Текст книги "Скитальцы (цикл)"

Автор книги: Сергей Дяченко

Соавторы: Марина Дяченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 81 страниц)

…Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему? «Я – Прорицатель?» Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на медальоне. В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в точности повторяющий форму отверстия, упал Луару на лицо.

Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там…

«Ты?!» Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол Луар – беззвучно, как тряпичная кукла.

* * *

Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрёстке, и у ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.

Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом вперёд, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спину. Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через поле к отдалённой рощице – зелёной и праздничной, умытой дождём, пережившей зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я знала, скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где широкий двор самой природой приспособлен для бродячего театра…

Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тянет туда, где пролилась кровь их жертв?

Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол моей тяжёлой, намокшей под дождём юбки; подол колыхался, как занавес, и над ним отражалось в воде моё маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А вот так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.

Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме, или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу, Луар-мальчик, трогательно серьёзный и одновременно беззаботный, выйдет и скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе…

Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине. Как же, забудем… Когда в глаза зовут ублюдком… Когда гонят и проклинают… И почему-то все подряд – мать вот, отец… Даже, казалось бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось… А что ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?

А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых тёмных и смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать… Любопытно всё-таки, если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он оказался душегубом… Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила, если бы вдруг мне захотелось понять его, палача, тёмную душу…

Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело – плевать в небо. Бесполезно и некрасиво. Себе дороже…

Ноги мои потоптались ещё, затем свернули с большой дороги и, чуть прихрамывая, понесли меня тем самым путём, по которому полгода назад тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник – юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший женщин, влюблённый единственно в своего отца, героя осады…

Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Всё та же, чуть притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я, равнодушно глядя на перебежавшего дорогу зайца…

Трудно сказать, что я собиралась увидеть в доме Соллей. Если не считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка провела меня по времени, будто всё вернулось назад и во дворе я снова увижу накрытые столы, весёлых гостей и суетливые приготовления к спектаклю – под руководством Флобастера, разумеется…

Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда мне стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила шаг – и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.

Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки и одиночества, он не откажет в гостеприимстве девушке, сбившейся с дороги… А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть кому-то из хозяев, я ещё не придумала, разберёмся по ходу дела…

Ворота были прикрыты, но не заперты. Мимоходом я подумала, что в нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.

Широкий двор, пробудивший во мне тысячу воспоминаний, оказался загаженным помоями, неприбранным мусором, помётом и конскими каштанами; я мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском выгнала сторожа вон.

Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако чёрный ход казался вполне обжитым – в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не метённым ступеням. Изнутри пахло стряпнёй; я постучала раз и другой, а потом вошла – на свой страх и риск.

Изнутри дом выглядел ещё хуже, нежели снаружи; в помещениях для слуг царила грязь и паутина, поражаясь всё больше и больше, я несколько раз несмело окликнула воображаемого сторожа – когда глаз мой уловил какое-то движение в тёмном боковом коридоре.

Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря, первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать один маленький шажок в сторону и заглянуть в проём – одним глазом.

Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в комок, маленькая лохматая девочка.

Некоторое время я стояла в замешательстве – если это бродяжка, тайком проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более взрослыми её собратьями – родителями? – которые явно присутствуют неподалёку? Или это сторож сжалился над девочкой и впустил её тайком от хозяев?

Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспалёнными глазами затравленного зверька.

– Не бойся, – сказала я ласково. – Не бойся, я добрая… Не надо бояться.

Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать. Чтобы видеть её, мне пришлось присесть; она дёрнулась, вжимаясь в стену, быстро облизывая губы – и нечто в её движениях показалось мне знакомым. Прежде чем догадаться, я успела покрыться потом.

Девочка тихонько заскулила – как щенок.

– Алана, – сказала я, не веря себе. – Алана?!

Она притихла, снова напрягшись. Глаза её смотрели теперь угрюмо и зло.

– Алана, девочка, – прошептала я одними губами. – Что с тобой?!

Она молчала.

Я метнулась прочь.

Я неслась сквозь захламлённые коридоры, заглядывая в пустые пыльные комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки; воображение моё рисовало страшные, опровергающие друг друга картины: маленькую Алану пленили и держат заложницей… Мёртвая Тория, а она ведь умерла, иначе ребёнок никогда бы не дошёл до такого состояния… Злодей-сторож, безумец, похититель детей…

Потом я остановилась. Тяжёлые шаги, медленные, будто идущий тянет на плечах тяжёлый мешок; хлопнула входная дверь.

Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнатке для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня, не соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы. Если это чудовище посмеет тронуть девочку…

В дверной проём било солнце, и на грязном полу лежала ясная, светлая полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному свету; где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу недостиранное белье: шлёп, шлёп… Льётся вода, и снова влажное – шлёп, шлёп…

Я подкралась бесшумно.

Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыгало, дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно возила тряпкой о стиральную доску: шлёп… шлёп…

Потом она вскрикнула и обернулась.

Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза её, бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:

– А… Ты… Девонька…

Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно гладила мягкую покатую спину.

Алана не признавала никого. Глотая слёзы, нянька жаловалась, что кормит девочку, как зверька, что ребёнок неделями не мыт, что Алана вырывается из её рук и кусает, как белка, а у неё, старой больной женщины, нету сил, чтобы силком засунуть её в корыто…

Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери – чтобы можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые, настороженные глазки.

О Тории нянька говорили лишь шёпотом, с каким-то сдавленным стоном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою тронувшуюся умом госпожу – и горько её жалела, потому что госпожа Тория всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец, чем такие муки… Самый мудрый разум и самое чистое сердце – и вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории…

Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из памяти та сцена в библиотеке, её перекошенное гневом лицо и мой крик: «Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!»

– Баюкает его, – сказала нянька. – То баюкает, а то… Моет всё… Я ей воды притащу – она и моется, слышу, день моется, другой… Потом… Девонька, я уж не могу больше… И ушла бы, да куда малышку-то… Она со мной не пойдёт. А оставить их… На час оставлю, в село только, за хлебом… Возвращаюсь – сердце выскакивает – как?! А в город… Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта… Он-то умом не тронулся, пусть дитё заберёт… Хотя бы…

Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт… Его вина, моя вина… Неужели я виновата и в этом?

Луар: «Пойди к ней, а я не могу…» Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу…

Алана за обе щеки уплетала ломоть чёрствого хлеба. Настороженно поглядывала на меня – не захочу ли отобрать?

– Господин Эгерт сейчас далеко, – сказала я медленно. – Но он придёт… обязательно.

Нянька вздохнула, покачав головой, как бы говоря: поздно будет… Алана расправилась со своей коркой и теперь сидела, подобрав колени к подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять её на руки, прижать к себе – однако при первом же моём движении девочка подхватилась, готовая бежать.

– Да, – устало кивнула нянька. – Бедное дитё… Уж лучше в приюте, чем… так.

Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана застыла в дверях, поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.

– За что их покарали, – прошептала нянька чуть слышно. – Только добро… Они только добро. Они… Такая любовь, девонька… и так наказать. Небо, Светлое Небо… – нянька тяжело поднялась, покряхтела и взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.

Ни слова не говоря, я приняла тяжёлое ведро из её рук.

* * *

У большого костра сидели люди, кто-то вставал и уходил к темноту, кто-то появлялся ниоткуда; малый костёр был только для двоих, только специально приставленный мальчишка время от времени подбрасывал хворост. Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.

– Более нету, – говорил Сова, щурясь на огонь. – Знаешь, погнило… Ещё было два тайничка, так погнило… Бумаги.

– Бумаги дорого стоят, – холодно сообщил Луар.

Сова удручённо посопел:

– Золотишко не гниёт… А бумаги вот… Папаша твой… того. Тоже за бумагами, за бумагами…

Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар снова тщетно попытался представить Сову-юношу, почти мальчика, преданного, обожающего слугу, да что там – раба…

Луар опустил голову. На коленях его лежал свёрнутый серый плащ и небольшой просмолённый мешочек.

– Всё думаю, – протянул Сова, – врёшь ты али не врёшь…

Эта ухмылка не раз, вероятно, вгоняла в пот и самых храбрых собеседников Совы – однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:

– Что?

Сова медленно отвёл взгляд:

– Да вот… Что вселяется… Дух отца… В ребёнка, рождённого после его смерти…

Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него – и побледнел под своей бородой:

– Ты… Это…

Луар смотрел уже без улыбки. Сова подался назад, завозился, будто устраиваясь поудобнее – на самом деле борясь с желанием подняться перед лицом господина. Луар вздохнул и уставился в огонь.

Сова ничего не расскажет о Фагирре. Фагирра – «господин». О господах такого ранга молчат, и сыновьям их оказывают почести, и боятся переселения душ…

Он обратил внимание, что рука его сжимает за пазухой тёплый Амулет. Вздохнул, чуть расслабился, вытащил руку; разгладил лежащий на коленях свёрток.

Это плащ его отца. Это всё, что от него осталось…

Просмоленный мешочек он обещал себе вскрыть только в городе. Читать то, что вполне может считаться завещанием, на глазах Совы и выводка разбойников представлялось ему глупым и неестественным; теперь, однако, ему казалось, что неестественным будет медлить и не вскрыть мешок сейчас, немедленно…

Ветхие нитки решили его сомнения, разойдясь под пальцами и обнажив край плотной бумажной подшивки. Корочки из плотной ткани – нечто вроде амбарной книги с выдранными кое-где страницами, с пятнами плесени, с жёлтыми, плотно исписанными листами.

Забыв о Сове и о разбойниках, Луар подался ближе к огню; Фагирра писал убористо, чтобы больше поместилось, и небрежно – для себя. Не для чужих глаз. Не для сына, который спустя двадцать лет будет мучиться, разбирая строки: «И расхода тоже двадцать… Всего за весну тридцать пять, четырнадцать, девять… Вторую корову обязательно. Малышке приданое – пять впрок… Починить… Мяснику… Итого в остатке шесть… И детям башмаки – два…» Нервно водя ладонью по ветхим листам, Луар будто пытался стереть марево, дымку, отделяющую его от тогдашних забот Фагирры; поначалу он решил, что речь идёт о каких-то расчётах Ордена – но скоро понял, что это всего лишь записи рачительного хозяина, главы семейства, ведущего приходо-расходную книгу. Кто там у него жил в предместье? Мать, сестра с детьми и ещё одна – незамужняя… И брат, молодой парень. И вот кто, оказывается, ведал их хозяйством, и подсчитывал всё в точности, чтобы всех прокормить; и вот кто потом пришёл и в один день похоронил их всех…

Рядом горел огонь – но Луар поёжился, как от холода. Зачем – Мор? Он впустил его своими руками, отдал приказ – чего ради? Ради одной большой могилы?!

Щурясь, кусая губы, он пролистывал страницу за страницей; скупые хозяйственные записи перемежались другими, и это, как понял Луар, было нечто вроде дневника – случайного, под настроение, записки на полях сухого документа: «Фания вчера выпорола мальчишку… за упрямство и за грубость, как говорит… На малыша жалко смотреть… Если ещё раз… так ей и сказал. Поднимать розгу на ребёнка… Вряд ли она поняла. Но больше она так не сделает…» И снова цифры и даты; Луар перевернул несколько страниц: «…пристойное оружие, но куда ему до той шпаги… Там не баланс, там не заточка – там жизнь, это живая штука, пропорциональная, как зверёк… Шпага, похожая на кошку… Я хотел бы с ней работать, но, видит Лаш…» Строка оборвалась, ушла за пределы листа; сразу под ней начиналась другая: «Впечатляет новичков… Вот самоуверенность тут неуместна, наш белый цветочек умён и хитёр… Ни к чему мне быть самоуверенным, победит, кто умеет ждать… Я ведь выгляжу не столь внушительно. И я не умею так громко вопить…» Луар сидел, нахохлившись, собравшись в комок, пытаясь пока не пропускать через себя – просто читать: «…И, наверное, хороший парень. Я заполучу его через встречу-другую… Не хотелось бы применять силу. Да, видит Лаш, и не придётся…» Где-то в отдалении закричала ночная птица – Луар почувствовал, как встрепенулся, напрягся Сова. Некоторое время было тихо – потом по ушам резанул мощный, откровенный разбойничий посвист.

Лагерь пришёл в движение; Сова широко и плотоядно усмехался, бормоча под нос грязные ругательства в адрес колченогих бельмастых псов, которые наконец-то набрели куда следует, тут-то им загривки подравняют, тут-то им факел встромят… Луар нахмурился, недовольный, что ему помешали.

В отдалении хлопнул заряд пороха. Между стволами заметались огни, кто-то дико закричал, должно быть угодив под лошадь; Луар неторопливо и аккуратно упрятал своё наследство в седельную сумку.

Прежде чем затоптали костёр, он успел увидеть Сову, довольного, как сытый кот, сжимающего в одной руке широкий тесак, а в другой тройной крюк на верёвке; затем случилась звенящая железом каша, и Луар, наблюдатель, увидел при свете переполовиненной луны первый в своей жизни настоящий бой…

Если не считать Осады. А её вполне можно не считать – что значат суетящиеся люди-муравьи, видимые со стены глазами маленького мальчишки?

…Тогда он не боялся за отца. Он знал, что отец его победит…

…А отец его был уже несколько лет как мёртв. И камень с его могилы пригодился в катапульту…

А крюк, оказывается, нужен Сове, чтобы сдёргивать всадников с седла.

* * *

Ещё до начала боя стало ясно, что полковник Солль ищет смерти.

Он не отдавал себе в этом отчёта – однако только сумасшедший мог броситься вперёд, не дожидаясь основного отряда, нахально, по-мальчишески, по-зверски, круша направо и налево, не соотнося своих сил и сил противника; и счастье полковника, что безумные его действия смешали планы обеих сторон – стражники, заранее решившие не проявлять особого рвения, теперь вынуждены были ломиться вслед за ним, а разбойники, в свою очередь смущённые небывалым напором, слегка подрастеряли спесь.

Эгерт очень удивился бы, если б в тот момент ему сказали, что он занимается растянутым во времени самоубийством; он, со своей стороны, убеждён был, что выполняет долг. Из-под копыт его лошади взметнулись искры затоптанного костра; обрушив сталь в своей руке на чью-то голову, Солль в ту же секунду ощутил, как в плечо ему впивается железная лапа.

Тело его действовало, по своему обыкновению, отдельно от разума разум ещё не успел задаться вопросом, а что это такое, когда руки ухватили напряжённую как струна верёвку; извернувшись, как змея, Солль соскользнул с седла, перекатился в темноте под копытами и сдёрнул с плеча тройной крюк, который тут же и ушелестел прочь по траве; на смену ему явилась рука с занесённым тесаком – нога Эгерта в тяжёлом ботфорте ударила вооружённую руку в запястье. С неба смотрела неподвижная луна; Эгерт снова перекатился, давая возможность чьему-то короткому мечу воткнуться в место, где он только что лежал, вскочил на четвереньки и ударил головой в чьё-то круглое брюхо; толстый разбойник оказался несдержан и закричал, Эгерт мельком обернулся на оставшийся за спиною бой и снова отпрыгнул – не глядя. Прямо перед ним оказалась огромная, широкая, как двери, хищно сгруппировавшаяся фигура; выбросив руку со шпагой, Эгерт поймал удар всё того же тесака, отвёл его в сторону и, используя преимущество в длине своего оружия, атаковал сам. Громила отступил с неожиданной лёгкостью – и на смену ему из темноты вдруг явился некто, чьё оружие было подобно Эгертовой шпаге.

Эгерт закричал – боевой клич сообщил его отряду, что предводитель жив и строго спросит с трусов, что победа близка и павших похоронят с почестями; сиюминутный соперник его был подвижен и ловок, а Эгерт спешил, желая разделаться с ним поскорее и прийти на помощь своим людям.

Он спешил и оттого то и дело ошибался; в темноте под ногами путались сплетённые корни, Солль оступался, рычал от злости и атаковал снова. Разбойник, очевидно, обучался фехтованию долго и серьёзно – он был не просто умел, он был техничен, однако его искусству недоставало раскованности, блеска и умения импровизировать, того самого, которым так славился Эгерт Солль. Про себя Эгерт мысленно поправил неудавшуюся комбинацию соперника – и тут же отругал себя за неуместные в бою мысли. Следует уложить юнца и найти в этой каше Сову… Впрочем, с чего он взял, что соперник его – юнец?

Успокоившись, наконец, он подловил руку противника в слишком широком выпаде и, захватив его оружие движением собственного клинка, вырвал неприятельскую шпагу и швырнул себе под ноги. В ту же секунду клинок его оказался у горла противника – и он задал себе запоздалый вопрос: зачем? Он же не собирался пленять юношу, какие пленные в этой схватке, следовало хотя бы ранить его, а лучше…

– Ну какого пса! – раздражённо выкрикнул его обезоруженный противник. – Ну какого…

Шпага в Эгертовой руке стала вдруг тяжелеть, будто наливаясь свинцом. Хрипы и скрежет боя отодвинулись, только стучала в ушах собственная кровь да неправдоподобно низко нависала белая переполовиненная луна; юноша стоял перед ним, и не близость смерти смущала его, а собственный проигрыш, будто дело происходило в тренировочном зале…

– Какого пса, – повторил юноша устало и зло. Прядь волос лежала на его взмокшем лбу, как траурная ленточка.

Эгертова рука наконец не выдержала тяжести и медленно опустилась.

– Конечно, полковник, вы фехтуете лучше, – сказал Луар с ноткой зависти. – Мне так никогда…

Пожав плечами, он наклонился и поднял из-под Эгертовых ног своё оружие. Эгерт не шелохнулся.

Луар снова пожал плечами, повернулся и двинулся в темноту; парализованный, в одночасье растерявший и храбрость и волю Эгерт смотрел, как он вскакивает в седло.

Застучали копыта – Эгертово ухо выхватило этот не самый громкий звук из шума схватки; но и стук копыт скоро затих.

И сразу после этого затих и бой – разбойники отступили, оставив на поле боя несколько убитых неудачников; стражники, потерявшие шестерых, не решились их преследовать – тем более, что команды на то так и не поступило.

Несгибаемый полковник Солль, ещё недавно бестрепетно кидавшийся на голую сталь, казался теперь растерянным и близоруким. От былого бешеного напора не осталось и следа; даже жест, которым он велел отряду возвращаться в город, был как-то смазан и вял.

А жест потребовался потому, что в ночь большой неудачи полковник Солль почему-то лишился голоса.

* * *

Мир, в котором жила Тория Солль, всё разительнее отличался от мира прочих людей. Окружавшее её пространство подобно было глазу стрекозы бесконечно дробящееся, распадающееся на фрагменты; время Тории тоже порвалось – дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал сразу вечер, и в ткань настоящего врезалось давно прошедшее. Приходила мать, когда-то замёрзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на руках отца; приходил отец – но редко и ненадолго, она напрасно просила его остаться и утешить… Временами в мире Тории царило безмолвие, и тогда она подолгу отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая о добром. Но чаще случались затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.

Всякий раз после его посещений она звала няньку – а старуха была персонажем её мира, таким же неверным и зыбким, как прочие – и требовала кадку с тёплой водой, а потом долго, тщательно, с болезненным усердием мылась.

Ей казалось, что грязь можно смыть водой. Ей казалось, что водой можно смыть его проклятое семя; она чуть не до крови вымывала всё своё исхудавшее тело, каждую родинку, каждый волосок. Обессилев, она едва выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.

Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых детей с неживыми, фарфоровыми глазами.

Иногда в бред её являлся Динар – серьёзный юноша, первый её жених, трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась – теперь он тоже годился ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо его казалось подёрнутым дымкой – столько лет прошло, она забыла, как он выглядел, точно представлялись только руки с длинными слабыми пальцами, белые кисти, выглядывающие из чёрных манжет…

Динар оборачивался кем-то незнакомым, молодым и злобным, с узким насмешливым ртом – этот тоже был когда-то, но Тория уже не помнила его имени. Равнодушно смотрел Скиталец, и на щеке его был шрам. Видения менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути. Мир Тории Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: ещё есть кровь и ритм, но жизнь понемногу уходит…

Но пришёл день, когда в её мироздание вкралась ошибка.

Несколько дней подряд ей мерещились громкие голоса среди пустого дома; под дверью у неё шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отчего-то вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо Эгерта, и вся прежняя жизнь взрывается, как взорвался когда-то во время Осады бочонок с порохом…

Музыкальная шкатулка. Переплетение шестерёнок – и танцующие в прорезях куклы. Танцующие на подмостках люди – лица закрыты масками, Тория смотрит, желая остановить, – ведь через секунду всё рухнет, всё откроется, как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда будет пятнадцать лет, а лучше – десять, а лучше – пять…

Зелёные травяные пятна на коленях замшевых штанишек. Вот оно – застывший мир, в котором сын не растёт. Никто никогда не узнает, чей он сын… И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впору, и в прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший палец…

Застывший мир лопнул, как стакан. Звонкий и напористый голос, разрушающий гармонию. Ибо её видения не чужды гармонии, она привыкла жить внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы…

Чужой голос. В её жизни поселилось теперь раздражение – мелкое и неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил вытряхнуть острый осколок; выйти из комнаты значит окончательно разорвать плёнку забытья, нарушить с трудом обретённое равновесие.

Тория страшилась новой боли. Её обманчивый покой походил скорее на смерть, на забальзамированный труп – только теперь действие бальзама закончилось, и её мёртвое спокойствие разлагалось само собой, как то и положено всякой мертвечине…

А спустя дней она услыхала давно забытый и потому особенно пугающий звук.

Смех. Смеялся ребёнок.

* * *

Никто не остановил Луара, когда поздним вечером он явился в Университет. Чей-то взгляд неотрывно следовал за ним во время всего пути по тёмным коридорам – однако на этот раз никто не отважился встать между внуком декана Луаяна и запретным кабинетом.

Он закрыл за собой дверь и долго сидел в темноте, уронив голову на руки. Он умел запретить себе думать о человеке, которого много лет считал отцом; он научился убивать в себе запретные мысли – но не умел оборвать несвязной вереницы образов-запахов-воспоминаний-прикосновений…

Недостойно мужчины – жалеть себя. Недостойно воина… и мага, потому что он, кажется, маг…

Дощатый пол, вымытый до свежего запаха древесины; расплываются белые капли молока. Вечер и соломенная шляпа, и в шляпе – круглый свернувшийся ёж, иголки – будто семечки… Да не будет он пить твоего молока. Отпусти его, вот если бы тебя поймали…

…Слишком широкий выпад, слишком размазанный, бездарный выпад… В обеденном зале, где сдвинутые в угол стулья жались вокруг широкого стола, даже там, в этом тренировочном зале, такие выпады не прощались…

Почему он… тот… никогда не фехтовал в присутствии матери?! Мужчины обычно гордятся… Таким красивым обращением с оружием…

…Фагирра не хотел, чтобы сестра порола ребёнка.

Луар поднял голову. В окно смотрела всё та же переполовиненная луна – теперь она сделалась чуть толще. Двигаясь через силу, он встал, оставив свёрток на кресле; постоял у окна, касаясь щекой тёплой портьеры. Потом зажёг три свечи.

Страшно. Наверно, он всё-таки неполноценный колдун – иначе почему так страшно? Те маги, про которых он читал, испытывали упоение от всякой магической процедуры – а у него, Луара, подступает к горлу плотный тяжёлый ком. И всё же он делает, потому что иначе не может, иначе задохнётся…

А что чувствовал Фагирра, погребая в одной могиле обеих сестёр, брата, мать и племянников?..

…пытать своей рукой?

Свечи чуть изогнулись – три жёлтых огненных клыка. Луар длинно, со всхлипом вздохнул – и вытащил из-за пазухи медальон.

Снова – это. Светлое небо, помоги мне…

В глаза ему ударило солнце. Раскалённое солнце, раскалённые камни, место, где он никогда не бывал – горы, рыжие с белым, полдень, тени короткие и будто бархатные – лоскутки чёрной ткани…

Жарко. Такая жара… Солнце в зените, выпученный глаз посреди синего неба, а колодец далеко, внизу…

На каменной площадке под боком у скалы стоял человек. За его спиной Луар разглядел пустой горячий дворик и в глубине – дом. И странно знакомое очертание над входной дверью…

Человек был мальчиком. Лет четырнадцати. И у ног – полное ледяной воды ведро, поверхность воды колышется, едва не перехлёстываясь через край…

– Помоги мне, – попросил Луар шёпотом. Губы его сводило от напряжения.

Мальчик медленно покачал головой: «Не могу»…

– Помоги мне, – попросил Луар снова. – Ты… Луаян…

Имя помогло ему, и он повторил ещё раз, ощущая вкус каждого звука:

– Луаян…

Мальчик опустил глаза. В ведре у его ног дробилось солнце: «Не могу»…

– Но почему?! – воскликнул Луар в отчаянии. – Разве я тебе не внук? Разве я и перед тобой провинился – сын Фагирры?!

Небо над мальчиком вдруг лопнуло, как истлевшая ткань, и свернулось трубочками по краям. «Не могу»…

– Почему?!

«Потому что я страж»…

Солнце погасло, исчезли скалы и разогретый солнцем двор, Луар услышал запах земли и ощутил на лице влажные комья: «Я страж… Навеки»…

Луар зашатался. Ему показалось, что он стоит на прозрачной, как хрусталь, земле, и видит глубоко в недрах чудовищное существо, многосуставчатую смерть, воплощение Чёрного Мора – и стража у входа в темницу, седого старика, закрывающего ладонью лицо: «Не надо, малыш… Не смотри»…

Луар с криком отпрянул – и земля потеряла прозрачность, сделавшись чернее обычного, навалившись сверху, как крышка сундука.

Медальон вывалился и повис на цепочке, Луар увидел высоко над собой сводчатый потолок и в изнеможении закрыл глаза – обморок…

К сожалению, сознание не покинуло его.

По потолку всё смелее полз рассвет; простучали по коридору чьи-то шаги, и на площади тонко завёл детский голос: «Молоко-о»…

Зачем всё это, подумал лежащий Луар.

Будто идёшь по углям – и каждый новый шаг приносит новую боль.

* * *

…Мальчик, гнавший через ручей крутобокую рыжую корову, удивлённо покосился на высокого седого старика, идущего вброд в то время, как рядом имелись мостки.

Старик приблизился, и мальчик струхнул: круглые глаза незнакомца истово смотрели в далёкую даль, а губы двигались, будто старик разговаривал сам с собой.

Пожилые люди часто так делают. А этот был ещё и сумасшедший – мальчик отступал, прячась за своей коровой, и напрасно, потому что незнакомец не обратил на него никакого внимания.

Он просто не увидел пастушка. Как не увидел мостков, как не видел дороги. Ноги его сами по себе мерили бесконечный путь – а мысли занимало другое, и мальчик, по счастью, никогда не узнает, что именно…

Старик шёл, глядя прямо перед собой напряжёнными остановившимися глазами.

Он очень давно не испытывал страха. Сейчас, содрогаясь и всё ускоряя торопливый шаг, он чувствовал себя более человеком, чем это было раньше. Он стар и ему нечего бояться – но он человек и он боится…

Ибо одно дело смотреть на ржавеющий медальон и отстранённо думать о судьбах мира… И совсем другое – ощущать чужой взгляд. Выжидающее присутствие. Этот знакомый язвительный смешок, раздирающий голову изнутри…