Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)

В 1991 году все можно было как-то списать на то, что Личность захватили врасплох. У народа отсутствовал опыт отстаивания социальных прав. У него не было также опыта ущемления этих прав. Он был увлечен новой утопией. Он находился в состоянии революционного угара. Он был испуган странным ГКЧП. У него после краха ГКЧП совсем не осталось реальных альтернатив Ельцину. Разве что полный распад всего… Не Горбачева же было поддерживать после августовских событий!

Кроме того, народ был загипнотизирован антиправовой ситуацией ГКЧП. Танки на улицах… Добавьте к этому несобранный гэкачепистами Съезд народных депутатов, который надо было собрать прямо 19 августа… А также двусмысленность гэкачепистов, продолжающих парадоксальным образом апеллировать к Горбачеву… Янаев так прямо говорил: «Мой друг Михаил Сергеевич»…

Но в 1993 году народ, делая исторический выбор, уже не был захвачен врасплох. Его социальные права уже были чудовищно ущемлены гайдаровскими реформами. Утопия уже рухнула. Жестокая социальная правда уже обнажилась. Танки на улицу вывел Ельцин, а не Верховный Совет. Сам этот Верховный Совет, худо-бедно, стал политической альтернативой (Руцкой хотя бы не говорил: «Мой друг Борис Николаевич»). В конце концов, альтернативной политической воли при всей ее проблематичности хватило на какое-то сопротивление, доведенное хоть до беспомощной, но стрельбы.

Говоря об уроках октября 1993 года по горячим следам событий, я достаточно подробно разбирал особые обстоятельства, в какой-то мере оправдывающие Историческую Личность (крайняя невнятность оппозиционных политических сил… неоднозначность лидеров… совершенно особый феномен Зюганова и КПРФ… коварство спецслужбистских игр…).

Но, оговаривая все это, нельзя это превращать в индульгенцию. Революционные силы ВСЕГДА невнятны. Политические лидеры ВСЕГДА неоднозначны. Внутри революционных действий ВСЕГДА есть спецфеномены. Что, Каменев и Зиновьев не опубликовали в газете заявление против ленинского плана вооруженного восстания, фактически «сдавая» тех, кто это восстание планировал?

Но внутри революционных действий ВСЕГДА есть еще одно: накаленная энергия масс.

К 1993 году у меня уже был немалый опыт работы в «горячих точках». Я внимательно отслеживал массовые шествия и митинги во многих городах СССР в эпоху так называемой перестройки (1989–1991 годы). Их организаторы обычно преувеличивали численность участников в несколько раз. Так возник миф о миллионных демократических митингах на Манежной площади. На Манежной площади не может разместиться миллион человек. (То же самое, кстати, и с Майданом Незалежности, со всеми прилегающими к нему «рукавами», во время «оранжевой революции»). Миллионный митинг я видел один раз – в Баку с десятого этажа гостиницы, рядом с которой этот митинг проходил.

Тот, кто это увидел и пережил, вряд ли стал бы говорить о миллионах на Манеже и Майдане. Миллионов человек там не было. Но ведь сотни тысяч действительно были!

Самым мощным массовым действом, осуществленным патриотической оппозицией, было 9 мая 1993 года. Тогда на улицу вышло реально до двухсот тысяч человек. Вскоре после этого неслыханного успеха прошли совещания патриотических интеллектуалов и политиков. К чему сводилась общая (между прочим, небезосновательная) оценка? К тому, что если 9 мая вышло так много людей (понимавших, кстати, что это рискованно), то в случае, если Ельцин разгонит законно избранную конституционную власть, а эта власть проявит стойкость, к зданию Верховного Совета (почему-то называемому Белым домом) выйдет полмиллиона людей, защищающих свое растоптанное социальное достоинство и Конституцию.

Реформы Гайдара начались в январе 1992 года. К октябрю 1993 года большинство российского населения было беспрецедентно и бесстыдно ограблено. Ученые, врачи, учителя ввергнуты в нищету. Армия и спецслужбы унижены. 9 мая было расценено как неопровержимое доказательство того, что революционная ситуация в ее классическом варианте уже сформировалась и окончательно созреет к осени 1993 года. Я до сих пор не знаю, почему я оппонировал этой точке зрения и сгоряча сказал, что к «Белому дому» соберется максимум 20 тысяч человек. Выйдя с совещания, я упрекал себя за горячность и совершенно несуразный прогноз.

После подписания Ельциным наглейшего Указа 1400, распускающего парламент (на что у Ельцина было не больше полномочий, чем у его дворника), вожди оппозиции вышли на балкон, ожидая встречи с полумиллионной толпой. Особенно на это рассчитывали те, кто приветствовался толпами, собравшимися к этому же «Белому дому» в августе 1991 года. Тогда они были не патриотами, а демократами. Бледные как мел, они смотрели вниз. Там было… Сначала 10, потом 15… Ну, 20 – но никак не 200 и не 500 тысяч человек. Я был потрясен ничуть не менее, чем они… Впрочем, обсуждать здесь те горькие события и их провокационные слагаемые я не имею права. Это было бы переключением внимания читателя на не имеющие отношения к основной теме сюжеты. Провокации и провокаторы – неотъемлемое слагаемое любой революции. Много раз за эти годы я спрашивал себя: «Почему я дал тот прогноз? Изумился, дав его?.. И второй раз изумился, увидев, что угадал?»

Практическое основание для того, чтобы дать такой прогноз, у меня было одно – крайняя неоднозначность результатов референдума, проведенного в апреле 1993 года. Но главным, наверное, все же стало теоретическое основание. Безыдеальных революций не бывает. А значит, 1991 год был не революцией, а сбросом, падением в регресс, продажей первородства за чечевичную похлебку жалкой, но желанной «нормальной жизни». За регрессивный «нормалёк» с его, блестяще угаданными Ельциным, «социотелесными» вожделениями.

Метафизика развития… Какая метафизика – без таинства, преобразующего личность! Такое таинство называется инициация?

Во-первых, совершенно необязательно. Мистерии были задолго до орденских инициации.

Во-вторых, ну и что? Воспользовались люди метафизическим опытом в своих целях. Вам цели их не нравятся? Воспользуйтесь тем же опытом для других целей… Или добудьте другой, еще более глубокий и достоверный метафизический опыт. Делайте все, что угодно – кроме одного. Не надувайте губы. И не прячьте голову под крыло. Ситуация уж очень взрослая для того, чтобы губки надувать и о злых силах без толку толковать. И слишком жестокая, чтобы прятать голову под крыло. Есть личность, выходящая из таинства преображенной. Историческая Личность с помощью еще более сложных метафизических социальных действ тоже может быть преображена… Дело не в этом… А в том, что преображение может иметь разный вектор.

Есть инициатическое преображение. Историческая Личность, совершая такое социальное таинство (модернизация или иное развитие), восходит. А есть контринициатическое преображение. Историческая Личность под воздействием контринициатического преображения (регресса) нисходит.

Первородство – ключ к Инициации и Восхождению. Позитивному, восходящему преображению, если вам больше нравятся такие слова. Похлебка – ключ к контринициации, нисходящему преображению, отпадению от развития, регрессу.

Уголовники, и те это понимают. На их языке это называется опустить. На языке фашистских концлагерей – сломать. Не все ломаются. Но ведь рабочие, согласитесь, технологии… Проверенные… Их и применили.

Что теперь делать? Расколдовывать, возвращать к Первородству, менять качество подпитывающей культурной и социальной энергии, выводить из Ада, наконец. Но не кудахтать о том, в каком все шоколаде и как мы стали, наконец, возрождаться. Думать надо, читатель! Не кудахтать, а думать. Нужно всерьез, взыскуя подлинного, глубинного понимания, разбираться с собственным прошлым и отвечать на вопрос: что случилось тогда? Тогда, в момент «опохлебкивания»? Нам с тобой, читатель, нужна теория, позволяющая иначе описать процесс 1985–1991 годов, так называемое горбачевское время. Вместо теории тебе предлагают конспирологию, абсолютизацию роли личности в истории, набор традиционных проклятий в адрес «Мишки Меченого», «Горбатого»…

И что, читатель, ты удовлетворишься подобными суррогатами? Тогда ты не мой читатель. Ты поверишь во всесилие ЦРУ, развалившего СССР? А почему КГБ не развалил США? Ты поверишь в нежизнеспособность коммунистического строя? А Китай, а Кастро, которому сулили гибель в 1992 году по причине его полной зависимости от СССР? Сейчас 2009 год, Кастро болен, что после него будет на Кубе неизвестно, но пока что там все в порядке, не правда ли? Куба и впрямь сильно зависела от СССР, я вовсе не хочу сказать, что она безупречна, хотя темпы развития там приличные, медицина, образование – на подъеме.

Но не в этом дело, читатель. Куба показала, что фатальной нежизнеспособности коммунистического строя нет. А уж как Китай показал это! Что? Там строй не коммунистический? А кто мешал Горбачеву (или даже Андропову) перестроить КПСС так, как перестроили КПК? Столы наших генсеков были завалены записками о благотворности китайского опыта! А может быть, мы-то, читатель, могли бы и не так взлететь, как Китай, а еще более мощно? У нас ведь были другие стартовые условия, другое население в образовательном и культурном смысле слова, другой уровень развития производительных сил!

Так что же произошло, читатель? В силу чего все обернулось у нас «похлебничеством» без берегов? Именно у нас! Когда это произошло? Понятно, что в названный уже мною период, римейком на который может стать наша нынешняя эпоха. Коль скоро есть основания для выдвижения подобной гипотезы (гипотезы о «перестройке–2»), то переживаемое мною дежа вю, которое я положил в основу своего диалога с элитной Пустотой, является понятным порождением большого политического римейка. Возможен ли он? И если да, то о чем поведает нам подобный повтор? Или даже его умозрительная возможность? Ведь, как я уже сказал выше, любой повтор позволяет глубже взглянуть на генезис и внутреннюю структуру повторяющегося. Так почему нам не попробовать это сделать?

Глава IV. Развитие и Танатос

Что случилось тогда, в момент «опохлебкивания»? И о каком именно моменте идет речь? О 1986 годе? 1987? 1988? Не поняв этого, мы не поймем, как теперь нам избыть случившееся (программа-максимум) или хотя бы не усугубить его, повторив тогдашнее (программа-минимум).

Программа-максимум и программа-минимум не могут быть даже разработаны (и уж тем более осуществлены) без политической теории развития. Политической… теории… развития…

Самое трудное – не потерять связь между теорией развития и текущей политикой. Теория развития интересна сама по себе. И так легко увлечься ею… Мне – так, наверное, еще легче, чем моему читателю.

Столь же легко превратить обсуждение развития в предлог для тех или иных политических игр. Или даже для сведения каких-либо счетов – политических, идеологических и так далее.

Кто-то скажет: «А вы не шарахайтесь из крайности в крайность! Избегайте и метафизических абстракций, и участия в слишком злободневных дискуссиях». Мудрый совет… Только вот понятно, каков будет интеллектуальный продукт, если его создатели к такому совету прислушаются. Тот, кто будет избегать крайностей, никогда не получит никакого синтеза. Ибо синтез как раз и требует работы с этими самыми крайностями (тезисом и антитезисом – так ведь?).

И опять-таки кто-то скажет: «А тот, кто увлекается крайностями, не получит вообще ничего». Совершенно справедливая констатация. Увлекаться крайностями ни в коем случае нельзя. С ними надо работать. Весь вопрос в том, ради чего.

У меня на этот вопрос ответ есть. Я работаю с крайностями для того, чтобы построить политическую теорию развития. Именно политическую! Само это название – «политическая теория развития» – как раз и связывает крайности: теорию развития и политику.

Другой вопрос, зачем нужна политическая теория развития. Понятно, что, вообще-то говоря, она нужна. Но зачем она нужна сейчас? Почему сейчас есть особая необходимость в построении именно данной теории?

Академическому ученому такой вопрос покажется диким. Политическая теория развития – это «терра инкогнита». Желание посетить такую «терра» для ученого столь естественно… Но я не академический ученый. И никогда не стал бы десантироваться на эту «терра» из одного лишь интеллектуального любопытства. Не хочу сказать, что оно отсутствует. Но оно никак не исчерпывает мою мотивацию.

Мне кажется, что ход вещей неумолимо требует этой самой политической теории развития. Именно политической! Без нее мы можем оказаться в положении, не намного лучшем, чем в конце 80-х годов XX века. Мотив «не оказаться в этом гнусном положении» для меня ничуть не менее силен, чем самодостаточное интеллектуальное любопытство.

Я уже показал в самом начале исследования, что о развитии начал говорить Владимир Путин. И что только потом эта тема была подхвачена Дмитрием Медведевым. Хронологически это так. И политически тоже.

А еще я показал, что игру в преодоление бессубъектности (соединение развития как стратагемы с правящей партией) тоже начал Владимир Путин. Опять же, это не вопрос для обсуждения. Это несомненный факт.

Так какова же роль Медведева в предмете под названием «судьба развития»? Почему эту роль можно считать особой? Почему свой газетный марафон я назвал «Медведев и развитие»?

Вдумайся, читатель, стал бы Путин играть в игру под названием «превращение «зайчиков» в «ежиков»», если бы не было фактора по имени Медведев? Конечно, не стал бы. Приобрела бы проблема развития без Медведева политический обертон? Конечно, нет! Только появление Медведева позволило (безосновательно или основательно – неважно) говорить о Путине как творце ужасного (или благодатного) застоя и о Медведеве как возможном творце благодатной (или ужасной) оттепели. А ведь без этого разговора тема развития не приобретает собственно политического привкуса. И зачем тогда нужна именно политическая теория развития?

И, наконец, главное. Оперативная информация, к которой я апеллирую только в крайних случаях, но от использования которой не собираюсь отказываться, о чем предупредил читателя еще в методологическом введении, говорит о том, что очень крупные глобальные игроки рассматривают Медведева как римейк Горбачева. Является ли Медведев подобным римейком или нет – неважно. Важно, что «они» его рассматривают в качестве такового. А также то, что эти «они» очень влиятельны. Медведев может обмануть подобные ожидания, а может их подтвердить. Поживем – увидим. По мне, так буквальных повторов вообще не бывает, и Медведев похож на Горбачева не больше, чем Путин на Брежнева. Но ошибочные суждения крупных глобальных игроков и сил – это тоже фактор процесса.

В любом случае, появление Медведева на политической сцене находится в особом соотношении с политической (и именно политической) проблемой развития. Без Медведева проблема развития оставалась бы сентенцией, в лучшем случае, административно-управленческой установкой. Вместе с Медведевым она приобрела политический характер. И, что бы ни произошло завтра и послезавтра, такая метаморфоза проблемы развития уже не отменяема. Это случилось! Даже если все переменится любым образом, случившееся уже неизымаемо из истории, а значит, и из политики. Это очень важно, читатель.

Но еще важнее то, что подобное появление политика, превратившего умозрительную при всем ее трагизме проблему развития в проблему политическую, – это в любом случае некий большой римейк. А значит – и возможность понять весьма глубокие вещи. Нужные для нас вне всякой зависимости от того, что будет происходить на узко понимаемой политической сцене.

Мы должны попытаться использовать имя Медведев для этого более глубокого понимания, возможного лишь при рассмотрении большого римейка, каким бы он ни был по существу – имитационным или действительным, губительным или плодотворным. Попробуем использовать этот ключ для того, чтобы открыть дверь, войти в комнату, где находятся какие-то ответы на интересующие нас вопросы. Для этого используем метод раскачки – от общего к частному и обратно. Равно как и уже обсужденный нами диалог с элитной Пустотой, которая уже на что-то откликнулась и по мере моего движения по исследовательскому пути будет откликаться все сильнее и сильнее.

Для начала, читатель, попробуем отжать все, что можно, из организованной нами формально-лингвистической связи.

Слово «Медведев» – средоточие конкретного, частного, политического в рамках наших аналитических построений.

Слово «развитие» – средоточие общего, метафизического, экзистенциального в рамках тех же построений.

Поставь между словами соединительный союз «и» – и формальная связь возникнет («Медведев И развитие»). Но толку ли от этой формальной связи?

Для того, чтобы такая связь наполнилась хоть каким-то содержанием, надо от лингвистической формализации перейти к чему-то другому. К чему?

Если не перейти ни к чему по-настоящему содержательному, то слова съедят друг друга. И неважно, какое из слов окажется поглощенным. Важно, что никакой связи между словами не будет. И политической теории развития не будет. Будет либо нечто сугубо конъюнктурное («отдадим дань новой политической моде»). Либо что-то из разряда тех или иных игр. Когда одно из слов произносится с пафосом, а другое с уничижением. Но если не игра и не мода, то что?

Поиск смыслов! Только за счет такого поиска может возникнуть политическая теория развития. И если ради нахождения смыслов надо работать с крайностями (метафизикой и политической злобой дня), то и надо работать. А как иначе?

Итак, каковы политические смыслы, востребованные разговором о развитии, который повели сразу два (подчеркиваю – два) главных действующих политических лица текущей российской политики – Путин и Медведев?

ПЕРВЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ – прямой и буквальный. Медведев – политик, отвечающий за страну, которая его избрала (все видели, что страна именно его и избрала), – говорит, что нужно развитие. Почему нужно считать, что он несерьезен? А что, развитие не нужно? Мы можем без него обойтись? Нет, не можем. Нет сейчас для России более острой проблемы, чем проблема развития. Путин, который поднял тему развития, будучи президентом, – став премьером и возглавив «Единую Россию», по-прежнему говорит о развитии.

Что? Эти разговоры обнажают элитную Пустоту? Тем важнее становятся разговоры о развитии в политическом, да и экзистенциально-политическом, смысле слова. Будут ли преодолевать Пустоту, заполняя ее чем-то… Будут ли в эту Пустоту падать… Любой из этих сценариев затронет не только заполняющих или падающих, но и Россию, находящуюся в весьма специфическом состоянии «всепохлебничества».

Сказано – пусть вяло и с оглядкой на разнокачественный прагматизм, но сказано – развитие или гибель. Какой бы смысл высокие официальные лица в свое заявление ни вкладывали – буквальный или иной, – сказанное начинает ворожить помимо воли сказавших.

Они имели в виду реальное осуществление развития? Тогда нужно переводить слова в дела. Они не переводятся? Тогда что имелось в виду? Что-то ведь имелось в виду? Даже если политики имели в виду одно, а элитная Пустота другое – как это начинает переплетаться? Кто тут победит, а кто проиграет?

Начинаем это рассматривать – и что получаем? Что есть и ВТОРОЙ МАСШТАБНЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ, который может быть вложен в обсуждение развития. И этот второй смысл носит операциональный характер. (Есть такая дисциплина – теория операций.)

С операциональной точки зрения, слово есть способ влияния на реальный процесс, а значит, и способ управления этим процессом. Как именно вы влияете на процесс с помощью слова – это отдельный вопрос. Слово «развитие», разным образом вбрасываемое в процесс, может оказать на процесс то или иное воздействие.

Оно может (а) ускорить развитие, (б) замедлить развитие и (в), коварно легитимировав нарушение функциональной нормы, породить очередную деструкцию.

Ведь функционирование и развитие – это два абсолютно разных (системщик скажет – ортогональных) «вектора». Возможно интенсивное развитие при минимуме функциональной активности. И наоборот – можно так наращивать функциональную активность, что для развития места вообще не останется.

Любой, кто занимался этим самым развитием профессионально, поймет меня с полуслова. Но ведь им мало кто занимался подобным образом. И потому необходимы поясняющие примеры.

Ребенок находится под опекой родителей, которые частично избавляют его от трат энергии на обеспечение функционирования. Но ребенок – существо с огромным профицитом энергии. Зачем ему профицит? Для развития. Старик, став беспомощным, тоже находится под опекой. Но по причине дефицита энергии. Есть разница?

Больному человеку облегчают функционирование в санатории или на больничной койке потому, что у него дефицит энергии. Но отшельник – часто полный сил человек – тоже начинает экономить энергию, переходя на упрощенное функционирование. Это называется «освободиться от суеты». У отшельника огромный профицит энергии. На что он ее тратит? На развитие.

Что такое нынешняя Россия? Старик, дитя, отшельник, белка, крутящая гигантское функциональное колесо? Есть ли энергетический профицит? Если нет, то какое развитие? А если есть? Любой специалист знает, что профицит энергии или будет направлен на развитие, или взорвет систему. У СССР 1985 года был профицит энергии. И что же произошло?

В апреле 1985 года состоялся пленум ЦК КПСС, вошедший в историю под названием Апрельский. На нем был провозглашен абсолютно позитивный и спасительный для страны курс на УСКОРЕНИЕ социально-экономического развития страны. Рычагами ускорения назывались научно-техническая революция, технологическое перевооружение и активизация «человеческого фактора». Если бы хватило политического мужества не отступать в дальнейшем от заявленных целей, страна не только бы сохранилась, но и завоевала новые позиции.

В любом случае следует констатировать, что в апреле 1985 года началась короткая, но важнейшая в политическом и историческом плане фаза периода перемен. И борьба за оценку этого исторического периода является политической борьбой, имеющей значение для будущего. XXVII съезд КПСС (февраль 1986 года) тоже, по сути, был съездом, проходившим под флагом этого самого совершенно позитивного УСКОРЕНИЯ.

Все подорвал Октябрьский пленум 1987 года, на котором Ельцин бросил вызов Горбачеву. Профицит энергии перенаправили – с развития на деструкцию, с «ускорения» на «перестройку».

И, когда я слышу о деструктивных силах, вбивающих клин между Путиным и Медведевым, я сразу вспоминаю этот самый Октябрьский пленум. Тогда мы поняли: РАЗВИТИЕ подорвано. Окончательный демонтаж РАЗВИТИЯ происходил на XIX партийной конференции, состоявшейся в июне 1988 года. Туг-то страна и завалилась в перестройку как таковую («гласность», сведение политических счетов, «Борис, ты не прав!»… и понеслось).

Итак, с апреля 1985 года началась недолгая позитивная фаза процесса перемен… Она не была свободна от самых разных двусмысленностей и внутренних противоречий. Но она БЫЛА. И содержала она в себе, в числе прочего, вполне серьезную и единственно спасительную заявку на РАЗВИТИЕ. Как только энергию перенаправили с развития на что-то другое (политическое «бодание» на высшем уровне) – этот позитив обнулили. Игра случая? Или спецтехнология?

«УСКОРЕНИЕ»… То бишь пролог к РАЗВИТИЮ! Сначала научно-техническому, а потом и другому… Если это произойдет, Советский Союз сохранится, укрепится, получит новый исторический шанс! Госдеп США, ЦРУ, Пентагон, администрация президента США, спецслужбы НАТО захлебнулись в экспертных записках, живописующих «ужасные последствия» этого самого ускорения. Наш геополитический противник бросил все силы на то, чтобы сорвать ускорение. Точнее, не допустить, чтобы оно перешло в нечто большее. Во что же большее?

Уже несколько раз я оговаривал, что мобилизационный прорыв – это одно, а мягкая модернизация – это другое. Оговорю еще раз. Вопрос столь важен, что тут, знаете ли, не до стилистического и жанрового изящества.

О прорыве как наимягчайшей модернизации заявил И.Дискин. Я уже столько раз, казалось бы, эту его заявку проблематизировал. Нужно ли снова заниматься тем же? Увы, совершенно необходимо. Не о понятиях спорим – о политике, причем донельзя животрепещущей.

Если прорыв – это просто термин и не более, то, конечно, его надо определить. Я дал свое определение и повторю его еще раз.

Прорыв – это осуществление запредельного задания в условиях, когда запредельность этого задания преобразует субъект, который должен это задание выполнить.

Если говорится о прорыве как наимягчайшей модернизации, то необходимо дать определение такого прорыва и показать, почему это прорыв, а не просто модернизация. Если же прорыв – это просто любая модернизация, то зачем двумя разными словами называть одно и то же?

Кроме того, прорыв – не только термин. Это – технология, в каком-то смысле даже теория. Одно из частных следствий синергетики как таковой, теории нелинейных динамических систем. То есть прорыв – это еще и теория прорыва.

Теория – не термин. В терминах можно позволить себе определенную меру раскованности. И называть прорывом все подряд. В том числе и апеллируя к неким бытовым ощущениям. Есть у вас преграда на пути? Вы ее преодолели – значит, прорвались, осуществили прорыв. Какая преграда? Да какая угодно. Швейцар стоял у двери кабака и орал: «Не пущу!» Вы швейцара отпихнул и, вошли… Прорвались! Вас жена в Монте-Карло не пускала, боялась, что вы там проиграетесь в пух и прах да еще любовницу заведете. Вы дуру бабу уболтали… Прорвались!

В сущности, Иосиф Дискин как раз и использует слово «прорыв» в качестве термина. Он, конечно, не про швейцара у клубной двери и не про не пускающую в Монте-Карло злую жену… Он про модернизацию. Россия должна модернизироваться. На пути модернизации стоят определенные преграды. Прорыв Дискина – это преодоление преград на пути модернизации.

Можно так использовать слово «прорыв»? Безусловно, можно! И я никоим образом не хочу в использовании Иосифом Дискиным слова «прорыв» для названия книги о мягких способах осуществления российской модернизации видеть какую-то злокозненность. Мол, ввели мы слово «прорыв» в конце 80-х годов в оборот, говоря о теории прорыва… А тут – спустя двадцатилетие – Дискин взял слово, использовал его в противоположном по сути значении… Возникла лингвистическая путаница, а значит, и путаница политическая…

Не люблю я теории заговора и концепции происков. И считаю, что Дискин имел полное и абсолютное право говорить о прорыве как о преодолении препятствий на пути модернизации.

Но повторяю еще и еще раз! «Прорыв» – не термин, а теория. Описывающая то, что нам может оказаться, увы, бесконечно необходимо.

Приведу тот же пример с казино. Вы – робкий, несильный человек. Швейцар вас грубо оттолкнул, когда вы хотели пройти в казино, и сказал что-то, что вас фундаментально задело. Под влиянием этого фундаментального переживания вы преображаетесь. А преобразившись, откидываете детину-швейцара, как пушинку, и действительно прорываетесь в казино. Не проходите, а прорываетесь. А почему вы преобразились? Потому что испытали запредельную для вас нагрузку (в данном случае – нагрузку оскорбления). И, пережив эту нагрузку, не сломались, а создали из «себя прежнего» – «себя нового». Вы не умом и по чьей-то директиве это сделали. Вы нелинейным образом, войдя в специальное состояние, изменили собственную структуру.

Не только мягкая модернизация, но и модернизация «линейно-мобилизационная» не имеет ничего общего с прорывом. Прорыв – это нелинейная мобилизация. Пока вода кипит, это не прорыв. А вот когда появляются так называемые «ячейки Бенара», и вода начинает переструктурировать самое себя, переходя от термодинамической диффузии к термодинамической конвекции (турбулентности и так далее), то это уже прорыв. И только это – прорыв.

В принципе известно (или, по крайней мере, намечено), как побудить систему к прорыву. Это авангардное, неполное и в чем-то трагическое знание. Увы, оно может оказаться нам абсолютно необходимо. Может быть, нам к нему придется обратиться. И такое обращение не должно дополнительно осложняться терминологической путаницей.

Завершив крайне краткий теоретический экскурс, вернемся к политической истории и политике как таковой. И разберемся (с опорой на экскурс, ради чего он здесь и осуществлен) с совокупностью фаз интересующего нас процесса, протекавшего с 1985 по 1991 год.

Процесса, который может повториться.

Процесса, который бессмысленно называть горбачевским. Бессмысленно, как мы убедимся позже, называть его и оттепелью (медведевской или иной). Потому что «оттепель» – это адресация к хрущевским трансформациям, а они ничего общего с трансформациями 1985–1991 годов не имели, при всем иллюзорном сходстве.

Именно для того, чтобы разобрать тонкую структуру процесса, разворачивавшегося с 1985 по 1991 год, – причем разобрать так, чтобы оказаться теоретически вооруженными в условиях, когда процесс может повториться, пусть и в существенно модифицированном виде, – я и затратил время на развернутое объяснение. Объяснение того, чем прорыв как преодоление любым образом любого препятствия отличается от прорыва как преодоления системой непосильного для нее задания путем трансцендентации. То есть переделки собственной структуры и получения иных возможностей.

Назовем весь процесс 1985–1991 годов «временем перемен». Помните, что пели на улицах? «Мы ждем перемен!»

Назовем первую фазу этого процесса (1985–1986 годы) «ускорением».

Слово «ускорение» может сбить с толку тех, кто не понимает различия между сложными системами (например, автомобилем) и системами сверхсложными (человеческим обществом). Для того, чтобы детально разъяснить эти различия, нужно написать отдельную книгу – а значит, уйти от политической теории развития к теории развития как таковой. Но если вообще эти различия не обсуждать, то общество окажется сбитым с толку.

Ну так вот, даже в самых сложных автомобилях все обстоит очень просто. И совсем не так, как в сверхсложных системах. В автомобиле вы жмете на газ и за счет этого ускоряетесь. Машина едет быстрее… Потому что вам нужно быстрее добиться определенной цели. Какой цели? Если совсем буквально, то некоего географического пункта (например, вашего загородного дома, в котором вас гости ждут).

Но ведь никто, надеюсь, не находится в абсолютной зависимости от такой избыточно банальной буквальности… В принципе речь идет о любой цели. Например, о прибытии нашего общества в точку определенного материального благополучия. Для прибытия в эту точку нужно иметь такой-то валовый внутренний продукт и таким-то образом его распределять. Но искомого валового внутреннего продукта нет. И движение от имеющегося продукта к искомому идет слишком медленно. А значит, движение надо УСКОРИТЬ. То есть осуществить формальное ускорение.