Текст книги "Скитальцы (цикл)"

Автор книги: Сергей Дяченко

Соавторы: Марина Дяченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 81 страниц)

– Тор… Чем тебе помочь…

Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец… Отец всегда всё знает.

На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.

– Ничего, – прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, – ничего страшного… Лекарство поможет.

Он отошёл, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:

– Подай мне… Склянку.

Зачёрпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам – осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу её лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.

Жар её упал почти мгновенно – но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.

Солль растерялся, хотел было бежать за деканом – но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашёл сухими губами сначала один полный слёз глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные тёмные волосы, царапал шрамом кожу её щёк:

– Тор… Посмотри на меня… Не плачь…

Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, тёплое снадобье. Бормоча что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил её шею с узором родинок – с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов… Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под одеяла – всё равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала всё реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.

– Слава небу, – шептал он, чувствуя, как покидает её болезненная дрожь, – слава небу… Всё будет хорошо… Тебе ведь лучше, да?

Глаза Тории казались непроницаемо-чёрными из-за широких, как у ночного зверя, зрачков – она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки её судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров – а у Эгерта не было сил оставить её ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.

Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить её плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.

Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.

Тории показалась, что она лежит на дне красно-чёрного раскалённого океана, и языки племени танцуют над её головой. Не отдавая себе отчёта, не желая задумываться ни о чём, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по её телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.

В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдалённо напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.

Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.

На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все её чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась – и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами её уха:

– Что?

Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:

– Я…

Он ждал, бережно положив её голову на своё плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.

Тогда, обо всём догадавшись, он обнял её так крепко и так нежно, как никогда ещё не обнимал. Всё ещё полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула – объяснять, оказывается, ничего не надо.

– Тор… – прошептал он, успокаивая, – ну что ты… Страшно, да?

Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который всё понимает без слов.

Он ласково привлёк её к себе:

– Ничего… Всё, как ты захочешь… Как скажешь… Тор, что ж ты плачешь снова, а?

Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжёлая, зелёная, с круглыми каплями тёмных глаз, она шелестела в углу, тёрлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. «Глупая-преглупая, – сказала со смехом мать. – Поймай её и выпусти».

Откуда это воспоминание, зачем?

Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор – и, проводив её взглядом, долго ещё чувствовала в ладонях лёгкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап…

Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов… Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может… Это неизбежно, как восход солнца.

Эгерт снова понял её без слов; его радость передалась ей, заглушая боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех, вслед ему не поспевала растерянная мысль – да подобает ли смеяться?! Перед глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

8

Чёрным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.

Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в неподвижной руке декана – а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.

За окном бесновался сырой ветер затянувшейся оттепели, в камине ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.

Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым. Теперь беда подошла так близко, что от дыхания её шевелятся волосы. Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.

Амулет!

Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец, яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно сощурился.

Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую пластинку – медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей беды.

Не веря себе, он ещё раз оглядел медальон; потом спрятал его и, пошатываясь, поспешил к двери:

– Тория! Тор…

Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать её на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало её.

– Отец?

За её спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны… Небо, помоги им.

– Тория… И вы, Эгерт… Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где… Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ… Скорее.

Если они и хотели спросить о чём-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя – даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи – она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.

Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику – всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз – из маленького колодца в чьём-то дворе, и один раз – из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света – столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.

Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; ещё три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.

Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.

Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось – может быть, со страху – что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.

Что-то ударилось о стекло снаружи – Солль, напряжённый как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.

Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись – и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:

– Подойдите.

Воды в блюде будто не бывало никогда – там, где следовало находиться её поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.

– Почему же ничего не видно? – шёпотом спросила Тория.

Эгерт едва ли не возмутился – для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонёк… Один, второй, третий… Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; заворожённый магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:

– Лаш!

Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощёчина. В зеркале бродили тёмные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны – накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.

– Где это? – испуганно спросила Тория.

– Молчи, – выдохнул сквозь зубы Луаян. – Уходит…

Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной плёнкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине её осталась мерцать приглушённая искра.

– Какой плохой день, – пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. – Какая нехорошая ночь…

Вытянув руки, он простёр ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.

Зеркало помедлило и потемнело снова – декан отдёрнул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы – огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются – отсчитывают поклоны?

– Эгерт, – спросила Тория глухо, – может быть… Это ритуал? Ты знаешь, какой?

Солль молча покачал головой – само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжёлым упрёком; Тория поняла свою промашку – и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд – и снова склонился над чашей.

Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из неё – и ни разу ясно, всё урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони – но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…

– Где это, отец? – снова спрашивала Тория. – Где это? Что они делают?

Декан только грыз губы, раз за разом отвоёвывая ускользающее, неверное изображение.

К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец – картинка серела, огни отражённых факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.

Выстроившись вокруг высокого холма – Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом – плащеносцы, вооружённые лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Чёрные груды её высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели – Эгерт подался вперёд, невольно выпучив глаза – желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.

– Это, – сдавленно вскрикнула Тория, – это же тот холм… Это…

Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:

– А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…

Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:

– Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времён, они призывают его… Уже призвали.

– Этот холм… – повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:

– Этот холм, Эгерт… Там похоронены жертвы чудовища, Чёрного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей… Чёрный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить… Ларт Легиар остановил Чёрный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий назад… Теперь некому. Теперь…

Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошёл к окну.

– Но господин декан, – прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, – господин декан, вы великий маг… Вы защитите город и…

Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.

– Я – историк, – сказал декан глухо. – Я – учёный… Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем… Я не великий маг! Не удивляйся, Тория… Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом – но не великим!

Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга – по городу завыли собаки.

Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.

Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжёлый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжёлыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными жёлтыми зубами.

В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились говорить вслух – и у многих в тот день было чувство, что по улицам города, по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий взгляд.

Мор глядел на город ещё два дня; на третий день он явился.

Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны, причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мёртвыми, и те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой надежды на спасение.

Карантинная застава у ворот продержалась недолго – люди, видевшие спасение в одном только бегстве, снесли её, кидаясь на пики и мечи, рыдая, умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами – и вскоре Мор навестил предместья, окрестные сёла, деревеньки, заброшенные хутора, и удивлённые волки находили средь чиста поля лёгкую добычу, и сами же околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.

Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра, стражники, оставшиеся верными долгу, вышли на улицы – закутавшись в многослойные балахоны из мешковины, вооружённые изогнутыми вилами, похожими на уродливые птичьи лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие телеги с ребристыми деревянными боками стучали всё тише, отягощённые множеством тел; на другой день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая, пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.

Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища людей, ожидающих спасения, день и ночь осаждали обитель священного привидения – однако окна и двери оказались замурованными изнутри, и даже тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно замазаны и закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым – но люди вдыхали его в надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.

– Глупцы, – горько говорил декан Луаян, – глупцы… Они думают спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребёнок, поджигая дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснётся… Окончание Времён… Для мира, но не для Лаш… Дураки. Злые дураки.

Первая волна Мора схлынула за три дня – оставшиеся в живых возомнили было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш. Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародёров – опустошая винные погреба и фамильные шкатулки соседей, предприимчивые отцы семейств хвалились добычей перед жёнами и детьми, а молодые парни дарили уцелевшим подружкам сорванные с мёртвых рук браслеты; все они собирались долго жить – однако вторую свою трапезу Чёрный Мор начал с них и с их родичей.

Декан запретил студентам покидать университет – но силы его запрета оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых людей, у каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдалённом местечке остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью и спасением – но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть. Надежда юношей сменилась недоумением, потом озлоблением, потом отчаянием – они покидали университет один за другим, горько сетуя на магов, которые отстраняются от простых смертных как раз тогда, когда их помощь нужна более всего. Эгерт стискивал зубы, слыша проклятья в адрес декана, бросившего учеников на произвол судьбы; ему трудно было свыкнуться с мыслью, что Луаян не всемогущ, но ещё труднее было осознавать, что поведение его выглядит как предательство.

Тории было не легче – впервые за всю жизнь отец переживал трудные времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание этого оказалось для неё тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил от неё ни на шаг; страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру бледнел теперь перед одной мыслью о судьбе чудом обретённой Тории, её отца, университета, города – и о судьбе Каваррена.

Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен успеет установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя… Но в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и то же: воющих собак перед гостиницей «Благородный меч», дымы, тянущиеся вдоль пустых улиц, горы трупов на набережной, запертые ворота с потускневшим от копоти гербом…

Декан сказал: Чёрный Мор опустошит землю, если его не остановить. На земле много сотен каварренов; что для Мора какой-то маленький, хоть и древний и спесивый, городок?

Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу, как овцы в покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни духу, служитель сбежал, педагоги не являлись, и юноши, ещё недавно считавшие себя солидными и учёными людьми, превратились в беспомощных мальчишек. В один из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим плачем – навзрыд, как маленький, плакал на жёсткой скамейке какой-то «вопрошающий», паренёк из деревни, для которого первый год учёбы обернулся кошмаром. Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся губы товарищей – и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.

Никто и никогда не слышал от него таких хлёстких речей. Он предлагал всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую мамину юбку, под которой так тепло прятаться, и ночной горшок на случай внезапной надобности. Он швырял с кафедры только что придуманные слова, обзывая сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для плевания и маменькиными импотентами. Плачущий паренёк, последний раз всхлипнув, широко раскрыл рот и залился густой, как дамские румяна, багровой краской.

Дело закончилось попойкой. Лис сам себя назначил интендантом и раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние запасы вина; пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали «Одноглазую муху». Лис хохотал, как бешеный, затевая игру – все без исключения должны были честно рассказать о своём первом любовном опыте, а не имеющие такового – обязаться восполнить упущенное на следующий же день; пьяные уже голоса перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха. Эгерт смотрел на пирушку сверху, из круглого окошка, соединяющего зал с библиотекой, и до него доносилось нестройное: «Ай-яй-яй, не говори… Милый, не рассказывай… Ай, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана»…

Он вернулся к Тории и долго развлекал её рассказами о былых проделках Лиса – кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал тут же, по ходу истории; слушая его нарочито весёлую болтовню, Тория сначала бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.

После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой её головы, Эгерт отправился вниз.

Студенты спали вповалку – кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.

Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь – в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождём казнённая кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш – немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у её ног городу.

Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень – даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.

Солль не сказал ей, куда идёт. Не хотел беспокоить.

Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих – глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.

Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мёртвые тела – Солль отводил глаза, но взгляд его всё равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щёгольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя ещё немного, Солль передёрнулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.

Башня Лаш, свершившая своё ужасное дело, продолжала потихоньку куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился о каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:

– Откройте… Откройте… Открой…

Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у неё на коленях мёртвого мальчика.

– Откройте! – надрывался седой. Кулаки его, совсем лишённые стёртой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.

– Молить надо, – шёпотом сказал кто-то. – Молить… Привидение Лаш…

Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:

– Открой… А-а… Мерзавцы… Гробовщики… Открой… Не спрячетесь… Открой…

Эгерт повернулся и побрёл прочь.

Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в чумном котле, никому не помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрёт. При одной этой мысли в душе его бесновался животный страх – но сердцем и разумом он ясно понимал, что главное дело отпущенной ему куцей жизни – Тория. Последние дни её не должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе роскошь умереть первым – только убедившись, что Тории больше ничего не угрожает, он сможет закрыть глаза.

Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его как можно дальше – но человек пошевелился, и Солль услышал слабое царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага; Эгерт разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжёлом эфесе с вензелем, на расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевёл взгляд на лицо лежащего.

Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая сырой воздух, губы запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни мостовой, другая сжимала рукоятку шпаги, будто оружие могло защитить своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел Эгерту в глаза.

Приглушённое туманом, издали донеслось захлёбывающееся лошадиное ржание.

Карвер судорожно вздохнул. Губы его дёрнулись, и Эгерт услышал тихое, как шорох осыпающегося песка:

– Солль…

Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.

– Солль… Каваррен… Что теперь с Каварреном?

В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка, что Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким был двенадцать лет назад приятель его детства.

– Каваррена… Это… Эта смерть… Не достигнет?

– Конечно, нет, – сказал Эгерт уверенно. – Слишком далеко… И потом ведь есть карантинные заставы, патрули…

Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл глаза; прошептал с полуулыбкой:

– Песок… Ямы, следы… Холодная… вода. Смеялись…

Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер не отрывал от него странного, из-под тяжёлых век, рассеянного взгляда:

– Песок… Кава… Помнишь?

Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, жёлтый с белым, как покрытая глазурью бисквитная булка, зелёные островки травы, компанию мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг…

– Ты мне… вечно глаза засыпал песком. Помнишь?

Он изо всех сил пытался призвать такое воспоминание – но перед глазами у него была только мокрая, лоснящаяся от влаги мостовая. Было ли?.. Да… было. Карвер тогда не жаловался – он покорно промывал полные песка, воспалённые, закрывшиеся глаза.

– Я не хотел, – сказал зачем-то Эгерт.

– Хотел, – возразил Карвер тихо.

Они долго молчали, и туман не желал расходиться, и отовсюду тянуло дымом, и гнилью, и подступающей смертью.

– Каваррен… – прошептал Карвер едва слышно.

– С ним ничего не случится, – отозвался Эгерт.

Тогда, испытующе глядя на него, Карвер попытался приподняться на локте:

– Ты… уверен?

Перед глазами Солля поблёскивала речная гладь, вспыхивали и гасли солнечные искры на воде, и, подрагивая, отражались зелёные кроны, каварренские крыши, башни, флюгера…

Зная, что врёт, он улыбнулся широко и спокойно:

– Конечно, уверен. Каваррен в безопасности.

Карвер глубоко вздохнул, опускаясь обратно на мостовую, глаза его наполовину прикрылись:

– Слава… небу…

Больше никто не слышал от него ни слова.

Туман разошёлся, и представшая Соллевому взору площадь походила на поле боя. Здесь хватило бы пищи для тысяч ворон – однако ни одной птицы не было в городе, никто не тревожил мёртвых, будто повинуясь запрету.

Впрочем, нет. Эгерт оглянулся – от трупа к трупу перебегал, согнувшись, парнишка лет восемнадцати, невысокий, щуплый, с холщовым мешком через плечо. В такие мешки нищие собирают подаяние – Эгерт догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над трупом, он ловко выуживал у мёртвого кошелёк, либо табакерку, либо случайно подвернувшееся украшение; с кольцами была морока – они не желали соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел, опасливо поглядывая на Эгерта – однако продолжал своё дело, елозил по мёртвым рукам заранее припасённым обмылком.

Солль хотел крикнуть, но страх оказался сильнее ярости и отвращения; поплёвывая на свой обмылок, мародёр обогнул Эгерта по широкой дуге – и присел от резкого, пронзительного свиста.

Эгерт, обмерев, смотрел, как парень бросился бежать, как на самом краю площади его настигли две плечистых фигуры, одна вроде бы в бело-красном одеянии стражника, другая в чём-то чёрном, неряшливо обвисшем; парнишка вскрикнул, как заяц, метнулся, забился в чужих руках, стянул с себя мешок, будто откупаясь… Эгерт не хотел смотреть – и смотрел, как человек в одежде стражника лупит парня по голове его же мешком; потом послышалось надрывное, долетевшее через всю площадь:

– Не-ет! Я не… Оно же никому не надо! Оно же не надо никому! Мертвецам-то не надо… О-ой!

Превратившись в нечленораздельный визг, крик захлебнулся; на уличном фонаре закачалось щуплое тело с холщовым мешком на груди.

Поздним вечером вернулся Лис. Эгерт, чья интуиция в те дни обострилась, как жало, встретил его первым.

Гаэтан стоял у входа, на каменном университетском крыльце, стоял, обнимая за плечи деревянную обезьяну; треугольная шапочка, измятая и потерявшая форму, съехала ему на лоб. Он был, конечно, в стельку пьян – Эгерт, испытавший колоссальное облегчение, хотел увести с холода и уложить в постель. Услышав за спиной Соллевы шаги, Лис вздрогнул и обернулся. Свет фонаря над входом упал ему на лицо – Гаэтан был трезв, трезв, как в день экзамена, но глаза цвета мёда казались сейчас тёмными, почти чёрными: