Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

Глава X. Нормальность и диссидентская революция тела

Вы живете в СССР и копите ненависть ко всему, что вас окружает. Идиотские речи генсеков, тошнотворная пропаганда, парткомы, психушки, очереди у прилавков… Но ведь вы живете в этой стране… Живете и не уезжаете… Если вы уехали, то эта реальность прекращает на вас воздействовать.

В каких еще случаях эта реальность на вас не действует? Если вы монах и настолько отстраняетесь от реальности вообще, что вам барабир… Хоть ненавистный «совок», хоть упоительная Швейцария… Вы со всем этим не контактируете… Хороший мир, плохой… Вы из мира вообще ушли.

Но это, как мы понимаем, не тот случай. Вы человек мирской… Мир, который вас окружает, вас категорически не устраивает… Вы в нем жить не перестаете. Вы наращиваете отчуждение от него.

Если вы нормальный человек, то вашей психике, вашему сознанию, вашему «я» нужен определенный объем подпитки. Причем получить эту подпитку вы можете только из системы «эта страна». Вы перекрыли первый, непосредственный, канал, по которому идет такая подпитка. Этот канал – реальность. Вас не интересует то, что интересует ваших сверстников. Вы не соединяете свои сенсоры, свои датчики разного рода с тем, что реальность из себя источает. Вы попадаете в депривацию, недоподпитку. Чем ее компенсировать? Чтением книг? Каких? Советских? Они пропитаны тем, от чего вы хотите отстраниться.

Вы перекрываете и этот канал. Остается великая русская литература. Можно, казалось бы, ненавидеть «совок» и обожать… Толстого, Достоевского, Пастернака, Мандельштама, Пушкина, Гоголя. Но это не так просто, как кажется.

Потому что вся эта литература (а также музыка, живопись и т. д.) диктует вам определенное отношение к миру. Именно то, которое для вас неприемлемо. Литература говорит вам о вашем долге перед народом. О том, что вы должны отречься от «себя для себя», но не «для России» (Гоголь), что «не для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал» (Мандельштам). На вас обрушиваются тысячи пронзительных строк. «Не может сын смотреть спокойно на горе матери родной»… Ну, и так далее. И вам нужно, чтобы выстоять, отключить и этот канал. А как это сделать?

Тут-то и появляется нормальное и ненормальное. Они все ненормальны – эти Блоки, Бунины, Пастернаки, Мандельштамы, Пушкины, Гоголи… Любящие «совдепию», не любящие ее… Это они своей ненормальностью, своими страстями по народу, своей совестливостью, своей исступленной морально-экзистенциальной проповедью подготовили «зловонный совок», от которого вы должны оградиться.

Это все – ненормальное.

А есть – нормальное. Вы, ограждающийся от ненормального, нормальны. И вам нужны связи с нормальным миром.

Нормальным миром… Уехали бы вы в тот же Израиль (и из него куда угодно еще, спотыкаясь все время о ненормальности – израильскую, американскую и другие – и добираясь до чего-нибудь нормального, то есть мертвого), вы бы вступили в контакт с этими иными мирами. Уловили бы их ненормальность. И приняли бы ее. Добрались бы до подлинно нормального и вместе с ним умерли заживо. Но поскольку все это от вас далеко, то, во-первых, та ненормальность не улавливается и именуется нормальностью. А во-вторых, она вас не может ни подпитать, ни разочаровать. Она находится от вас слишком далеко.

По-английски, вы, может быть, и хорошо читаете, но и не настолько уж хорошо… Да и в любом случае Шекспир, Мильтон и Чосер не заменят вам (куда от архетипов-то денешься!) Пушкина, Карамзина и «Слово о полку Игореве». И наконец, начнешь впускать их нормальность в душу – повеет их ненормальностью. «Что значит человек, когда его заветные желанья – еда да сон? Животное – и все». Почти как «самое дорогое у человека – это…». Тьфу! В итоге отвернувшаяся от своего и не прикоснувшаяся к чужому душа покрывается своеобразным панцирем… То, что под панцирем, болит. И больше всего вы начинаете завидовать – сначала тайно, а потом и нет – тем, у кого не болит. Надо, надо научиться у них. Надо, чтобы не болело.

И постепенно возникает нормальность-3: когда нет души, точнее, когда она не болит. А что происходит с чувствами, когда надо их отключать от души? Их надо переключать на тело. Тело – это большая система. Она включает в себя не только тело как таковое. Но и всю подключенную к телу среду. Глаза хотят радоваться красивым вещам. Кожа – элегантному белью. Ноги – туфлям, голова – шляпам. Задница – креслу и унитазу. Зубы – щетке. Желудок – пище…

И тут вы, наконец, понимаете, за что вы ненавидите «совок». За то, что он не дает радоваться вашему телу. И вся культура – такая же, как «совок». Чувства есть. Пищи для них нет. И всю силу чувств вы переносите на совокупное тело.

Нормальность-3 – это культ широко понимаемого тела, тела как такового плюс его продолжения в виде вещей.

Но это же фактически совпадает с нормальностью–2. Жизнь – это очки, набираемые телом. Сумма его больших и мелких одобрений. Тело превращается в бога. Ты ждешь его одобрений. Служишь ему.

Западная культура, западная цивилизация воспринимаются тогда как уроки на тему: «Способы получить одобрение от своего тела».

Разница между нормальностью–2 и нормальностью-3 в том, что нормальность–2 безнадрывна. Браток ограбил, домину отгрохал, в джакузи забрался и нежится… Как зверь…

А нормальность-3 – это надрыв. Это идеология. Так надо. Проклятая страна, проклятая культура, и, конечно же, проклятый «совок» разучили смаковать радости тела. «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья»? Это другое! Это им здоровый солдат нужен для их коммунистических гадостей. «Закаляйся! Если хочешь быть здоров…» Тьфу, тьфу и тьфу…

Герои Рабле невероятно долго обсуждают, чем лучше вытереть зад. Кошечкой… Мышонком… Белочкой… Отделы рекламы современных западных корпораций ничем не отличаются в этом смысле от Гаргантюа. Рабле был не так прост. И Бахтин, его воспевавший, был тоже не так прост.

Революция тела… Тела, способного к тонким ощущениям. «Ах, как это тонко!». Ощущения могут быть разными – необязательно включаемыми в понятие добродетель. И что? Мы люди широкие! Люди тела… Но не те люди тела, которые как животные! Мы люди ума и изыска, сумевшие возвыситься до того, что они называют низом.

Революция тела – это революция низа. Впрочем, и тот, кто просто тело лелеет, от примитивности и животности, наш союзник и друг. Враги наши – ненормальные, которые называют тело низом. Мы любим Запад не потому, что нам нужен Запад, а потому, что Запад – это школа, помогающая учиться тому, как получать одобрения тела.

Наши козлы – ненормальные, потому что у них все построено на духе. Западники – нормальные, потому что у них все построено на теле.

Комфорт – это что? Культ тела!

Начинается с тела. А потом удовольствия. Мы хотим удовольствий. Что их антитеза? Страдание. Нормальные – у кого удовольствия. Ненормальные – те, кто страдает.

Страдания мешают удовольствию. Мы не хотим видеть страдающих. Уродов, инвалидов… Они мешают нам получить удовольствие. Хотя… Можно же еще и получать удовольствие от того, что ты не страдаешь, а он страдает.

Церковь? Это о том, как попасть в рай.

Рай – это место удовольствий.

Там еще комфортнее, чем в отеле 6 звезд.

Мы – за церковь. Но за церковь удовольствий. Массы надо приучать к удовольствиям и пугать отсутствием удовольствий.

Потом оказывается, что спектр удовольствий можно расширить, наблюдая… Ну, те же гладиаторские бои! И что? Тело – безошибочно. Оно высший судья. Если оно испытывает оргазм от вспоротых животов и вываливающихся кишок – оно право!

Я мог бы показать, что все это кончается поиском метафизик, позволяющих освободиться от души и дать телу полноту абсолютного Властелина. Но это было бы забеганием вперед. Пока я лишь разобрал типы «нормальности», что есть патология для каждого из этих типов и… Как нормальность-3 в союзе с нормальностью–2 используются для ликвидации страны и общества.

Столыпин хотел русского бюргера.

Сталин понимал, что не будет никакого бюргера.

Петр I, исступленно желая бюргера и Амстердам, породил Пушкина и Санкт-Петербург.

Горбачев спустил с цепи псов нормальности–2 и нормальности-3.

Мы получили распад страны и регресс. Вместо обещанного развития.

И вот опять – развитие, модерн, нормальность. Понимаю, что желанна бюргерская нормальность–1. Но чтобы не получить вместо нее очередную революцию тела и низа… Да еще в условиях нынешнего триумфа тела и низа… Пытаюсь представить себе, какой молнией для этого надо долбануть и куда вихрь унесет… Воображения не хватает. А вот как можно низ еще больше развязать – понятно. Тонка грань… Нужен яркий свет и очень сочная краска, чтобы все увидели черту. И, увидев, не захотели перешагнуть…

Нормальность – очень коварная тема. Ты хочешь сделать свою страну нормальной… Вот ведь и Петр Великий хотел, к Кукую присматривался. А рядом – гедонизм, ему тоже нормальность нужна. И он точно знает, что «нормально» – это когда раскован низ. А какое развитие, если низ должен оседлать верх? Развитие – это когда «вверх». А если верха нет? Или он ненормален? Или если для кого-то развитие становится не освоением верха и восхождением (выше, выше), а освобождением от верха и нисхождением?

Рядом – все то, что уже разыграло карту под названием «революция низа», «революция тела»… «Вот-вот – подхватывает «это» любимую тему. – Нормальное! Нормальное и комфортное! И развитие – как что? Правильно! Как движение к этому… К телу, низу… К тому, что не хотела принимать как благо эта патологическая страна».

«Ах, – скажут вам, – вы хотите внедрить норму… Но патология-то какова! И всю эту патологию надо подавлять! Мы умеем это делать! Ну, конечно, же, гарантий тут быть не может! Может быть, объект настолько патологичен, что снова отреагирует на нормализацию распадом. А что делать? Сохранять его в состоянии такой патологии? И кому нужна нормальность–1? Поздно спохватилась, упиравшаяся патологическая дура! Модерн – позади! Желающих уродоваться ради того, что и так есть под боком в соседней стране, немного. А вот нормальность–2 и нормальность-3… Тут и база поддержки есть… Тела – кому только не хочется. Низа – тем более. И потом… В этом есть постмодерн… Будущее, так сказать… Глобализация… Потребительское общество… Шизо-капитализм как прорыв к низу, к храму Тела…»

А может быть, что и не будет все говориться напрямую… Скорее всего не будет… Это начнет складываться, склеиваться… Возникнет новая интеллектуально-политическая реальность…

Тут главное – развитие… Сложнейшая философская, метафизическая категория. Подменить ее туфтой – мол, развитие – это движение к очевидной цели… А разве цель не очевидна? Ну, так вот… Движение к очевидной цели – это развитие… А цель – нормальное… А нормальное… И понеслось.

Кстати, кто-нибудь понимает, почему развитие так увязывается с нормальным? Гений – вот кто движитель развития, не так ли? А что такое «гений»? Нет, это не обязательно «помешанный» (ну, «гениальность и помешательство» и так далее). Но это обязательно тот, кто меняет норму, уложившееся, привычное. Бетховен – нормален?

Революция 1917 года – зло…

Революция 1789 года – тоже зло…

Все социальные революции – зло.

Все революционеры – смутьяны, зовущие к потрясениям.

А научные революции – зло? Эйнштейн – такой же смутьян, как Ленин и Робеспьер?

Бетховен – зло?

А духовные революции? Понятно, кто тогда смутьян. Так его и распяли в качестве такового.

Развитие – это проблематизация рамок, считающихся несомненными.

Несомненное – это то, что Солнце вращается вокруг Земли. Потом оказывается, что Земля вращается вокруг Солнца. И это – революция. Со своими, кстати, мучениками и героями. А кто такой Джордано Бруно?

Некие рамки, не подвергаемые проблематизации, – это парадигма. Кун определял научную и научно-техническую революцию как смену (ломку) парадигм. Парадигмы сами не меняются. Их меняют. Парадигма – нормальное. Смена парадигм – это ломка нормального.

Развитие – это череда научно-технических революций. Конечно, и других тоже. Но это сразу втягивает в дискуссию о роли социальной революции… Оставим спорное… Роль научно-технических революций в развитии – бесспорна. Или развитие обеспечивает только нормальный бюргер с домиком и палисадником? Как-то слишком уж несерьезно. Научный или культурный гений для развития важнее благолепного бюргера. Вновь – спорная позиция? Хорошо! Не будем спорить, кто важнее. Но ученый важен? Ньютон важен? И культурный гений – тоже важен! Значит, развитие – это цепь меняющихся парадигм, научно-технических и иных.

И причем тут нормальность? Любая – хорошая или плохая? Нормальность – это наличествующая парадигма. А развитие – это ломка парадигмы, ломка этой самой нормальности. То есть развитие – это ненормальность.

А теперь давайте подумаем, что будет, если соединить нормальность с развитием как ненормальностью. Если к единице со знаком плюс прибавить единицу со знаком минус, то будет нуль. Что такое нуль в арифметике, понятно. А в философии? Философии вообще и философии развития, в частности?

Столыпин, Сталин, Горбачев… Петр I… Ученые… Это все лики – свершения, несвершения и извращения этого самого развития. Что такое совокупность ликов, в том числе и «лика мутации»?

Это бытие развития… Все его бытие как совокупность ликов, фигур… А что есть, кроме Бытия? Ничто. У развития, как и любого «явленного», есть его Бытие, представленное Фигурами или Ликами, и его же Ничто. Его нельзя увидеть, ибо у него нет лица, нет формы. Но его можно услышать. И не как музыку (музыка – это тоже форма). А как смех.

Глава XI. Нормальность как оргоружие

Разбирая все варианты использования нормальности, мы не можем игнорировать и тот вариант, при котором нормальность превращается в свою противоположность. А задание обществу и стране: «Станьте нормальными!» – оборачивается наращиванием системных социальных патологий, то есть мутацией. Предположим, что наш враг или конкурент (а у какой страны и какого общества нет врагов и конкурентов?) знает о том, что определенным образом сформулированное требование «Станьте нормальными!», превратившись в систему реформ, может породить все социальные патологии и разрушить объект. То есть этот враг или конкурент понимает, что нормальность может быть инструментом цивилизационной деструкции, социокультурным вирусом, средством стимуляции мутагенеза, киллером социокультурной системы. Почему бы этому врагу или конкуренту не попытаться использовать нормальность подобным образом? То есть почему бы ему не превратить нормальность в оргоружие, направленное против той страны, которую якобы хотят нормализовать?

Враг или конкурент не может действовать в этом направлении сам. Но он может поддержать определенные действия фанатиков нормализации, направив их деятельность в определенное русло. Фактически именно этим и был так называемый «Гарвардский проект», который породил и развал СССР, и безумие 90-х годов. Неужели кто-то думает, что это в прошлом? И что благие намерения что-то там действительно нормализовать не могут быть средством мощения дороги в ад распада и мутагенеза? Мы уже видим, что есть не только фанатики, которые пойдут на это, веря в нормализацию (и на самом деле уже созрев для превращения из нормализаторов в революционеров тела, то есть в свою противоположность), но и другие группы. Как криминальные, так и органически антигосударственные, то есть фундаментально мещанские.

В этих условиях мы не имеем права считать, что нормальность обернется какой-то (пусть и нелюбой нашему сердцу, но благопристойной) нормализацией. Мы должны рассматривать весь спектр возможностей, включая те возможности, которые превратят лозунг «Даешь нормальность!» в средство усугубления патологизации.

Говоря о необходимости рассматривать весь спектр возможностей, я вовсе не считаю, что медведевская философия нормальности и ее политические дериваты обязательно приведут к усугублению патологии. Я, напротив, убежден, что медведевская органика чужда патологизации и деструктивному началу. Но Медведев – не личность, в одиночестве творящая миры, а политик. Он должен на кого-то опираться, учитывать групповые интересы, апеллировать к существующим в обществе разнокачественным мотивациям. Каждый переход от личностной интенции к различного рода политическим действиям и уж тем более проектам предполагает разнообразные социальные и политические интерфейсы. А такие интерфейсы образуют не винтики и микросхемы, а люди. Люди же у нас сейчас активно встроены в социальные системы самого разного качества. Что в итоге получится? Это не может не беспокоить. В подобном беспокойстве нет ничего от инсинуации.

Скептически настроенный читатель, конечно, может сказать, что я придираюсь к словам Д.Медведева. А также оперирую критериями безвозвратно ушедшей эпохи, когда колоссальная политическая машина, получив обязательное для выполнения задание, начинала действовать по принципу: «Решения партии в жизнь!».

Он может сказать также, что я перевожу тексты Д.Медведева из разряда обычных предвыборных обращений в чуждый существующей политической системе разряд идеологических (и стратегических) документов, становящихся для их создателей делом жизни, чем-то наподобие знаменитого «на том стою и не могу иначе».

И наконец, он может сказать, что я, вдобавок к неадекватному пониманию соотношения слова и власти, проявляю сходную неадекватность и в части соотношения между словом и обществом. Любым словом вообще. И властным в особенности.

Методологически продвинутый читатель упрекнет меня в том, что я, в погоне за художественно-символическими аллегориями, использую метод экстраполяции, проводя упрощенные параллели не только со сталинскими и горбачевскими социально-политическими реалиями, но и с реалиями совсем уж древних времен. А «таперича не то, что давеча».

Но готов ли такой, методологически продвинутый, читатель утверждать не только наличие глубочайших изменений (кто же спорит!), но и отсутствие каких-либо инвариантов, за сохранение которых отвечает ядро (социокультурное, историко-политическое и так далее) того субъекта, на чьи глубочайшие изменения читатель справедливо указывает?

Хочет ли такой читатель сказать, что этого ядра нет вообще? Вряд ли, поскольку если он «продвинутый», то не может не знать, что обладание самых разных систем ядром установлено не только социологами и культурологами, но и биологами, архитекторами компьютерных систем и так далее.

И какой смысл говорить о масштабе изменений, если нет дополнительной к изменчивости устойчивости (она же, если мне не изменяет память, наследственность)? То есть возможности, в дополнение к ответу на вопрос: «Насколько меняется?», ответить и на вопрос: «Что или кто меняется?».

Или же читатель, вслед за известным философом и бывшим советником Ельцина А. Ракитовым, считает, что можно говорить не просто об огромных изменениях (культурных, политических, социальных, экономических), но и о смене ядра у подвергнутого этим изменениям субъекта?

Но тогда читатель, опровергая мой результат, поддерживает мой метод (ракурс, принцип подхода и так далее). Он признает, что выступления Д.Медведева, носящие, конечно же, прикладной характер, вписаны в контекст стратегической и концептуальной борьбы, которая не только не стихла, но и тяготеет, увы, ко все большему обострению.

И доколе, в самом-то деле, можно делать вид, что это не так! Мой методологически продвинутый оппонент – вовсе не умозрительный мальчик для битья, которого я изобрел для «оживляжа» своих теоретических построений. Это реальный и вполне матерый коллективный «оппонентище», который ничуть не хуже меня понимает значение надстроечных метаморфоз для реализации… Нет, не прагматических намерений надстройки этой, отнюдь, – для реализации собственных стратегических устремлений, когда-то гордо именовавших себя «окончательным решением русского вопроса», а теперь скромно названных этой самой «сменой ядра».

С точки зрения ревнителей данной «смены», нормальная Россия – это Россия, сменившая системное ядро. Россия с качественно новыми социокультурными кодами. Это Россия, расплевавшаяся окончательно со своей прежней (не семидесяти-, а тысячелетней – вот что тут важно) патологичностью, безумностью etc. Обращаю внимание тех, кто не так продвинут, как мой «методологический оппонент», что одно дело – говорить о сколь угодно масштабных изменениях периферии системы, а другое дело – утверждать, что налицо именно смена ядра (разгром того, что Унамуно называл интраисторией).

Если кому-то кажется, что для такого разгрома достаточно разгромить традиционное (в основе своей аграрное) общество, то этот «кто-то» не в ладах с собственной (собственной ли?) историей. Сталин разгромил традиционное общество. Конечно же, своеобразным способом… Коллективизацию можно понимать ведь и иначе, не так ли? И все же интраистория очевидным образом перекочевала в индустриальное советское общество. Не перекочевала бы – в войну бы не выстояли. Перекочевала ли она и в постиндустриальное общество? Михаил Ромм мучительно пытался ответить на этот вопрос в фильме «Девять дней одного года». Режиссура того времени прекрасно понимала, что такое кастинг (выбор актеров на роль).

Выбирая оппонентом Баталова (актера не интеллекта, а обаяния) аж самого Смоктуновского, Ромм показывал, что он, как минимум, не играет в просоветские поддавки.

Я-то считаю, что он играл в другие поддавки, обрекая на поражение просоветскую (и это многие понимали) линию Баталова.

Подаренные советской цензуре покаяния Ильи в исполнении Смоктуновского – не более, чем фига в кармане.

Концепция – это не «хэппи энд» и не отдельные словесные реверансы. Это кастинг и только кастинг. И все же Баталов не проигрывает Смоктуновскому. Почему? Потому что конфликт Баталова и Смоктуновского (про– и антисоветских представителей постиндустриального, академгородковского, реального мира) дополняется далеко не безоблачным союзом Баталова и Н.Сергеева (академгородковского сына и аграрного бати).

Сжатый между двумя очень крупными актерами – Смоктуновским и Сергеевым, – Баталов должен был бы сокрушительно проиграть. Но он не проигрывает, потому что…

Потому что – интраистория! Сергеев не по цензорской воле, а по факту игры поддерживает Баталова, а не добивает его. Хотел ли этого Ромм или так это получилось у актеров, игрой которых (если они талантливы) управляет уже не режиссер, а дух культуры? Не знаю. Знал это только Михаил Ромм. Но он эту тайну унес в могилу.

Дело, разумеется, не в творчестве одного художника по фамилии Ромм и даже не в совокупном художественном творчестве эпохи, а в той реальности, которую это творчество отражает, выражает, а в каком-то смысле и формирует.

Эта реальность, во-первых, позволяла выдвигать и реализовывать самые смелые постиндустриальные проекты. В стране был нужный для этого творческий потенциал. И не только творческий, но и социальный.

Что такое творческий потенциал? Это наличие ученых, выдвигающих и реализующих масштабные идеи, формирующие новый облик страны. Это когда есть Курчатов и Королев.

Что такое социальный потенциал? Это когда есть среда, превращающая идеи в проекты – ядерный, космический и так далее. Такая среда состоит не только из творцов (которых всегда немного), но и из всего, что обеспечивает жизнеспособность замыслов этих творцов. А это миллионы людей. Миллионы – воодушевленные постиндустриальной перспективой, готовые подвижнически работать во имя ее осуществления. Труд по созданию нового в принципе не может быть бюргерским, то есть нормальным. Такой труд всегда рыцарский, исступленный, подвижнический.

Посмотрите в хронике на лица молодежи 60-х годов, собиравшейся на концерты и дискуссии в Дубне или новосибирском Академгородке. Это чистые, воодушевленные лица. Если бы тогда политические лидеры оперлись на этот контингент, сделали бы этот контингент своим Семеновским и Преображенским полком – мы жили бы уже в стране с возможностями, стократно превышающими СССР 1980 года. Свобода не стала бы синонимом деструкции. Застой не заразил бы своими миазмами все слои советского общества.

Почему же этого не произошло? Потому что правящий класс, так называемая номенклатура, предпочел организовать регресс и развал СССР, но сохранить свои иерархические возможности. Номенклатура не захотела делиться властью с интеллигенцией. А без готовности делиться властью с этой социальной силой, превращающейся на постиндустриальном этапе из прослойки в господствующий класс (когнитариат, меритократию), развитие не могло осуществляться столь интенсивно, сколь это нужно было в условиях глобальной историософской и геополитической конкуренции. Интересы номенклатуры – шкурные, корыстные, враждебные всему историческому – совпали с интересами наших врагов и конкурентов.

Что же касается интеллигенции, то у нее не хватило политического самосознания для того, чтобы понять собственные интересы с достаточной глубиной и масштабностью. Той глубиной и масштабностью, при которой интересы класса приобретают характер веления Истории. Без этой глубины и масштабности класс не может возглавить процесс перехода страны на новый этап развития. А будучи неспособным это сделать, он становится пешкой в чужой игре. Так и произошло.

Застой состоялся не потому, что Брежнев ничего не мог ему противопоставить, а потому, что номенклатура не хотела передавать кому-либо власть и не могла сама реализовывать развитие. Застой породил множество тяжелейших политических, социальных и культурных заболеваний, поразивших, прежде всего, интеллигенцию, в которой номенклатура видела нежелательного властного конкурента. Диссидентство и эскапизм, конформизм и потребительство, то, что Кьеркегор назвал «смертной болезнью», и рассмотренный мною выше культ псевдонормальности, приводящий к построению «церкви тела».

Номенклатура боялась одного: что интеллигенция перехватит у нее инициативу в рамках Красного проекта. Она совершенно не боялась, что интеллигенция начнет с этим проектом воевать. Она поощряла эту войну в ее двух вариантах – сахаровском и солженицынском. Она знала, что в итоге интеллигенция заработает весь букет описанных мною выше социальных заболеваний.

Когда же эти заболевания перешли в острую фазу и превратились в опаснейшие социокультурные штаммы – номенклатура сделала следующий шаг: она эти штаммы выплеснула на общество так, как штаммы бактериологические выплескивают на подлежащие уничтожению войска или чужое мирное население. В конечном итоге, интеллигенция стала разносчиком заболеваний, уничтожающих другие слои общества. Да и эти слои общества были патологизированы. Каждый из слоев в соответствии со своей органикой. Криминальный гедонизм, мещанство (не зря названное Горьким «ненавистью к людям»)… Мало ли что еще было использовано для того, чтобы общество превратилось в регрессивную слизь…

Когда же оно в эту слизь превратилось, исчезло все то, что позволяло в предыдущую эпоху считать реалистичными самые смелые планы развития. Исчезла интеллигенция (научно-техническая, в первую очередь, но и не только). Исчез рабочий класс, созданный ценой невероятных лишений. Если сейчас в объявлениях пишется: «Требуется сварщик не старше 75 лет», – то это о чем-то говорит, не правда ли? Исчезла промышленность как стратегическая целостная подсистема. Плохи или нет были советские автомашины, самолеты, поезда и так далее – мы на этом передвигались. Мы пахали на своих тракторах. Мы имели свое, пусть и несовершенное, станкостроение. Мы в целом организовывали жизнь, опираясь на свой внутренний, а не внешний рынок.

Все это было обременением для тех, кто осуществлял реформы 90-х годов. Интеллигенцию, заразившую народ разрушительной волей к нормальности (в ее описанных мною вариантах криминального гедонизма и «церкви тела»), использовали и превратили в социального маргинала. Общество управляется внутренними, а не универсальными социальными иерархичностями. Мой отец, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, получал 600 советских рублей в месяц. Много это или мало? Поскольку рабочий получал 150–180 рублей, то это в 3–4 раза больше, чем зарплата рабочего. Это «в раза больше» определяло место в обществе, степень нужности, а значит, и уважения. А также все остальное.

Сегодня мои учителя, профессора Московскою геологоразведочного института (института, по определению обеспечивающего сырьевой сектор экономики), получают никак не больше 500 долларов, а то и меньше. Профессора ряда ведущих технических вузов – по 500 долларов. Счастливцы, добившиеся высшей квалификации в МГУ, – по 800–900 долларов. Нормальность? В какой другой стране мира, пусть не развитой, а развивающейся, существует такая депрессия в сфере оплаты труда ученых, инженеров, профессоров и так далее? Везде эта лидирующая группа, группа развития, получает больше других категорий работников. Меньше других категорий она получает только у нас в стране. И это говорит о качестве протекающего процесса больше, чем все заявления по поводу воскрешающейся России.

Эти заявления – непонятно, кому нужные, – выполняют чудовищную роль. Они мешают осознать, что происходит с действительностью. 15 февраля 2008 года, Красноярск. Из стенограммы выступления Первого заместителя Председателя Правительства России Дмитрия Медведева на V Красноярском экономическом форуме «Россия 2008–2020. Управление ростом»:

«Продолжая реализацию тех проектов, которые были инициированы два-три года назад, мы должны будем сконцентрироваться в ближайшие четыре года на основных направлениях, на своеобразных четырех «и»: институтах, инфраструктуре, инновациях, инвестициях».

Позже Д.Медведев начнет говорить о пяти «и», добавляя в качестве пятого «и» интеллект. Этот разговор о четырех или пяти «и» был бы абсолютно правомочен в конце 60-х годов, в условиях СССР, готового к постиндустриальному рывку. Он был бы столь же правомочен в условиях высокоразвитой капиталистической действительности, например, той, с которой имел дело Рональд Рейган. Но он абсолютно неправомочен в условиях четырех «д» – декультурации, деиндустриализации, десоциализации, дегенерации. В условиях системного регресса, захватывающего как материальную, так и духовную сферу. В условиях глубочайшего культурного провала.

Все это сдержано Путиным в период с 2000 по 2008 год, и потому мы еще не развалились окончательно. Но сдержано – не значит переломлено. Признай Медведев в качестве исходной ситуацию четырех «д» – ему пришлось бы говорить о восстановительном периоде или о чем-то другом, находящемся в соотношении с поставленным конечным заданием. Ни один политический лидер не может говорить о цели, не характеризуя стартовое состояние, из которого надо двигаться к цели по определенной траектории.