Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

МОСКОВКА

Не знаю, хорошо или плохо, когда человека сравнивают с птицами. С орлом и соколом сравнить – хорошо, а с ястребом, да еще тетеревятником, – уже плохо. Соловей и райская птица – неплохо, а вот какой-нибудь вихляй или пигалица лесная? А семенуха краснобрюхая, пучеглаз, ржанка глупая, поганка ушастая или даже страус и павлин – разве лучше?

Нет, право, не все птицы симпатичны мне, и все же я люблю их, птиц, особенно тех, которых знаю по нашим подмосковным местам.

Вот и сейчас среди воробьев и синиц, что пасутся в хлебных крошках на подоконнике нашем, я вижу какую-то пичугу особую. На воробья не похожа и на синицу не совсем. Пепельно-серая птица. Но смотрю и вижу, что это – только сверху. Грудка уже другая – не пепел, а дымчато-серое. Серое и вдруг с белым. А голова и шея – черные с белым. Забавная птица! Но…

Где-то я видел ее? Определенно видел. Но где?

Тут, вчера, а может, прошлой зимой или летом? Или еще раньше?..

Не воробей, не синица и на Машку нашу чем-то похожа…

Воробьи – они откровенно назойливые, приставучие. А эта птица не то. Синицы – они любопытные, забавные, но пугливые, мельтешащие. Нет, эта – не такая.

Машка наша тоже не такая.

Она, Машка, скорей как эта птица. Сверху – серенькая. Дальше присмотришься – разная: и светлое в ней найдешь, и черное, и хитрое, и наивное, и мудрое, как у этой птицы.

Жаль, что дома это не всем нравится. Кто-то хочет видеть у Машки яркое, необычное. А она – Машка. И не надо ей ничего павлиньего…

Я опять подхожу к окну…

Вороны каркают, воробьи галдят, синицы борются с воробьями, а эта…

Она смотрит на меня, пепельно-серая птица, смотрит, пугается и вновь смотрит. Глазки внимательные, чуть встревоженные и – почему-то мне кажется – мудрые.

А остальные – воробьи и синицы – шебаршат на подоконнике, дерутся за каждую хлебную кроху, стараясь перехитрить друг дружку.

Галдеж стоит такой, что не удивительно – вороны разогнали всех птиц и мою – особую – спугнули.

И мне стало чуть грустно. Потому ли, что птица эта улетела, или потому, что Машка не здесь, а в городе.

Машка, Маша, Машенька, наконец, Мария Степановна, как мы по-разному зовем ее дома – и шутя, и всерьез, в зависимости от обстоятельств. Дочь, дочка моя, десяти лет от роду, так похожая на эту птицу, которую спугнули с подоконника вороны…

Интересно, как повела бы себя эта птица, если бы ее начали учить музыке? А потом, когда с музыкой ничего не получилось, определили в балетную школу?

Поначалу она, наверно, терпела бы, как Машка. А потом не выдержала бы и сказала:

«Ну, а я просто не хочу!»

И пришлось бы ей, птице, бросить и то и другое, как Маше. И бросила бы, и радовалась. Ведь птичьих бабушек, которые огорчались бы по этому поводу, у нее нет, да и папа с мамой давно от нее отгнездились…

Интересно, как зовут ее, эту птицу, на воробья не похожую и на синицу не похожую? И все же чем-то похожую – и на воробья, и на синицу. И где-то виденную.

…Дома, в Москве, Машка мне говорит:

– Папочка, послушай! Вот:

 
Опять в разгаре лето,
Июльская жара.
Все зеленью одето —
Счастливая пора!
 

 
Чудесно это время
На речке проводить,
Лежать в песке на пляже,
На лодочке проплыть.
 

 
Поют в лесу синицы,
Поют и гнезда вьют,
И все другие птицы
Весь день в лесу поют.
 

 
По небу голубому
Гуляют облака,
И тихо-тихо плещется
Москва-река.
 

Как? – спрашивает она.

– Прямо беда с ней, – вмешивается в разговор бабушка. – Музыка ей, видите ли, ни к чему. Танцы ни к чему, а вот теперь по ночам бормочет что-то, говорит – «сочиняю…». Тоже мне Каролина Павлова или, как там ее, Белла Ахмадулина. Хоть бы ты ей сказал, что по ночам спать надо.

Машка молчит.

– Это твои стихи? – спрашиваю я.

– Не знаю, сама придумала…

– Но сейчас же зима! А ты: «в разгаре лето»! Морозов таких в Москве давно не было! А ты!..

– Вот именно! – подтверждает бабушка.

– Ну и что? – удивляется Машка. – Нам, например, в школе тоже про лето стихи задают… И потом, ты же сам… о лете говорил… Помнишь, в понедельник, когда тебе про медаль письмо пришло?..

Кажется, я помню, что было в понедельник. Ясно помню: утром проводил Машку в школу, потом взял газеты из почтового ящика и вместе с ними повестку о вызове в Моссовет. Потом… Все помню. А почему – лето?..

Но то, что она «сама придумала» стихи, хорошо. И зря бабушка сердится…

Окна наши заиндевели. В комнатах холодно. Дует с балкона, хотя дверь мы заклеили. Из окон тоже дует. Даже не дует, а несет холодом. Опять, наверно, ветер с нашей стороны.

На улице метель. Или пурга, как ее называют на Севере. Но воробьи и голуби все равно крутятся на нашем московском дворе. А на градуснике двадцать семь. Утром было и того больше – тридцать…

Птицы, как люди, разные. Одни улетают на зиму, другие прижились, терпят. Третьим лето некстати: жарко. Четвертым – пойми-разбери…

И люди так же.

Одним зимой весна снится. Другим летом – зима. Есть люди, любящие лето. Есть и такие, которым дороже всего осень. Та самая, которую называют золотой.

Люди – как и птицы, как и времена года. Времена года – разные. И люди – разные. Даже самые еще невзрослые.

Машка моя опять говорит:

– Папочка, скорее бы лето!

– Что-то раньше я не помню, чтоб ты лето любила. Может, из-за школы? Каникул ждешь?

– Раньше не любила, а сейчас люблю!.. А каникулы и зимой бывают, и весной…

Машка – человек серьезный, не под стать своим подружкам по школе, и потому я тоже говорю с ней серьезно.

– А чем сейчас плохо? Разве не лето?

Мы с Машкой в бассейне «Динамо», куда ходим три раза в неделю. Машка плавает второй год после своих неудачных музыкальных и балетных эпопей и, по-моему, давным-давно уже обогнала меня. Я не умею ни брассом, ни кролем, ни на спине, как умеет она…

Это полезно, думаю я, для закалки полезно.

Я завидую Машке. Если б я так умел плавать, как она, то в сорок первом не тонул бы в Москве-реке. И в сорок пятом в Одере, когда немцы накрыли нас на понтоне, вел бы себя лучше…

А в бассейне сейчас, право, лето. И Машка молчит.

И вдруг говорит о другом:

– Витя все равно лучше меня умеет!

Теперь я пропускаю ее слова мимо ушей. Что Витя! Он старший наш сын – взрослый. Ему – двадцать второй…

– А хочешь, я тебе что-то прочту?

– Что? – спрашиваю я Машку. – То, что в бассейне сейчас придумала?

– Ага!

– Ну давай.

– Слушай:

 
Первый дождичек хлынул на улицу,
Замочил нашу белую курицу,
Намочил проходивших людей.
Ничего, дождик, лей! Дождик, лей!
Как зато изменилась природа!
Зеленеют луга, огороды,
Зацветают родные поля,
Цветущею стала земля.
 

– Опять о лете? – спрашиваю я.

– Почему о лете? О дождике и о белой курице, – парирует Машка. – А хочешь еще одно – о петухе? Смотри!

– Почему смотри?

– Ну, слушай:

 
Наш петух красивей всех,
Но драчун ужасный!
Сам он точно золотой,
С гребнем ярко-красным.
 

 
Вот вчера подрался он
Из-за крошки хлеба
С белогрудым петухом
Нашего соседа.
 

 
В кровь они изодрались,
Перья пощипали.
После мирно разошлись,
Крошки клевать стали.
 

– И это – в бассейне? – спрашиваю я.

– В бассейне… Ну, папочка! – восклицает Машка. – О петухе я просто так придумала. Наверно, потому, что думала о лете. Там у нас, в Переделкине, такой петух был, помнишь? И кроме того (я ж говорил, что Машка – серьезный человек и говорит серьезно!), ты же сам сказал, что тут в бассейне – лето, лето?..

Верно, мне нечего возразить. И о петухе в Переделкине помню, и о лете в бассейне говорил.

Я вытираю Машке мокрые волосы, поправляю сухие трусы, потом кофточку, которая надета, как всегда, сикось-накось.

– А почему тебе медаль «За оборону Москвы» только завтра дадут? – спрашивает Машка.

– Ну потому, что завтра вручение будет…

– Я не про то. У мамы давно такая есть. А у тебя нет!..

– Значит, вспомнили. Лучше поздно, чем никогда. Правда?

– Правда, – соглашается Машка, когда мы выходим на улицу. – Хочешь, я тебе еще одно скажу?

– Что? Только рот закрывай.

– То, что еще в бассейне придумала.

– Ну… У тебя прямо бассейн поэзии!

– Вот, – говорит Машка. – Слушай:

 
Я иду по улицам
Города Москвы,
Вижу над Москвой-рекой
Широкие мосты.
 

 
Вижу, на реке
Теплоход плывет,
На палубе своей
Он людей везет.
 

 
В небе голубом
Несется самолет,
В кабине за рулем
Сидит пилот.
 

 
Новые машины
По улицам летят
И на солнце ярком
Радугой блестят.
 

Вот уж и верно: фонтан стихов! И откуда это у нее прорвалось? Бабушка ворчит, что не музыка и не балет. Я думаю: правильно. Раз не хочет, не надо. А это ей нравится. Может, всерьез…

Я не успеваю ничего сказать, как Машка добавляет:

– А у нас в школе мальчишка есть в девятом классе, так он медаль «За спасение утопающих» уже давным-давно получил.

– Значит, за дело.

– Папа, а почему у Вити медали «За победу над Японией» нет? Он же в Китае, в Порт-Артуре, родился у вас, когда японцев разгромили. У тебя с мамой есть, а у него нет?

Что сказать ей, смешной моей Машке!

– Значит, не заслужил, – говорю я. – Родиться – это еще не все. И жить – не все. Заслужить, наверно, надо…

– Я, папочка, между прочим, все ваши ордена и медали знаю, – говорит Машка. – Мамины! И твои!

– Откуда?

– А там в коробочке железной у тебя в столе…

– Лазила? И чего это тебя на медали потянуло? Все о медалях да о медалях!

– Плохо? Да?

Нет, я, кажется, не то сказал. В самом деле, чего ж тут плохого? Здорово! Пусть смотрит, знает, думает.

– Почему плохо? – говорю я Машке. – Наоборот, очень хорошо, очень!

А она уже снова о другом:

– Я, как и Витя, терпеть не могу этот бассейн. Нет, конечно, хорошо, что я плаваю. Но…

– Что «но»?

– Ничего, – говорит Машка. – Скорей бы лето!

Странно, как она похожа на меня.

Или это потому, что ей не нравится название бассейна? Ведь Машка от всех нас, и прежде всего от старшего брата, научилась болеть за «Спартак», а тут – «Динамо». Но что поделать, когда бассейн «Динамо» – самый близкий к нашему дому. А бассейн «Спартак» – я даже не знаю, есть ли такой на свете. Да и какая она болельщица?! Несерьезно все это, не так, как у нас с Витей.

Мы подходили уже к дому, когда Машка заявила:

– А хочешь еще одно? Только что придумала:

 
У меня есть лодочка,
Красивая она.
Летом будет ездить
По реке одна.
 

 
В лодочке кабина,
А в кабине стул.
Вдруг откуда ни возьмись
Воробей нырнул.
 

 
Ветерок качает
Лодочку мою,
А воробей смеется,
Кричит: «Пою, пою!»
 

Странно, вновь – лето. Почему Машка забредила летом? Или птицами? Синицы, петухи и вот воробьи в ее стихах.

На следующий день на улице Горького купил я интересную книжку. Называлась она – «В мире птиц». Далее говорилось: «Карманный атлас птиц. Ярослав Шпирганзль-Дуриш. Иллюстрации Яна Соловьева. Издательство АРТИЯ. Прага. 1963».

Конечно, привлекло меня то, что книжка эта выпущена чехами для нас, русских, на русском языке. Это всегда трогает. Привлекло и то, что издана книжка хорошо. Интересна книга даже на первый взгляд – отличными цветными иллюстрациями, «картинками», как написали в предисловии сами чехи, подробными описаниями ста восьми пород и разновидностей птиц да еще предваряющими книжку любопытными статьями: «Как и где наблюдать за птицами» и «О птичьем пении».

И еще. Раскрыв книжку, почему-то попал я на рисунок скромной пепельно-серой птицы. Голова черно-белая. Знакомая! Старая моя знакомая по Переделкину! Так вот она. И зовется, оказывается, не как-нибудь, а – московка.

«Чтобы увидеть эту синичку, – говорил атлас, – которая гораздо меньше воробья, нужно отправиться в хвойный лес. Определить ее можно по белому пятну на затылке, а снизу она серо-белая. Иногда она покажется и в смешанных лесах, а зимой перебирается даже в городские парки. Лесники любят эту птичку, она, словно старательный инспектор, наведывается в самые отдаленные уголки и проверяет, не притаился ли там незваный гость – гусеница или взрослое насекомое. Лес от насекомых старательно очищает. И не требует за это никакой награды…»

Книжку эту я купил по собственному выбору, конечно, не для себя, а именно для своей Машки, которая, как я понял, тянется к птицам, и, значит, ее стоит приобщать к естественному миру. Когда-то в детском саду она увлекалась рыбами и птицами – в общем, всякой живностью. Но потом пошла в школу и все забыла. Бассейном увлекается – правильно! Выдумщица и фантазерка! По арифметике – пять, а остальное… Даже по русскому языку и литературе – четыре, четыре с минусом, три. И вот только сейчас в стихах своих наивных вспомнила про птиц…

И все же, признаюсь, я купил эту книжку немного и для себя. Всю жизнь люблю живое, но никогда не было времени, чтоб заняться этим живым – рыбами, птицами, не говоря уже о собаке…

А ведь Машка должна любить не только арифметику и плавание. Раз уж стихи пишет…

Значит, живая душа!

Там же, на улице Горького, при выходе из книжного магазина услышал я транзистор:

 
Ничто в полюшке
Не колышется,
Только грустный напев
Где-то слышится…
 

Сначала меня поразил транзистор. Не ультрамодерная музыка, а старая русская песня лилась из него. И какая! Сколько она мне напомнила!..

Потом уже подумал о владельце транзистора. Парень как парень. Лет четырнадцать-пятнадцать. Идет себе по улице Горького – мимо Юрия Долгорукого, гастронома, булочной, кафе-мороженого, парфюмерии – и слушает:

 
Пастушок-то напевал
Песню дивную,
В этой песне вспоминал
Свою любимую…
 

Я, конечно, пошел за этой песней и за парнем с транзистором – пошел в обратную, не нужную мне сторону. Пошел, забыв все на свете: и Машку, и купленную для нее, а точнее, для ее воспитания книжку «В мире птиц».

Шел и слушал.

Но вдруг парень свернул в магазин «Диета» и выключил свой приемник.

Я ждал его. Ждал, кажется, долго, а он все не выходил обратно…

А когда вышел, направился деловитой походкой опять в сторону Моссовета, но так и не включил свой приемник…

И я растерялся, почему-то пожалел его, о котором только что так хорошо думал, и опять вспомнил, как все это было в сорок первом под Москвой, почти рядом с моим нынешним домом и там, где я скрываюсь сейчас в подмосковном лесу, там, где мне теперь так хорошо.

Тут я должен оговориться. Попал я на улицу Горького не совсем случайно. А может, наоборот, случайно, поскольку живу далеко от этой улицы – на бывшей московской окраине, а сейчас часто и еще дальше – в подмосковных лесах, скрываюсь от хлопот и суеты городской. Там лучше дышится и, кажется, что-то пишется…

Я был в Моссовете, что находится на улице Горького, и был по несколько необычному поводу. Потому и забрел на обратном пути в книжный магазин. Потому и услышал потом на улице эту, особенно дорогую мне песню, и открыл для себя человека, который, видно, любит настоящее…

А когда огорчивший меня парень исчез, я не выдержал, зашел в первый попавшийся на пути магазин – булочно-кондитерскую – и тайком, дабы никто не заметил, пощупал только что полученную медаль и перечитал строчки удостоверения к ней:

№ 000722.

За участие в героической обороне Москвы тов…… Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 мая 1944 года награждается медалью «За оборону Москвы».

От имени Президиума Верховного Совета СССР медаль «За оборону Москвы» вручена 31 января 1967 года.

И право, ничего особенного. Кроме того, что больше двадцати пяти лет прошло с тех пор – с сорок первого…

…Машка наша – существо обыкновенное и совершенно необыкновенное.

Так говорят все родители о своих детях, и это верно, но потом, когда родители умирают, из детей вырастают очень разные люди. Разные, как птицы. Как времена года, разные.

Мы понимаем это и заранее стараемся воспитать в Машке настоящего человека.

Но воспитанию она трудно поддается.

Вот и сейчас:

– Маш, я тебе книгу принес. Смотри – «В мире птиц».

– А медаль получил?

– Ты хоть бы спасибо сказала!

– Спасибо! А медаль?

Я показал ей красную коробочку.

Она осторожно достала из коробочки медаль, покрутила ее и так и сяк, сказала:

– Я такую видела! У мамы! Тебе хорошо!

– Скажи хоть «поздравляю»!

– Ну конечно, поздравляю! – произнесла Машка. И чмокнула меня в нос: – Поздравляю, папочка! А это очень-очень давно было?

– Что?

– Под Москвой.

– Как тебе сказать? – говорю я. – Для тебя, пожалуй, давно! А для нас с мамой…

Потом приходит Витя и тоже поздравляет. За ним – все наши.

А я почему-то мучительно вспоминаю парня с транзистором на улице Горького, сегодняшнего, нынешнего, и рядом с ним тех, других парней под Старой Рузой в сорок первом, с которыми нас свела беда. Они – Валька Колоконцев и Марат Елькин – были чуть старше этого. Не было тогда транзисторов, а был немец под Москвой, и они, восемнадцатилетние, пели дуэтом эту песню в лесу на берегу Москвы-реки, перед боем, накануне гибели своей. Эту – «Ничто в полюшке не колышется…». Но как же кончается эта песня? Как она кончалась тогда? А ведь Валька и Марат допели ее до конца.

Я помню все. Как не стало Вальки и Марата, как немцы, может быть, потому, что их не стало, не прошли через Москву-реку.

И еще – как чуть раньше, до их гибели, появилась у нас в окопе маленькая птаха – воробей не воробей, синица не синица, а так, что-то маленькое, забавное и непонятное.

– Смешная! – сказал тогда Марат.

– Смелая! И войны не боится! – сказал Валька. Достал из кармана шинели корку мерзлого солдатского хлеба. – На, солдатка!

Солдатка! Так он назвал ее. Не та ли это солдатка, что прилетала к нам на переделкинское окно и сейчас значится в атласе птиц как московка?

Но бог с ней – с птицей…

Песня! Как она кончается?

Я бормочу про себя слова песни, которые напомнил мне сегодня транзистор:

 
Ничто в полюшке
Не колышется…
Пастушок-то напевал
Песню дивную…
 

Вспоминаю, стараюсь вспомнить. Кажется, не могу!

И тут, уже после чая, Машка:

– Папочка! А вот это как:

 
В небе спутник взлетел
Высоко,
Жаль, что небо от нас
Далеко,
Жаль, что завтра в школу мне
Надо.
И я б полететь была
Рада.
 

И вдруг я вспомнил. Вспомнил не только слова песни, а и голоса – Валькин и Марата, и рядом голоса зимнего леса, голоса команд, которые звучали тогда, и шум взрывов у берегов Москвы-реки. Вспомнил все, как было в ту пору, – и тихий приглушенный лесом дуэт моих друзей вспомнил:

 
Как напала на меня
Грусть жестокая.
Разлюбила меня
Черноокая.
 

 
Ничто в полюшке
Не колышется.
Только грустный напев
Где-то слышится.
 

А я, живой, так и не вспомнил после войны их. И туда, под Старую Рузу, где похоронены они, не выбрался…

Три дня в неделю я провожу в городе, три дня – тут, в Подмосковье. На седьмой – на воскресенье – забираю сюда Машку. Сегодня с нами и Витя. Человек обычно занятый, как все двадцатилетние, на сей раз он вырвался к нам…

Рядом с нами ели и сосны – чудесный наш лес.

– А кто раньше стареет – ель или сосна? – спрашивает меня Машка.

В самом деле, кто?

Каюсь, я этого не знаю и никогда не думал, кто из них раньше стареет.

Вроде бы ель. Впрочем, она с детства выглядит пожилой – по стволу и по нижним, опущенным к земле лапам.

Сосны же сильны и молоды, светлы по стволам и бодры по веткам своим, поднимающимся почти к самому-самому небу.

Машке, видно, не терпится – или просто она что-то задумала, – и вновь вопрос:

– А почему стволы у сосен такие старые? Шелуха с них сыплется? Сыплется! Значит, вовсе они и не молодые… Елки мне больше нравятся. Помнишь нашу елку тут, на даче?

– Еще бы не помнить! Вы уехали, а я тут полдня разбирал ее – все твои украшения, а потом палки-иголки.

– А я стихи про ту елку придумала, – говорит Машка. – Слушай:

 
Сегодня, ребята, праздник у нас!
Елка громадная ждет вас.
Елка хорошая, в лампочках вся…
Вот дождик блестящий,
Вот зайка сидит,
На вате под елкой собачка лежит,
И есть тут поросята
И серый волк.
Всего не расскажешь,
Много всего.
 

– Ничего стихи! Даже вовсе не плохие! – говорю я Машке. – Для твоего, конечно, возраста…

На окне появляется птица – воробей не воробей, синица не синица. Пепельно-серая птица. Чуть черная птица. С белым пятном на черной голове.

– Смотри! Смотри! – кричит Машка. – Московка! Правда московка!

– Московка? – не поверил я. – А откуда ты знаешь, что московка?!

– Ты же сам мне книжку подарил, папочка! – с укоризной произносит Машка. – Я там все прочитала! И если хочешь знать, все про московку наизусть помню. Слушай: «…семья у нее большая: семь – десять птенцов, а гнездится она дважды в год. Осенью московки собираются стайками и путешествуют по березовым и ольховым лесам. Там они из шишечек и сережек с большой ловкостью выклевывают семена. Много московок прилетают к нам в это время с севера».

– Вот память так память! – сказал Витя. – Мне бы такую!

– А ты запоминай! – посоветовала Машка. – Будешь запоминать и все запомнишь!

Мы с Витей уложили Машку спать, но она долго ворочалась, сопела и кряхтела.

Наконец, я не выдержал:

– Ну, что такое? Почему ты не спишь?

– Папочка, – виновато произнесла Машка, – а можно я тебе прочту про московку? Я сейчас придумала. А-а?

И она прочитала:

 
Есть такая птица-плутовка,
Наша москвичка-московка,
Не в Москве живет, а на даче,
Прыгает и глазки таращит.
 

 
Ест московка всех насекомых,
Только нет у нее даже дома.
Мы московке домик поставим,
Только пусть скорее лето настанет!
 

– Очень хорошие стихи! – сказал я. – Просто очень, очень хорошие! А теперь спи, московка!

Я думал не столько о Машкиных стихах, сколько о птице этой – московке. Оказывается, и неприметная пичуга может о многом напомнить…

Машка уснула. Мы сидели с Витей – пили чай и смотрели телевизор. К слову, и тем хорошо тут, за городом, что и телевизор работает лучше, чем в Москве. Видимость отличная, и никаких помех.

– Пап, – вдруг сказал Витя, – а ты заметил, что Машка все о лете говорит?

– Заметил, а что? Она же у нас выдумщица!

– Нет, здесь дело не в этом, – серьезно сказал Витя. – Просто она твой разговор с мамой тогда слышала. Помнишь, когда ты повестку о медали «За оборону Москвы» получил?

– А какой разговор?

– Ну, что вы с мамой летом собираетесь пройти по Москве-реке, Рузе, Наре, Воре, в общем – где воевали в сорок первом. Так вот, Машка боится признаться, но ей очень хочется с вами…

Теперь, кажется, и я все понял.

– Возьмем с собой Машку, – сказал я. – Даже интереснее вместе. И для нее полезно!

Сказал, а про себя подумал… Подумал, что не вспомнил я о Машке, а она мамины медали подсчитывала. И вот мою последнюю, запоздалую, приняла куда серьезней, чем я. Для меня эта медаль была давним, пройденным, а для нее, оказывается, нынешним. Для нее? И для меня также, но только я боялся раскрыться перед Машкой, а, оказывается, надо было, необходимо было раскрыться.

Говорят, родители, взрослые родители учат детей. А вот, оказывается, и дети учат.

И если бы Машка сейчас не спала… Я бы бросился к ней и сказал бы что-то хорошее, доброе вместо одного слова: «Спасибо!» А можно было сказать ей и это «спасибо».

По телевизору выступал Махмуд Эсамбаев.

– Нравится? – спросил я Витю.

– Нравится. Я люблю его. Здорово он танцует! – признался Витя и через минуту вдруг добавил: – А меня вы возьмете? Мне бы очень хотелось! Ведь я, пап, хоть и взрослый, а никогда не воевал. Я только по книжкам знаю, как тогда под Москвой… И вы с мамой никогда раньше не говорили. Возьмете?

Конечно, я сказал, что возьмем, но, каюсь, мне было чуть-чуть не по себе.

Витя! Что ж мы забыли и его? Я забыл? А он, как и Машка…

В самом деле, не знаю, хорошо или плохо, когда человека сравнивают с птицами. Птица московка и – война. Птица московка – и вот теперь Витя. Знаю, что о птицах надо думать. Но о людях – еще больше. Ведь они, как птицы, разные…