Текст книги "Скитальцы (цикл)"

Автор книги: Сергей Дяченко

Соавторы: Марина Дяченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 81 страниц)

И разразилось старое заклятье, и, не разбирая и не щадя, обрушилось на юношу, сколь не рыдала мать его; тогда, обезумев, выцарапала она свои глаза, погубившие сына одним только взглядом…»

В университетском дворике лоснилась под солнцем трава, укрывающая в бархатной зелени полчища громогласных кузнечиков. Невидимые насекомые блаженствовали, распевая гимны жизни; стоял ленивый послеполуденный час, тёплый ветер приносил запахи земли и цветов, а перед Соллем лежала на старом столе безучастная, как свидетель, книга.

«У богатой и знатной госпожи была красавица-дочь; сговорившись со странствующим певцом, она хотела бежать из дому, чтобы выйти за бродягу замуж. Но затея сорвалась; раскрыв намерения влюблённой пары, старая мать разгневалась сверх меры и, будучи сведущей в магии, сотворила заклятье: пусть мужчина, который лишит девственности её дочь, не знает счастья, не видит света и не помнит своего имени!

Долго и горько рыдала девушка; менестрель ушёл в далёкие земли, и никто не желал больше свататься к прекрасной и богатой невесте. Но вот однажды надменный, хоть и обедневший господин заявил о своём намерении взять её в жёны; наскоро сыграли свадьбу, и в первую брачную ночь молодой муж привёл к жене в постель грубого, похотливого конюха…

И случилось так, что на другой же день конюх ослеп и не видел больше света, обезумел и забыл своё имя, иссох, чтобы никогда не знать счастья. А молодой муж зажил со своей женой и получил богатое приданое – но не долго длилось его супружество, потому что…»

В комнату влетел шмель – полосатый пушистый шарик. Покружился под серым сводом потолка, ударился о раму, упал на рыжие от времени страницы; обиженно взревел и вылетел в окно. Солль потёр кулаком воспалённые веки.

Зачем декану Луаяну понадобилось, чтобы он прочитал всё это?

Во все века от заклятий страдали как отпетые злодеи, так порой и ни в чём не повинные люди; к последним Эгерт испытывал особенное сочувствие. И он тоже жертва заклятия; все эти невесть когда жившие люди породнены с ним общей бедой. На пути его случился Скиталец и походя, одним движением шпаги неузнаваемо изувечил его жизнь…

Раньше Соллю никогда не приходилось так долго сидеть за книгой. От непривычного занятия ныла спина, слезились и болели усталые глаза; подумав было об отдыхе, Эгерт вздохнул и снова притянул к себе раскрытую книгу.

«В доме одинокой вдовы укрылся беглый бродяга – стражники, что служили князю тех мест, преследовали его, а женщина пожалела и спрятала в подпол. Но когда, свирепые и вооружённые, явились к ней преследователи – не выдержала вдова, испугалась и выдала беглеца… Стражники тут же его и повесили – но уже с петлёй на шее сказал он женщине: что ты сделала! Неверная ты; пусть же до смерти никто не верит тебе!

И умер бродяга, и закопали его тут же, у вдовы под окном. С тех пор люди отвернулись от несчастной, ибо не верили ей – ни словам, ни глазам, ни голосу, ни поступкам, не верили доброте её и честности, и слыла она в округе злой ведьмой…

Но случилось так, что через селение проезжал на чёрной лошади белый, как лунь, старик; зашёл он в дом к отчаявшейся женщине и сказал ей: знаю, что за беда постигла тебя. Знаю, что уже искупила ты невольную вину; слушай же, и я расскажу тебе, как снять заклятие!

Выслушала она и, дождавшись полуночи, вышла на могилу, что поросла под её окном крапивой и чертополохом. В одной руке кувшин с водой несла, в другой – острый кинжал, стариком оставленный. Стала перед могилой, посмотрела луне в лицо и сказала мертвецу в земле: вот вода, а вот острая сталь. Дам тебе напиться, сними с меня чары!

С этими словами воткнула она кинжал в самый могильный холмик, глубоко вонзила, по самую рукоять; потом полила водой из кувшина и ушла в дом, а на другое утро смотрит – на могиле стоит дерево, молодая ольха. И поняла тогда женщина, что заклятие снято, и возрадовалась, и зажила с тех пор мирно и счастливо, а за деревом на могиле ухаживала, как за сыном…»

Солль с трудом оторвал глаза от ровных, равнодушных строчек. «Заклятие снято, заклятие снято» – повторялось и повторялось в шорохе ветра, в трелях незнакомой птахи, в чьих-то отдалённых шагах по гулкому коридору флигеля. Заклятие снято.

Светлое небо! Стоило же дни и ночи горбить спину над страшной книгой, чтобы вот так, случайно, наткнуться на историю со счастливым концом. Мудр, тысячу раз мудр декан Луаян. «Заклятие снято»… ЗАКЛЯТИЕ МОЖЕТ БЫТЬ СНЯТО.

С глупой улыбкой он смотрел в окно, смотрел, как, приминая траву, носится за бабочкой лохматый бродячий пёс. У него впереди холодные ночи под мостами и злобные пинки тысяч ног – но сейчас он носится, как щенок, забыв обо всём на свете; он – счастлив.

Счастлив, подумалось Соллю. Пошатываясь, как пьяный, он поднялся из-за стола и взобрался на подоконник.

Близился вечер, тёплый весенний вечер; над университетским двориком висел квадрат синего предвечернего неба, и в нём медленно, будто напоказ, кружились голуби – залитые косыми лучами заходящего солнца, белые птицы казались розовыми, как фруктовые леденцы. Соллю захотелось плакать и кричать во всё горло – так, будто груз заклятия уже сброшен и позорный шрам смыт с лица, как корка налипшей грязи; не решаясь запеть, он ограничился тем, что широко и радостно улыбнулся бродячему псу на траве.

– Эй, Солль! – удивлённо послышалось у него за спиной.

Всё ещё продолжая улыбаться, Эгерт обернулся к двери. На пороге, округлив глаза, стоял изумлённый Лис и тоже улыбался – от уха до уха.

От сына аптекаря не могло укрыться особенное внимание декана Луаяна к вольнослушателю Соллю, проявившееся в щедром разрешении пользоваться личной декановой книгой. Уже несколько дней Лис изнывал от любопытства, но, привыкший относиться к декану с уважением и опаской, не решался без спросу заглянуть в книгу либо задать Эгерту прямой вопрос. Глядя, как Солль дни и ночи проводит над пожелтевшими и, верно, полными магии страницами, Лис проникся к Соллю некоторым уважением; поэтому – а ещё потому, что был просто хорошим парнем – Гаэтан так обрадовался перемене Соллевого настроения и его согласию наконец-то выбраться в город.

У парадного входа в университет Лис задержался, не в силах отказать себе в удовольствии похлопать по заду деревянную обезьяну. Отполированный сотнями рук, зад лаково лоснился; Солль собрался с духом и последовал Гаэтанову примеру.

Сей фамильярный жест придал Эгерту уверенности в себе. Вечер был тёплый, мягкий, исполненный запахов и звуков – не резких, как днём, а приглушённых, растворённых в бархатной дымке подступающей темноты. Небо угасало, но до наступления ночи было ещё далеко; Эгерт шёл, запрокинув голову, чувствуя ветер в своих волосах и непривычное, напрочь забытое ощущение радостного спокойствия во всём теле.

Повстречалась шумная группка студентов – Эгерт узнал знакомые лица, Лис же на одни только рукопожатия потратил едва ли не полчаса. Дальше пошли вместе; Солль старался держаться поближе к Лису и тщательно соблюдал охранные ритуалы – сжимал правую руку в кулак, а левой держался за пуговицу.

Для начала завернули в трактир – крохотный, с единственным высоким столиком в центре, с подвешенной к потолку клеткой, вмещавшей толстого флегматичного кролика. Заведение называлось почему-то «У зайца», и весёлые студенты осушили каждый по стакану вина – кислое, на взгляд гурмана Солля, пойло принесло ему куда большее удовольствие, нежели все изысканные вина, выпитые им до сих пор.

Радостной толпой вывалились на улицу; слегка захмелевший, Эгерт расслабился настолько, что позабыл о защитных ритуалах. Лис шествовал впереди, как предводитель и поводырь; в каком-то переулке выловлены были двое шустрых девчонок, и компания двинулась дальше под их нескончаемый визг и звонкий хохот.

Следующий по пути трактир назывался просто «Утолись», и в нём задержались подольше. Эгерт чувствовал, как, проливаясь, вино капает за ворот; обе девчонки, безошибочно высмотрев в толпе студиозусов самого высокого и красивого, вились вокруг Солля, как пара шустрых рыбёшек вокруг насаженного на крючок червя.

Неудержимо двинулись дальше – заметив в окошке первого этажа огонёк, Лис с неожиданной в щуплом теле силой подхватил подвернувшуюся девчонку на руки и, ловко закинув ей на спину пышную юбку, приклеил обнажившимся местом к оконному стеклу. Дикий крик, последовавший сразу вслед за этим из комнаты, вверг студентов в приступ хохота, от которого лезли на лоб глаза и рвались животы; подхватив девчонку под мышку, Лис повёл свою компанию прочь, не дожидаясь, пока на улицу выскочит разъярённый обитатель пострадавшего дома.

Шутка всем понравилась – хватая по очереди то одну, то другую девчонку, Лис с помощью товарищей повторял её снова и снова. Один раз пришлось спасаться бегством, потому что хозяин вздумал спустить собаку. Эти минуты были особенно неприятны для Солля – обычный страх отозвался холодом в животе и слабостью в ногах, но погоня скоро отстала, и Лис так уморительно передразнил потерпевшего фиаско пса, что Эгерт почти совсем перестал бояться.

Трактир «Милая фантазия» не удостоился посещения – Эгерту показалось, что весёлую компанию смутили мирно сидящие в уголке серые фигуры, утопающие в плащах с капюшонами. Служителей Лаш было всего двое или трое – однако студенты, не сговариваясь, тут же и вышли прочь; Солль поспешил вслед за всеми, несколько сожалея – и напрасно, потому что следующий трактир, «Одноглазая муха», оказался превыше всяких похвал.

Заведение это служило местом сходок не одному поколению студентов; как бы в подражание Большому Актовому залу вдоль всего обширного помещения тянулись скамьи и длинные столы, а в углу было устроено некое подобие кафедры. Притулившись, по обыкновению, на краю скамейки, Эгерт удивлённо вслушивался в бесконечные куплеты срамных песен – и Лис, и все прочие знали их во множестве. То краснея, как девушка, то покатываясь со смеху, Солль наконец-то приспособился подпевать припев: «Ой-ей-ей, не говори, милый, не рассказывай! Ой, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана!»

Возвращались в глухой темноте – Эгерт держал Лиса за рукав, чтобы не заблудиться. Оба были изрядно пьяны; ввалившись в комнату, Лис первым делом потребовал зажечь огонь, затем уронил на пол пряжку от плаща, сел на постель и устало объявил, что жизнь его суха и шершава, как пёсий язык. Сочувствуя приятелю и желая оказать ему услугу, Солль в поисках утерянной пряжки опустился на четвереньки, сжимая свечку в зубах; заглянув под свою кровать, он заметил темнеющий у самой стены пыльный предмет.

– Эй! – пьяным голосом поинтересовался Лис. – Ты зачем под кроватью живёшь, а?

Эгерт выпрямился – в руках у него была книга.

– Ну и ладно… – расслабленно согласился Лис, стягивая башмак. – Это, верно, того парня, что до тебя тут жил… Пряжки-то нету?

Солль поставил свечу на стол, положил рядом свою находку, стёр ладонью слой пыли и развернул склеившиеся страницы.

Это была, по-видимому, история битв и полководцев; перевернув несколько листов, Эгерт наткнулся на плотный бумажный четырёхугольник. Одна сторона его была чистой, с одним только чернильным пятнышком в углу; другая сторона…

Солль несколько секунд смотрел на рисунок – и вдруг протрезвел, будто брошенный в прорубь. С рисунка на Эгерта смотрела Тория.

Поразительное сходство – художник, неумелый, видимо, и неопытный, но безусловно талантливый, ухитрился схватить главное, передать даже выражение глаз – ту спокойную доброжелательность, с которой Тория взглянула на Эгерта в первую их встречу. Безукоризненно точно располагались родинки на шее, и дерзко изгибались ресницы, и мягкие губы вот-вот готовы были улыбнуться…

Лис икнул, роняя на пол второй башмак:

– Чего там, а?

С трудом оторвав взгляд, Солль перевернул рисунок, накрыл его ладонью – будто это его тайна, будто Лис не должен знать…

Спохватившись, вернулся к книге, раскрыл первую страницу в поисках подписи владельца.

Только две буквы: «Д. Д.»

Солля бросило в жар.

– Гаэтан, – спросил он шёпотом, стараясь говорить спокойно, – кто тут жил до меня, Гаэтан?

Лис помолчал. Вытянулся на кровати:

– Говорю, парень один жил… Хороший парень, Динар его звали. Я, правда, сойтись с ним как следует не успел – уехал он и его где-то там убили…

– Кто убил? – спросил Солль помимо своей воли.

– А я почём знаю? – фыркнул Лис. – Какой-то мерзавец убил, я не знаю, где и как… Слушай, не стой столбом, туши свечку, а?

Эгерт дунул на свечу и несколько минут неподвижно стоял в темноте.

– Скажу тебе, – сонно пробормотал Лис, – что был он действительно хороший парень, потому как иначе Тория… ну, Тория, деканова дочка… замуж за него не собралась бы. А она, говорят, совсем уж собралась и свадьбу назначили… Вот…

– Он здесь жил? – прошептал Эгерт непослушными губами. – Здесь, в этой комнате? И спал на этой кровати?

Лис завозился, устраиваясь поудобнее:

– Да ты не бойся… Призрак его не явится… Не такой он парень, чтобы своих же братьев-студентов по ночам пугать, хороший, говорю, парень был… Спи…

Лис ещё что-то бормотал – но слов не разобрать было, и вскоре бормотание сменилось мерным сопением.

Пересилив себя, Эгерт разделся и забрался под одеяло с головой. Так и провёл всю ночь, зажмурив в темноте глаза и заткнув уши в полной тишине.

Каждое утро, просыпаясь, Динар Дарран видел над собой этот сводчатый потолок с двумя сходящимися трещинками в углу. Рисунок трещинок напоминал широко распахнутый глаз; каждое утро Эгерту приходило в голову это сравнение – но, может быть, Динар видел иначе?

Каждое утро Динар снимал свой плащ с истёртого крюка, вбитого в стену над кроватью, а вздумай он выглянуть в окно – его взору предстала бы та же картина, которой не раз и не два развлекал себя Солль: университетский дворик с зелёной клумбой в центре, глухая стена справа и ряд узеньких окошек слева, а напротив – величественная каменная спина главного корпуса с двумя круглыми балконами… Сейчас на одном из них важный служитель вытряхивал пыль из старинной географической карты, вышитой шёлком на бархате; пыль летела на весь двор.

Убитый Соллем человек жил в маленькой комнате, каждый день ходил на лекции, читал книгу об истории битв и полководцев – а сам не носил оружия и не чувствовал в этом надобности. Тория, тогда ещё спокойная и весёлая, а не замкнутая и отчуждённая, как теперь, охотно виделась с ним каждый день. Увлечённые разговором, для которого у них имелось множество тем, они часами просиживали в библиотеке, или в зале, или в любой из подсобных комнатушек; временами Динар приглашал Торию к себе, и тогда она по обыкновению присаживалась на край стола и покачивала ногой в тонконосом башмачке…

А потом они сговорились о свадьбе. Наверное, Динар трепетал, представ перед деканом в роли просителя руки; наверное, декан был к нему благосклонен, и тогда, счастливые, жених и невеста отправились в путь… В свадебное путешествие? В научную экспедицию? Что там они искали, какие-то рукописи… Как бы то ни было, целью путешественников стал Каваррен, где с кучкой приятелей в трактире сидел Эгерт Солль…

Неисповедима воля декана Луаяна. Совсем не случайно опустевшая койка Динара досталась теперь его убийце… А книга с портретом? Сколько дней пролежала она в тёмном углу под кроватью, дожидаясь, пока Эгерт возьмёт её в руки?

Утром, когда шаги уходящего Лиса слились с бодрым топотом прочих спешащих в зал студентов, Эгерт сбросил наконец с головы одеяло и встал.

Ныли кости после бессонной ночи; книга была здесь, под подушкой, и при свете дня Эгерт осмелился снова взглянуть на портрет.

Никогда в жизни живая Тория не смотрела на Солля так, как глядела сейчас с рисунка. Вероятно, так она смотрела только на Динара, и тогда он, щедрый, как все влюблённые, решил задержать этот взгляд на бумаге, поделиться с миром своей радостью… А может быть, нет. Может быть, рисунок вовсе не был предназначен для чужих глаз, и Солль совершает преступление, разглядывая его минуту за минутой…

С трудом отвернувшись, он уставился на выщербленный край стола. Тягостное чувство, родившееся в нём ночью, усиливалось и перерастало в тоску.

Он почти не помнил лица Динара. Он вообще не смотрел ему в лицо; в памяти его остались простая тёмная одежда, срывающийся голос да беспомощное фехтование чужой шпагой. Спроси сейчас Эгерта, какого цвета были у Динара глаза, а какого волосы – не скажет. Не вспомнит.

О чём думал незнакомый юноша, касаясь бумаги кончиком карандаша? Рисовал ли по памяти, или Тория сидела перед ним, поддразнивая и посмеиваясь от внезапно возникшей неловкости? Зачем этим двоим понадобилось появляться в Каваррене, что за злая судьба направила их путь, что за злая судьба направила руку Эгерта, он же не хотел…

Я не хотел, сказал Эгерт сам себе, но тягостное чувство не оставляло его; по душе будто елозили ржавые железные когти. Пытаясь вспомнить лицо Динара, он слишком ярко вообразил его сидящим у стола в этой самой комнате – и теперь боялся оглянуться, чтобы не встретиться с ним глазами.

Я не хотел, сказал Эгерт воображаемому Динару. Я не хотел тебя убивать, ты сам напоролся на мою шпагу… Разве я убийца?!

Динар молчал. Ржавые когти стиснулись.

Он содрогнулся. Перевернул страницу, скрывая под ней портрет Тории; уставился на чёрные полосы строк. Несколько раз механически пробегая глазами один и тот же отрывок, вдруг осознал его смысл: «Считают, что покровитель воинов Харс был реальным лицом и ещё в незапамятные времена прославился свирепостью и жестокостью… Рассказывают, он добивал раненых – как безнадёжных, так и тех, кого можно было вылечить, и делал это не из милосердия, а из чисто практических соображений: раненый бесполезен, всем в тягость, легче закопать его, нежели…»

Динара закопали под гладкой, без украшений, плитой. Шпага проткнула его насквозь; последним, что он видел в жизни, было лицо его убийцы. Успел ли он подумать о Тории? Как долго тянулись для него секунды умирания?

Кладбище у городской стены Каваррена… Усталые птицы на надгробиях… И та надпись на чьей-то могиле: «Снова полечу».

Ржавые когти стиснулись в кулак – и на Эгерта невыносимой тяжестью обрушилось осознание непоправимого. Никогда ещё он так остро не сознавал, что живёт в мире, исполненном смерти, рассечённом гранью между всем, что можно исправить, и всем необратимым: хоть как исходи горем – а не вернуть…

…С трудом опомнившись, Солль увидел, что сжимает в руках портрет; листок с рисунком оказался примятым, и Эгерт долго-долго разглаживал его на столе, кусая губы и думая, что же делать теперь. Знает ли Тория о рисунке? Может быть, она искала его и горевала, не найдя, а может быть, забыла о нём, угнетённая обрушившимся несчастьем, а может быть, она никогда не видела портрета, Динар нарисовал его в неком порыве вдохновения, а потом потерял?

Он вложил рисунок в книгу, потом не выдержал и снова взглянул – в последний раз, потому что хочешь не хочешь, а книгу надо отдать декану… Возможно, это ловушка, тогда лучше всего положить находку на прежнее место; но, может быть, для Тории это важно? Рисунок принадлежит ей; Солль передаст его декану, а уж тот сам решит, когда и как показать его Тории…

Он принял решение – и ему стало легче. Тогда, сжимая книгу, он подошёл к двери, намереваясь отправиться к декану; вернулся. С минуту посидел у стола, потом спрятал тёмный переплёт под мышкой, сжал зубы и вышел в коридор.

Путь его оказался долгим и трудным – уже ступив на него, Солль осознал всё безумие своей затеи. Он явится к декану, отдаст книгу, признается тем самым, что видел рисунок – и чей же? Погибшего жениха Тории, жертвы своего же бессердечия…

Два раза он поворачивал назад; встретившиеся по пути студенты удивлённо косились на него. Сжимая помертвевшими пальцами книгу, Солль встал, наконец, у двери кабинета – и готов был пуститься наутёк, потому что свершить задуманное показалось ему равнозначным признанию в собственной подлости.

Он всем сердцем желал, чтобы декан в тот момент оказался где угодно, но не в кабинете; сердце его упало, когда знакомый голос отозвался на его приветствие:

– Эгерт? Прошу вас, входите…

Тускло поблёскивало стальное крыло, в строгом молчании взирали на гостя стеллажи и полки. Декан отложил работу и поднялся Соллю навстречу; Эгерт не выдержал его взгляда и опустил глаза:

– Я пришёл… отдать…

– Вы уже прочитали? – удивился декан. Солль прерывисто вздохнул, прежде чем заговорить снова:

– Это… не та книга. Это я… нашёл…

И, не в силах выдавить больше ни слова, он протянул декану злосчастный томик.

Не то рука Солля дрогнула, не то Луаян замешкался, принимая книгу – но, встрепенувшись, как живая, она всплеснула страницами и едва не упала на пол; вырвавшись на волю, одинокий белый листок описал в воздухе круг и улёгся к ногам Эгерта; нарисованная Тория по-прежнему готова была улыбнуться.

Прошла секунда – декан не двинулся. Медленно, как заведённый, Эгерт наклонился и поднял портрет; преодолевая себя, протянул его декану – но другая рука выхватила его с такой силой, что бумага, разрываясь, треснула.

Солль поднял взгляд – прямо перед ним, бледная, вздрагивающая от гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый сузившимися, полными ненависти глазами.

Может быть, она хотела сказать, что Солль совершил кощунство, что рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы, что, коснувшись вещи, когда-то принадлежавшей её жениху, Эгерт преступил все возможные границы бессовестности – возможно, она хотела это сказать, но мгновенная вспышка гнева отобрала у неё дар речи. Вся боль и всё возмущение, до поры до времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью Динара, осквернил своим присутствием не только стены университета, но и саму память о её погибшем возлюбленном.

Не сводя с Эгерта уничтожающего взгляда, Тория протянула руку и взяла, нет, выхватила у отца Динарову книгу; набрала в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила Эгерта книгой по лицу.

Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе душившее её негодование, Тория вновь получила способность говорить, и слова пришли вместе со следующим ударом:

– Мерзавец! Не сметь!

Вряд ли Тория сама понимала в тот момент, что именно надлежит не сметь делать Эгерту. Полностью утратив над собой власть, она в исступлении хлестала книгой по лицу со шрамом:

– Не сметь! Негодяй! Убирайся!

Из глаз её летели во все стороны отчаянные, злые слёзы.

– Тория!!

Декан Луаян схватил дочь за руки; она отбивалась недолго – её скрутили истерические рыдания, и, опустившись коленями на пол, она выдавила сквозь судорожные всхлипы:

– Ненавижу… Не…на…вижу…

Эгерт стоял, не в состоянии сделать и шага. По губам и подбородку расплывалась кровь из разбитого носа.

Он сидел на краю канала, и горбатый мостик виделся ему снизу – замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка, основание перил, топающие ноги, гремящие колёса, сапоги, башмаки, босые ступни, серые от пыли, и снова колёса, копыта, башмаки…

Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и снова прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид её заставлял Эгерта невольно содрогаться.

Он глядел на гладкую поверхность стоячей воды и вспоминал, как плакала Тория.

Никогда раньше он не видел её слёз. Даже когда погиб Динар, даже на похоронах… Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об этом с чужих слов.

Она не из тех, кто плачет при свидетелях. Видимо, очень уж невыносимой была её боль – и причинил её Эгерт, который, как видно, и рождён на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия – только не знает, как. Скиталец не оставил ему лазейки… Скиталец.

Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему придётся вернуться в университет. Ему необходимо встретиться с давнишним постояльцем «Благородного меча». Ему надо убедить неведомого и страшного человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться – пусть снимет заклятие, иначе Эгерт сойдёт с ума…

С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся от проезжавшей кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на её середину и постоянно озираясь – нет ли опасности. На лице его по-прежнему горели следы ударов.

Проходя через площадь, где красовалось на постаменте каменное привидение Лаш, Эгерт старательно обошёл группку молчаливых людей в таких же, как у привидения, плащах. В какую-то секунду ему померещились пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов – но в то же мгновение серые фигуры повернулись и двинулись прочь.

Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза – эмблема цеха; головка благородного цветка, напоминавшая скорее кочан капусты, безжизненно свешивалась с медного шипастого стебля. В широких окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у Эгерта закружилась голова от густого сладкого запаха, доносящегося из распахнутой двери; он поспешно миновал лавку – и замер. Странное, незнакомое чувство властно велело ему остановиться.

В лавке, в благоухающих недрах её со звоном упал тяжёлый, вдребезги разбившийся предмет, сразу после этого тонко вскрикнул детский голос и раскатилось ругательство; потом, отирая забрызганный чем-то рукав, из двери прошествовал долговязый господин с брезгливым выражением лица – видно, покупатель. Ещё потом хозяин лавки – Эгерт узнал его по всё той же обязательной розе, вытатуированной на внешней стороне ладони – за ухо выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.

Такие сценки не были диковинкой в торговых, а особенно мастеровых кварталах – по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и прохожие не обращали особого внимания на крики наказуемых, предоставляя воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик провинился, видимо, серьёзно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в пяти шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнём, и вытатуированная роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.

Мальчишка был надёжно зажат между мощными коленями хозяина, Солль видел маленькое багровое ухо под клоком соломенных волос, круглый испуганный глаз да с другой стороны – розовое пространство между спущенными штанами и задранной рубашонкой. Мальчишка покорно ждал наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.

Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.

Он стоял в пяти шагах – и непостижимым образом боль чужого мальчишки обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без кожи, ободранный, как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое чувство, ничуть не лучше – Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить, что он даёт выход накопившемуся раздражению, что ему всё равно сейчас, кого бить – лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой, лишь бы потешить изголодавшуюся душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нём открылось мучительное шестое чувство, и не успел удивиться: его стошнило прямо на мостовую. Кто-то рядом ругнулся; удары продолжали сыпаться, и Солль понял, что сейчас упадёт в обморок.

Он бежал, не разбирая дороги. Потом шёл; потом брёл, едва переставляя ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль – стояла высоко, как вода в переполненном колодце.

Это были только отголоски – сильные, слабые, острые и притуплённые; кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их, а кто-то маялся оттого, что хотел бить – но не знал, кого… Из одного окна на Эгерта будто дохнуло смрадом – человек, скрывавшийся в темноте комнаты, желал насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги, побежал прочь. В другом окне жило отчаяние – беспросветное, ведущее в петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались – у Солля мороз продрал по коже от чужого азарта, тёмного, слепого азарта тяжёлых кулаков.

Город нависал над Соллем, как зловонный ломоть ноздреватого сыра, испещрённого дырами окон и подворотен; ото всех сторон волнами исходило насилие – Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что он видит его клочковатые сгустки, дрожащие, будто студень. Насилие переплеталось с болью, боль требовала насилия; временами отравленное Эгертово сознание мутилось и отказывалось служить.

К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его окликнул и, не получив ответа, нагнал удивлённый Лис:

– Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?

Шкодливые глаза цвета мёда сочувственно заморгали – Лису, наверное, не раз и не два случалось получать схожие травмы. Глядя в его круглое мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает и в сочувствии этом нет ни капли притворства.

– Ничего, братец… – Гаэтан усмехнулся шире. – Морда – она ведь не тарелка, однажды разобьют – впредь только жёстче будет…

Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия среди моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.

По всему столу декана Луаяна раскатились фарфоровые шарики, соскользнувшие с нитки разорванных бус. Большая часть их затерялась в бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в края стола, застряли теперь в щелях каменного пола. Медленно, бездумно, с методичностью, достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал на ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.

Тяжёлые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в угол, и растрёпанные волосы закрывали ей лицо.

– Раскаяние благотворно, – со вздохом заметил декан, выпуская под потолок очередное насекомое, – лишь до определённой степени. У самого глубокого озера обязательно бывает дно… Иначе где бы спаривались раки?

Тория молчала.

– Когда тебе было десять лет, – декан почесал кончик носа, – ты затеяла драку с деревенскими мальчишками… Мать одного из них потом приходила ко мне жаловаться – ты выбила ему два зуба… Или три, ты не помнишь?

Тория так и не подняла головы.

– А потом, – декан назидательно воздел палец, – он бегал к нам каждый день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то ещё куда-то… Помнишь?

Дочь прошептала сквозь завесу волос:

– Очень легко… тебе говорить… А Динар…

И она замолчала, чтобы снова не заплакать. Старая книга и забытый рисунок разбудили давнее, притупившееся горе, и теперь Тория заново переживала свою потерю.

Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без сознания и снова взлетел с деловитым гудением.

– Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, – тихо сказал декан. – Я привык считать его своим сыном… Да так ведь оно и было. Поверь, я и сейчас горько жалею о вашей с ним неслучившейся жизни, о ненаписанных книгах и нерождённых детях… Он был славным мальчиком, добрым и талантливым, и гибель его нелепа, несправедлива… Но теперь представь себе, ведь Солль… Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай, Солль мог спрятать эту книгу, выбросить, отдать кухарке на растопку, продать, наконец… Но он решил вернуть её… мне, а через меня – тебе. Понимаешь, какого мужества требовало это его решение?