Текст книги "Иностранный легион"

Автор книги: Сергей Балмасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Письмо донского казачьего офицера А. Макеева атаману А. Богаевскому проясняет вопрос относительно положения Сен-Сирского училища и находившихся в нем русских курсантов. Находится этот источник в ГА РФ. Ф.6461. Оп.1. Д.10. Л.23. «1 июня 1927 г. Многоуважаемый Африкан Петрович! Спешу поделиться краткими сведениями о результате свидания с генералом Колэн. Декрет 20 мая, содержание которого мне сообщил сын, впервые был применен к юнкерам, иностранным подданным, заканчивающим обучение в этом учебном году. Генерал мне откровенно сказал, что новая мера вызвана желанием командования ограничить доступ в офицеры иностранцев и строгим подбором действительно пригодных к военной службе. К тому же штаты военных училищ значительно сокращены. Я же сам вынес впечатление, что, по мягкости своего характера, выпущенные в прошлом году в офицеры русские не совсем удовлетворили местное начальство. Поэтому решено выпускать их в Легион сержантами. При этом стаже им полагается жалованье наравне со штатными унтер-офицерами. Унтер-офицеры имеют свою отдельную столовую. Размер жалованья генерал не припомнит, но говорит, что на карманные расходы у сержанта остается в месяц приблизительно 140–160 франков. Как бы то ни было, но лично я считаю это разжалованьем, пощечиной для наших юношей. Горько, обидно за них. Придется хлопотать насчет их устройства в Сербию. Выпуск состоится 2–3 августа этого года. Для получения аттестата об окончании училища надо пробыть до конца учебного года, т. е. участвовать в лагерном сборе и научной экскурсии по Эльзасу». Очерк легионера Компаниец о жизни русских во Французском иностранном легионе был опубликован в номере 33[526]526
  126


[Закрыть] за 1928 г. журнала «Казачий путь»: «В настоящее время русских в нашем полку,[527]527
  1-й Кавалерийский полк Иностранного легиона


[Закрыть] по сравнению с тем, что было до 1925 г., осталось немного. Всего, во всех эскадронах, нас не насчитаешь и сотни. Но можно с гордостью сказать, что если русский и не имеет лычек унтер-офицера или «бригадира», то, во всяком случае, он занимает какое-нибудь привилегированное место, где, кроме всего, требуется честность, а на русских в этом отношении можно положиться. Конечно, есть и исключения, но они так редки, что о них не приходится говорить. Почти во всех магазинах, канцеляриях и мастерских – на всех ответственных местах – русские. То же самое происходит и в отношении ординарцев – попросту денщиков. В Легионе, где состав людей так разнообразен и где, конечно, есть много темных элементов, офицеру найти подходящего ординарца – далеко не легкая задача. Однако русские и в этом случае показали себя прекрасно, и часто случается, что проходящий службу ординарец едет на готовое место в дом своего офицера. Но все это тяготение в настоящее время к нестроевым должностям не значит, что русские зарекомендовали плохо себя в строю. До 1925 г., когда большинство русских, записавшихся в Константинополе в Легион, стало кончать службу, – почти весь полк начиная с унтер-офицеров и кончая рядовыми – состоял из русских. И полк считался, да и теперь считается – по старой памяти 1925 и 1926 гг. – одним из лучших в африканской кавалерии. Во время восстания в Сирии 1-й эскадрон за действительно геройскую защиту одного форта получил право на ношение «фуражиров» – высшая военная награда, в виде аксельбантов. Доски с именами легионеров, получивших Военные Медали и Военные Кресты, а также с именами павших «с честью», занимают всю стену в солдатской читальне и поражают обилием русских имен. Можно с уверенностью сказать, что 90 % всех имен – русские. Во время полковых праздников наши казаки, тряхнув стариной, приспособив французские седла для джигитовки, удивляли французскую и чернокожую публику, не видавших ничего подобного в жизни, своими головокружительными и рискованными номерами. Самым лучшим джигитом у нас считался уже пожилой казак Митя Р. Действительно прекрасный кавалерист и джигит – Митя был, что называется, «любимцем публики» и под конец каждого праздника так «наджигитовывался» подношениями своих поклонников, что, будучи тверд в седле, выделывал самые замысловатые трюки ногами, когда кубарем скатывался с лошади. Прекрасный товарищ – он не мог выпить одного стакана вина, не поделившись со своими друзьями. Начальство, очень любившее «украшение полка», прощало ему все его иногда далеко не безобидные выходки, и Митя был счастлив и доволен. Одно, что никак не давалось Мите – это французский язык, и за семилетнее пребывание в Легионе он только и мог выучить, что «пинар»[528]528
  простое вино


[Закрыть] и «цигарет». Помню, однажды офицер дал ему приказание – вырвать траву вокруг барака, высушенную в сено африканским солнцем. Так как поблизости переводчика не было, то офицер решил объяснить это жестами о том, что Мите нужно было сделать. Офицер очень наглядно показал, как нужно вырвать траву и складывать ее в кучу. Затем, чтобы дать понять, чем вызвано его приказание, он представил кого-то в лицах, как тот, проходя мимо, зажег папиросу и горящую спичку бросил в траву – от чего мог бы произойти пожар. Митя радостно кивал головой и заявил, что он понял. Довольный своим умением разговаривать с легионерами, офицер ушел, а Митя с живостью принялся за дело. Повыдрав огромную кучу травы, он… поджег ее. Благо вовремя спохватились и затушили ее… Пожар бы наделал нам много бедствий. Но в строю, повторяю, русские показали себя такими солдатами, каких еще не видела французская кавалерия. Один характерный случай боеспособности наших кавалеристов имел место на одном из ежегодных маневров. Однажды генерал решил посмотреть малоприменимую во французской кавалерии конную атаку – бросил эскадрон Легиона на эскадрон спаисов. Неудержимой лавиной, с саблями наголо, с дикими криками «ура!» понеслись казаки на спаисов. Последние двинулись было рысью навстречу Легиону, но, увидев бешено несущихся конных, разъяренных своих «противников», – ими овладела паника, и они показали тыл. Быстро стали уходить от погони спаисы, а за ними по пятам неслись легионеры. Напрасны были крики и приказания командиров – вошедших в азарт людей, в жилах которых текла казачья кровь, не так-то легко было остановить… И бешеная погоня продолжилась. Один легионер-осетин, избрав себе жертвой спаисского бригадира, упорно его преследовал. Несчастный с ужасом оглядывался и каждый раз, видя страшное лицо «врага», не внушающее ему никакого доверия, все немилосерднее шпорил выбивающуюся из сил лошадь. «Стой, тэбэ гавару!» – кричал по-русски не на шутку рассерженный осетин, но араб, не понимая ни слова по-русски, бешено мчался дальше. Отчаянная скачка продолжалась до той поры, пока спаис на взмыленном коне не очутился прямо перед генералом. Соединившись со своими после хорошей полученной нахлобучки за чрезмерное усердие, осетин рассказывал: «Хотэл его шашком рубит – как рубит – не достанэшь, хотэл пулэм стрелать – как стрелять – пулэм нэту!» На другой день, во время вечерней поверки, полковник громко ругал осетин за «так близко принятое к сердцу задание», но не мог скрыть своей улыбки, и легионеры, участвовавшие в «бою», получили по добавочных пол-литра вина. Кончая краткий очерк, я могу смело сказать, что, несмотря на тяжелую дисциплину, отношение к русским со стороны начальства постепенно стало прекрасным. То же самое можно сказать и по отношению к своим сослуживцам-иностранцам. Мягкость и отзывчивость русской натуры, самоотверженная преданность общему делу завоевали сердца наших командиров, и не так плоха и тяжела была бы жизнь здесь, если бы душевный голод был бы хотя бы частично удовлетворен. Каждое печатное слово здесь такая большая радость, и так редки те счастливые дни, когда кто-нибудь из нас получает книги или старые газеты из Европы. Читаются они гуртом, и как жадно и внимательно, боясь проронить лишнее слово, слушают русские люди русское слово! Присылают изредка добрые люди литературу, но ее не хватает для всех. А сколько выбрасывается прочитанных журналов, газет – там, в Европе, здесь бы они сослужили бы великую службу. Город Сус, Северная Африка. Легионер Компаниец». Заявление представителя Алжирской казачьей станицы Николая Быкодорова было опубликовано в журнале «За казачество», вышедшем в Ницце в № 2 за октябрь 1933 года, потому что в то время казаки отказывались принимать предложение атамана этой станицы и переселяться в эту французскую колонию. «…Последнее время усиленно распространяются слухи, что якобы казаки-алжирцы, приехав в Африку, попадают сразу же на положение солдат Иностранного легиона и что никакой земли им там дано для обработки не будет, а в Марокко вообще невозможно заниматься сельским хозяйством. Считаю своим долгом напомнить всем интересующимся вопросом поселения с нами, что с самого начала всего нашего дела мной было заявлено, что станица никого и никуда не повезет до тех пор, пока выбранные земли не будут осмотрены ходоками, посланными от групп. Таким образом, голословные заявления провокаторов не надо принимать за чистую монету, а пусть сами казачьи группы посылают ходоков, чтобы те своими глазами увидели даваемые им земли, дабы убедиться в их пригодности к использованию и в том, что климат благоприятствует земледелию. После этого ходоки сообщают в группы об увиденном, и там принимают решение и начинают перевозку их с мест сюда».

Преступление и наказание, или Каторга и легионеры

Ниже вниманию читателя предлагаются отрывки из записок журналиста Альбера Лондра «Бириби – военная каторга», выпущенных в Ленинграде в 1926 г., впервые из французских журналистов посетившего французскую каторгу в Северной Африке, на которой оказалось немало легионеров в виде наказанных или взятых в подмогу военной юстиции в качестве экзекуторов. Печатаются с сокращениями страницы 49, 57, 58, 66. «…Вот повар Гуа. Гуа – старая кляча. Он дебютирует в арестантских батальонах. После 3 лет «честной и верной службы» он «взгревает» унтер-офицера: 10 лет общественных работ. Он проделывает все дисциплинарные лагери: в Тунисе – Тебурсук, в Алжире – Дуэру и Боссюэ. Возвращается во Францию. Война, поступает в Легион, там убивает человека: снова 5 лет. Он с нетерпением ждет освобождения, чтобы опять поступить на службу. Он рассчитывает выйти на пенсию сержантом!» «…Иногда военной юстиции не хватает рук, требуется подмога. Таким образом, и попадают сюда из Иностранного легиона сержанты-немцы. Один из арестантов рассказывает: «Один из них избил меня рукояткой револьвера и связал «жабой», т. е. так, чтобы связанный походил от удушья на жабу, и положил меня головой над парашей. Потом ушел. Вечером фельдфебель меня развязал. Немец вернулся с работ. Он просунул свою мерзкую рожу в палатку и спросил меня: «Ты еще не околел, паршивец?» Увидев, что меня развязали, он связал меня снова. Я пролежал «жабой» до утра. Он мне отплачивал за Верден». Другой рассказывал так: «Он заставлял нас брать раскаленные камни из печи для обжигания извести. И еще измывался: «Мешки, – говорил он, – нужны отечеству. Для вас, паршивцев, они слишком дороги». Третий рассказывал: «Бывало, немец мне говорит: «Покажи-ка мне спину!» Я поворачиваюсь… «Нагнись!» Я нагибаюсь. Тогда он пользуется моим незавидным положением и пинком ноги опрокидывает меня носом в землю. «Поди сюда, повернись!» Я поворачиваюсь. «Нагнись». Я нагибаюсь, он опять сначала, пока ему не надоедает». «Каторжан для работ отдают подрядчикам, которые выжимают из них все соки, чтобы получить больше выручки. Для контроля над трудом каторжан опять берут сержантов из Легиона. Однажды подрядчик сказал сержанту: «Мне нужно утром 64 квинталя дров,[529]529
  около 320 кубометров


[Закрыть] устройте это, вознаграждение Вам будет увеличено». Нас было тогда 45 человек каторжан. Надо было видеть сержанта П.! Сержанты получают тайком от подрядчиков дополнительные деньги: «Стрелки, стрелки, подгоняйте! – кричал он. – Ну-ка, хлыстом, прикладом, живее!» Отстававшие платили спиной… Всего в том лагере, Сиди-Мусахе, бывало. Например, случай с Лекильоном, легионером.

– Дай мне табаку, – сказал ему накануне один сенегалец. Они здесь были стрелками, а некоторые были и в заключении. Нет! Твоя плохой товарищ, моя кончал с твоей. На следующий день находят Лекильона с резаком, которым валят деревья в руке перед деревом, которое он срезал. Что с ним случилось? Как что? Умер».

Литературные произведения о пребывании русских во Французском иностранном легионе.

Воеводин А.А. Тягота Кто раскроет единственный смысл человеческой жизни, кто разгадает ее пути? Кто прекрасную душу человеческую, опаленную божественным словом, отвратить от темной бездны? Опалила душу Игоря тоска – тягота сердечная, к тому месту тягота, где родила его мать, где оставил неиспитую женскую любовь. Неправильный четырехугольник серого камня с двумя зубчатыми башенками придавил невысокий холм. Старые стены прорезаны узкими бойницами. Со склонов холма разбежался, раскинулся грязно-белый арабский городишка. Желтый минарет нижет иглой теплый воздух. Под ним белый купол марабу. Из-под белого камня струится источник, теплые воды которого собираются в бассейны. Много медленных черепах и блестящих черных змей живет в теплых водах бассейнов. Внутри здания на холме – мощеный двор. Одна из сторон его отведена под конюшни и гараж. Здесь расположен эскадрон Иностранного легиона. Здесь люди всех цветов и национальностей. И в какие неестественные, грубые формы отлилась жизнь этой кучки людей, собранных несчастием изо всех стран. Пьянство и порок поощряются. Они разлагают душу, стирают воспоминания о прошлом. А когда нестерпимой становится тягота к оставленному – сильные побеждают и возвращаются, – слабые падают, раздавленные железной пятой сурового закона борьбы, и крики их тонут в глубоких песках пустыни, в сухом треске выстрелов быстрой арабской шайки. Эту маленькую крепость, этот военный пост, затерянный в диких горах, арабы почтительно называют «казба». Дымящееся от усталости солнце ушло на запад за каменные горы, из потемневшей пустыни подул горячий ветер – будто кто открыл дверцу железной печи… Подстегнутое сердце бьется неровно и тревожно… Кривые, узкие улочки белого городка обильно политы вдоль слепых стен. За столиками кафе арабы в белых бурнусах тянут сладкий черный кофе и из тоненьких трубочек курят такрури, от которого надолго странно деревенеет тело. Тихо, не колеблясь, пылают красные язычки фонарей и плошек в теплых, лиловых сумерках. Над дверями лавочек темными силуэтами висят соломенные веера-топорики, у входа янтарем отсвечивают груды фиников, искрами бронзы блестят крупные сливы. В смутных сумерках чуть намечаются горбатые фигуры лежащих верблюдов. Игорь долго, бесцельно бродит по улочкам под руку с легионером-турком Ахметкой… Белые бурнусы арабов, красные огоньки плошек воскрешают в душе праздник. Весенний темный зов, светлые передники гимназисток, идущих к вечерне… Ночь милого юношества в страстной четверг – родная и верная, как объятия матери… Цветные фонарики тают и вспыхивают. Несут свечи в бумажных фунтиках, защищая ладонью, чтобы не потух святой огонь. Гимназистки веселыми задорными стайками, как весенние птицы, носятся по бульвару, и слышен звонкий смех Наташи… Хочет подойти к ней, но не идет. Полон робости и про себя твердит ласковые глупые слова… В кафе часы показывают шесть, и они бегут по улочке, расталкивая арабов, чтобы не опоздать к вечерней поверке. Опоздаешь – сержант Денизо с довольным смехом навесит на плечи тяжелый ранец с камнями и выставит с винтовкой у дверей казармы. Или еще хуже – даст ведро и веревку и заставить вычерпывать нечистоты из уборной. В зловонных объятиях правды умирают воспоминания, гаснет мечта… Игорь спешит. За ним широко шагает Ахметка, бормочет:

– Не опоздай… худо… Во дворе казармы поверка. Вытянувшись всем телом, стоит Игорь в строю рядом с коричнево-черным великаном – арабом… А когда выходит из рядов, встречается с Мишелем Гойером, – русским евреем из Звенигородки, бывшим во время войны в экспедиционном корпусе во Франции. Мишель ехидный, хитрый человек, тайный коммунист. Он останавливает Игоря.

– Здравствуйте, поручик, – все скучаете? – А потом наклоняется близко-близко и, дыша в лицо нестерпимой вонью загнившего рта, ехидно и зло хихикает. – Так как же? Единая, неделимая? Умрем за родину?.. Эх, вы! Ублюдки белогвардейские, царские приказчики! Весь мир перевернем, камня на камне от вас не оставим!.. – И отходит, хохоча и подмигивая. В стороне два француза тихо разговаривают, ожесточенно жестикулируя:…И ты… Я?.. Марсель не пошла со мной… А я думал, что она не больна. Вернулся и Опустив голову, минует их Игорь и уже сзади догоняет его громкий шепот:

… И ты? Я? – Я зарезал ее ножом… Игорь идет в казарму, раздевается и долго лежит на койке в столбняке, и кажется, что это не действительность, что это ужасный сон… Кто-то дергает его за руку. Низко напряженные, с высоко поднятыми дугами бровей глаза Ахметки.

– Душа горит, Горика, терпеть не могу. В Салькори жена, дом остался. Не знаю – целый ли, но знаю – что есть… Душа горит, Горика… – И уже во сне плывут в полосах серебристого сияния между коек арабов, немцев, французов, русских – плывут скорбные лица стариков, милой Наташи – неиспитой любви женской… В праздник революции весь гарнизон маленькой казбы выстроен вдоль стен двора. И вот пришли офицеры читать торжественный приказ. Скомандовали на караул. Игорь стоит рядом с арабом, почему-то вспоминает последний день эвакуации, дышащие в легкое утреннее небо черные трубы. Грустно и сладко вспоминается родная земля, а там, на горе, домик, и он знает, что из окон на пароход смотрит Наташа. Руки четко отсчитали в рядах команду. Звякнули ружья, сверкнув лезвиями штыков, и стали острым палисадом. И вдруг грохнул неожиданный выстрел. Взметнулась в душе тревога. Как в кино, отчетливо быстрыми и на минуту застывшими движениями метнулись люди… Таким неожиданным был испуг, что не заметил Игорь, кто выстрелил. Не понял сразу в чем дело, не видел, как у свалившегося на землю швейцарца черным потоком хлынула из разбитой головы кровь – залила камни жирной лакированной лужей… Опомнились. Бледные лица. Суета. Неуверенные, смятенные движения, подчеркнутые крики команды… Кучка офицеров в голубых кэпи склонилась над трупом. Поползла из кармана белая полоска письма… Столпились. Прочли и спрятали. На лицах застыла каменная торжественность и лицемерие. После обеда по комнатам казармы ходили капралы и, отталкивая легионеров от коек, рылись в вещах. Переворачивали тюфяки, выбрасывали на пол из деревянных сундучков вещи и грозили судом. Потом строили по взводам людей и опрашивали… Трех легионеров увели ночью, и с тех пор их никто не видел. Ходили смутные слухи, будто после суда их отправили на принудительные работы в южные рудники… Хоронили швейцарца недалеко от касбы. На длинных тонких медных трубах трубачи играли похоронный марш. Нестройным залпом выстрелил в небо взвод, рассеял вокруг запах пороха. Отдало в плечо прикладом. После ненужного залпа так радостно и победно лилась с неба песня какой-то маленькой пичужки, и в ее звонкой песенке купалась, омывалась душа Игоря. На могиле офицеры говорили речи, а солдаты стояли молча, потупившись. Начальник гарнизона, бравый капитан с мясистыми, иссеченными красными жилками щеками и выправкой вахмистра, кончил свою речь так: «Вы, солдаты великой Франции, не должны обращать много внимания на этот прискорбный случай… Вы пришли изо всех государств, чтобы добровольно послужить великой французской нации, потому что вы поняли, что это самая великая нация на свете… Швейцарец Теодор Пикрэ быль хорошим солдатом и служил уже третий год. Мы отметили его способности и рвение и хотели произвести его в капралы, и нам очень жаль, что он убил себя нечаянным выстрелом из ружья… Солдаты, обращайтесь аккуратно с оружием и помните, что ваша жизнь нужна Франции. Да здравствует великая Франция!» На могильный крест Теодора Пикрэ прибили доску с надписью: «Умер за Францию». Отуманенный вернулся в казарму Игорь, и, против обыкновения, не подошел к нему Мишель. Он ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину, нахмурив брови и сосредоточенно думая… Особенно ненавистной, безнадежно тяжкой казалась жизнь. Прошлое вспоминалось, точно беззаботное, счастливое детство… В спутанных мыслях вдруг отчетливо нарисовался образ милой Наташи, ее родная усмешка и родинка у края губ… До сих пор не писал ей, не хотел, чтобы знала, где он, чтобы знала «вольную каторгу» – цену за жизнь… А теперь не смог. Не удержался – и сел писать. Писал, и удивлялся, и мучился, потому что не выходило то, что хотелось. Так много прошло в разлуке, так много не сказано, и все кажется важным, и не сказать нельзя… А жизнь свою, а тоску по ней и любовь живую написать не мог, – или казалось ему, что не так выходит. Так и не написал письма Наташе. Изорвал в клочки написанное, лег на койку, втиснул лицо в подушку… Вечером отпросился в отпуск.[530]530
  увольнительную.


[Закрыть] В грязном баре пил плохое красное вино. В облаках табачного дыма причудливо, дико переплетался разноязычный галдеж и хриплая песня солдатских проституток. Дни шли за днями, серые и пыльные, одинаковые и нудные. Забывались, растворялись в глухой тоске, в теплом дыхании ветра… Настойчиво жаловался Ахметка и звал бежать. Язвил Мишель Гойер, и вопросительно смотрели свои русские, тяжело вздыхали и мучились от недостатка воды… Рано утром вызвали эскадрон во двор казбы. Построили, раздали по восемьдесят восемь боевых патронов и приказали седлать коней. Суетливо бегали офицеры. Фуражиры готовили запасы корма. Муэдзины призывали правоверных к утренней молитве. День выдался тихий и жаркий. Парило, как перед дождем. Остро сверкали на солнце белые кубики домов, и купол марабу снеговым комом горел на рдеющем темно-синем небе… Белые крылья бурнусов, коричнево-бронзовые лица, надорванные крики верблюдов – все было как-то празднично в легкой свежести утра. На базаре рядом сидят сморщенные, высохшие старики, поставив между колен высокие кривые палки. Вокруг них – гурты скота, приведенного на продажу. Белая пыль сеется в воздухе, тончайшим слоем покрывая кучи фиг, связки лука, корзины с тяжелым виноградом. Продавцы орехов выкрикивают: «А-кака-уй-йя… А-кака-уй-йя…» Эскадрон вышел на шоссе и затрусил в облаках мелкой, известковой пыли. Потускнело небо, затуманились края его над скалистыми горами, и пасущиеся верблюды, подняв гордые головы, провожали стадо людей, пережевывая жесткие колючки. На привале у бассейна прозрачной прохладной воды, под навесом широколистых фикусов и пальм Ахметка лежал рядом с Игорем и, тыкая пальцем в сторону купающихся в пыли воробьев, говорил:

– Птица в земле купается – дождь будет… У нас в августе в Салькори цветов много, дожди идут. Жена в горах цветы собирает, в кувшины ставит… Горика, Горика, – жена не дождется. Жить так уже нельзя. Бежим, Горика… Молчал Игорь, думал то же и укреплялся в решении. К полудню задымила дорога под автомобилями. Офицеры смотрели в бинокли, переговаривались и кивали голубыми кэпи. Подкатила наглухо закрытая легковая машина, даже окна задернуты занавесками. Открыли дверцу, подали в автомобиль кувшин с водой. Сзади стал грузовик с аккуратно уложенными незнакомыми, блестящими предметами, черными ящиками, бревнами. Отряд жандармов, оставив у дороги велосипеды, потянулся к бассейну. Усталые машины, тяжело дыша, пили из леек воду, и слышно было, как она кипела и булькала в радиаторах. Подошел Мишель, опустился на землю и зашептал, и зашипел по-своему, злобно:

– Царские палачи приехали. Важные господа из Парижа… Меч правосудия республики отсекает непокорные головы. Ублюдки капитализма! Недолго вам осталось кататься, недолго! Скоро весь мир запылает в гневе народном, и в грохоте выстрелов, в свисте пожаров пройдет по земле великая революция!.. Камня на камне не останется… Прошел Анохин, бывший офицер, кивнул в сторону автомобилей:

– Видели? К вечеру прибыли в арабский город, столицу древней Джериды, белой скатертью, как снегом чистым, покрывшим горное плато. Под красно-бурыми отвесами высокой горы розовели отдельные постройки, точно опавшие лепестки цвета яблони… Ночью плакали в горах трусливые шакалы и тихо, по-куриному квохтали виперабикорнис – ядовитые змеи, в свадебном экстазе приходившие к огню, взвиваясь, как гибкие прутья, на кончиках твердых хвостов… На рассвете Игоря разбудил Анохин:

… Вставайте! Эскадрон строится… – Не проспавшийся, неумытый сел Игорь на лошадь и с эскадроном проехал на площадь, где уже была установлена небольшая гильотина. Она стояла твердо – чужая и хмурая, поблескивая холодно металлическими частями. Площадь быстро наливалась молчаливой толпой, и почтительный шепот, как шорох молчания, – почтительный шепот перед лицом смерти повис над дикой толпой. Послышался шум мотора, и загудела сдержанно толпа, раздвигаясь перед автомобилем. Два палача в высоких цилиндрах и черных одеждах прошли к гильотине, попробовали, как падает треугольный нож. Видел Игорь, как из автомобиля вывели связанного, обнаженного по пояс араба с подбритым затылком и, трепещущего, положили на плаху… Игорь зажмурил глаза, подумал: «Так же, как и у нас – только другим способом…» Тихо свистнул, скатившись, нож… Провели другого, опутанного веревками. Он медленно шел. Был желт и бледен и шептал молитву. В тишине слышно было монотонное, молитвенное взывание.

– Робби… Робби… И вот пришло время. Дул горячий ветер пустыни, будто кто открыл дверцу раскаленной печи. Воздух был напитан мельчайшим песком и остро, как едкая кислота, съедал мысли, а сердце короткими ударами гоняло по телу густую, как ликер, кровь. Затосковал по снегу, по родным степям, по морозным далям, по лицу и глазам Наташи, – неиспитой любви женской, А турок Ахметка нашептывал про свой дом, про жену, про то, как хорошо у них в Турции.

– Нельзя уже так жить, Горика, – бежать нужно… Пришел из пустыни караван в сорок верблюдов. Остановился у мечети. Ахметка был в городе и пропадал до вечера, а когда вернулся, вызвал Игоря во двор и сказал: Горика, шейх дает двух верблюдов и одежду. Можно бежать через пустыню. Время пришло, бежим. Да как же так сразу? Что же будет?.. – спрашивал Игорь. И загорелся от радости. Тряс Ахметку, до боли жал руки…Вот оно – пришло наконец. И страшно было, а вдруг не удастся. Но не было другого выхода, и они, взяв у шейха двух верблюдов, бежали в следующую ночь, а с ними бежал и Анохин. В сторону древнего Керуана, в сторону Туниса, Сусс, Сфакса и даже к алжирской границе запели телеграфные проволоки, разнося весть о бегстве, а они спокойно двигались по твердому, покрытому зигзагами ряби песку… Первый день пути был легок и радостен. Не пугала безбрежность пустыни. Стремительный ветер настойчиво томил тело, звенел в молчании песков, вздымая легкие сыпучие смерчи… Сверкала бело-желтая равнина. Припухали веки, точили слезы. Но пел стремительный ветер буйную песнь о воле, о глазах Наташи, о любви. Сквозь слезы смеялся счастливо Игорь, радовался свободе и мечтал. Днем туманно розовело небо, осыпало сухим жаром, и в слюдяном воздухе колыхались песчаные холмы в ритм верблюжьей походки. Дремал под белым бурнусом, просыпался и снова плавно раскачивался призрачный горизонт пустыни. Разбегались бессчетные следы-дорожки прошедших караванов, и мерещились пестрые города, синие гавани, тесные от сотен гордых кораблей, а грядущая радость звонко бежала впереди, утишая жестокость пустыни… Ночью лежали на быстро остывающем песке, жались к вытянувшим по земле длинные шеи верблюдам, ища тепла. В темном небе самоцветами горели созвездия, и тихо плыли в необъятном пространстве небесные тела, смутно освещая простертую землю. Легкий треск остывающего песка разносил по равнине странный шорох… Ахметка сидел в сторонке на коленях и молился, прикладывая руки ко лбу, подымая лицо к звездам. Анохин часто вскакивал, припадал ухом к земле и подолгу слушал, но ничто не нарушало царящей тишины. Ночь покрыла беглецов, а пустыня перекрестила все следы… Еще в темноте двинулись дальше. По холодку было приятно покачиваться на спине верблюда, словно в лодке на реке… Багряной тревогой полыхнуло на востоке, тусклое, красное встало солнце, и вновь опалился песок, каждый кусочек воздуха стал сухим и ломким. Проведешь по бурнусу – со складок сыплется, под веками горошины, больно смотреть, на зубах трещит. А ветер вихрит, стремительный ветер дует в трубу, выдувает из раскаленной печи жар и пепел… Вода в бурдюке теплая, противная. Зарева застилают, и чудится Игорю белый арабский городок с политыми у домов улочками, или вот, совсем близко – бассейн с прозрачной, сладкой водой под тенью синелистых пальм. Блестит бельмом соленое озеро, благодатной прохладой зеленеют сочные пятна оазисов. Чувствует Игорь, что последние силы уходят, и спекшимися, лиловыми губами шепчет, повторяет:

– Господи милый, спаси… Господи милый… Господи… Днем у Анохина шла носом кровь, он смотрел на нее испуганно и кашлял. Ахметка налил в ладонь воды, растер в ней соль и, запрокинув голову Анохина к себе на колени, вливал ему в нос раствор и спокойно говорил:

– Ничего, Анохин, не будет, дойдем… жену увидишь… А как только упала на пустыню ночь и в шелковом небе зажглись трепетные созвездия, а от пришедшей прохлады наполнил молчание тихий треск остывающего песка – свернули на север и к полуночи расположились в пальмовой роще. Веселыми огоньками светился вдали Зарзись… Песок… Песок… Мутно-желтый, нагретый воздух, колеблется завеса пустыни. Песок, как сухое море. Струится пламя неба… Тряско шагают верблюды. Четвертый день все одно и то же – будто не двигаются… Верблюды замедляют шаг, вытягивают длинные шеи, пронзительно ревут… Так шли, пока Ахметка не поднял руку в знак остановки, – подошел к Игорю, и сквозь темный загар видно было, как побледнело его лицо.

– Смотри, Горика, болото!.. – Описал рукой широкий круг, безнадежно потрогал носком сапога чахлый кустик. Тогда заметил Игорь, что земля покрыта чахлыми, редкими кустиками, как пучками железных стружек, и будто присыпана солью. Местами что-то странно поблескивает, подергиваясь белой мутью. Замерло на минутку сердце. Испуг захлопал беззвучными крыльями. Но только на минутку, так как знал Игорь, что это еще не конец. Улыбнулись Наташины губы, унеслась к ней радость и жажда… И вот началась ужасная борьба. С одной стороны – три человека, с другой – молчаливая, огненная пустыня и яд болота. Ахметка остро глянул на Игоря и проворчал сквозь стиснутые губы:

– Тяжело два… – Направился к Анохину. Игорь отвернулся, стараясь думать о Наташе, но не выдержал, оглянулся, увидел, что Ахметка отвязывает Анохина, а у того безжизненно мотается голова и безучастно смотрят покрасневшие глаза… Подошел к ним, отпихнул легонько Ахметку и вновь привязал Анохина к седлу. Ахметка хватался за нож, размахивал руками, кричал: