Текст книги "Скитальцы (цикл)"

Автор книги: Сергей Дяченко

Соавторы: Марина Дяченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 81 страниц)

Часть вторая
ТОРИЯ

4

Два косых солнечных луча падали из витражных окон, заливая каменный пол весёлым пёстрым светом; от этого строгий, мрачноватый мир библиотеки преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов – в Большом Актовом зале вот-вот должна была начаться лекция господина ректора. Третье окно – на площадь – впервые с самой зимы широко и радостно распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не такой чинный, но куда более жизнерадостный шум – песни и выкрики, стук копыт и колёс, хохот, звон жести и лошадиное ржание.

Работа близилась к концу – длинный список испещрён был крестиками, а столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом отобранных с полок фолиантов. Тория привычно поставила ногу на стремянку – но подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась лицом в тёплое, отполированное ладонями дерево.

Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли, травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветёт земляника… Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать, ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьём, пролагающим путь по стволу…

А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром бродят в траве муравьи… Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце, а у реки перекликаются лодочники – но Динара нет нигде, потому что та глубокая, чёрная дыра в земле, которую она помнит сквозь пелену ужаса и неверия, яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик – это разве Динар?! Нет, никогда она не пойдёт на его могилу, там нет его, тот человек, которого закопали – не он…

Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные солнечные пятна передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый светом и от этого пёстрый и пятнистый, как паяц, белый кот – хранитель библиотеки от крыс и мышей. Два круглых жёлтых глаза глядели на Торию с укоризной.

Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли стоит стремянка, подобрала подол тёмной юбки и уверенно, как уже тысячи раз, двинулась по ступенькам вверх.

Тупой несильной болью отозвалось левое колено – неделю назад Тория оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав чулок. Чулок потом заштопала старушка-горничная, что приходила убирать во флигеле дважды в неделю; оставшись с Торией наедине, добрая женщина обычно принималась вздыхать и разводить руками: как же, деточка, такая красавица – и уж больше года в одном только платье… Хоть на пару шёлковых чулок деньги-то можно сыскать… Да шляпку, да башмачки… Красота без обновки – что камушек без оправы…

Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе выдавался твёрдый рубец – тогда, год назад, она прокусила кожу до крови…

Гул голосов за стеной стих – верно, господин ректор поднялся на кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных явлениях, происходящих, по мнению учёных, на краю мира, у самой Двери мирозданья.

Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на самом деле происходит у Двери. Отец говорит: «Кто был на пороге – не расскажет нам»…

Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались полотнища запылённой паутины. Паукам позволено жить под самым потолком – отец шутит, что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку…

Тория бестрепетно глянула вниз – она нисколько не боялась высоты и не чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных корешков – но, передумав, отвернулась от полки.

Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть из библиотеки в Актовый зал. Когда-то Тория забиралась сюда, чтобы среди множества склонённых голов найти одну, тёмную, взъерошенную, трогательно серьёзную… Это была игра – Динар должен был почувствовать её взгляд и поднять глаза.

Тория поймала себя на том, что мысль о Динаре не вызывает больше приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью – но уже без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни…

Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла поверить – но отец снова оказался прав. Как всегда…

Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.

Вот он, массивный том в простом чёрном переплёте. Корешок кажется тёплым; тускло отсвечивают тиснёные серебром буквы: «О прорицаниях».

У Тории мурашки забегали по коже – эта книга существует в одном только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую жизнь; теперь она, Тория, возьмёт книгу в руки и отнесёт отцу – тот напишет новую главу своего труда, а спустя много веков кто-то вот так же, с трепетом, возьмёт с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена была жизнь декана Луаяна…

Осторожно спустившись, Тория поставила последний крестик в своём списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.

Итак, на сегодня работа закончена; в окно ворвался свежий ветер, потревожив книжную пыль и заставив трижды чихнуть кота-хранителя. Тория рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.

Её ослепил горячий солнечный свет и оглушил многоголосый гомон; площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что-то выкрикивали увешанные лотками торговцы; покачивались пёстрые зонтики прогуливающихся дам, расхаживал патруль – офицер в красном с белыми полосками мундире нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то и дело, не удержавшись, оглядывался на какую-нибудь особенно хорошенькую цветочницу. Уличные мальчишки шныряли под ногами гуляющих, торгующих, спешащих по своим делам – а над толпой величественно, как парусники, проплывали пышные, несомые лакеями паланкины.

Здание суда, приземистое и некрасивое, казалось в солнечных лучах старой добродушной жабой, выбравшейся на свет и греющей на припёке морщинистые бока; Тория привычно скользнула взглядом по круглой тумбе перед железными дверями суда. На дверях были вычеканены два грозных слова: «Бойся правосудия!», а на тумбе помещалась небольшая виселица с тряпичной куклой в петле.

Рядом со зданием суда высилась башня с зарешечёнными окнами; у входа в неё дремали стражники, а чуть поодаль чинно беседовали трое в серых плащах с капюшонами – служители священного привидения Лаш; небо висело над площадью, подобно огромному голубому парусу.

Тория блаженно вздохнула – солнце лежало у неё на лице, как тёплые ладони. Кот вскочил на подоконник и уселся рядом, Тория уронила руку ему на загривок – и вдруг ощутила ни с чем не сравнимое чувство своей породнённости и с этой площадью, и с этим городом, с книгами, с котом, с университетом… И тогда она счастливо улыбнулась – едва ли не впервые за прошедший чёрный год.

А толпа галдела, толпа вертелась, как пёстрое варево в котле, и взгляд Тории беспечно скользил по шляпам и зонтикам, мундирам, букетам, лоткам с пирогами, по чумазым и напомаженным лицам, кружевам, заплатам, шпорам – когда в этой возбуждённой круговерти вниманием её завладел один чрезвычайно странный человек.

Тория прищурилась; человек то и дело скрывался от неё в толчее, но это не помешало ей уже издали подметить некую несообразность в его поведении. Он, казалось, не по людной площади шёл – а пробирался по кочкам в зыбучей трясине.

Удивлённая Тория вглядывалась всё внимательнее. Человек двигался по сложному, заранее определённому маршруту; вот, добравшись до фонарного столба, он вцепился в него руками и некоторое время стоял, опустив голову, будто отдыхая. Потом, определив, по-видимому, следующую вешку в своём нелёгком пути, медленно, будто через силу, двинулся дальше.

Происходящее вокруг, казалось, совсем не интересовало его – а ведь судя по всему, он вовсе не был бывалым горожанином, скорее наоборот – изрядно пообносившийся на деревенских дорогах бродяга. Один вид красно-белого патруля со шпагами и шпорами заставил его шарахнуться так, что продавец печёных яблок едва не оказался опрокинутым на землю. Послышались крики и ругань; странный бродяга снова шарахнулся – в противоположную сторону.

Как ни сложен, изломан и извилист оказался путь наблюдаемого Торией человека – но целью его был, похоже, университет. Медленно, но неуклонно незнакомец подходил всё ближе и ближе; она сумела, наконец, разглядеть его лицо.

Тяжело, сильно ударило сердце, приостановилось было – и снова забилось, глухо, будто обёрнутый в тряпку молот по деревянной наковальне. Тория ещё не успела понять, в чём дело – а тёплый день уже отдавал тянущим, промозглым холодом.

Лицо странного человека было знакомо ей – во всяком случае, так показалось в первую секунду. Уже в следующее мгновение, привычно закусив рубец на нижней губе, она мысленно сказала себе: не он.

Не он; у ТОГО не было никакого шрама на щеке, а главное – глаза ТОГО никогда не вместили бы такой тоски и затравленности. Не он: ЭТОТ грязный, неухоженный, истощённый, в то время как ТОТ лоснился довольством и достатком, прямо лопался от сознания собственной красоты и неотразимости, и был-таки красив – Тория с отвращением скривила губы – да, красив, в то время как ЭТОТ…

Бродяга подошёл совсем близко, весенний ветер трепал его спутанные светлые волосы. Нерешительно, напряжённо стоял он перед зданием университета, будто не решаясь приблизиться к двери.

Не он, сказала себе Тория. Не он, повторила ожесточённее, но сердце билось всё так же ускоренно и глухо. Исхудавшее, болезненное лицо с ужасным шрамом во всю щёку, неуверенность в каждом движении, грязные лохмотья…

Тория подалась вперёд, глядя на незнакомца – пристально, будто желая разъять его одним только взглядом. И незнакомец почувствовал этот взгляд. Он вздрогнул и поднял голову.

Стоящий под окном был Эгерт Солль – в мгновение ока у Тории не осталось никаких сомнений. Пальцы её сами собой вцепились в подоконник, загоняя под ногти занозы и не чувствуя боли; тот, кто стоял внизу, мёртвенно побледнел под слоем пыли и загара.

Казалось, ничего более ужасного не могло явиться его глазам – вид молодой девушки в высоком окне заставил его задрожать так, будто прямо перед ним разверзлась пропасть и оттуда, истекая желчью, высунула рыло праматерь всех чудовищ. На несколько секунд замерев, будто пригвождённый к месту, он вдруг повернулся и бросился прочь – в толпе закричали потревоженные цветочницы. Миг – и его уже не было на площади, которая всё так же празднично вертелась каруселью…

Тория долго стояла у окна, бездумно сунув в рот оцарапанный палец. Потом, позабыв о гружённой книгами тележке, повернулась и медленно вышла прочь из библиотеки.

Эгерт вошёл в город на рассвете, едва поднялись городские ворота. Защитные ритуалы, придуманные им в изобилии, кое-как помогали справляться со страхом – крепко сжав в кулаке уцелевшую пуговицу рубашки, он намечал себе путь заранее, двигался от вехи к вехе, от маяка к маяку; путь его при этом значительно удлинялся, но зато в душе укреплялась надежда, что таким образом удастся избежать опасности.

Каваррен, огромный блестящий Каваррен оказался на поверку просто крошечным и тихим провинциальным городишком – Эгерт понял это, блуждая теперь шумными, тесными от людей и повозок улицами. От обилия народу у Солля, долгое время жившего в уединении, начала кружиться голова; то и дело приходилось прислоняться к стене или столбу и отдыхать, зажмурив воспалённые глаза.

Отшельник проводил его наилучшим образом, дав в дорогу сыра и лепёшек. Путь в город оказался долгим, полным тревоги и страха; лепёшки кончились позавчера, и Эгерта мутило ещё и от голода.

Целью мучительных странствий был университет: Соллю сказали, что там он сможет встретиться с настоящим большим магом. К несчастью, имени его или звания Эгерту так и не удалось узнать. Сердобольные прохожие, которым Солль решался задать вопрос, в один голос отправляли его на главную площадь – там, дескать, и университет, и ещё много всяких диковин, страннику будет интересно… Сжимая пуговицу и двигаясь от вехи к вехе, Эгерт шёл дальше.

Главная площадь показалась ему кипящим котлом; изо всех сил борясь с головокружением, Эгерт пробирался сквозь толпу, и в глаза ему лезли отдельные, оторванные от прочего детали: огромный, перепачканный кремом рот… обронённая подкова… выпученный глаз лошади… чахлый кустик травы в щели между булыжниками… Потом он едва не налетел на круглую чёрную тумбу, поднял голову – и к ужасу своему обнаружил, что стоит под миниатюрной виселицей, и казнённая кукла равнодушно глядит на него стеклянными глазами.

Отшатнувшись, он едва не столкнулся с человеком в сером плаще – тот удивлённо обернулся, но лица, скрытого капюшоном, Эгерт так и не смог разглядеть. Снова дорога сквозь толпу; на этот раз извилистый путь от вехи к вехе вывел Эгерта на патруль – пятеро вооружённых, в красно-белом одеянии, хмурых и грозных людей только и ждали, какого бы бродягу схватить. Солль, перед глазами которого моментально возникли тюрьма, кнут и каторга, метнулся прочь.

Пятеро или шестеро мужчин в серых плащах с капюшонами стояли кружком, о чём-то беседуя; Солль успел заметить, что толпа расступается вокруг, подобно бурлящей реке, огибающей скалистый остров. Лица плащеносцев терялись в тени капюшонов, и это придавало серым фигурам несколько зловещий вид; Эгерт испугался даже сильнее, нежели при виде патруля, и постарался обойти беседующую группку десятой дорогой.

Вот, наконец, и здание университета. Эгерт остановился, переводя дыхание; у входа в храм науки застыли в величественных позах железная змея и деревянная обезьяна. Эгерт удивился – он не знал, что сии изваяния символизируют мудрость и стремление к познанию.

Надо было просто подняться по ступенькам и взяться за медную, отполированную до блеска ручку двери – но Солль стоял, не в силах сделать и шага. Здание подавляло его своим величием; там, за дверью, скрывалась тайна, там поджидал Эгерта «большой колдун», великий маг, и кто знает, что сулит несчастному бродяге предстоящая встреча… Мелькнула в голове слышанная когда-то фраза о том, что всех студентов оскопляют во славу науки; обомлевшему Соллю показалось, что железная змея смотрит пронзительно и зло, а обезьяна издевательски скалится.

Залитый липким потом, Эгерт всё ещё топтался на месте, когда новое, тревожащее чувство заставило его вздрогнуть и поднять голову.

Из высокого, распахнутого настежь окна на Солля неотрывно, пристально глядела бледная темноволосая женщина.

…Он нёсся сквозь толпу, оглушаемый руганью, опрокидывая лотки, ловя на ходу раздражённые тычки. Он бежал прочь от площади, от университета с распахнутым окном, где всё ещё белеет, будто призрак, лицо Тории, невесты когда-то убитого им студента. Прочь. Это дурное, несчастное предзнаменование; он не должен был являться в город, теперь ему следует как можно скорее добраться до ворот, вырваться из сети узких, извилистых, переполненных людом улиц…

Но мир большого города, равнодушный, сытый, лениво-праздничный, уже завладел Соллем, как своей законной жертвой. Эгерту казалось, что, подобно огромному желудку, город понемногу переваривает его, желая полностью растворить, уничтожить, впитать в себя.

– Ты, бродяга, посторонись!

Прогрохотали огромные колёса по булыжной мостовой; в бархатной полутьме кареты над Эгертом проплыло чьё-то надменное лицо, и, опустив глаза, он увидел в колее расплющенного в лепёшку перламутрового жука.

– Ты, бродяга, с дороги, с дороги!

Звонко перекликались из окон хозяйки, и на мостовую время от времени обрушивался водопад помоев – тогда перекличка сменялась перебранкой.

Надрывались торговцы:

– А вот гребешки, гребешки костяные, черепаховые! А вот чудо-снадобье: намажешь макушку – волосы вырастут, намажешь подмышку – волосы выпадут!

– Цирюльня! Банки, пьявки, кровопускания! Бороды бреем, бреем!

Стайка уличных мальчишек дразнила благопристойного, одетого с иголочки паренька; вдоль стен изваяниями застыли нищие – ветер играл бахромой их лохмотьев, неподвижные протянутые ладони казались тёмными листьями диковинного кустарника. Пронзительное «По-дай… по-дай…» стояло над улицей, хотя запёкшиеся губы попрошаек почти не двигались, только глаза тоскливо и в то же время алчно ловили взгляды прохожих: «По-дай… по-дай…»

Прочь, прочь, к воротам. Эгерт свернул на знакомую, казалось, улицу – она предала его, выведя к прямому, одетому камнем каналу. От зелёной воды поднимался запах плесени и цвели. Над каналом выгибался дугой широкий мостик – Эгерт не помнил этого места, он никогда не бывал здесь, он окончательно заблудился.

Тогда он решился спросить дорогу; первая же особа, к которой он отважился обратиться – степенная, добродушная хозяйка в крахмальном чепце – с удовольствием и подробно описала ему путь к городским воротам. Следуя её указаниям, он миновал две или три улочки, старательно обошёл людный перекрёсток, свернул, где было велено – и неожиданно вышел всё к тому же горбатому мостику через канал. По затхлой воде сновали водомерки.

Помянув недобрым словом женщину в крахмальном чепце, Эгерт снова собрался с мужеством и попросил о помощи тощую, бедно одетую девушку-служанку. Та вспыхнула, и по тайной радости в её скромно опущенных глазёнках Солль понял вдруг, что для этого несчастного создания он вовсе не грязный оборванец, а видный молодой человек, красавец и возможный кавалер. Осознание этого почему-то доставило Эгерту не радость, а боль; девушка тем временем серьёзно и старательно растолковала ему, как пройти к воротам, и пояснения её были прямо противоположны наставлениям хозяйки в чепце.

Наспех поблагодарив несколько разочарованную служанку, Эгерт снова пустился в дорогу. Напряжённо оглядываясь, он шёл мимо лавочек и харчевен, мимо аптеки с живыми пиявками в бутылях и снадобьями в пузырьках, мимо пуговичной мастерской, с витрины которой пялились, как глаза, сотни серебряных, перламутровых, костяных кругляшков… Тёмный переулок с нависшими над ним глухими стенами домов оказался вотчиной своден – в полумраке то одно, то другое сладкоглазое лицо приближалось к Эгерту и, безошибочно определив в нём голодранца, а не возможного клиента, равнодушно отворачивалось. В руках своден страстно, как живые, трепетали шёлковые чулочные подвязки, призванные, по-видимому, олицетворять любовный пыл.

Переулок вывел Солля на круглую площадь; в центре её помещалась статуя на невысоком постаменте. Голова изваяния покрыта была каменным капюшоном. Вспомнив людей в сером, напугавших его на площади, Эгерт не сразу решился подойти поближе и прочитать надпись, высеченную на камне: «Священное привидение Лаш».

С детства слышавший о священном привидении, он, однако, представлял его несколько иначе, величественнее, что ли; впрочем, сейчас ему было не до размышлений. Сделав глубокий вдох, он снова спросил дорогу – на этот раз у юного и кроткого с виду торговца лимонадом. По словам паренька, до городских ворот рукой было подать; воодушевлённый, Эгерт двинулся вперёд по широкой, не слишком людной улице, миновал дом костоправа с приколоченным к дверям внушительных размеров костылём, дом лошадиного лекаря с тремя конскими хвостами на вывеске, пекарню – и, обомлев, вышел всё к тому же горбатому мостику над затхлым каналом.

Казалось, неведомая сила твёрдо решила не выпускать Солля из замкнутого круга. Обессиленный, он прислонился к широким каменным перилам; где-то над его головой звонко ударился о стену ставень и распахнулось окно. Эгерт посмотрел вверх.

В маленьком тёмном окошке стояла девушка. У Солля потемнело в глазах – бледные, будто выточенные из мрамора щёки, тёмные волосы, созвездие родинок на шее… Он отшатнулся – и в следующую секунду понял, что это не Тория, что у этой, равнодушно глазевшей сейчас из окна, лицо круглое и рябое, а волосы цвета прелой соломы…

Он повернулся и с трудом побрёл прочь; на перекрёстке спросил дорогу по очереди у двух прохожих – приветливо и доброжелательно ему указали прямо противоположные направления.

Стиснув зубы, он двинулся вперёд, полагаясь только на чутьё да на удачу; пройдя несколько кварталов, он с беспокойством заметил вдруг пару уличных мальчишек, следующих за ним неотвязно, хотя и на почтительном расстоянии.

Он оглядывался всё чаще и чаще; лица мальчишек, чумазые и деловитые, мелькали в толпе всё ближе и ближе. Внутренне сжавшись, Эгерт свернул раз, потом ещё и ещё – мальчишки не отставали, их становилось всё больше, замурзанные рты широко и нагло ухмылялись. Теперь за Соллем следовала радостно возбуждённая орава.

Эгерт ускорял и ускорял шаг – привычный уже страх нарастал, холодными клещами сжимал горло, набивал ватой непослушные ноги. Солль всё острее ощущал себя жертвой – и чувство это будто передавалось малолетним преследователям, побуждая их к травле.

И травля началась.

Солль не удивился, когда в лопатку ему ударил первый камень – наоборот, ему даже стало легче, что удара больше не надо ждать, потому что он уже нанесён… Но за первым ударом последовали второй и третий.

– Улю-лю! – радостно разнеслось по улице. Прохожие недовольно оглядывались – и шли по своим делам.

– Улю-лю… Дядюшка, дай табачку на понюшку… Дя-адюшка, оглянись!

Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутёк ему не позволяли остатки гордости.

– Дядюшка, на штанах-то дыра! Оглянись!

Несколько мелких камушков метко клюнули его в ногу, в спину, в затылок. Минута – и преследователи настигли его, чья-то грязная рука дёрнула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:

– Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!

Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь были и восьмилетние малыши, и ребята постарше, и пара-тройка подростков лет четырнадцати. Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблёскивая недобрыми, сузившимися в щёлку глазами, орава охотников наслаждалась замешательством Солля – тем более сладостным, что самый старший из ловцов едва доходил жертве до подмышки:

– Дя-адюшка… Купи калачик… Подари денежку, а?

Сзади вонзилось острое – не то булавка, не то игла; Солль дёрнулся – орава зашлась радостным смехом:

– Гляди… Гляди, как запрыгал!

Кольнули ещё; от боли у Эгерта навернулись слёзы на глаза.

Взрослый, сильный мужчина стоял в кольце мальчишек, маленьких и слабых, но упивающихся чувством собственной безнаказанности. Кто знает как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили в Солле труса, гонимого, жертву – и вдохновенно исполняли неписанный закон, по которому каждой жертве положен и палач:

– Давай ещё… Попляши… Потешный дядька… Эй, куда?!

Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом, сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:

– Держи! А-та-та! Держи, держи!

Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки в городе – но улица всё время петляла, оборачивалась тупиками, кишела подворотнями; преследователи бросались Соллю наперерез, выныривая из только им известных ходов, кидаясь камнями и грязью, беспрестанно вопя, вереща и улюлюкая. В какой-то момент Эгерту показалось, что всё это происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое мутное стекло чужой, отвратительный сон – но камень больно ударил в колено, и на смену этой отстранённости вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее чувство – так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть…

Потом он оторвался от погони.

Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха с огромной табакеркой у самого носа, указующая кривым пальцем куда-то в лабиринт грязных улочек; была тупая, равнодушная усталость, страх, тоже притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот…

Ворота закрывались.

Створки медленно ползли навстречу друг другу – и вот уже видно, что снизу на них налегают стражники, красные от натуги, по трое на каждую створку. В сужающемся проёме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.

Что же это, подумал Эгерт.

Из последних сил он побежал через площадь, а проём всё суживался, и вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в стальных кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный чёрный замок.

Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обёрнутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.

– Эй, парень! – строгий окрик заставил его привычно съёжиться. – Чего надо?

– Мне… выйти, – пробормотал он с трудом.

– Чего?

– Пройти… выйти… из города…

Стражник – потный, толстощёкий, но не злой с виду человек – усмехнулся:

– Утром, дружочек… Припоздал ты, бывает… Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час… Так что, дорогуша, солнышка дождись – на рассвете и откроем…

Не говоря больше не слова, Эгерт отошёл. Ему сделалось всё равно.

Утром ворота заклинит, или солнце не взойдёт, или ещё что-то… Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города – он не выйдет по своей воле, здесь и умрёт жалкой смертью, смертью труса…

Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь – немедленно, всё равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чём не думать.

Едва переставляя ноги, он побрёл прочь от ворот.

Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада – пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Намётанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут – но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.

Это длилось секунду – и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.

Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни – так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху – но земля гулко сотрясалась, всё сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел чёрную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжёлую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.

Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно-медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.

Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков… Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо – круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу… А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы…

Потом в его сознании случился провал – достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.

Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка тёплой жидкости.

…Лучше – смерть.

За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, всё оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но ещё живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.

Жёрновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами, как жёрнов, и два чёрных жернова наваливались друг на друга, будто желая стереть в порошок угодившего между ними человека…

Эгерт, – сказали ему его воля и его гордость. – Это конец, Эгерт. Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе… Вспомни себя настоящего, Солль, вспомни и ответь – почему ты, мужчина, соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха обличье?! Ты дошёл до края – ещё шаг, и вся твоя жизнь, все твои светлые воспоминания, вся память об отце и матери проклянут тебя, отрекутся навсегда. Пока ты помнишь, каким должен быть мужчина – останови завладевшее тобой жалкое чудовище!

Кажется, стражники давно угомонились и забыли о Солле; кажется, стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями. Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка – то был колодец, из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас здесь было пусто.

Эгерт приблизился – колодезная кладка пронзила ладони холодом – и заставил себя заглянуть во влажно пахнущую темноту. Поверхность воды, круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, чёрное небо и человеческий силуэт, будто вырезанный из закопчённой жести.

Он спешил. Поблизости нашёлся обломок булыжника – холодный и тяжёлый, как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею – но верёвки не было, а пояс всё время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль расстегнул, наконец, рубаху и с трудом засунул булыжник за пазуху – прикосновение камня к обнажённой груди заставило его передёрнуться.

Обеими руками удерживая за пазухой камень, он снова навалился на кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал; где-то в тёмной вышине поскрипывали под ночным ветром невидимые флюгера, да слышалась издали перекличка ночных сторожей: «Спите споко-ойно, честные жи-ители…»

Спи спокойно, сказал себе Эгерт. Изо всех сил, как любимого котёнка, прижал к себе камень; перекинул тяжёлую, как бревно, ногу через стенку колодца.

Он сидел на каменной кладке верхом; ещё усилие – и другая нога, непослушная, онемевшая, свесилась над водой. Теперь Солль лежал на кладке животом, ноги его внутри колодца не имели опоры, оставалось только зажмуриться, оттолкнуться от колодезной стенки руками и коленями – и тело опрокинется навзничь, ударится о воду, и камень, спрятанный за пазухой, тотчас же потянет на дно, и вода смоет с Эгерта страх и унижение, надо только…

Мышцы его свело судорогой. Из последних сил давя в себе страх, он пытался разжать синие, мёртвой хваткой вцепившиеся в кладку пальцы. Если б можно было с размаху садануть хлыстом по трусливым рукам… Но у Эгерта не было помощников, а камень за пазухой мешал дотянуться до пальцев зубами и укусить их, заставляя разжаться. Ещё усилие, ещё…

Но тут ужас смерти сорвал, наконец, плотину.

Солль вцепился в стенку колодца всем телом, локтями, ступнями, коленями; уже не помня себя и собой не владея, ринулся вперёд, хватая воздух ртом, желая выскочить из собственной кожи и бежать, бежать, спасаться… Захлёбываясь страхом, он свалился с кладки на землю, булыжник выкатился из-за пазухи, а Эгерт, всё ещё безумный, отполз прочь, дрожа и всхлипывая.