, ставил спектакли и концерты, писал скетчи и актуальные одноактовки. Его все знали и любили.

В неволе и в короткий перерыв между лагерем и ссылкой Б.Микулич неутомимо работал над повестями “Тяжёлая година”, “Жизнеописание Винцеся Шостака”, “Расставание”, “Звезда”, “Полесская повесть”, новеллой “Гадюка в короне”, писал роман “Адвечнае” про Отечественную войну 1812 года в Белоруссии.

Настоящим событием стала публикация в журнале “Нёман” (№3, 1987, №2, 1988) исповедального дневника “Повесть для себя”. При повторном аресте в Бобруйске дневник был конфискован вместе с другими рукописями. То, что дневник забрали чекисты, мне рассказала сестра Бориса Мария Михайловнв Микулич. Я не надеялся его когда нибудь увидеть, а тем более напечатать. И всё же не все рукописи горят. Не поглотил огонь и дневник Бориса. Если бы июльским днём 1970 года я не отправился в магазин “Столичный”, не встретил бы человека, который подтолкнул меня к поиску дневника, он мог бы навсегда остаться в недосягаемых архивах КГБ. А было так: на площади Якуба Колоса мой знакомый Леонид Евменов разговаривал с симпатичным майором. Я остановился поздороваться. “Знакомьтесь”, – сказал Евменов. Майор говорил на хорошем белорусском и назвал себя: ”Александр Данилович Гаралёв”. Сказал, что знает меня по печати и собирался пригласить на встречу “в нашу школу”. “Что за школа?” – полюбопытствовал я. Он улыбнулся, предвидя мою реакцию. “Школа КГБ. Все наши воспитанники с высшим образованием, разных национальностей и специальностей – от зоотехника до кибернетика. Интересные и пргрессивно мыслящие люди”.

Я растерялся. А через несколько дней я шёл в школу без вывески с особенным волнением. Комитет, для которого тут “ковались кадры”, двадцать лет рьяно меня опекал, наверное не терял из поля зрения и теперь, его короткое название пугало даже во сне. И вот в новом качестве иду на встречу с будущими следователями и оперативными работниками.

Что им буду говорить? Что читать? Тема разговора не обозначена, не представляю, с чего начну и чем закончу. Решил – соориентируюсь в аудитории. На проходной встретил Длександр Данилович.

Большой актовый зал полон молодых военных с маленькими звёздочками и курсантскими эмблемами на погонах. Первые вопросы насторожили и смутили сразу же: не провокация ли это, не нарочно ли пригласили? Будущие чекисты защищали писателя Анатолия Кузнецова, который сбежал в Великобританию, восторгались раскритикованным Солженицыным. Что мне оставалось: соглашаться или возражать? В душе я был на их стороне, но долдонил бездоказательные оценки из “Правды”, “Литературной газеты” и громкого хора официальной прессы. И всё же постепенно установился контакт, и в заключение я читал стихи.

После встречи подошёл невысокий седоватый полковник и представился: “Начальник школы. Простите задержался в Комитете”, – и предложил показать своё “хозяйство”. На больших стендах по истории ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, КГБ были снимки известных, посмертно реабилитированных чекистов. Полковник пожаловался ” Вы, конечно, заметили какой у нас ершистый контингент. Их страшно будоражат репрессии тридцатых годов, и мы, откровенно говоря, не можем убедительно объяснить, что творилось в те годы”.

Мне показали спальни, аудитории, библиотеку, комнату отдыха и, наконец, задержались в столовой. В маленькой боковушке нас ждал накрытый стол. Присели. Начался обычный в таких случаях разговор. “ “Вы случайно не знали такого писателя – Бориса Микулича?” – поинтересовался Александр Данилович. Я сказал, что знал и даже дружил с Борисом. Спросил, откуда он знает Микулича. “Я занимался его реабилитацией. И до сих пор не могу успокоиться, за что уничтожили такого талантливого и честного человека. Кстати, к его делу приобщён очень искренний дневник. Я так им увлёкся, что отважился принести его домой и мы с женой с интересом читали про Купалу, Колоса, Бядулю, про известных артистов и художников, любопытные оценки спектаклей. Есть в дневнике и интимные страницы, воспоминания про лагерные ужасы”.

Что у Бориса забрали дневник, мне рассказывала его младшая сестра Маруся. А то, что он мог сохраниться, не верилось, ведь в 1937 году в огромной печи во дворе внутренней тюрьмы жгли горы рукописей, писем, снимков, документов и книг. А Борисов дневник выходит жив. Осторожно спросил, как его можно вернуть сестре писателя. Александр Данилович посоветовал написать письмо председателю КГБ, и он, возможно, вернёт дневник Микулича, в нём нет ничего, что бы интересовало органы.

Я никогда ничего не откладываю на потом. Вечером того же дня вместе с Марией Михайловной написали просьбу, чтобы Комитет государственной безопасности выдал ей дневник брата – Бориса Микулича. Я знал, что Максим Танк хорошо знаком с заместителем председателя Комитета безопасности А. Д. Рудаком и попросил его побеспокоиться, чтобы быстрее вернули рукопись. Танк не забыл мою просьбу, и вскоре Мария Михайловна получила извещение, что рукопись “Повести для себя” передана в Союз писателей.

Тогда секретарём СП Беларуси был Янка Брыль, который сразу прочёл освобождёный из под ареста дневник. Первую часть Микулич писал по-русски, когда жил нелегально после освобождения в Ашхабаде, у старшей сестры Кати. Вторая писалась в Бобруйске по-беларусски. Янка Брыль заинтересовался дневником и посоветовал редактору журнала “Нёман” Андрею Макаёнку напечатать этот необычный документ о судьбе и страданиях не только автора, а всего его поколения.

Дневник писался на жёлтой миллиметровке, бледными чернилами меленьким микуличевским почерком. Перепечатка редакционными машинистками шла медленно. Для публикации подготовили первые сто страниц. Один экземпляр дали мне, что бы написал предисловие и сделал необходимые комментарии.

Работники редакции на телевидении разрекламировали эту публикацию. Меня это встревожило: в дневнике не лестно характеризовались некоторые известные литераторы. Они знали об этом и позаботились остановить публикацию. Вскоре мне позвонил встревоженный заместитеь редактора “Нёмана” Георгий Попов и попросил незамедлительно зайти к нему. Я почувствовал неладное. С порога он спросил, где мой машинописный экземпляр. “У сестры Микулича, и оригинал – её собственность”. – “Немедленно верните свой экземпляр в редакцию”. – “Мария Михайловна в Бобруйске, – соврал я, – и вряд ли согласится отдать те сто страниц. А что случилось?” Растерянный Попов сказал “между нами”, что в редакцию явился работник КГБ, забрал из сейфа оригинал, три экземпляра машинописи и потребовал немедленно вернуть последний. Я ответил, что ничем пока помочь не могу. Встретил Макаёнка и рассказал про требование его заместителя. Андрей Егорович оглянулся и посоветовал: ”Пусть она их пошлёт подальше и ничего не отдаёт”. Так мы и сделали.

Прошли годы. Не стало демократичного и отважного Макаёнка, сменился редактор “Нёмана”, колебался идейно-политический барометр, забыли про дневник Микулича. Постепенно установилась демократичная атмосфера, после работы в ЦК КПБ “Нёман” возглавил Анатолий Кудравец.

Летом 1986 года из Дома литератора мы вышли вместе с Янкой Брылём. Через несколько шагов встретились с редактором “Нёмана”, слово за слово, Брыль поинтересовался, что значительное появится на страницах журнала и вдруг вспомнил про дневник Микулича и посоветовал Кудравцу, не откладывая, напечатать его.

На другой день я передал редакции слеповатые страницы машинописи, своё давнее предисловие и комментарии. Бывая в редакции, интересовался, как идёт подготовка “Повести для себя” к печати, и убедился, что никак. При встрече поинтересовался у редактора и услышал, что без значительных купюр напечатать не удастся. Что его смущало так и не понял. Удивляло, что на гребне “перестойки” и гласности так глубоко сидели в сознании страх и опасения. Я настаивал, пусть что-то снимет Главлит, тогда совесть редакции будет чиста. Не знаю, что решило судьбу дневника, но логика и отвага победили, и в мартовском номере “Нёмана” за 1987 год появилась без существенных купюр (только одна фамилия была заменена инициалами) “Повесть для себя”. Её заметили в Москве. Появились отклики в “Московских новостях”, “Литературной газете”, “Дружбе народов”, “Знамени”. “Нёман” завоевал симпатии всесоюзного читателя и подрос его тираж.

Я был убеждён, что вскоре появится продолжение “Повести”, а редактор и не знал о его существовании. Я напомнил, что оригинал находится в Комитете безопасности, редакция обязана его потребовать и закончить публикацию.

Обращаться в КГБ с такой просьбой редактор отказался. Посоветовал, чтобы снова сестра Микулича стучалась сама в то учереждение. Снова пришлось злоупотребить авторитетом Максима Танка, просить, надоедать и ждать ответа.

На сей раз немного быстрее ещё более полинявшую рукопис доставил в Союз писателей специальный курьер грозных органов. Дело затягивалось с перепечаткой и переводом на русский язык. Переводить взялся Владимир Жиженко. При встречах я торопил его каламбуром: “Куй железо, пока Горбачёв”. Жиженко не волынил, и окончание “Повести для себя” вышло в декабрьском номере “Нёмана” за 1988 год. От первой попытки минуло всего лишь(!) 18 лет. Теперь рукопись дневника хранится в Архиве-музее литературы и искусства Республики Беларусь. Дважды арестовывали и автора и дневник!

После той счастливой встречи с майором (уже, видимо, полковником) я больше никогда с ним не виделся, а ведь это он помог вызволить и вернуть в литературу искреннюю, исповедальную “Повесть для себя”.

Она оканчивается обращением Б.Микулича ко всем нам: “Наконец ставлю точку. “Повесть для себя”? Нет! Я хочу, что бы этот конспект повести был для всех, что бы они любили и ценили жизнь и чтобы не расставались с мечтой”. Звучит, как завет влюблённого в жизнь мечтателя.

Борис Микулич нигде и никогда не расставался с мечтой, с вдохновенным творчеством. В лагере и в ссылке ставил спектакли, был актёром и режисёром, что бы принести людям хоть короткую радость и забвение от страданий, таясь писал стихи и прозу, перепрятывал их у добрых и отзывчивых людей. Все Борисовы рукописи в Машуковке сберегла его квартирная хозяйка Мария Смелякова. Написанные в изгнании произведения пополнили посмертные издания его книг, а несколько повестей всё ещё ждут публикаций.

Если бы не страшный кровавый режим, если бы не плановое уничтожение лучших людей в 30-е – 50-е годы, Борис Микулич при своей творческой одержимости и работоспособности написал бы не один том талантливой прозы.

Для тех, кто знал его, кто читал и читает его произведения, он навсегда талантливый, искренний, интеллигентный и образованный художник, обаятельный и красивый человек.

Мне часто из суровой заветной сибирской дали слышится проникновенный голос Бориса Микулича. Там его одинокая могила, там живёт добрая память благодарных ему людей. *

Сергей Граховский

(Б. Мікулич “Аповесць для сябе” Мн. “Мастацкая літаратура” 1993г)

Перевод на рус. Татьяны Граховской

С.Граховский:

Предисловие к сб. Б.Микулич “Выбранае” (Мн. Изд. “Мастацкая літаратура” 1959г.)

Предисловие к сб. Б.Микулич “Повести” (М. “Советский писатель”1960г)

Сб “Так і было” о Б. Микуличе “Так і застаўся маладым” (Мн. “Мастацкая літаратура”1986г.)

“Слово об авторе “Повести для себя” (Ж.”Нёман” №3 1987г, №12 1988г)

“Об авторе этой книги” (вступительная статья к “Повести для себя” рус. Изд. “Мастацкая літаратура” 1988г)

“Праўда пра Барыса Мікуліча” (1987г. выступление по телевидению в связи с 75 летием Б. Микулича)

“Як двойчы вызвалялі дзённік Барыса Мікуліча” (1992г. к 80-летию Б.Микулича – статья или выступление по телевидению, архив)

“З ссылкі не вярнуўся” (“ЛіМ” 18.03.1994г)

* Из справочника “Беларускія пісьменнікі» (Мн.“Маст. літ-ра” 1994г.):

Барыс Мікуліч

Барыс Міхайлавіч Мікуліч нарадзіўся 19.8.1912г. у горадзе Бабруйску ў сям’і фельчара.

У 1929 годзе скончыў сярэднюю школу і стаў працаваць у рэдакцыі бабруйскай акруговай газеты “Камуніст”. Быў членам “Маладняка”. У 1930 годзе пераехаў у Мінск. Працаваў у газеце “Літаратура і мастацтва”, у Беларускім дзяржаўным выдавецтве. Вучыўся на літаратурных курсах у Маскве(1934 – 1935). У 1936г. рэпрэсіраваны. Асуджаны да 10 год пазбаўлення волі. У 1943 г. пераведзены ў катэгорыю ссыльнага. У чэрвені 1947г. вярнуўся на Беларусь, у лістападзе была знята судзімасць. У красавіку 1949г. арыштаваны паўторна, высланы ў Сібір. Апошнія гады жыцця прайшлі ў сяле Машукоўка Тасееўскага раёна Краснаярскага краю. Рэабілітаваны ў …(?) Член СП СССР з 1934г. Памёр 17.6.1954г. …

Живут в памяти моей

(Ю.Таубин, А.Розна)

Прошли десятилетия, а в памяти навсегда остались юными друзья детства и молодости. Помню их облик и голоса, интонации и улыбки, почерк и походку. Если бы они дожили до старости, если бы стали нашими современниками, их книги были бы среди первых в “поэтической рубрике”, их творчество обогатило бы нашу литературу.

Мы подружились не зная друг друга. В Мстиславле жил Юлий Таубин, в Минске – Алесь Розна, в Глуске – я. Журнал “Беларускі піянер” часто печатал наши стихи с титулом “пионер” перед фамилией. Редактировал журнал Алесь Якимович и каждому сообщил адрес своих наиболее плодовитых корреспондентов. Сразу полетели письма в Мстиславль, в Минск и в Глуск.

О чём мы только ни мечтали, о чём только ни писали друг другу. В каждом письме были стихи. Многие из них были опубликованы, а некоторые вошли в посмертные издания Юлия Таубина. Вот уже сорок четыре года память бережёт его строки, написанные в детстве.