Текст книги "Канарский грипп, или Вспомнить всё! (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Пилюльку тебе надо проглотить… В каком кармане?.. Ну?

– В правом, – хрипло откликнулся завлаб.

– Ага, помнишь пока.

Брянов вытащил левой рукой из халата начальника упаковку с мнемозинолом, выдавил одну капсулу и протянул ее своей жертве через плечо.

– Открой рот!

– Саш…

– Разевай пасть, говорю!

Начальник повиновался. Брянов в меру грубо сунул ему в рот капсулу и приказал глотать. Каланчев снова повиновался или сделал вид…

– Ну вот, завтра мы с тобой будем предаваться приятным воспоминаниям о том, как загорали на Канарах и как террористы взяли нас там в заложники, а мы их всех замочили… Медаль Героя Канарских островов уже лежит у тебя в тумбочке.

– Саша, я все-таки не понимаю…

– Сейчас вместе разберемся, кто из меня психа сделал. Пошли! И не дергайся. Мне терять нечего, а тебя спишут в издержки производства.

По дороге, пока Брянов конвоировал своего начальника, никто навстречу, по счастью, не попался. Он облегченно вздохнул, когда закрыл за собой дверь кабинета и щелкнул замком.

– Садись! – велел он Каланчеву. – Руки на стол!

Оба одновременно вытерли пот со лба.

– Ну и что дальше? – мрачно спросил завлаб.

– Звони!

– Кому?

– Сам знаешь кому! Тем, кто заварил всю эту кашу. Скажи, что я взял тебя в заложники и, если они сейчас не объяснят мне, в чем дело, я тут… В общем, им выйдет дороже.

– Саша, по-моему, ты все-таки меня с кем-то путаешь…

– Да у тебя рука уже тянулась к телефону! – снова стал выходить из себя Брянов: надо было поддержать напряжение. – Звони!

Каланчев немного посопел, пожевал губами и, бросив на Брянова еще более мрачный взгляд, поднял трубку.

– Стоп! Набери еще раз! – потребовал Брянов: он хотел запомнить номер, поскольку отвлечься на запись не мог.

Каланчев стал набирать снова: по цифрам Брянов определил, что они сидят явно не в Центре.

И тут он по неопытности упустил инициативу – невольно начал сопереживать начальнику, вместе с ним затаив дыхание в ожидании ответа.

– Алло! – сказал завлаб, распрямившись. – Это Каланчев звонит. У нас тут небольшая проблема… С вами хочет поговорить Брянов… Очень хорошо… Я передаю ему трубку.

Левой рукой Брянов потянулся к трубке, как к лавровому венку победителя… И, конечно, на одно мгновение отвлекся, остановился взглядом на самой трубке.

– Алло? – сказал он.

В ответ он услышал – вовсе не из трубки – резкое шипение, и в лицо ему ударил порыв дьявольского ветра.

Фрагмент 12. МОСКВА. ВВЦ (БЫВШ. ВДНХ). В РАДИУСЕ 1 КМ ОТ ПАВИЛЬОНА «КОСМОС»

Вдали, словно у самого земного горизонта, в конце величественной аллеи, обрамленной многообразными храмами торговли и производств, возвышался матовый, с грозным стальным оттенком купол павильона «Космос».

С детства Брянова всегда завораживал этот волшебный, воздушно-оцепеневший простор. Здесь мир был устроен по-другому, по-сказочному, как, например, Изумрудный Город или какая-нибудь страна, где жил Чипполино.

Он родился и рос не у подножия египетских пирамид, не среди камней Акрополя, не под ажурной сенью Эйфелевой башни, но их образы всегда вызывали у него необъяснимую, новогоднюю ностальгию. Однажды он догадался, откуда она взялась – она из привычного, но волшебного слова «Вэдээнха»: ведь детство и отрочество он провел в Москве на проспекте Мира, совсем неподалеку от Выставки… Там он с друзьями гулял и в аттических колоннадах, и в тени вавилонских стен, и среди прихотливых узоров Востока… и сколько раз задирал голову у подножий пирамидальных высот Египта. Во всем том пестром (и, заметим теперь, немного безбожном) безвкусии была своя занятная тайна, сродни той, которая есть в мешке Деда Мороза, хотя тот мешок обычно полон всякими дешевыми вещичками…

Подобные мысли Брянов записал у себя в дневнике лет пять назад, когда последний раз гулял по Выставке со своим сыном.

Теперь, попав на знакомую с детства дорожку, от арки главного входа до купола павильона «Космос», Брянов, конечно же, вновь испытывал ностальгию, но на этот раз ее пронизывала щемящая, прямо-таки космическая тревога. Необычное смешение чувств переживал Брянов в своей волшебной стране, потому как впервые шел он по этой дорожке не по своей воле… не гулял здесь просто так, поглядывая то на фонтаны, то на павильоны, а двигался в силовых полях… Волшебство переменилось.

К концу тысячелетия бывшая ВДНХ, как место былой культуры и отдыха, где люди просто ходили, глазели, ели мороженое и сосиски, также наполнилась иными силовыми полями – сосредоточенной суетой толкучки, – а потому ее широкий простор поутратил былое, утопическое очарование… Но перемена к худшему не портила в этот день Брянову настроение, а, напротив, как-то поддерживала его, придавала сил душе и собранности мыслям. Если бы вокруг все просто так, неторопливо радовались жизни, то он несомненно бы испытал подавленность и отчаяние загнанного зверька. Глядя же в серьезные, вспотевшие от торгово-закупочных забот лица, он чувствовал, что всех неспроста куда-то несет, заодно и его – тоже. Брянов шел по Выставке на загадочную встречу, уже не удивляясь, что она назначена ему в таком неожиданном, но очень знакомом месте.

…Чуть больше двух часов тому назад он очнулся дома, на своем диване, в той самой полусидячей позе, в которой обычно почитывал книжки и газеты.

Он открыл глаза и увидел перед собой своего сына Александра. Сын внимательно и опасливо глядел на отца.

– Бать, ты как? – с приятным отцу участием спросил он.

– Вроде ничего, – рассеянно ответил Брянов.

Никаких сновидений он вспомнить не мог.

– Ты ходил туда? – задал сын новый вопрос.

– Куда? – поинтересовался Брянов.

Тогда сын переменился в лице, как-то весь сосредоточился, подсел к отцу на диван и тихо проговорил ему в ухо:

– В институт. На разборку…

– На разборку?.. – Никаких воспоминаний не обнаружил.

– Сходи в туалет.

– Зачем? – изумился Брянов, пока ни в чем не испытывая потребностей.

Сын помолчал еще тревожнее.

– Открой там Черную книжку, где все написано.

– Черную книжку?

Но память успела проясниться даже чуть раньше удивленного вопроса. В ней появились предметы и их общий фон.

Когда Брянов уселся на крышку унитаза и достал из-под стопки книг заветную – Черную, он сразу обрел уверенность в себе.

Директивная запись кончалась ясной командой «Cito!» чуть выше пророческой Дантовой строки: «И я пришел, но мой исчезнет след…»

Брянов понял, что тайный дневник пригодился ему второй раз в жизни.

Силой уже не памяти, а воображения он соединил запись с действительностью и сделал три вывода: 1) его повязали по дороге в институт; 2) его сумели повязать в самом институте, когда он исполнял свой замысел; 3) он возвращался домой с дела, и его стукнули по голове уже у дверей квартиры.

Он проверил карманы: упаковки мнемозинола в них не нашлось.

– А где твой пистолет? – спросил он Сан Саныча.

– Я сам искал. Нашел у тебя в куртке, – ответил сын.

«Ага!» – порадовался Брянов и заметил, что радуется неизвестно чему.

– А ты давно пришел?

– Только что, – ответил сын. – Звонил – никто не подходит. Я уж начал волноваться. Пришел: гляжу, ты спишь… Я хотел с утра зайти, но математичка вчера сказала, что контрольная будет, зачетная… А сегодня отменила, зараза.

– Отменила? – заинтересовался Брянов.

Тайный заговор, похоже, охватывал все новые стороны жизни.

Пора было выяснить, пристрелил он своего начальника или нет. Завлаб ответил на звонок, и Брянов облегченно вздохнул.

– Привет, Слава, это я…

«Рефлекс» задержался на одну лишнюю секунду.

– Привет-привет. – Голос Каланчева показался и вправду «приветливым в квадрате». – Что-то тебя не видно.

– Приболел немного, – сообщил Брянов. – Давление, наверно. Голова болела… Я сейчас приеду. Поработать захотелось.

– А может, лучше полежишь?..

«Ну, зеленый ты еще конспиратор!» – подумал про начальника Брянов.

– Знаешь, Слава, мне сегодня сон приснился очень странный: будто прихожу я прямо к тебе в кабинет и, представляешь, достаю из кармана пушку, потом приставляю тебе к затылку… ты слышишь?

– …Слышу… За что ты меня так невзлюбил, Саша? – Завлаб, как видно, продолжал постигать навыки агентурной работы.

– Наоборот, Слава! Я стою и говорю тебе: ты, Слава, устал, у тебя болезненный вид, друзей забывать стал. Пора тебе отдохнуть, съездить на Канары… Я сейчас приеду, дорасскажу.

– Саша, ты…

Но Брянов успел положить трубку.

Сын остался на диване, внимательно слушал.

– Ну как?

– Ничего, бать. В прошлый раз было круче, а толку…

Телефон зазвонил вдруг сам.

– Вот видишь, – заметил Брянов. – Сегодня у меня был конструктивный подход… Сними трубку и скажи ему, что я уже ушел.

Сан Саныч, ухмыльнувшись, сделал, что требовалось.

– Алло! – сказал он баском, подражая манере отца, и тут же его лицо вытянулось. – Что-что?.. Нет… Да, он дома. Сейчас передам.

Брянов, принимая трубку, сердито посмотрел на сына, а тот только пожал плечами.

– Слушаю вас.

– Guten Tag, Herr Brjanov…

– Guten Tag, – невольно пробормотал Herr.

– Вам привет от Элизы.

Брянов содрогнулся и полностью утратил всякую инициативу.

– Что?

– С вами говорит человек, фамилия которого вам, наверно, извините за игру слов, ничего не скажет. Однако я представлюсь: Гладинский Петр Евграфович.

Наконец Брянов определил, что с ним говорит голос старческий, мягко дребезжащий, и говорит с мягким акцентом.

– И что вам будет от меня угодно, Петр Евграфович? – каким-то не своим голосом и не в своей манере поинтересовался Брянов.

– До меня дошли сведения, господин Брянов, что у вас возникло большое желание узнать некоторые подробности вашей прошлой жизни… Это действительно так?

– Что значит «прошлой жизни»?

– Если вы читали Платона или, допустим, знакомы с некоторыми восточными доктринами… буддийской к примеру…

– Я не буддист, – признался Брянов, посмотрев на своего сына и как бы невольно попросив у него поддержки.

– Возможно… Однако, как мне известно, некоторые странные воспоминания вас стали беспокоить, не так ли?

– Кто вы? – чувствуя озноб, спросил Брянов.

– Я полагаю, что большинство вопросов разрешится естественным образом, если мы с вайи встретимся и побеседуем за дружеским столом. Вам известно такое помпезное заведение, как «Золотой колос»?

– Я знаю только ресторан «Золотой колос» на ВДНХ…

– Вы оперируете старыми добрыми названиями, я рад этому. Значит, у нас уже есть точки соприкосновения. Итак, я приглашаю вас на маленький ностальгический обед. Если у вас нет срочных дел, то приезжайте туда прямо сейчас. Там работает только небольшой зал в левом крыле, вы найдете меня без труда. По голосу… Я могу надеяться на скорую встречу с вами?

– Хорошо, я готов, – пробормотал Брянов.

Голос любезного старичка поблагодарил Брянова и сменился неодушевленными гудками.

– Кто это был? – тихо спросил сын.

Он глядел на изваяние своего папы и вытерпел целую минуту.

– Понятия не имею, – едва ожил Брянов. – Гном какой-то… или Дед Мороз… Санта-Клаус.

– Что ему надо?

Брянов объяснил, не упомянув, впрочем, о «прошлой жизни».

– Я тебя только об одном прошу: не ходи туда за мной.

Сан Саныч скрепя сердце дал честное слово.

– Возьми-ка ты с собой диктофон, – дал он дельное предложение. – Потом посмотрим, у кого память лучше…

Внезапный звонок «Санта-Клауса» так обескуражил Брянова, что он забыл оставить запись в Черной книге… И спохватился он лишь около входа на Выставку, прямо под державной аркой, над которой два позолоченных представителя народа вздымали и несли огромный позолоченный сноп пшеницы. Брянов замер между турникетов и даже подался назад, но сзади уже стремительно напирал на него народ, валивший на Выставку за аудио – и видеотехникой.

– Давай-давай! Чего встал!

Возможно, проталкивала его вперед собственная тайная охрана, шедшая по пятам.

И Брянов смирился: «Судьба!»

Уже оставалось не так далеко до павильона «Космос», а уж за ним – рукой подать – и до таинственного ресторана «Золотой колос», затерявшегося где-то на краю света, за горами, за долами, на опушке дремучих ботанических лесов. И высилась впереди старинная ракета «Восток», как наш бронепоезд стоявшая на запасном пути и нацеленная в пасмурные осенние небеса.

«Сесть бы на нее и улететь ко всем…» – бесхитростно подумал Брянов и вновь невольно огляделся, ища глазами своих телохранителей.

Крепкий мужик самозабвенно тянул навстречу тележку с телевизором, а что у него там в картонной коробке – поди проверь! Пара деловых людей с кейсами не отставала, но выглядела щупловато. Веселые парни торговали с лотков пивом – у всех из ушей свисали проводки мини-наушников… какую там музыку они слушали?

Он обогнул стороной ракету «Восток», обошел павильон «Космос», углубился в область «Животноводства», над которой возвышался огромный языческий бык времен забытой религии митраизма, и наконец снова очутился на просторе, тихом и довольно безлюдном.

Перед Бряновым открылось озеро, осененное огромным златочешуйчатым столпом колоса, что был окружен водой. За озером, на естественной возвышенности, широко раскинулся белый храмоподобный ресторан.

Эта область Выставки казалась Брянову в детстве самым зачарованным местом. Здесь всегда было мало народу, а случалось, как бы вообще никого… От грозного златочешуйчатого столпа веяло неосознаваемым, допотопным величием. Воздушные величественные галереи ресторана предназначались неизвестно для чьих прогулок. Когда Саша во втором классе читал про Троянскую войну, ему хотелось, чтобы здесь жил и прогуливался в изгнании царь Трои. А став взрослым, он некоторое время думал, что ресторан был построен специально для однократного посещения Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Теперь получалось, что совсем для другой цели было сооружено на задворках ВДНХ это парфеноноподобное здание… И снова было безлюдно, и тихо стояла в озере вода.

Брянов оглянулся.

Молодая парочка, беззаботно обнявшись, брела за ним следом, занятая собой и мороженым. Брянов, однако, оценил: оба крепкие, высокие, а у девушки в ее сумочке, повешенной через плечо, неизвестно что…

К тому же в этой открытой низине, у озера, он прекрасно просматривался со всех сторон и высот: из-за разных деревьев, с галерей ресторана, с вершины павильона «Космос» и, конечно же, с Останкинской телебашни…

Пока он обходил озеро, наверху, около ресторана, медленно проехал грузовик какой-то местной службы, своим видом и треском мотора сильно дисгармонируя с общим пейзажем.

Перед входом в ресторан Брянов оказался совсем один. Он оглянулся: парочка давно отстала и вообще пошла в сторону, вдоль озера. Вся людская суета, гул большого города остались далеко-далеко, за какой-то неизвестной государственной границей.

Главный вход в ресторан был заперт, перед дверями, на камнях, лежала плотная пыль. В ресторане шел ремонт, его былая красота обновлялась. Кое-где перед фасадом были аккуратно сложены или разбросаны разные стройматериалы, была разлита бетонная лужица.

Брянов внимательно осмотрелся, не веря в подвох.

«Работает кафе», – увидел он на малоприметной двери, справа от главного входа, небольшую, сделанную от руки табличку. Дверные стекла были замазаны побелкой, и с побелки ухмылялась выведенная на ней пальцем ехидная рожица.

Брянов двинулся туда и остановился в трех шагах от двери, подспудно ожидая приглашения. Интуиция не подвела его. Дверь наполовину приоткрылась, из-за нее высунулся большой и широколицый молодой человек в белой сорочке и черной «бабочке» официанта и приветливо, вернее, жизнерадостно, обратился к Брянову:

– Желаете у нас перекусить? Заходите.

Даже просто кивнуть в ответ уже не требовалось – человек исчез, оставив дверь приоткрытой.

Брянов глубоко вздохнул, в последний раз поглядел на небеса и обреченно принял приглашение.

От того, что все окна на две трети покрывала побелка, внутри было немного сумрачно. Пахло незавершенным ремонтом. Полдюжины столиков были расставлены в неуверенном порядке, также намекая на лучшее и более правильное будущее. Буфет у задней стены выглядел походно-спартанским, но с долей изящества был украшен подсушенной икебаной и пустыми бутылками из-под французского коньяка и виски. Как бы на развалинах империи последними обитателями было создано в ее память маленькое оптимистическое святилище.

Того самого старичка Брянов заметил и определил сразу; вернее, сразу вместе с ним обоюдно определился.

Старичок выглядел лет на восемьдесят, не меньше. Он был маленьким, аккуратным и даже холеным человечком с прозрачными, полу заметными сединами и короткой бородкой, одетый в серенький плащик, в белой сорочке с темным галстучком и в древнем, но аккуратном костюмчике. Здесь, в этом не очень обыкновенном кафе, его интересовали только чашечка кофе и что-то вроде мармелада, лежавшего на блюдечке.

Он сидел вполоборота к двери и, когда Брянов осторожно и нешумно вошел, повернулся и сощурился в ею сторону.

Произведя от двери быстрый панорамный осмотр, Брянов убедился, что угадывать из десятка старичков нужного не придется. Еще за двумя столиками, в легком отдалении, сидело в сумме пять человек, которые напоминали рабочих, их прораба и одного оригинального гостя Выставки, который неведомо как добрел до этих глухих мест. Официант, пригласивший Брянова, теперь неторопливо возился за стойкой.

– Вы, как я догадываюсь, тот самый загадочный Петр Евграфович, – изысканно проговорил Брянов, подойдя к столику.

Старичок улыбнулся ему еще шире и стал подниматься.

– Вы не ошиблись, молодой человек…

Похоже, их услышали все. Акустика в этом ресторанном закутке оказалась отменной. Усаживая старика на место, Брянов представился сам. Официант тоже не потерял ни одной секунды даром. Едва Брянов сел, расстегнув свой парадный плащ, как уже услышал сверху вопрос:

– Что будете? У нас есть кофе, выпечка, салат…

Брянов уже указал на стариковский набор, но Петр Евграфович Гладинский имел свой план.

– Принесите-ка вы нам, любезный, по рюмочке коньяку и по дольке лимона, а потом мы подумаем, – оживленно попросил он.

Брянов поспешил было отказаться от коньяка, вспомнив о своем зароке, но смолчал и затих: обычный мир остался по ту сторону забеленных окон.

Старичок стал разглядывать Брянова с загадочной улыбкой. Официант тем временем принес заказ.

– Эти места, насколько мне известно, как-то связаны с вашими отроческими воспоминаниями, не так ли? – проявил старичок совсем уже мистическую осведомленность.

– Да… связаны, – подтвердил Брянов, уже готовый к тому, что дед окажется самим царем Трои.

– Тогда я предлагаю выпить за нашу поистине единственную частную собственность, – старичок поднял рюмку, – которую у нас никто не может отнять… кроме только Господа Бога – за грехи наши… да и то: ведь Он призовет нас на Страшном Суде вспомнить все… Но рано говорить об отдаленных последствиях. Давайте, Александр Сергеевич, – за воспоминания!

Гладинский только пригубил рюмку, а Брянов отлил в себя половину. Коньяк оказался не ахти, но уместный своим резким вкусом и духом.

– Итак, вы не верите в переселение душ и прошлые жизни? – напомнил старичок.

– Мне ближе христианский подход, – ответил Брянов, ощутив в себе чуть больше свободы. – Зашел – вышел. Как в этом кафе. А крутиться вроде белки в колесе – тоскливо.

– Мне приятно разделить ваши настроения, молодой человек.

Говоря, Гладинский неторопливо доставал из-за пазухи что-то: оказалось, картонную коробочку с каким-то старинным рисунком. Он положил ее на стол перед собой, и у Брянова колыхнулась душа – до боли знакомой, кровно своей «частной собственностью» показалась ему эта коробочка.

Старичок сделал паузу, явно заметив рефлекс Брянова, его остановившийся взгляд.

Он неторопливо открыл коробочку, извлек из ряда папиросок одну, вставил ее в роговой мундштук и закурил с помощью большой спички с красной головкой.

Брянов тяжело сглотнул.

– Вы когда-то курили? – прозорливо заметил старичок.

– Было дело… – пробормотал Брянов, не в силах отвести взгляд от коробочки, на которой были изображены русло золотой реки, а над ней, на черном фоне, – серебристый мысок с кирхой в обрамлении готических букв: «GOLD RHEIN» («Золотой Рейн»). – Пять лет назад бросил… – уточнил он, не добавив только: «после развода с женой».

– Рекомендовать, разумеется, не могу…

– Пожалуй, я сегодня одну выкурю, – решился Брянов, вспомнив о том, что обычный мир остался-таки по ту сторону. – Повод подходящий.

Старичок, улыбаясь, медленней пододвинул коробочку к нему.

Брянов прикоснулся к ней, обхватил пальцами, вспомнив еще одно очень знакомое ощущение, посмотрел на картинку вблизи… Воспоминание, еще неведомое, еще неизвестное, как птенец в яйце, подпирало все сильнее, толкалось в явь, в сознание – и Брянов на миг испугался того, что сама душа, само его сознание окажется всего-навсего скорлупой и вот-вот треснет и расколется под напором.

Его вдруг охватила неизбывная тоска.

Он сделал над собой усилие, взял рюмку, заметив, что рука дрожит, опрокинул в рот остаток и стал ждать, пока жидкость обожжет язык и нёбо. Потом он сделал глоток.

Он открыл коробку и вынул одну папиросу, твердо зная, что папирос в этой жизни не курил. Он смял конец гильзы губами, как делал тысячи раз где угодно, только не в этой жизни, взял левой рукой спичечный коробок, вспомнив, что и рюмку поднимал левой рукой, которая никогда этим делом не занималась… зажег спичку… услышал нежный треск хорошего табака… положил огарок спички на край пепельницы (хотя когда-то пихал огарки обратно в коробок), затянулся второй раз, против воли наслаждаясь оглушающе знакомым вкусом, выпустил струйку дыма и, поддавшись тому, что должно произойти, отвел папиросу двумя пальцами левой руки.

«Кто я?» – подумал Брянов, потому что от затяжки и даже от чужого, но ностальгически мучительного движения руки тоска на сердце немного ослабла.

Старичок наблюдал за каждым жестом Брянова с пристальным интересом.

Следующим жестом левой руки, властным, но интеллигентным жестом, который он потом часто вспоминал, Брянов подозвал к себе официанта и попросил «любезного» подать еще пятьдесят граммов коньяку.

– Браво! – негромко сказал старичок и беззвучно похлопал в ладоши. – Мне говорили, что нет ни малейшего внешнего сходства, но теперь я вижу, что внешнее сходство ничего не значит.

– Вы, должно быть, наслаждаетесь интригой не меньше, чем я, – мрачно проговорил Брянов.

– Простите меня, молодой человек, такова естественная последовательность событий, – ответил старичок. – Позвольте мне высказать до конца свою мысль, а то я по дряхлости ума могу потом запамятовать… я не сомневаюсь, эта мысль вам когда-нибудь пригодится… а затем я сразу перейду к сути дела.

– Если вам угодно, – позволил Брянов.

Он волевым усилием перенес сигарету в пальцы правой руки, затянулся и сразу, ощутил какое-то неудобство и общую дисгармонию вселенной.

– Речь пойдет именно о христианском подходе к смерти и воспоминаниям. Помните слова разбойника, распятого вместе с Христом? «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем». В этих словах заключен весь смысл жизни. Мы существуем, пока нас помнит Бог. Наше истинное бытие есть частица Его всеобъемлющей памяти. Если Он о нас запамятует… просто возьмет и по-человечески запамятует, чего, конечно, быть не может, мы исчезнем, сами того не заметив. Представьте себе, что какой-нибудь человек, даже близкий вам, существует лишь постольку, поскольку вы его конкретно помните. Забыли на минуту – и он пропал с этой грешной земли на минуту… и так далее. Любопытно, не правда ли?

– Скорее зловеще…

– Согласен… но зловеще постольку, поскольку мы сами немощны и грешны, дорогой Павел… да, Александр Сергеевич. Но пока всемогущий Бог помнит о нас, грешных, мы сами не боимся о ком-нибудь немного запамятовать… и в конце концов не страшно, если некая злая сила и вовсе лишит нас памяти, нашей единственной частной собственности… Надо лишь очень сильно постараться не забыть одну-единственную смиренную просьбу: помяни меня, Господи, во Царствии Твоем.

Брянов внезапно почувствовал, что пьянеет. Кровь застучала у него в висках.

Он оставил папиросу в пепельнице и откинулся назад, думая отдышаться.

– Вам нехорошо? – побеспокоился старичок.

– Ничего, – глухо ответил Брянов. – Я не был готов к такой теме…

Ему стало легче, и он улыбнулся:

– Вы правы… эти папиросы… как будто была прошлая жизнь. Все по порядку. Вы представили вещественные доказательства. Полагаю, достаточно. Я проникся… Мне кажется, что теперь я готов поверить в любые чудеса.

Старичок помолчал и с грустным выражением огляделся по сторонам.

– Последний раз я побывал в этом монументальном заведении очень давно, – проговорил он. – Жизнь быстро проходит. До сей минуты испытываю ностальгические чувства, хотя вижу совсем иной мир, иную эру. Я, знаете ли, родом из палеозоя, а тут уже эпоха оледенения близится к концу… Это было лето одна тысяча девятьсот тридцать шестого года от Рождества Христова. Правда, тогда считали как-то по-другому. Я был молод, моложе вас… и очень многого не ожидал. Тогда в Москве проходил Всемирный конгресс молодых ученых, и в этих самых стенах был дан правительственный обед в честь, так сказать, интеллектуального будущего планеты. Я удостоился чести лицезреть тогдашнее божество. Но, как ни странно, именно это, самое сильное мое впечатление того года… тех лет, не имеет теперь ни малейшего значения. Зато вместе со мной за столиком тогда сидел молодой симпатичный человек, брюнет, на которого я поначалу не обратил никакого внимания. Между тем именно он оказал самое большое влияние на всю мою последующую жизнь… и, вероятно, – даже на грядущую смерть. А кроме того, ныне мы двое, представители совсем разных эпох и миров, собрались здесь именно по его воле… В тот летний день мы выпили прекрасного крымского вина… игристого, как помню, у вас оно именуется шампанским… и разговорились. У вас еще не вертится на языке его имя?

Брянов посидел, прислушиваясь к себе. Тоска совсем утихла, и он пожал плечами.

Старичок снова потянулся за пазуху, вытащил оттуда плотно набитый какими-то тайнами конверт, положил его перед собой – и потянулся через стол.

Он тихо произнес:

– Риттер… Павел Теофилович Риттер.

Брянов весь напрягся. Имя было звучным, неожиданным – готовый детонатор для воспоминаний, но…

Он вновь пожал плечами.

– Правильнее всего: Пауль Риттер. Verstehen Sie? («Понимаете меня?»)

– Noch nicht («Нет еще»), – уверенный в себе, ответил Брянов.

– Вот здесь и кроется та удивительная тайна, на которую я намекал своими богословскими фиоритурами, – в явном удивлении проговорил старичок на том же ясном немецком языке, с которым у Брянова не стало вдруг никаких трудностей.

Старичок же стал возиться с конвертом и, справившись, вынул из него несколько фотографий, на вид древних, но очень четких…

Только черное и белое, только свет и тени успел различить Брянов на верхней фотографии, как вдруг у него помутилось в глазах и в висках застучала кровь…

Он отвернулся в сторону. Официант протирал бокал, искоса, но пристально наблюдая за ними.

– Начнем с этой, – решил Петр Евграфович Гладинский уже на русском. – Просто портрет без определенного места…

Брянов, протягивая за фотокарточкой руку, отодвинул рюмку и, нечаянно плеснув через край, ощутил на пальцах спиртовой холодок.

Это был «просто портрет». Фон – стена с одним неясным пейзажиком в скромной рамке. Молодой человек лет двадцати пяти, черноволосый, с мягкими чертами лица, небольшим ртом, негордым взглядом темных глаз, в светлой сорочке и коротковатом галстуке в контрастную полоску. Он был очень знаком Брянову, грустно знаком, как какой-то добрый, но уже давно умерший друг.

Старик ждал, прижав остальные картинки к груди.

– Не помню, – признался Брянов. – Он жив?

Старик заморгал, потом свел брови.

– Очень сомнительно… Только чудом… Вы ничего не скажете?

– Нет. Но мне кажется, что он где-то очень близко…

– А вот это вполне вероятно… На вид уроженец Швабии, однако… Вот вам еще одна подсказка.

Старик протянул еще одну фотокарточку.

Брянова охватил жар. Он даже не смог поначалу разглядеть фигуры людей и здание, что виднелось на заднем плане. Он увидел вдруг, он ясно, объемно вспомнил то, что возникло перед его внутренним взглядом – шире этой картинки, больше и ярче всего мира, который им, Бряновым, пока обладал… Вздымающаяся в закатное небо темная филигранность ели – утреннее небо с белым послушным облачком змея – большая белая собака, радостно бегущая навстречу по кристально зеленой траве. И еще он увидел, ощутил душой – незримый и великий простор, когда-то, какой-то злой силой отнятый у него так безжалостно и так неотвратимо, что уже не было никаких сил вынести потерю.

Картинка помутилась, расплылась у него в глазах… помутились на ней, затрепетали фигуры: высокого человека со «старинными» чертами лица, со «старинной» бородкой, в старинной военной форме… женщины в широком светлом платье, тех же давних времен, канувших в бунинские аллеи… ребенка в матроске, как у царевича… белого дома с колоннами, мезонином, флигелями.

И снова стали вспыхивать в памяти: змей в небе – собака – стол в ажурной беседке – колеблемые ветром углы белой кружевной скатерти – большая тарелка с яркой золотой каймой, полная клубники, – и бесчисленные и прекрасные образы, мелькавшие уже совсем неуловимо, – и снова простор, которого Брянов никогда еще в своейжизни не знал… Слезы душили его, он боролся с собой и вдруг вспомнил про черненький диктофон, спрятанный у него в кармане и там мерно тянувший свою тонкую ленточку.

– Александр Сергеевич… Александр Сергеевич, – тихо позвал его старик. – Я даже не мог себе представить, что вас так проймет… Вы многое вспомнили?

– Не знаю… – очнулся Брянов. – Я никогда там не жил… не мог.

Слово, легкое, как тот летний ветерок, шелестящее листвой, вспоминалось ему, напоминало о себе. «Лис… Лист… Лисовое…»

– Я понимаю вас… Позвольте вам показать еще?

«Лисовое»… Где-то онобыло, уже притягивало издалека, будто какой-то волшебный магнит, который чем дальше, тем тянет сильнее.

– Если… – Брянов не разобрался, что это за «если». – Давайте… Давайте сразу все.

Но старичок поостерегся.

Белый пустой прямоугольник приблизился к Брянову, повернулся к нему другой стороной…

Пальмы. Элиза! Ее улыбка! Ее глаза!

У Брянова перехватило дыхание.

– Еще! – задыхаясь, прошипел он.

– Может быть…

– Еще!

Еще один белый прямоугольник. Обратная сторона застывшего, как муха в янтаре, бытия… Он перевернул. Элиза! И с ней тот человек! Улица. Домики, окошки, как в сказках Андерсена. Кто?! Брянов не выдержал. Он просто зарыдал в голос, ничего не зная, ничего больше не желая знать и понимать, не в силах справиться с захлестнувшей его невыносимой тоской. Он плакал, как пьяный, хотя ничуть не пьянел, плакал от страшной обиды, какой не испытывал лет с шести, когда так неудержимо ревел в последний раз. Тогда какой-то мальчишка, старше его, отнял у него во дворе грузовик и убежал…