Текст книги "Канарский грипп, или Вспомнить всё! (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Хозяин сдвинулся с места – значит, что-то решил.

– Вы один? – Вопрос содержал в себе ту же затаенную угрозу.

– Я на это надеюсь, – ответил Брянов и увидел за окнами смуглого брюнета средних лет с сигаретой в зубах.

Брюнет с внешностью метиса подозрительно взглянул с улицы на посетителя кафе „Violeta“, а затем устремил взор куда-то вдаль.

– И очень надеюсь, – добавил Брянов, – что ваш человек подтвердит…

– Этого мало, – резко бросил хозяин, словно в пику многословию „посланника“.

– Чего мало? – не понял Брянов.

Заготовки кончились…

– Что вам нужно?

– А вы готовы поверить мне на слово? – не выдержал и в тон ему ответил Брянов.

– Вы пока не сказали ничего, кроме намеков.

– Намеков? – Брянов поднялся, со скрипом отодвигая стул назад. – Я не смотрю вам в глаза – и вам известно почему! А мне известно, что если бы меня кто-то опередил, то скорее всего действовал бы иначе. Не было бы уже ни вас, ни хозяйки этого заведения! И называлось бы оно уже по-другому!

– Хавьер, уйди! – бросил хозяин через плечо подростку.

Брянов уже измучился отводить взгляд, измучился от того, что сам не видит глаз человека, от которого зависит очень многое, он весь, Александр Брянов, и все то, что осталось на земле от Пауля Риттера. Его ни на миг не покидала необъяснимая уверенность, что хозяин кафе „Фиалка“, сразу выступивший ему навстречу с молчаливой угрозой, знает если не все, то – главное.

Резким движением сняв темные очки, он повернулся лицом к хозяину кафе и оказался к нему вплотную – как раз так, чтобы можно было смотреть на его ухо.

– Да, намеки! Понте-Риальто – это намек! Золотые голуби – это намек! Стамбул, гостиница „Эреджени“ – тоже намек… И вы правы – один намек на угрозу. Угрозу для меня лично. Еще для многих людей, которые от этой болезни… от этой инфекции сойдут с ума. Возможно, угроза – для всего мира. Потому что шестьдесят лет скоро пройдут… очень скоро. Для вас тоже есть угроза, но считайте – в самую последнюю очередь.

Хозяин смотрел на него, а он – через его плечо, в сторону приоткрытой двери около стойки.

– Вы что же, пришли сюда спасать мир? – В вопросе слышалась нарочитая усмешка.

Брянову показалось, что тот давно ждал этого визита и эта скептическая усмешка – такой же заготовленный заранее рефлекс. Когда-то, возможно – со страхом, потом, возможно – с любопытством. Веря и не веря, что визит произойдет. Прошло слишком много времени. Осталась семейная легенда о пришествии… Легенда, бережно хранимая в тихом провинциальном городке, где ничего не происходит… и презираемая, когда по телевизору играют в футбол.

– Возможно, что – и весь мир, – немного поверив в это, ответил Брянов.

– Значит, вы – Иисус Христос? – Та же усмешка: этот вопрос он в мыслях наверняка задавал не раз тому, кто придет от Пауля Риттера.

– Нет, – не шутя ответил Брянов. – Иисус Христос спас мир, а я просто спасаю свою шкуру… вернее, свои мозги. Заодно и всех остальных, если попадутся под руку.

– Вы не немец и не гринго. – Хозяин вздохнул и, похоже, вздохнул первый раз за все время разговора.

– Русский, – признался Брянов и с невольной радостью вспомнил о молоткастом-серпастом, которому теперь, взамен орластого, могло найтись дело. – Из Москвы.

Хозяин помолчал.

– Я никогда в это не верил, – тихо, искренне признался он.

И тогда Брянов понял, что „сработало“. Но радоваться было некогда. Он просто вежливо улыбнулся:

– Если бы не верили, то назв али бы свое заведение по-другому. Например, „Хризантема“…

– Это воля хозяйки. Она передала мне дело по наследству… – Брянов испугался, что речь идет уже о покойной… – Ее воля была: пустить только того, кто сначала назовет Понте-Риальто… – добавил последний страж ворот.

– Другие не называли?

– Вы – первый.

– Да, это – длинная история, – не нашелся, как кратко объяснить этот факт, Брянов.

– Мне плевать, какая там у вас история. – Снова угроза, но не сопротивление, не отказ – иное… – Мне плевать, кто вы, русский или японец. Мне надо знать, что вам надо.

Страшно угнетало, что нельзя посмотреть человеку в глаза: прямой взгляд – лучшая клятва в честности.

– Я могу сказать, сеньор, только то, что меня послал Пауль Риттер. Пароль вы приняли. Он просил меня узнать шифр замка…

– Шифр замка был послан ему… Паулю Риттеру. – Хозяин кафе действительно знал немало.

– Пауль Риттер, – ответ неторопливым, дикторски-четким голосом, – не разгадал последних цифр. Он послал меня спросить… Я приехал, как только у меня появилась уверенность в том, что я не навлеку на ваш дом опасности.

– Опасности! – Усмешка пожилого человека, прожившего жизнь с легендой о страшной мести Абвера. – Давно протухла и сгнила эта ваша опасность. Боюсь, что вы опоздали.

– Вы не поможете?.. – Кольнул страх, что долгий путь и в самом деле привел в тупик, где цена всем воспоминаниям – не больше цены короткой полуденной тени на этой чужой, затерянной на краю света улице.

– Идемте. – Жесткий, но долгожданный приказ. – Идите первым. Да, в ту дверь… Бросьте это шутовство.

Приказ „бросить“ касался обмякшей на столе розы, к которой Брянов протянул было руку. Он двинулся к узкой дверце в углу, за стойкой, словно к вратам рая. За ней оказалось прохладней, стоял легкий аромат пряностей. Возник выбор между полутемным коридорчиком и лесенкой слева – вверх и в подвал.

– Наверх, – раздался приказ позади.

Брянов ступил на лестницу – и тут же появился тот брюнет, что недавно стоял перед витриной кафе. Он замер на верхней ступени: прямой, приветливо-жесткий взгляд, обе руки в карманах брюк.

– А теперь стойте! – В спину, прямо в позвонок между лопатками, больно ткнул какой-то штырь. – И не шевелитесь!»

Метис живо спустился навстречу, пошарил по карманам его пиджака, потом расстегнул пиджак, заглянул под мышки, потом залез в карманы брюк, пошлепал Брянова по пояснице, по бедрам.

– Все в порядке, сеньор, – доложил он, а затем таким же быстрым, воровским движением вынул его бумажник и оба паспорта и протянул трофеи через плечо Брянова.

Позади него немного пошуршало, пошелестело. «Черт возьми!» Видно, хозяин добрался до паспортов, и главное – до орластого.

– Считайте, что я его украл, – сказал Брянов, не пошевельнувшись, как и полагалось. Пауза – полная тишина и неподвижность – заняла не меньше минуты. Затем брюнет, уловив команду, кивнул и с тем же проворством взлетел обратно, наверх.

– Идите. – По голосу Брянов не смог определить, кого ведут дальше – его самого или Пауля Риттера, но штырь сзади убрался, оставив в позвоночнике слабую ломоту…

С последней ступени брюнет стал пятиться задом в коридорчик второго этажа.

– Прямо и налево. – Справа, на стене, Брянов заметил небольшой эстамп, пригляделся: лагуна, набережная Сан-Марко, изящный гриф гондолы… – Налево, я говорю. – Брюнет толкнул дверь с матовой стеклянной решеткой, а сам тут же отступил вбок и пропал с дороги. Брянов сделал шаг в комнату, широкую и очень светлую, хотя часть жалюзи в ней была опущена. Он увидел сразу – и его словно качнуло назад жаркой волной. Он увидел спинку инвалидной каталки, колесо… и руку мумии на подлокотнике… и над спинкой – маленькую копенку седых с ржавчиной волос.

Она сидела лицом к окну, выходившему как раз на ту пустую, жаркую улицу. Просто сидела. Может быть, только так и сидела здесь все эти десятилетия… Сначала – в плетеной качалке, потом – на этих хромированных колесах…

Она ждала.

Элиза фон Таннентор!

– Стойте.

Брянов и не думал делать второго шага.

Хозяин обошел его, взял от стола, накрытого беленькой стариковской скатертью, стул, напомнивший Брянову – да и Брянову ли? – что-то венское, старинное, и, выставив его прямо на середину комнаты, отдал новый приказ:

– Садитесь!

Гостю полагалось сесть спиной к окну.

Брянов двинулся вперед.

– Пабло! – раздался от окна голос старухи – слабый, но властный. – Пабло, это ты?

– Si, mama! (Да, мама!) – громко ответил хозяин.

Брянов застыл на полпути.

Пабло!.. Пауль!

– Вы его сын?! – прошептал он.

Ответ и не требовался. Около шестидесяти. Северянин. Но не гринго…

И он невольно взглянул сыну Пауля Риттера в глаза – карие, глубокие, как у него… у отца. Сходство было: крупный прямой нос, очерк бровей, выступающий и чуть раздвоенный подбородок.

Седые усы Риттера-младшего вздрогнули, нижняя губа поджалась.

– Извините, сеньор… – Брянов поспешил опустить взгляд. – Альварес… Пабло Альварес. Садитесь и говорите громче. Моя мать плохо слышит… И помнит тоже неважно, предупреждаю вас.

– Сеньора…

– Альварес… Виолета Альварес. Вы видели название кафе.

– Пабло, кто здесь еще? – снова донеслось от окна, словно с другой стороны реки, разделявшей миры и эпохи.

Брянов сел спиной к окну, лицом к двери.

Там стоял брюнет, подняв руки над головой и уперев их в оба косяка.

– У нас гость, мама, – громко ответил Пабло Альварес на немецком. – Он хочет поговорить с тобой.

И Брянов обрадовался. И улыбнулся стоявшему в дверях метису – и тот с южной непосредственностью ответил на искренность широкой улыбкой, по-южному белоснежной. И Брянов поймал себя на том, что ему уже не терпится передать Паулю Риттеру замечательную весть: у того есть сын, о котором он еще не знает, не знал столько лет…

Брюнет вдруг встрепенулся в дверях и куда-то исчез.

И в тот же миг позади Брянова послышалось ровное движение колес.

И он затаил дыхание, готовясь увидеть Элизу фон Таннентор… и она выехала справа от него – очень старая сеньора Виолета Альварес.

Сеньор Пабло Альварес вывез ее, толкая за ручки коляску, и, развернув, остановил напротив.

У Брянова сжалось сердце.

Перед ним сидела очень древняя беспомощная старуха… Была очень древняя старуха с пергаментными губами и выцветше-ржавой сединой, а Элизы не было, он ее не увидел. И только ее большие глаза с отпадавшими нижними веками, светлые глаза – они напоминали… и вот от их взгляда у Брянова и сжалось сердце: ее глаза всматривались в пустую даль улицы целых шестьдесят лет. Он опоздал. А может, и хорошо, что опоздал… Он спохватился, что пристально смотрит на нее, – и понял, что теперь этоможно, что он делает правильно.

– Здравствуйте, сеньора Альварес, – громко сказал Брянов на немецком языке.

Старуха слабо встрепенулась и судорожными толчками повернула голову к сыну:

– Пауль, кто это?

– Сейчас он сам представится тебе, мама, – ответил Пауль фон Таннентор и Пабло Альварес.

И вдруг у Брянова пропали разом все чувства – и радость и жалость… Все.

Вдруг в эти самые мгновения он осознал, что сидит здесь, напротив старухи, один. И как не знает он на самом деле никакой Элизы фон Таннентор, так и нет, совсем нет никакого Пауля Риттера. И он, Александр Брянов, не сможет передать ему замечательную весть, потому что Пауля Риттера давно нет. И здесь, перед старой женщиной, сидит чужой ей человек. Он, Александр Брянов, – чужой,потому как он помнит минуты чужойлюбви к Элизе фон Таннентор, чужой любви с Элизой фон Таннентор, а сам он, Александр Брянов, никогда ее не любил и не мог любить – и теперь не любит и не помнит… И значит, Пауль Риттер сам давно мертв – и если его бессмертная душа видит сейчас Александра Брянова и эту старую женщину и пытается каким-то потусторонним усилием помочь обоим, то – видит и пытается из далекого далека, из такого далека, откуда Александр Брянов не смог бы довезти никакой розы… И, значит, был только чудовищный эксперимент, и есть только вирус – в нем, Александре Брянове. И, возможно, есть еще чья-то жертва, а потому пока рано кого-то осуждать…

– Сеньор Альварес, меня зовут Александр…

Он повернул голову к Пабло Альваресу и тихо сказал, а вернее, сам теперь отдал приказ:

– Я начинаю. Если что не так, стреляйте без предупреждения…

– Я знаю, что делать, – неопределенно ответил Альварес-Риттер.

И тогда Александр Брянов потянулся вперед и произнес:

– Фрау Элиза…

Короткая судорога… или просто тень промелькнула по лицу старухи… и в глазах ее, в самых зрачках, вдруг просветлело чуть-чуть, а вернее, совсем не просветлело – просто яснее, а значит, чернее и бездоннее стали зрачки… и одинаково шевельнулись на подлокотниках кресла сухие, коричневые пальцы.

«Она очень больна. Рак, наверно», – мельком предположил Брянов, думая о ней вовсе не как об Элизе фон Таннентор, а как о некоем «ключе-индукторе».

Элиза фон Таннентор не сходилась с Виолетой Альварес ни во времени, ни в воспоминаниях….

Старая Виолета Альварес снова с трудом повернула голову в сторону сына.

– Кто это, Пауль?

Пабло Альварес как стоял, так и остался стоять в трех шагах, засунув одну руку в карман брюк.

– Он скажет, мама. – И тут же резко бросил гостю: – Быстрее… Я даю вам десять минут. Ей тяжело говорить.

– Фрау Элиза, – громко повторил Брянов. – Понте-Риальто… Наше время… Вы плыли. Была бутылка шампанского. Пробка далеко улетела. Далеко!

Он взмахнул рукой.

Он увидел, как старуха механически оторвалась от спинки своего кресла, как рука так же механически стала подниматься – и потянулась к нему.

Он сам потянулся к ней навстречу, опасаясь подвигать стул.

И ее пальцы – словно маленькие деревяшки – коснулись его щеки.

И ее пальцы задрожали у него на щеке, и все лицо ее мелко-мелко задрожало перед глазами Брянова.

– Ведь это не ты, Пауль… – Ее голос показался механическим усилием стихающего стука часов.

– Нет, нет, фрау Элиза. – Он подался немного назад, от ее руки. – Он просто передал… – И тут Брянов тяжко вздохнул. – Пауль Риттер передал для вас привет и очень просил…

Ему показалось, что ее зрачки мутнеют.

– Фрау Элиза, вспомните, прошу вас…

Берег на острове… легкая волна, накрывающая их обоих… темная паутинка чулка через спинку кровати… «Ты решил уплыть в Буэнос-Айрес без меня?»

«Нет, нельзя!»

– …Гостиница «Эреджени». Стамбул. Ваше письмо.

Слабое содрогание пледа.

– Он теперь там? Скажите Паулю, я давно его жду…

«Давно», – согласился он.

– Нет, фрау Элиза. Его там нет. Но он передал мне…

– Наверно, он умер.

Он сбился со своего плана и невольно взглянул в сторону, на Пабло Альвареса. Тот сделал резкий жест левой рукой: мол, разбирайтесь сами.

– Я ведь знаю… Я думала… Мне он снился часто, – тем временем тихо вещала древняя Виолета Альварес. – Это было давно… Но где он теперь? Да, все уже умерли. Давно. Я знаю. А вы… – Она опять потянулась вперед и даже приподняла руку, словно желая еще раз прикоснуться к гостю и что-то проверить. – Вы ходили на выставку?..

Он замер, затаив дыхание.

– Там есть картина… – сказала старуха. – Только вы туда не ходите. Там очень опасно. Мне говорил Клейст, что там всех будут ждать…

– Мама! – с неожиданной решительностью вмешался Пабло Альварес. – Он хочет тебя спросить. Ты послушай.

– Да, Пабло. – Рука старухи сразу опустилась. – Я слушаю. Ты только не убивай этого человека. Не надо. Ты слышишь, Пабло?

– Слышу, мама. Я не стану его убивать.

– Фрау Элиза. Картина, – твердо, отчетливо проговорил Брянов, чувствуя, как у него по лбу и вискам стекают струйки пота, но боясь доставать платок, чтобы не отвлечь старуху, не запутать ее лишними движениями. – Гейдельберг. Новая галерея. Картина.

– Я любила Гейдельберг… Вы сказали: Гейдельберг?

– Да-да. Там была картина… Люди, – он побоялся сказать «покойники», – идут через реку. В темноте. А вдали – вулкан… Огонь на горе. Вы помните?

– Люди? Огонь? Конечно, помню. Как вас зовут?

– Александр. Просто Алекс. Зовите меня так.

– Алекс… Я не знала его друзей. Вы давно знали Пауля?

– Давно…

– Огонь, вы говорите?.. Да, конечно. Он все там хотел уничтожить… взорвать… там все должно было взорваться…

«Он сам все хотел взорвать?!» – поразился Брянов – и сразу стало все понятно, почти все…

– Там должны были прилететь самолеты и бросить огромные бомбы. Они назывались «фугасы».

Опять все разом запуталось!

– А я ему сказала: они прилетят и сбросят бомбы. Будь осторожен. Он не мог тогда уехать со мной. Это была беда… Давно.

– Кадис, – скрепя сердце (другое время, другое место!) напомнил он. – Был сильный ветер у моря. Корабль отходил. Чаек относило ветром…

– Да-да, так было, – встрепенулась старуха. – Так и было. Он так и сказал мне… я боялась. Он сказал: я буду вспоминать этот ветер перед смертью… И Понте-Риальто. Он говорил: у меня есть что вспомнить перед смертью… У нас было что вспомнить.

Догадка блеснула как зарница.

– Вы пришли за кодом, я так понимаю, – ясно спросил со стороны Пабло Альварес.

– Да, – не колеблясь кивнул Брянов.

– Все цифры вам были давно оставлены. Как я понимаю, в разных местах. Вы всюду были?

Пабло Альварес говорил так же резко, но Брянов радовался, видя, что он явно хочет помочь… хотя бы ради того, чтобы прогнать его скорей и со своих глаз, и с глаз своей матери, которая слишком долго ждала и которой он сам когда-то дал слово… по крайней мере не стрелять сразу в подозрительных гостей.

– Да, я побывал везде. Я знаю почти все числа, но те, что зашифрованы в картине, я не разгадал. То ли чего-то не могу вспомнить, то ли слишком сложная задача.

– Пабло, ты не трогай этого человека, – вдруг громче и живее сказала Виолета Альварес. – Мне Пауль сказал, что когда-нибудь придет сам или придет кто-то из близких друзей. Ведь вы были его другом, как ваше имя?

– Алекс. Меня зовут Алекс, фрау Элиза.

– Я знаю. Он передал вам свою память. Пауль ведь этим занимался. Он был ученый. Очень талантливый… Ведь он передал вам?

– Мама! – снова вмешался седовласый сын Пауля Риттера. – Алекс хочет знать цифры. Код, мама, код. Ты мне о нем говорила. Что там у вас?

– Картина в Гейдельберге, – с надеждой подсказал он.

– Мама, вспомни. Картина в Гейдельберге… – И тише: – Что там, на этой картине?

– Там тени умерших переходят через подземную реку.

– Мама, там покойники идут под землей через реку… Какие там цифры? Вспомни!

Старая-старая Элиза фон Таннентор немо пошевелила пергаментными губами.

Брянов напрягся до боли в висках.

– Да-да, я ставила цифры, – чуть-чуть покивала она. – Я помню, Пабло. Он говорил: наше время. Я поставила все цифры.

Брянов ощутил на себе вопрошающий взгляд Пабло Альвареса и только покачал головой: нет, не все.

– Мама! Вспомни картину. Покойники идут. Через реку. Какие цифры на картине?

– Да-да. Покойники идут, – тихо откликнулась старуха. – Там разные. Черные и белые. Там все наоборот… Пабло! – вдруг снова встрепенулась она, и Брянов заметил, что голова у старухи стала мелко дрожать. – Только ты скажи ему, чтобы он туда не ходил. Там все должно взорваться! Там все взорвется! Превратится в огромный вулкан! Ты скажи ему, пусть он предупредит Пауля!

Голова у старухи продолжала дрожать – и уже вся она начинала угрожающе трястись.

Скорее не ужас, а только предчувствие ужаса подсказало Брянову, что его миссия терпит крах.

Он вытянулся, приподнялся на стуле.

– Фрау Элиза! Цифры на картине! Их не много! Всего три цифры! Умоляю вас, вспомните!.. Идут люди, уходят. Через реку.

– Да-да… Я помню. Ваше имя не Гейнц, нет? Пауль говорил мне, что у него был друг Гейнц. – Голос старухи сделался дребезжащим, словно раскалывающим слова. – Пабло! Пусть Гейнц возьмет розу. Купи ему розу, он должен передать ее… Пауль просил. Но где он, я не знаю.

Очень давно… Гейнц знает, скажи ему. Пусть не ходит туда.

– Довольно! Быстро уходите! – был тихий, роковой приказ Пабло Альвареса.

Старуху трясло.

Брянов поднялся со стула, словно обреченный через мгновение окаменеть навсегда.

– Извините… – не слыша себя, проговорил он.

– Ромео! – позвал Пабло Альварес. – Отойдите, отойдите от нее! Чтоб она вас больше не видела.

Брянов отошел в сторону на окаменевших ногах.

Имя Ромео принадлежало метису. Он появился и получил приказание отвести чужака вниз и угостить его тем, что он попросит.

Метис улыбнулся Брянову, держа руки в карманах, и отошел от дверною проема.

Сделав шаг к двери, Брянов невольно повернул голову, чтобы попрощаться, но догадался, что прощание будет лишним, оскорбительно лишним…

– Пабло! Ты отдай ему розу, – услышал он позади содрогающий душу дребезг. – Пусть Гейнц передаст… Пауль просил.

– Хорошо, мама, я передам. Только выпей скорей…

Что-то тонко звякнуло.

– Не бойся. Вот так очень хорошо, мама.

В коридорчике он с трудом отвел взгляд от картины, эстампа с видом Венеции. По лестнице он спускался, держась за стены. Ромео не стал выводить его в зал, а устроил в каком-то уютном уголке «для своих». Брянов пристроился на стуле боком, вытянул ноги и привалился спиной к стене, смутно замечая, что она немного прохладная и именно от этой слабой прохлады и больше ни от чего иного ему становится лучше.

– Whisky, senor. (Виски, сеньор?)

Он изумился и вскинул голову. В двери, почти спиной к нему, стоял смуглый подросток, и ему показалось, что когда-то очень давно он уже видел его и даже знает его имя…

– Si, Javier. Minerale et sandvich… (Да, Хавьер. Минеральную воду и сандвич.)

Поднос однако был принесен Ромео, который теперь взглянул на гостя с испуганным недоумением. На сандвич он посмотрел с отвращением, выпил залпом полбутылки воды, а потом взял стакан с виски, коротко, через силу отпил и поболтал в нем ледышки, слушая, как они там позвякивают о толстые граненые стенки.

Теперь он принял крах как знак судьбы, как указание на то, что своевольно вышел за пределы плана, программы, созданной, закодированной и запущенной где-то там, в астрологически бездушных небесах, а под их холодным сводом свобода (даже Сво-бо-да!) не более чем набор цифр на дверях, на пультах телевизоров, телефонов, в банковских счетах… не более чем «цифровое кодирование сигнала»… в которое можно запустить «вирус».

По астрологически выверенной цифровой программе, игра в расшифровку должна была кончиться в Гейдельберге, у картины «Тартар». Город Росарио был просто надгробием, а вывеска над дверями кафе – всего лишь эпитафией. Он просто заглянул на тот свет, где ожидание должно было длиться вечность, маленькую вечность – до конца света, «till the end of all days», как верно заметил в Стамбуле черноусый портье с лукавым мефистофельским взглядом. Он-то и предупреждал именно Брянова, а не Риттера, намекал… Ему, Александру Брянову, было предназначено дойти до картины… а потом только дождаться розы с того света… и просто на миг запомнить ее – для Пауля Риттера. В Росарио он приехал зря. По меркам земной жизни он опоздал, по меркам загробной – пришел слишком рано.

Решив возвращаться в Гейдельберг, он сделал еще один глоток, и его передернуло.

Возвращаться в Гейдельберг… к картине, где его ждут стражи… и его снова будут убивать… и он снова будет спасаться – от смерти и от памяти стражей… и так до бесконечности, пока либо не откроет весь код, либо… пристроится последним к призрачной веренице теней, переходящих через реку.

Возвращаться в Гейдельберг…

Через приоткрытую дверь комнатки, куда его завели, он бесстрастно наблюдал, как неторопливо спускается по лестнице Пабло Альварес, сын Пауля Риттера.

На мгновение, на один вздох, у него защемило сердце. Он был у Элизы фон Таннентор! Он добрался до нее, увидел, мог сказать ей что-то очень важное – для нее и Пауля Риттера! Главное – для нее, ожидавшей столько лет! И все кончилось нелепо – по его вине. Надо было все продумать по-немецки, а не надеяться издалека на русское «авось». Может, и вправду теперь – ради всеобщего и личного спасения – лучше было до конца стать Паулем Риттером, куда более талантливым, умным и богатым на воспоминания, чем он, некто средненький Александр Брянов?..

Он спохватился и опустил взгляд.

– Не старайтесь, – устало и почти доброжелательно сказал Пабло Альварес, остановившись над ним с таким же стаканом виски в руке; похожее, он вообще не любил сидеть. – Я знаю об этом. Я проверил. Все так, как есть. Ромео успел дважды забыть вас за это время… А я сказал Хавьеру. У мальчишек память острая. Он будет моей записной книжкой… пока все это не кончится.

Пабло Альварес говорил теперь на удивление много.

– Я думаю, с моим визитом все уже кончилось, – сказал Брянов, сильно в том сомневаясь: предчувствий у него не было, но логика программы подсказывала, что он может оказаться не последним, если…

– Я думал, что все это сказки. Моя мать была большой выдумщицей. Я думал, что все ее рассказы… Абвер, гестапо… секретная лаборатория… гениальный жених… как вам сказать, лет с двадцати я стал думать, что это плод воображения.

– Я понимаю вас, – кивнул Брянов.

– Я втянулся в ее игру… в ее грезы еще мальчишкой. Вы видите… Herr Brjanov, здесь не много развлечений. Мы с матерью жили одни, и у нас была тайна. Мы оба слишком втянулись в нее. Я дал ей слово. Мы ждали долго… Потом моя мать заболела. И я не мог никуда отвезти ее. Она очень больна, вы видите.

– Искренне сочувствую вам. – Вновь большого усилия стоило Брянову не поднять глаз.

– У вас есть причина сочувствовать…

– Я такой же… могу сказать, случайный человек в этой игре, как и вы, – не обидевшись, грустно проговорил Брянов. – Жертва чужих планов – вот и все.

– Она больше ничего не вспомнит. Она очень больна. Я спросил ее сам… У нее остался только этот Понте-Риальто… и еще какие-то волны. И ей нельзя больше напоминать про картину. Ей становится совсем плохо.

Брянов только кивал в ответ.

– Вы опоздали.

И тогда, в ответ на эти слова, Брянов решил восстановить хоть на одну минуту бесполезную, бесплодную справедливость.

– Опоздал не я. Опоздали те, от кого я сбежал. Я заметал следы. Если бы я знал, что вашей матери грозит явная опасность, я бы не появился… Это долгая история.

– Опасность, – как-то неопределенно усмехнулся Пабло Альварес. – Теперь забирайте все ваши опасности с собой, senor.

И он бросил перед Бряновым на стол его бумажник и краснокожую паспортину. Темную, орластую он стал еще разглядывать напоследок.

– Странная затея, – пробормотал он. – Не хочу ломать голову.

– Я тоже был бы рад не ломать себе голову, – признался Брянов.

– Скажите, – тихо произнес Хозяин кафе «Фиалка». – Он действительно у вас там.

– Где? – не понял Брянов, не видя его жеста.

– В голове… Пауль Риттер… Я хочу сказать, память… моего отца.

«Моего отца» – это был знак высшего доверия, знак последнего вопроса – на прощание.

Брянов собрался, напряженно подумал, что ответить.

– Да… Но я полагаю, что не вся. Я могу рассказать вам все, что знаю.

– Не надо, – резко отказался Пабло Альварес: ясно было, что он давным-давно обдумал свой отказ и теперь ответил решительно и с облегчением – потому что наконец отказался не в мыслях, а наяву. – Другая жизнь. Чужая. Пусть все останется у них… Это принадлежит им. Я вижу, что вы тоже хотите избавиться. Я вижу,иначе не пустил бы вас.

Он бросил на стол и «орластого». И это был еще один знак: пора уходить.

Брянов раскрыл бумажник:

– Сколько я вам должен, сеньор Альварес?

– Немец… – мрачно усмехнулся хозяин кафе «Фиалка» в аргентинском городке Росарио, триста пятьдесят километров к северо-западу от Буэнос-Айреса. – Я вам прощу, как немцу… а русскому я просто пожелаю доброго пути.

Брянов поднялся… и задержался еще чуть-чуть.

– Он не знал о том, что у Элизы будет сын… Он вспомнил бы об этом перед смертью.

– Конечно. Не сомневаюсь. Доброго пути!

– Прощайте, сеньор Альварес!

Он вышел в одну дверь, потом – во вторую, прошел между столиков по безлюдному залу, коротко взглянул на увядшую розу… Все было очень давно. Почти никогда.

И он наконец вышел в третью дверь, спустился со ступенек – и двинулся вдоль улицы.

Ему показалось, что каждый его шаг занимает не меньше года и не меньше тысячи миль… и через десять шагов ему показалось, что он уже почти не помнит своего визита в кафе «Фиалка» и своего бессмысленного разговора с той, которая где-то, когда-то в иных мирах и временах была Элизой фон Таннентор… С каждым шагом в нем становилось все больше Александра Брянова, вихрем унесенного за тридевять земель.

И он знал, что теперь главное – идти и не оборачиваться…

Фрагмент 20. МОСКВА-ТРАНЗИТ

Главное – идти и не оборачиваться. Пути назад уже не могло быть… как у тех теней на берегах мрачной подземной реки… но ему в глаза пока еще светило живое солнце.

Теперь с каждым шагом он все больше превращался в Пауля Риттера, приближаясь к развалинам маленькой часовни, потерявшимся на фоне ложной бетонной стены.

И солнце поднималось по небосводу прямо перед ним, чуть-чуть правее часовни…

Солнце опускалось перед ним на окраине городка Росарио, когда он уходил и думал, что обратного пути нет и что окна верхнего этажа кафе «Фиалка» выходят на эту улицу и умирающая Элиза фон Таннентор, возможно, смотрит ему вслед, не помня о визите уходящего куда-то по улице незнакомца… а может, и не смотрит вовсе.

И когда он приблизился к скамейке и тени от невысокого деревца, ставшей уже куда больше самого деревца, его осенило. «Покойники идут. Там черные и белые. Там все наоборот». Там все наоборот. Покойники за рекой превращались в настоящие тени, такие, какие видны здесь, на этом свете. На картине происходило как бы зеркальное обращение света. Он замер на месте… Он не зря приехал в Росарио, не зря ввел свое правило игры! Код открылся ему! И только он один знал весь набор! 16661936 – не начало, а середина и конец года. Начало же – просто вывернутый наизнанку конец. Всего одиннадцать цифр, а не десять, как подсказывала простая логика: 63916661936 – посередине апокалиптические шестерки, а по сторонам год в зеркальном отражении! Их время! Он, Александр Брянов, вспомнил «их время»! Элиза фон Таннентор, в ту пору агент всяких разведок, могла себе позволить такую изящную, хотя и незатейливую загадку… в которой она вольно или невольно отразила и закодировала свое предчувствие грядущих страшных времен…

Ему нестерпимо хотелось повернуться назад и постоять только одну минуту – и помахать ей рукой. Пристань в Кадисе… Сильный ветер… белая метель чаек… темная, тревожная рябь волн… Корабль отошел уже далеко от берега… и солнце, алея, опускается к океану, чуть правее корабля… Он уже не видит ее и поднимает руку… и машет последний раз на прощание… думая, что и она уже не различает его вдали… и необъяснимо радуясь этому.

Через два дня он добрался до Канарских островов и нашел человека, который имел катер и взял в руки деньги, посмотрев на него с сумрачной улыбкой.

– Завтра, сеньор, – с некоторым сомнением сказал владелец катера.

Он покачал головой:

– Сегодня. Немедленно. Это только аванс.

Он приготовился заплатить еще: уже на месте, когда удивит проводника требованием не отступать от него ни на шаг, поскольку иначе – уж об этом придется смолчать – тот, ненадолго оставшись на берегу острова в одиночестве, станет ломать голову, какая нелегкая занесла его в это проклятое место и откуда у него в кармане появились такие огромные деньги…

Когда наемный капитан указал ему на островок, он, как ни приглядывался, не смог вспомнить, узнать эту «помятую шляпу», лежавшую на бескрайних водах, и попросил объехать ее кругом. Он помнил только заходившее солнце… и наконец различил тот самый берег, узкую полоску песчаного пляжа. Открылся знакомый вид на гору с охристой вершиной и на развалины особняка, а вернее – на его остов, выделявшийся среди камней и растительности искусственно прямой светлой полоской.