Текст книги "Необычное задание"

Автор книги: Сергей Бортников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Нет, не верю, как говорил товарищ Станиславский!

А что, если только для этого его и забросили в Москву? Еще в далекие тридцатые годы. И поиски статуи Христа с его апостолами лишь второстепенная, отвлекающая цель, а главная – наследие великого Ломоносова?

Не зря же жандармы в присутствии иностранных историков в первые дни после смерти Михайла Васильевича перерыли все вещи в его доме. После этого некоторые труды нашего гения бесследно исчезли, а иные были надежно спрятаны во дворце графа Орлова в… Гатчине!

Могли они оттуда утечь вместе с сокровищами рыцарей за бугор?

Как по мне, то запросто.

"Все люди русские…"

Хорошо сказано!

Нет, я разберусь с этими масонами до конца! Чего б мне это не стоило…"

В это время двери распахнулись. На пороге стоял довольный Альметьев с тапочками в руках.

– Вот, исправил…

– Молодец. Паня еще не встала?

– Спит как убитая.

– Ты лучше такие сравнения для кого-то другого оставь, ладно?

– Есть!

– И Татьяна Самойловна с работы не вернулась?

– Нет.

– Что ж… Тогда буди хозяйку. Пора!

ГЛАВА 5

– Больших проспектов вообще-то у нас всегда было два, – рассказывала Пашуто. – Чтобы их различать, ленинградцы стали добавлять к названиям улиц несколько букв. Либо ПС, либо ВО – в зависимости от обстоятельств.

– Это правильно! – зевнул Яра, который все это, конечно, знал (недаром так долго готовился к предстоящему заданию). Однако последующие разъяснения "гида", щедро приправленные ее же футуристическими фантазиями, и его поставили в тупик и придали новый импульс к самосовершенствованию, которому, как оказалось, и на самом деле нет предела.

– Это означает Петроградской стороны или Васильевского острова, – ни на миг не замолкала попутчица. – Правда, сейчас проспект, на котором мы находимся, носит имя Карла Либкнехта, но это, надеюсь, временно…

– Да! Исторические названия трогать никак нельзя, – поддержал ее Николай.

– Здесь каждым дом, каждый переулочек дышит нашей славной историей, – продолжала Прасковья. – Вот я, например, твердо верю, что отечественные краеведы когда-нибудь создадут иллюстрированный каталог, где подробно опишут все здешние здания. Кто спроектировал, кто возвел, кто в какие годы жил в каждом из них!

– Здорово! – в своей излюбленной сверхкраткой манере оценил "гидские" способности своей новой знакомой профессор Плечов. – Не каждый коренной житель Северной столицы может провести экскурсию по родному городу так компетентно, как это делаешь ты, Паня!

– Спасибо! Я бы еще и по родным местам вас с удовольствием поводила, но их, к сожалению, больше нет. Не существует в природе… – Она достала платочек и промокнула свои ярко-зеленые глазки, похоже, совершенно не привычные к такого рода проявлениям слабости.

– Враги сожгли? – встрепенулся Яра.

– Нет. Свои же затопили. Наши. Советские.

– А Сеня утверждал…

– Он из Белоруссии, а я из-под Калинина, – того, что раньше назывался Тверью.

– А точнее?

– Весьегонск, может, слыхали?

– Более того, я лично там бывал, – как всегда, бойко и жизнерадостно вклинился в разговор Альметьев. – Загорал, купался, рыбачил в последнее пред-военное лето. На Рыбинском водохранилище. Такую щучищу завалил, что мама не горюй!

– Вот именно это искусственное море и забрало мою родную деревушку под громким названием Дели – точь-в-точь, как индийская столица. Теперь о ее существовании напоминает разве что одна из улиц в северной части Весьегонска – Дельская. На ней и живет моя сестренка – Катя. А Коля до сих пор в госпитале валяется. Посекло его осколками с головы до пят. Вот только вчера письмо пришло. Из госпиталя. Мальчишка еще… Развлекался тем, что в ближнем бою ловил гранаты и бросал обратно. С двенадцатью – фокус прошел, а тринадцатая разорвалась прямо в руках.

– Сколько же ему лет? – сочувствующе вставил Плечов.

– Восемнадцать недавно исполнилось. А уже два года на фронте…

– Не верю! Как такое может случиться в регулярной армии? – недоверчиво покосился на очаровательную "экскурсоводшу" наш главный герой.

– Все началось в ноябре сорок первого. Какая-то небольшая группа наших бойцов лесами уходила на Москву. Дороги не знали, карт не имели. Вот и взяли за проводника моего брата. Он парень видный и рослый, похоже, сказал, что совершеннолетний, – поверили!

– Ничего. Выкарабкается! Меня по частицам красные лекари собирали. Руки вывернуты, ноги перебиты, кишки чуть ли не на шею намотаны, прости за такой натурализм… Одна голова на месте осталась. И что? Устоял, выдюжил! Теперь, назло Гитлеру, сто лет жить буду, – оптимистично заверил Николай, приобнимая за плечи свою новую знакомую, к которой он стал питать самые нежные, но все же исключительно дружеские, можно сказать братские, чувства. И вообще, бывший диверсант, как ни странно, очень быстро сходился с разными – не знакомыми ранее – людьми. Копытцев, Рыбаков, Васька, Прасковья – яркие тому примеры…

– Твоими б устами да мед пить…

– Можно и что-нибудь покрепче – не возражаю!

– Одного желаю – здоровья! И тебе, и ему – братцу моему, – в стихах подытожила Пашуто и опять переключилась на дальнейшее выполнение добровольно взятых на себя обязанностей: – Вот этот дом на углу, под номером 88, точнее, то, что от него осталось после прямого попадания фугасной бомбы 24 января сего года, относится уже к Ординарной улице, ведущей прямо к нашей Карповке. По одной из версий, ее название происходит от фамилии крупного землевладельца Ординарцева, по другой – от слова обыкновенная, заурядная, ординарная.

– Да… Натворил фашист всякой жути, – с трудом сдерживая накатывающуюся ненависть, выдавил Ярослав, доселе более-менее спокойно созерцавший руины некогда красивейшего в округе дома, и сжал в кулаки свои разбитые на бесконечных тренировках пальцы. – Кто с голодом справился, того бомбами, снарядами, минами… Ты-то как выжила?

– Нам проще… Мы – люди деревенские, неприхотливые, к роскоши не привыкшие. Да и работала я все время. А это как-никак двести пятьдесят граммов хлеба в самые тяжелые дни, остальные блокадники получали ровно вполовину меньше.

– Ясно…

– С начала нынешнего года еще сто граммов добавили – сразу веселей стало.

– Мы тебе там пару американских консервов оставили.

– Зачем?

– Да так… На всякий случай… В сетке под кроватью.

– Спасибо. – Прасковья нежно потрепала короткие волосы с уже кое-где встречающейся, но все же еще очень редкой первой сединой, на стриженном пле-човском затылке. – А еще, только никому об этом не рассказывайте, мы с Клавой гнали самогон из всякой гнили и меняли его на продукты у красноармейцев, тех обеспечивали более-менее нормально. Так, между прочим, и с Сеней познакомилась.

– Что, любит это дело? – красноречиво щелкнул себя пальцем по горлу неунывающий Альметьев.

– А вы – нет? – вопросом на вопрос ответила Пашуто и, добавив хитрицы на милое личико, пристально взглянула в глаза сначала одного из спутников, затем – другого.

– Мы – парни балованные, бравые, леваком нас не возьмешь! – шутливо оседлал любимого конька Ярослав. – Вот ежели коньяк! И не какой-то там простой, ординарный, как твоя улица, а марочный, не менее восьми лет выдержки – на виноградном спирту, в дубовых бочках… Тады можем употребить. Но немного. Грамм по восемьсот на рыло!

– Откуда у вас такой жуткий сленг, товарищ профессор?

– Да все оттуда же. С народных низов. Из родного рабоче-крестьянского нутра. Иногда вылазит.

Но крепким словом я не злоупотребляю. По крайней мере, стараюсь!

– Смотри мне!

– Возьмешь на поруки, если что, с целью перевоспитания?

– Запросто.

– Ловлю на слове. Вот закончится война, и приеду к вам в гости – поучиться нормальному человеческому общению…

– Меня взять с собой не забудь! – не преминул поддеть друга Николай.

– …С каким-нибудь "Хеннесси" в профессорском портфеле, – пропуская мимо ушей его колкости, продолжил тайный агент. – Или армянским "Юбилейным", названным так в честь двадцатилетия Октябрьской революции. Отметим Победу как полагается!

– А я вас наливочкой угощу – собственного производства, из черноплодной рябины. Все говорят, что она у меня очень удачно получается, – пообещала Прасковья Петровна. – По старинному рецепту, включающему в себя не только упомянутые ягоды, но и листья различных кустов, деревьев: вишни, черной смородины…

– Э-э, сестрица, так ты на все руки мастерица! – довольно потер руки Николай. – Только ежели уже с листьями – это настойка.

– Какая разница?

– Огромная. Та – двадцать градусов, а эта – все сорок. А иногда и шестьдесят!

– Тогда согласна, как любит выражаться Ярослав Иванович.

– Стало быть, заметила? – хмыкнул наш главный герой. – Оценила?

– Да.

– Одобряешь?

– Что?

– Краткость. Сестру таланта.

– Конечно. Мужик не должен быть балаболом. Сказал – и сделал. Вот и вся квинтэссенция его сущности.

– Ты даже такие слова знаешь? – удивился философ.

– А то! – вздернула маленький носик тверская прелестница. – Моя мама однажды проговорилась, что все мы – Бабиковы – происходим из какого-то старинного дворянского рода, однако бахвалиться благородными кровями в нашей стране сейчас не принято.

– Вот-вот. Нонче в цене рабоче-крестьянское происхождение. Оно открывает многие двери! – лукаво улыбнулся Альметьев, бывший ярчайшим представителем освобожденного трудового люда, как он сам не раз говаривал: "гегемоном". – Будешь составлять автобиографию для поступления в МГУ, упаси Боже тебя вспомнить о боярских корнях! Тогда ни я, ни Яра помочь тебе не сможем.

– Да уже поздно мне! – махнула рукой Пашуто, хотя внутри у нее все кипело, ибо шутливый намек нового знакомого попал, что называется, в самую точку: с ранних лет Прасковья мечтала о высшем образовании. Учиться, учиться и еще раз учиться! Причем не где-нибудь, а в университете имени, как говорила сама Паня, Михайла Васильевича Ломоносова. Но, похоже, ее поезд ушел…

– Не спеши хоронить себя, сестрица! – ободрил, впрочем, на сей раз, кажется, не совсем удачно, добродушный спортсмен-диверсант. – У нас с тобой вся жизнь впереди. Вот победим фашиста и…

И в это время непривычную для военного времени тишину разрезала сирена…

В последнее время ленинградцам приходилось гораздо реже (если сравнивать, к примеру, с первой, самой страшной, блокадной зимой) слышать ее, да и сама тревога, предупреждающая об артиллерийских обстрелах и воздушных налетах, с недавних пор и вовсе часто оказывалась ложной, однако в этот раз, кажись, все было серьезно, ибо откуда-то издали донеслись звуки первых взрывов.

Паня взглянула на часы: "15.25" – и громко крикнула:

– За мной! Бегом!

Позже выяснится, что именно в это время, в четырех километрах от них на углу Лесного проспекта и Литовской улицы, один из вражеских снарядов угодил в трамвайный состав из двух вагонов (их движение возобновили еще в апреле прошлого года), в результате чего погиб двадцать один человек и тридцать восемь были ранены…

Но до многих районов Ленинграда вражеские снаряды уже не долетали.

И – верю – больше никогда не будут!

ГЛАВА 6

Прежде чем нырнуть в подземное укрытие, секретный сотрудник, шедший позади остальных, осмотрелся и сразу заметил его!

Пчоловский не бежал – нет; просто, сутулясь, быстро шел к намеченной цели – тому самому дому, в подвале которого было оборудовано временное бомбоубежище.

За ним, не вынимая рук из карманов, семенили еще двое: один в шинели, другой в фуфайке.

Первый – высокий, под метр девяносто, второй на голову ниже. Оба тощие, изнеможденные – либо просто "косят" под таких.

Сообщники? Или обычные ленинградцы, случайно оказавшиеся рядом?

– У тебя есть оружие? – взволнованно шепнул в ухо напарнику Ярослав.

– Нет.

– Тогда слушай мою команду…

– Отставить… Здесь приказываю я.

– Кому сказано? – повысил тон секретный сотрудник. – Хватай Прасковью – и за угол!

– Что-то случилось?

– И не задавай лишних вопросов.

– Есть! – Альметьев тяжело вздохнул и немедля подчинился. – Сестрица, родная, нам туда нельзя. Уходим… Быстро!

– А Ярослав Иванович? – дрожащим голосом поинтересовалась Паня.

– Он скоро нас догонит.

– Я останусь здесь, – что-то заподозрив, не на шутку уперлась Пашуто.

– И не вздумай! Как начальник велел, так и будем действовать. Это ведь не просьба, это приказ!

– Ладно…

Либо наши герои слишком громко выясняли отношения, либо у Пчоловского-Дибинского тоже безотказно работала пресловутая "чуйка", в разной степени свойственная агентам-нелегалам всех разведок мира, но он вдруг поднял голову и в тот же миг встретился глазами со своим антиподом, который к тому времени остался один.

– Ты?! – вспыхнули огнем и без того злые, как неоднократно отмечал Ярослав, абсолютно беспросветные глаза.

– Я, Слава, я!

Пчоловский сделал какой-то знак сопровождающим его мужикам (выходит, их все же тут целая банда?!) и медленно, с опаской пошел навстречу своему бывшему сослуживцу.

– Похоже, поход в бомбоубежище отменяется? – предположил он, остановившись в нескольких метрах от Плечова. (Про успехи нашего главного героя в самбо ему было доподлинно известно.)

– Так точно, – спокойно согласился Ярослав.

– Обниматься не будем…

– Почему?

– Ты ведь не баба. И я тоже. Однако… Давай пожмем друг другу руки! Все-таки одно дело делаем. Общее… Хоть и для разных господ.

– Это ты, братец, для господ, – спокойно уточнил Плечов. – А я – для своей страны, своего народа!

– Согласен, – как ты любишь выражаться, – скривился Пчоловский.

– Не забыл?

– Нет!

– Вот и славно… Будешь мир предлагать?

– Не знаю… Как бы там ни было, зла на тебя я не держу, – "тезка" упрятал повисшую в воздухе ладонь в кожаную перчатку. – И помощи никакой взамен за свое расположение – не требую…

– Может быть, потому, что мои товарищи пока что с твоими господами в одной упряжке? – не без оснований предположил агент вождя (и, как окажется позже, угадал).

– За что я тебя всегда ценил, так это за умение мыслить трезво…

– А может, ты в очередной раз хочешь сменить хозяев? – поинтересовался Ярослав.

– Нет… Не думал над этим… Пока… (За таким у них обычно следует: "А что мне за это будет?") Все равно ты не уполномочен принимать подобные решения.

– Кто знает? Может, все же лучше покаяться и, дабы заслужить прощение, предпринять соответствующие шаги?

– Какие именно?

– Для начала – хотя бы поведать мне о сути твоего теперешнего задания.

– Я и сам ни черта еще не понял… – неожиданно разоткровенничался Пчоловский – Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что… В любом случае мы должны первыми заполучить то, на что претендуешь ты!

– Вот и славно… Занимайся, выполняй задание, только не перебегай мне дорогу…

– А ты мне!

– Договорились. Надеюсь, когда-нибудь оценишь мое благородство и ответишь, как положено, – добром на добро.

– В каком смысле? – не понял бывший соратник.

– Я ведь легко могу сообщить куда следует, и тебя обложат со всех сторон, – пояснил Ярослав.

– Согласен.

– Но не сделаю этого.

– Спасибо, отец родной! – прижав руки к груди, шутовски поклонился Пчоловский.

– А ты ходи где-то рядышком, наблюдай, записывай, кто знает, как оно дальше повернется? Может, в будущем объединим свои усилия? Пусть на время, на короткий период, союзники все же. Пока…

– Там видно будет! – подытожил Пчоловский-Дибинский и, не оглядываясь, направился в сторону сообщников, поджидавших его на прежнем месте и в прежних позах – с руками, опущенными в карманы свободных брюк.

Однако далеко уйти ему не удалось.

– Да, позволь еще один немаловажный вопрос, – остановил его Ярослав.

– Говори! – чересчур резко обернулся "извечный" недруг, да так, что его лицо исказила гримаса невыносимой боли (видимо, там, в Несвижском подземелье, часть осколков попали ему в шею или голову). – Только быстрее…

– Ты на Карповке случайно оказался али как?

– Случайно. Чистое совпадение. Один шанс на миллион.

– То, что мы столкнулись?

– Ага.

– И последнее… Тетка твоя жива?

– Какая еще тетка? – удивился Пчоловский.

– Татьяна Самойловна.

– Тебе-то какое дело?

– В принципе – никакого, – рассмеялся Ярослав.

– Вот и сопи в две дырочки. Пока до вас не добрались! – угрожающе прошипел шпион.

ГЛАВА 7

Спустя мгновение из глубины соседней арки появилась Прасковья и… с разгона бросилась на шею Ярославу.

Похоже, что наблюдать из глубины двора за всеми перипетиями неожиданной встречи, им с Николаем не составило особого труда.

– Не знаю почему, но я очень сильно волновалась. Нервничала. Переживала, – выпалила Пашуто. – У тебя все нормально?

– Да.

Тут же появился и Альметьев.

– С моей ногой даже за такой знойной женщиной не угнаться! – пошутил он. – Все? Можем продолжить наш путь?

– Легко, – сместил ударение на первый слог в еще одном любимом, но гораздо реже употребляемом слове разведчик.

– И куда теперь? – продолжал допытываться бывший однокурсник.

"Похоже, он и не подозревает о существовании какого-то сумасбродного академика. Цель у Коли одна – днем и ночью следить за мной", – пришел к выводу Ярослав.

А вслух произнес:

– Здесь недалеко. Четвертый дом по левой стороне, если я не сбился со счету.

– Я уже определилась, куда вам нужно. За мной! – в очередной раз взяла на себя командирские функции их бойкая спутница.

* * *

Плечов позвонил в дверь.

Дело в том, что 1 октября 1943 года почти во все дома Северной Пальмиры подали электричество; а водопровод и канализация и вовсе были пущены в эксплуатацию несколько месяцев тому назад. А еще… Именно в этот день начался учебный год практически во всех ленинградских школах, которые (о чудо!) оказались обеспечены всем необходимым: и освещением, и топливом, и учебниками, и письменными принадлежностями.

Никто не спешил впускать их в квартиру, однако вскоре Альметьев все же смог различить далекие шаркающие звуки, четко указывающие на присутствие в квартире хозяина. Или кого-нибудь другого?

Ярослав повторно нажал на кнопку звонка.

Подействовало!

Дверь приоткрылась – и в образовавшемся проеме возникло давно не бритое лицо. Нет, не по причине пьяного загула или еще каким-то форс-мажорным обстоятельствам, а сознательно – следуя, так сказать, негласным требованиям подзабытого старорежимного этикета.

Борода аккуратно подстрижена, усы со всех сторон подбриты и, похоже, специально подкручены.

– Здравствуйте! – вежливо наклонил подбородок Яра.

– День добрый…

– Нам нужен профессор Мыльников, – продолжил наш главный герой, хотя, конечно же, с первых мгновений признал в вышедшем мужчине человека с подаренной Копытцевым фотографии.

– Берите выше – академик! Хотя и профессор – тоже правильно, – располагающе усмехнулся хозяин и сразу же… нахмурился, излучая абсолютную неприязнь ко всему окружающему миру (как выяснится позже, столь резкие перепады в настроении были визитной карточкой, как сказали бы сейчас – фишкой, этого многостороннего и очень талантливого человека). – Просто разные понятия…

– Знаю, – кивнул Плечов.

– А вы кто будете? – настороженно поинтересовался Дмитрий Юрьевич.

– Ваши коллеги. Из Московского университета, – спокойно, уверенно, с добродушной, как ему казалось, улыбкой на все внешне безобидное лицо, продолжил секретный сотрудник. – Плечов Ярослав Иванович и Альметьев Николай Петрович. Плюс Пашуто Прасковья Петровна, наш, так сказать, гид и проводник. Точнее, проводница, из местных.

– По какому поводу?

– Руководство университета направило, по согласованию с партийными органами. Говорят, еще до войны – весной 1941-го, вы подали в самые разнообразные инстанции ряд жалоб и прошений, касающихся несправедливого лишения гражданства ваших предков, мечтающих вернуться на Родину.

– Было такое, – равнодушно бросил академик, по-прежнему не открывая до конца дверь. – Но теперь все это уже не очень актуально: дед недавно ушел из жизни, так и не дождавшись прощения.

– Извините. Немного затянули с рассмотрением. Сами понимаете, какое время.

– Да-да… Война все-таки… Хорошо, отец еще жив; может, хоть его напоследок осчастливите.

– Будем стараться.

– Одного не могу понять: причем здесь вы, коллеги, ученые мужи?

– В одном из обращений содержалось мнение, что ваш отец может по доброй воле вернуть в Россию некоторые очень важные реликвии, так сказать, в обмен на лояльность советской власти.

– И что?

– У нас в университете, куда руководство компетентных органов обратилось за необходимыми разъяснениями, создали комиссию, так сказать, по возвращению культурных ценностей. Я ее научный руководитель, Николай Петрович – мой заместитель.

– Так вот на что вы повелись? Впрочем, как раз на такую реакцию я и надеялся. Что ж, заходите, дорогие товарищи…

Последние слова были произнесены с такой желчью, что наши герои несколько оторопели и долго не решались переступить порог квартиры.

– Проходите, проходите, пожалуйста; чувствуйте себя, как дома… – еще раз предложил Мыльников.

– Спасибо!

Плечов первым прошел в хоромы "бесноватого", по мнению археолога Рыбакова, философа и, не дожидаясь дополнительного приглашения, устроился на старинном мягком диване с деревянными подлокотниками, после чего жестом предложил остальным сделать то же самое.

– Ну-с, начинайте-с… – подначил Мыльников, нервно расхаживая взад-вперед прямо перед лицами незваных гостей и постоянно поглаживая при этом ухоженную бородку, что, следует признать, весьма негативно – раздражающе – действовало на психику пришедших, особенно Прасковьи, которой приходилось постоянно отвлекаться от всецело охватившей ее страсти – осмотра роскошных профессорских хором. Высокие потолки с лепниной, огромные окна, а мебель!..

– Значит, так… Во-первых, вам привет от Бориса Александровича, – тем временем на свой страх и риск предпринял "ход конем" Ярослав, не понаслышке знавший о серьезных расхождениях во взглядах двух ученых.

– Рыбакова?

– Так точно!

– С этого, молодой человек, и следовало начинать! – с неподдельным восторгом воспринял такой поворот событий владелец апартаментов. – Надеюсь, мы с ним, как прежде, относимся друг другу с должным уважением…

– Да… Но – признаюсь по секрету – иногда наш общий знакомый смеет не очень лицеприятно высказываться в ваш адрес. Хотелось бы узнать почему? – попытался с разгона выяснить истину Плечов, однако академик, слывший в научных кругах прекрасным психологом и даже психоаналитиком, физиогномистом, лишь равнодушно махнул в ответ рукой:

– Это только на официальных мероприятиях, в присутствии сами знаете кого, он клянет меня на чем свет стоит, а в приватных беседах – слушает, раскрыв рот, и слово вставить боится! А потом некоторые мои предположения вдруг вовсю обыгрываются в его научных трактатах…

– На Бориса Александровича это непохоже! – грудью стал на защиту репутации своего близкого, с недавних пор, приятеля тайный агент.

Друг – это святое.

Так он был воспитан.

Как и все тогдашнее поколение советских граждан.

– Плохо вы его знаете… – грустно вздохнул Дмитрий Юрьевич, наперед считав с лица нашего главного героя всю защитную аргументацию.

– А вот и неправда, – невзирая ни на что, продолжал гнуть свою линию Плечов. – Очень даже хорошо! Он честный и, что немаловажно, – прямой человек. Между прочим, из староверов, о моральных принципах которых вам должно быть известно.

– Это правда, – согласился Мыльников. – Еще наши родители тесно дружили. А я, если хотите знать, с его идейными наставниками по сто грамм пивал. С Юрием Владимировичем, Сергеем Владимировичем, Василием Алексеевичем…

– Академиком Готье, профессорами Бахрушиным и Городцовым? – понимая, что таким образом академик в очередной раз проверяет его на профпригодность, сделал необходимые уточнения Ярослав. Что важно – совершенно безошибочно.

– А труды самого Рыбакова вы читали? – не сбавлял напора Мыльников.

– Естественно.

– И как относитесь к его размышлениям о россоманах?

– Положительно.

– Смею вас заверить, что к такой трактовке этого научного термина Бориса подтолкнул именно я!

Дмитрий Юрьевич распалился до такой степени, что, казалось, вот-вот закипит от негодования. Секретному сотруднику даже захотелось полить его водой. Прямо из брандспойта, если б тот вдруг оказался под рукой, или хотя бы из уже работающего крана.

Однако поступить так Плечов, естественно, не мог. Не только по отношению к этому седовласому, умудренному опытом человеку, но и к любому другому – врожденная интеллигентность не позволяла. Более того, с каждым уходящим мгновением жизненная позиция академика вызывала у него все больше симпатии, понимания и даже… неподдельного восхищения!

Да, он имеет иную – альтернативную, – как говорят, точку зрения по многим вопросам современности.

Да, не гордится властью рабочих и крестьян.

Да, соблюдает ряд давно попранных законов и правил.

Но ведь, по большому счету, Ярослав и сам такой…

Упрямый, со своими принципами и идеалами, которым он никогда не изменяет.

Зато – преданный и верный!

Какого-либо подвоха от таких ожидать не следует. Никому и никогда!

– Да не горячитесь вы так, пожалуйста, уважаемый коллега. Успокойтесь. Угомонитесь. Все будет хорошо. О’кей, как любят говаривать наши зарубежные коллеги! – примирительно улыбнулся Плечов. – У меня лично, да и у всех моих товарищей нет абсолютно никаких оснований не доверять вам.

– Спасибо. Я, с вашего разрешения, продолжу?

– Будьте добры.

– Более того, именно ваш покорный слуга предложил Борису тему докторской диссертации.

– "Ремесло Древней Руси"?

– Как? Вам даже такое известно?

От удивления профессор перестал теребить бороду и, к восторгу остальных, наконец-то присел на стул, стоявший невдалеке от дивана.

– Конечно. Все материалы исследования уже опубликованы в соответствующих изданиях и сейчас находятся в свободном доступе, – откровенно бравируя своей осведомленностью, выдал Плечов. – В том числе и в Ленинской библиотеке, которую с недавних пор возглавляет участник обороны Ленинграда товарищ Олишев. Василий Григорьевич.

Последнюю новость Мыльников откровенно проигнорировал. Может, это имя ему ничего не говорило. А может, просто предыдущий фигурант в научном плане представлял гораздо больше интереса?

– Значит, защитился Бориска? – задумчиво бросил Дмитрий Юрьевич, вглядываясь в неведомую даль, ограниченную потолком его квартиры, и вдруг вскочил со стула, чтобы снова и снова нарезать круги вокруг своих новых знакомых, с каждым разом увеличивая их диаметр, а, значит, и площадь.

– Так точно. В эвакуации, – подтвердил Ярослав.

– Но сейчас он уже в Москве?

– Да.

– Как бы я хотел встретиться с ним. Как бы хотел!

Он распалился чуть ли не до белого каления и принялся уже не ходить, а бегать по фигурному паркету.

– Погодите. Покончим с текущими делами, и я все организую, – как бы между прочим пообещал Плечов.

– Прекрасно, – опять угомонился академик и резко переключился на личность нашего главного героя. – Вы по специальности тоже археолог?

– Никак нет. Ваш коллега – философ, кандидат наук.

– Такой молодой… Бедная Россия, бедная… А может, наоборот – богатая ранними талантами, а?

– Не знаю, – пожал плечами Ярослав.

– Позвольте полюбопытствовать, кто ваш научный руководитель?

– Фролушкин.

– Федор Алексеевич?

– Да.

– Гений… Единственный ученый, мнение которого я почти всегда разделял.

– Был.

– Что значит – "был"?

– Убили его враги.

– Сожалею… Как? Кто? Когда? За что?

– Думаю, те же самые люди, которые будут противостоять нам и в этот раз.

– Что вы говорите? Что вы говорите?

Постоянное повторение, дублирование по несколько раз одних и тех же фраз откровенно раздражало малословного нелегала, но у каждого, как говорится, "свои тараканы". Если хочешь подружиться с оппонентом, надо просто не замечать его недостатков…

А Мыльников продолжал:

– Бог ты мой, Федор Лексеич… Какая величина! Какая глыба! По масштабу таланта с ним может сравниться разве что тезка наоборот.

– Алексей Федорович? – сразу догадался Ярослав.

– А вы и его знаете? – на сей раз академик не просто удивился. Он был поражен. И не мог вымолвить ни слова, как когда-то Рыбаков в его собственном присутствии.

Но у Плечова оставалось в запасе еще немало козырей!

– С недавних пор Лосев работает у нас на кафедре истории философии. Возглавляет сектор логики.

– И он, стало быть, продался вашей советской власти?

– Выходит так!

– Вот уж от кого не ожидал, от того не ожидал… Все! Мне срочно надо в Москву! Срочно!

Казалось, Мыльников прямо сейчас сорвет пальто с вешалки, к которой он вдруг приблизился, выбившись из очерченного круга, и немедля рванет в аэропорт или на речной вокзал, но Дмитрий Юрьевич лишь набрал полную грудь воздуха и… схватился за сердце.

Прасковья мгновенно бросилась на помощь.

– Не волнуйтесь… – попытался успокоить ее Мыльников. – Со мной такое часто случается. Возьмите таблетку в пиджаке, во внутреннем кармане… Нет, не там – справа… И положите мне под язык. Буду очень признателен…

– Слушаюсь! – безропотно подчинилась Пашуто.

И тут в диалог двух "монстров философской науки" вмешался третий. Альметьев.

– Как вы, должно быть, понимаете, уважаемый академик, так сразу, с кондачка, это дело не уладить, – произнес он.

– Вы о чем, молодой человек? – вскинулся Дмитрий Юрьевич, казалось, позабывший то, о чем он сам говорил несколько секунд тому назад. (Склероз? Так ведь рано еще!)

– О вашей эвакуации, пардон, деловой поездке в Москву… Сначала нам надобно связаться с руководством и все согласовать, – не замедлил проинформировать старшего коллегу Николай.

– Уж не с НКВД ли? – целиком и полностью приходя в прежнее, как в мыслях охарактеризовал наш главный герой, "воспаленное" состояние, ехидно скривил губы академик. – Или с его структурным подразделением – МТБ?

– С ними тоже. Я, кстати, воевал под эгидой этой, похоже, ненавидимой вами организации. В особой роте из выдающихся спортсменов. Если бы вы знали, сколько людей мы потеряли – молодых, красивых, сильных, никогда бы больше не говорили о ней с таким презрением, – и Альметьев, зло поблескивая глазами, вкратце поведал историю своей борьбы с оккупантами.

– Виноват… (Что-то шелохнулось в его заблудшей душе?). Вы еще и спортом занимаетесь?

– Самбо. Причем на довольно высоком уровне. Призер чемпионата СССР.

– Ого!

– Ярослав Иванович и вовсе чемпион страны…

– Неплохо. Однако великий поклонник крепкого русского словца, господин-товарищ Фролушкин, помнится, при жизни частенько повторял: "Водка – сила, спорт – могила".

– Каждый может заблуждаться…

– Согласен. – Мыльников невольно употребил любимое словечко Плечова, хотя с момента знакомства оно еще ни разу не слетело с уст агента вождя. – "Хуманум эррарэ эст"[13]13
  Humanum errare est – человеку свойственно заблуждаться (лат.).


[Закрыть]. Однако не все помнят продолжение этой гениально фразы, сформулированное, кстати, великим Цицероном: «Только дураки повторяют свои ошибки».

– Чтоб вы знали, наряду с военными нашу славную столицу защищали не только спортсмены, но и ученые, деятели искусств, представители различных творческих профессий, – не вступая в бесполезную дискуссию с одним из самых авторитетных специалистов в вопросе античной философии да ещё и академиком, предпочел развить предыдущую тему Альметьев, окончательно и бесповоротно (как ему казалось) добивая неотразимыми доводами страдавшего хронической антисоветчиной оппонента.