Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Сергей Баруздин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
17…Вот почему мы убедительно просим вас, дорогие товарищи, содействовать нам в розыске этой могилы. Это очень важно для Марии Февралевой. Заранее благодарен вам. С коммунистическим приветом…
Из письма секретаря райкома КПСС Н. В. Старшинова в Главное управление Общества чехословацко-советской дружбы.
Одиннадцать лет Тимка живет на белом свете – а это не так уж мало, – и все эти годы он слышит о Ниле Васильевиче. Когда маленький был, ходить и разговаривать учился, он слышал это имя от матери и отца. А потом и на улице – в разговорах деревенских жителей, знакомых и незнакомых. Называли это имя по-всякому: и весело, и серьезно, и сурово, и с обидой, и спокойно. Но называли всегда так, будто нет для них важнее и главнее человека, чем неизвестный в то время Тимке Нил Васильевич. Еще бы! Он все знает, все понимает, и его уж никак не проведешь на мякине: «Вот приедет Нил Василич…», «Посоветуюсь-ка с Нил Василичем…», «А что Нил Василич скажет?..», «Да что там говорить! Ежели бы Нил Василич…», «Таких секретарей по всему свету поискать…», «Если б все такие, как Нил Василич…»
Получалось, что неведомый Тимке Нил Васильевич – существо необыкновенное.
Когда Тимка стал старше, он увидел однажды в районной газете фотографию, на которой была снята мать, еще разные люди и среди них – Нил Васильевич.
– О-о-о! – разочарованно протянул Тимка. – А я думал, что он вовсе не такой!
Папка посмеялся, взял у Тимки газету и сказал:
– А какой же? Такой, как есть! «Ни бог, ни царь и не герой…»
Но это было давно.
Тимка еще не вышел из дошкольного возраста. А что в то время он понимал?
Да и не один Тимка. Папка вон взрослый был, а если бы был жив, тоже понял, что ошибался! Насчет героя ошибался! «Ни бог, ни царь» – это верно! А вот «не герой» – неверно.
Как раз в прошлом году Нилу Васильевичу звание дали – Герой Социалистического Труда. И еще звездочку золотую и орден Ленина. Орден, как и мамке…
Поначалу, правда, Тимка не знал этого. Потому что взрослых газет не читал, а радиоприемник у них сломался – в районе, в мастерской был.
Просто в тот вечер приехал в Ельницы Нил Васильевич – и прямо к ним в дом.
И такой смешной разговор был. Мамка поздравляет Нила Васильевича, а он ей в ответ: «Стыдно мне перед тобой. Старый партийный бюрократ, а мне Звезду. А тебе, труженице, только орден». А она: «Ну, уж тоже сказал… Тебе спасибо за орден!» А Нил Васильевич: «Это тебе спасибо!» Она ему: «За что?» А он ей: «Ведь это я через тебя получил… И через таких, как ты, – простых русских женщин, что все на своих плечах выносят. Куда бы нам, начальству, без вас?» Мамка: «Что ты! Не смущай!» А Нил Васильевич: «Чего ж тут смущать! За показатели дали, за урожай в районе. Я, что ли, его выращиваю?»
Может быть, и верно. Ведь урожай в теплицах и парниках мамка выращивает. И ей за это орден Ленина дали.
Одно Тимке было непонятно. И сейчас непонятно. Почему мамка орден каждый день не носит? И Нил Васильевич тоже не носит. Ни орден, ни звездочку. Только по праздникам или там на разных собраниях. И то не каждый раз.
У Нила Васильевича Тимка, конечно, не спрашивал.
А у мамки спрашивал:
– Почему? А-а?
– Ну что ты, Тимок! – отвечала Мария Матвеевна. – Не на параде небось, чтоб каждый день носить. Да и перед людьми неловко. Сколько их такого же заслужили, а то и большего… Хвалиться перед ними, что ль?
Почему перед людьми неловко, Тимка тоже не очень понимал.
У них в совхозе человек десять с орденами и медалями. И многие носят. Ну, не многие, а некоторые. И мамка могла бы. А может, она пример с Нила Васильевича берет?
Нила Васильевича Тимка узнал, конечно, раньше того дня, когда он Героя получил. Он и в совхозе у них часто бывал, и в машине они как-то ехали в областной центр на слет. Матери не с кем было оставлять Тимку, и приходилось всюду брать его с собой. Вот и ехали они тогда вместе с Нилом Васильевичем на «козле» в город и потом – обратно. А в городе, пока мать на слете была, Тимка в гостинице сидел, а потом – в скверике. Читал книжку и смотрел на улицу.
В прошлом году Нил Васильевич в школе у них был, на приеме в пионеры.
Тимку тоже тогда принимали. Нил Васильевич повязал ему галстук и сказал:
– В мамку идешь! Хорошо! Поздравляю!
В школу он, наверное, потому приезжал, что раньше, когда-то очень давно («до войны», как мамка говорит), был учителем в их деревне. А потом его секретарем в Ельницах выбрали. И партизанил он, когда немцы были близко. А теперь-то уж, тоже давно, Нил Васильевич в районе работает.
И еще такое Тимка слышал. В районе большой неурожай с кукурузой вышел. И вот за это Нила Васильевича вдруг уволили из райкома и отправили учиться. Будто он виноват, что у них кукуруза сроду не росла.
Теперь Тимка знает, что ученье – не самая сладкая вещь. Вот и Нилу Васильевичу попало с этим ученьем!
Но только не дали Нила Васильевича в обиду: все люди в районе рассердились и стали письма писать – и в область, и даже в Москву. Подайте нам, мол, назад Нила Васильевича. Ни с кем другим работать не хотим! Целый год, говорят, писали. И добились наконец! Вернули Нила Васильевича в район и секретарем выбрали. Самым первым! Это потому, что все очень любят его и уважают.
А первый папка, говорят, с Нилом Васильевичем в одной стрелковой команде на соревнованиях выступал. И будто стрелял он не хуже Нила Васильевича, а лучше. Нил Васильевич еще в детстве очки носил, был близоруким. А папка хорошо видел.
О втором папке и говорить нечего. Они тоже много лет встречались. И на похоронах Нил Васильевич был. Только на поминки не остался: вызвали его куда-то…
Вот почему Тимка не удивился, когда мать собралась в район, к Нилу Васильевичу. И Архимед – Николай Иванович – вчера ей советовал. А если б и не советовал, она бы все равно поехала.
Тимка попросил:
– А меня возьмешь?
– Зачем, Тимок?
– Просто так, – сказал Тимка. – Неохота дома одному оставаться после школы…
Вчера, когда ушел Николай Иванович, мать все рассказала Тимке про письмо. Про то, что пришло оно из-за границы, из немецкого города Франкфурта-на-Майне, где есть недобитые фашисты, и про то, что написал его будто первый папка и что все это не может быть на самом деле. И еще мать добавила:
– А насчет Чехословакии верно ты, Тимок, сказал. Узнать бы все да и съездить туда, своими глазами посмотреть, где похоронен папка…
Как только кончились уроки, Тимка заторопился домой. Бросил портфель – и на парники к матери.
…Скоро они уже подъезжали к зданию райкома.
В коридоре на втором этаже мать встретила какого-то знакомого и от него узнала, что Нила Васильевича сегодня не будет.
– Приболел он что-то, доктора в постель загнали. Но вы обязательно домой к нему отправляйтесь. Сам звонил, наказал: «Февралева приедет, пусть домой ко мне приходит!»
– Неловко как-то, – заколебалась мать. – Болен человек, а я…
– Да какие же здесь неудобства! Наказал, так идите!
– Пойдем, – сказал Тимка.
И они пошли. Встретила их Нина – единственная дочь Нила Васильевича.
Тимка знает ее давно: Нина работает в районной газете и живет вместе с отцом.
– Я сейчас чайку горячего организую. Мама на работе.
Своего жилья Нил Васильевич не имел с той поры, как уехал из Ельниц. Снимал комнаты у старухи Мелентьевой в домике на тихой улице. Хозяйка, говаривали, сильно просчиталась с квартирантом.
Сначала, когда он пришел, цену заломила высокую, а потом узнала, что секретарь, так чуть у нее рассудок не помутился. Уж сколько лет прошло, а и сейчас кается перед Нилом Васильевичем, цену снижает, а тот не соглашается. «Как платил, – говорит, – так и буду платить».
Мать долго извинялась, что пришла к больному, да еще домой. От смущения опять напомнила Нилу Васильевичу про квартиру:
– Уж пора бы своим углом обзавестись. Не век же так, в квартирантах!
– От нее зависит, – сказал Нил Васильевич, кивнув в сторону дочери. – Сколько лет говорю: замуж пора. Вышла бы на сторону, глядишь, с квартирой муж попадется. Тогда и нас приютите, в уголок какой! А-а?! И еще от Людмилы моей. Занятой народ! Все им некогда… Ну, шучу, шучу!.. А то, что с сыном пришла, хорошо. Вот мы его сейчас конфетами будем угощать. Любишь?
– Что, конфеты? – спросил Тимка.
– Что ж еще! Конечно, конфеты! – сказал Нил Васильевич.
– Конфеты люблю, – признался Тимка.
– Шутишь все! – сказала Нина, заваривая чай. – Вы ему, Мария Матвеевна, подсказали бы насчет печени его. Не хочет лечиться, и вот – приступ за приступом. Вчера опять. Мы уж с мамой говорим, говорим ему… А он хоть бы что! А то еще и рюмку выпивает…
– Я с соседкой поговорю, – пообещала Мария Матвеевна. – Она какие-то травы готовит для печени. Очень, говорят, помогают.
– Знаю я ваши травы-отравы, – посмеялся Нил Васильевич. – Ничего, и так обойдется. А печенка у нашего брата – у кого она не болит!
– Да уж Советская власть всем хороша, – сказала Мария Матвеевна. – Всем волю, жизнь дала, а на вашего брата, партийных работников, столько взвалила, что до революции небось и не снилось никому. Чего только с вас не спрашивают! Самые несчастные-разнесчастные вы люди, как посмотрю!
– Счастливые! Самые счастливые! – сказал Нил Васильевич.
Вот и пойми их разговор!
Тимка сидел на кухне рядом с матерью и смотрел по сторонам.
В этой комнате он уже был однажды, когда они с матерью заезжали за Нилом Васильевичем, чтобы ехать в город. Как и в прошлый раз, в комнате было все просто. Стол, кровать железная, шкаф. И еще полка с книжками: одинаковыми, толстыми – красными, серыми и синими. На окне стояли хозяйкины цветы – герани, алоэ, фикусы. Горшки в бумагу обернуты. Бумага выгорела – желтая стала и с рыжими, ржавыми пятнами.
Нина поставила к отцовской кровати табуретку с тремя стаканами и вазочкой конфет:
– Согревайтесь, а я на рынок сбегаю да в аптеку.
– Ну, а теперь давай-ка письмо! – сказал Нил Васильевич, как только дочь вышла в сени. – Ведь с письмом пришла, верно? Я еще позавчера слышал. Потому и наказал в райкоме, чтоб тебя ко мне препроводили. Ну, что там? Кстати, при нем-то как? – спросил он, кивнув на Тимку. – Знает он?
– Знает, – сказала Мария Матвеевна. – И в школе знают. Дразнят уже.
– Тем паче пора… – сказал Нил Васильевич.
Мать протянула Нилу Васильевичу конверт:
– Вот… Не знаю, что и думать. Извелась совсем… И совестно…
Нил Васильевич, так и не притронувшись к чаю, стал читать письмо. Пока читал, желтоватое лицо его было серьезно, и, как заметил Тимка, он вроде бы и не удивился. Словно читал вовсе не это письмо, а какую-то обычную бумагу.
Прочитав письмо, Нил Васильевич положил его на одеяло и еще раз взял конверт. Посмотрел с лица и оборота.
– Значит, «Февралев И. К.»! – сказал он наконец, взяв стакан. – От Ивана! Ну и что ж, поверила ты?
– Прямо и не ведаю, верить или нет, – призналась мать. – Сам понимаешь, когда такое…
– Значит, поверила, Матвеевна! Поверила! Не Ивану, а письму этому! – произнес Нил Васильевич с явным огорчением. – Это самое плохое, что поверила… Ведь времена не те, чтобы такому сегодня верить.
– Да я…
– Что там «я»! Ведь по глазам вижу: поверила…
– А мне говорила – не веришь, – вставил Тимка.
Нил Васильевич помешал чай, сказал:
– Пейте-ка, пейте, а то остынет. – И вдруг заговорил громко, почти рассерженно: – Ведь фальшивка же это, подлость! Чистейшей воды фальшивка! Простым глазом видно! Как же поверить в такое? Ну, смотри! – Он отставил стакан и вновь взял письмо. – Давай проанализируем эту писулю по строчкам.
– Я не поверила совсем, – вставила мать. – Все думала: не мог он такое написать…
– Ладно, ладно, – продолжал Нил Васильевич. – Вот давай-ка лучше читать. Смотри: «Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария…» Начнем с этого. Звал он тебя когда-нибудь так – Марией? Писал с фронта – «дорогая жена»?
– Нет, – ответила мать. – Он Машуткой звал. И с фронта писал «дорогая моя Машутка»…
– Вот и я помню, что никогда не звал! – подтвердил Нил Васильевич. – Бывало, задержимся с ним где – на стрельбище или на комсомольском собрании, – он твердит: «Пойду домой скорей. А то там Машутка волнуется…» Это ведь я тогда непутевый, холостой был… А дальше слушай: «Представляю, как удивишься ты» и так далее. Да вот: «…получила в свое время официальное уведомление о моей смерти». Что это? Разве это Ивана слова? Это бюрократ какой-то из казенного департамента мог бы так написать: «официальное уведомление»! Ни один русский человек так бы не сказал. А как говорили? «Похоронную получила». Ведь так?
– И сейчас так говорят, – подтвердила мать.
– Верно, и сейчас, – продолжал Нил Васильевич. – Слово-то это – «похоронная» – все знали: и старые, и малые. Теперь дальше пойдем. Смотри-ка, что здесь: «От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной». И дальше: «Ведь ты – простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике…» Это бывший-то комсомолец своей жене, бывшей комсомолке, пишет! Чепуха какая! Слова-то все не наши: «От людей, бывавших в России…», «будто бы даже стала партийной»!
Тимка не очень понимал Нила Васильевича, но чувствовал: Нил Васильевич сердится и в письмо не верит.
«Значит, не папка написал его, – думал Тимка. – А кто же тогда? Что не папка – точно. Не мог он так писать. А кто же все-таки? И почему от папкиного имени? И в деревне удивляются…»
– И ведь про Петю ни слова не пишет, – вставила Мария Матвеевна. – Сын ведь…
Нил Васильевич будто и не расслышал ее.
– Дальше пойдем, – сказал он. – Вот здесь: «Ну, а ты чего добилась со своей партийностью?» Что скажешь, Ивана это слова? Человек комсомольцем был, и притом – передовым комсомольцем. Жена у него – передовая комсомолка. Помнишь, как на собраниях выступали? Как агитаторами были? Как материалы Восемнадцатого съезда изучали? Что это – не партийность была?.. А дальше: «Я живу очень хорошо. Зарплата, как говорят у вас в России…» «У вас в России»! Да так эмигрант с сорокалетним стажем не скажет: «У вас в России»! Пусть они Россию давно не видел, и на коммунистов зол, и все же Россия для него – Россия. Сколько их таких в Россию после войны вернулось. Хоть умереть на своей земле и то за благо сочли. А здесь фальшиво насквозь! Белые нитки так и выпирают!..
Тимка слушал эти слова, и ему почему-то было так стыдно, будто он сам совершил непростительную глупость.
«А Махотин? Послушал бы он, – думал Тимка. – А я еще на кладбище ходил. Вот дурак!»
– И вот теперь самое главное, – говорил Нил Васильевич. – «За сим остаюсь к тебе с большим приветом…» Очень хорошо! И по имени-отчеству даже, чтоб ты, жена его, значит, не забыла! Да? Это знаешь как называется – камуфляж! Вроде бы подделка под русскую манеру. Но камуфляж – это всегда камуфляж, не более! Подделка! И опять же грубая, потому что смысл письма раскрывается ниже, вот здесь. «Передавай поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо». Вот именно: «Прочти мое письмо». Авось дураки поверят, что на их Западе жизнь сладкая, малиновая, дома и машины грошовые, а нам вроде и есть нечего, кроме этой самой «большевистской пропаганды»… Хитрый, надо сказать, замысел! Допустим, и не пойдешь ты, Матвеевна, с этим письмом по деревне, не станешь его читать, как в нем сказано, всем «мужикам и бабам». Тогда вторая задача у письма есть: тебя скомпрометировать. Вот, мол, человек партийный, на виду, передовой, а муж-то у нее – противник коммунизма. Глядишь, и перестанут этого человека уважать, испугаются. Хитро?
– Хитро, – согласилась мать. – Только вот я чего понять не могу: на кой же лях я, русская баба, им сдалась, чтоб на мне политику ихнюю строить?
– А на ком же, как не на тебе, русской бабе, земля наша стоит! И не на таких ли, как ты? Ведь это иным не только хлеба недодали, а колбасы, так они уже на рожон лезут, отменяй им существующую власть. Так-то, Матвеевна! И подожди, еще одно, – сказал Нил Васильевич. – Это, так сказать, уже из области криминалистики. Что здесь в конце письма этого написано, задумывалась: «незнакомый почерк», «правую руку повредил», «пишу левой»? Ложь! Письмо как раз правой рукой написано. Взгляни, Матвеевна, на наклон букв. Видишь? Наклон вправо. А левши, как известно, испокон веков пишут с наклоном влево. Вот и выходит, что это – просто оправдание чужой руки.
– Ведь и верно, – согласилась Мария Матвеевна. – И как ты, Нил Василич, все ловко объяснил?.. А я, дура…
– Как не совестно тебе, Матвеевна! А уж если хочешь знать, выскажу: вечно мы такие, русские, дураки. Себя кормим, полмира кормим, а все прикидываемся дурачками-чудачками: мол, политика не для нашего ума-разума и высокие материи тоже… А высокие-то материи трудом человека создаются. Иные нашими плодами пользуются и все русских долбают. Мол, и такие они, и сякие. А посмотри!..
– Что верно, то верно, – будто обрадовалась мать. – У меня вон Тимок включит там эти всякие порой Би-Би-Си и «Свободы», так ум за разум заходит, что они о нас говорят…
– И этот разговор, Матвеевна, прямое отношение к тебе имеет, – сказал Нил Васильевич. – Вот письмо это. Объяснить-то я объяснил тебе, как, конечно, мог, да ведь ты сама не разобрала. Как могла не разобрать, как поверить могла, что в письме этом сказано? Пусть хоть на минуту, а поверила? Ты – человек уважаемый, в газетах о тебе пишут, люди на тебя равняются, в Кремле на пленуме о тебе говорили: «Пример, мол, брать надо с Марии Февралевой…» Вот она, будь неладна, русская душа!..
– И верно, опростоволосилась я, Нил Василич, – призналась мать. – Самой теперь совестно… Одного никак понять не могу, уж не обессудь. Кто же это письмо мог сочинить? Как он знает про Ваню, про все?..
– Так это проще простого, – сказал Нил Васильевич. – Я неделю назад точь-в-точь такое письмо в обкоме читал. Наш работник КГБ привез. В Старицкий район было прислано, бригадиру их лучшему, у которой муж в Венгрии погиб. Тоже из Западной Германии, только не из Франкфурта…
– Откуда же они про меня-то узнали?
– А вспомни-ка, Матвеевна, сколько за эти годы делегаций всяких и туристов у нас побывало. Что ты думаешь, среди них не встречаются люди с нечистой совестью? И не сердись на меня, Матвеевна, но прямо скажу, честно. Не письмо меня это огорчило, а то, что ты в Иване усомниться могла. Жили вместе, одной верой исповедованы были, сил не жалели во имя этой нашей веры. Значит, коли уж так, до конца верить в человека надо. И после его конца!
«Верно как говорит, – думал Тимка. – Верить надо… И Николай Иванович верил».
– Вспомни-ка, Матвеевна, как со мною было, – сказал Нил Васильевич матери. – Ведь когда сняли меня, худо мне было, правда? А потому прежде всего худо, что подумал я: «Неужто верить мне перестали?» Да зря подумал. Люди верили. И добились правды! А хорош бы я сегодня был, если бы усомнились во мне…
– Мы тебе всегда верили, – подтвердила мать.
– Мне что! Не только мне надо верить! Всем верить. Живым – верить, а мертвых – помнить. За нас с тобой они голову сложили, самое дорогое отдали. А мы, чего греха таить, не всегда хорошо помним их. Вон у нас по району сколько забытых могил разбросано. А кто в том виноват? Не мы разве с тобой?.. Ну, а тебе… Признаюсь, черкнул я уже письмо в Чехословакию. Попросил, чтоб могилу Ивана нашли… Надо это и тебе, и ему, и всем нам надо!..
1819…А если говорить проще, то человек это такой, что его не только в братскую страну, а и в любую Америку послать можно… Не подведет…
Из характеристики на Марию Матвеевну Февралеву, выданной для поездки за границу.
Кажется, еще недавно люди ожидали хорошей зимы да обильного снега, а вот уж и зима позади, и весна идет навстречу скорому лету. Запоздалые январские и февральские снега сделали свое дело: укрыли землю от таких же запоздалых морозов и спасли озимые. Теперь зимы нет и в помине, а в полях вокруг Ельниц и других совхозных деревень поднимаются и озимые и яровые. И не весна, и даже не лето, а скорей уже урожайная осень царит в парниках и теплицах Марии Матвеевны. Там, что ни неделя, снимают щедрый урожай.
В праздничные майские дни зазеленели деревья в садах и рощицах, пробилась свежая поросль на лугах и полянах.
Вернулись в родные места заморские путешественники – грачи и скворцы. Навидались вдоволь разных земель и стран, полетали по просторам чужих небес и опять осели на земле своих предков, чтобы плодить новые пернатые семейства.
Держались они шумно, возбужденно и вместе с тем деловито и просто, без всякого хвастовства и зазнайства, принесенного из дальних странствий.
Даже воробьи, которых никак не обвинишь в непостоянстве к насиженным местам, шумели, радовались, кувыркались в лужах, в пыли, в майском воздухе, хотя и не видали никаких заграниц и наверняка никогда не мечтали о них.
Тимка, как любой ельницкий воробей, не мечтал раньше ни о каких заграницах и, больше того, имел о них самое отдаленное представление. Да и какие заграницы, когда ты не выезжал дальше своего областного центра и не был даже в Москве, где, как известно, побывать каждому хочется!
И вот:
– Собирайся-ка, Тимок, в дорогу, и знаешь какую дальнюю – в Чехословакию!
Тимка тысячи раз слышал о ней – о Чехословакии. И тысячи раз думал о ней. И все же он знал, что Чехословакия – это заграница. Может ли придуматься такое? Может!
Тимка знал, что такое случится. Догадывался потому, что мечтал. Знал, потому что мечтал. И Нил Васильевич им с мамкой говорил: «Езжайте – и все тут!» И еще добавлял: «Что ты, Матвеевна, смущаешься: к мужу на могилу едешь…»
Так чего там! Теперь действительно кажется, что всю жизнь только и грезил этой поездкой, ждал ее многие годы и месяцы, и теперь боишься думать, как бы она не сорвалась.
– На самом деле? Не понарошку?
– Не понарошку! Я уже с Петей созвонилась. Его командир части отпустил. Будет нас ждать в Москве, чтобы поспешить самолетом…
– Значит, и в Москве мы будем?
– И в Москве, Тимок! И в Москве!
– Вот это да!..
В эти майские дни последние уроки прошли так, будто они только и посвящались предстоящей их поездке. Даже перевод в пятый класс остался будто незамеченным. Зато в классе воцарился прочный радужный мир и завидное взаимопонимание, позволившее Тимке не только в меру поиздеваться над Лешкой Махотиным, а и принимать его – вместе с другими, конечно! – полезные советы и наставления:
– Адреса не забудь списать тамошних пионеров!
– Обязательно!
– И про нас-то, про нас расскажи им!
– Обязательно!
– Смотри записывай все, чтоб рассказать потом!
– Обязательно!
– Значки возьми с собой, марки и галстуки. Говорят, в Москве хорошие есть! Вроде подарков им от нас!
– Обязательно!
Советы давали все: одноклассники и старшеклассники, учителя и вожатые, сторожиха тетя Пелагея и ее дочь Настя, рабочие совхоза и деревенские старушки, продавщицы магазина и киномеханик клуба.
И на все следовал твердый Тимкин ответ:
– Обязательно!
И только раз Тимка смутился и не знал, что ответить.
Пришла старая учительница Валерия Анатольевна, пришла прямо домой, когда мамки не было, и сказала:
– Может быть, там, милый, дочку мою найдешь? Я уж и маме твоей говорила, и вот сейчас к тебе пришла – особо попросить. Вся жизнь моя в ней, сам понимаешь…
И она заплакала, и Тимка поразился, растерялся: учительница перед ним плачет.
– А еще советую тебе взять горсть нашей землицы да маленькую березку с корнями, – подсказал Тимке Архимед – Николай Иванович. – Правда, говорят, нельзя через границу землю везти и растения, да только, думаю, в Чехословакию можно: земля-то русская…
Это был дельный совет: привезти на могилу первого папки горсть родной земли и посадить там молодую березку.
Наконец все было готово и собрано. Приобретены пионерские значки в несчетном количестве и пять красных галстуков. Три пакета советских марок для обмена и толстая тетрадь в линейку для дневника. В специально сшитый Марией Матвеевной мешочек была насыпана земля из палисадника, а в пустой бутылке из-под кефира в воде зеленела липкими листочками молодая березка. Поправившийся Нил Васильевич примчался в Ельницы, очень огорчился, что они уезжают сегодня, наговорил массу добрых советов и умчался.
– Не сердитесь, – сказал. – В области пленум обкома…
Директор совхоза категорически наказал ехать в город на своей «Волге»…
И вот она уже стоит напротив Тимкиного дома, окруженная толпой, – здесь чуть ли не все жители Ельниц.
Уложены вещи, усажены пассажиры, и опять шофер в модной кепке тщетно пытается захлопнуть дверцы машины.
– Их тише надо, – советует Тимка.
– И верно, – соглашается шофер, когда дверцы наконец закрываются. – Сегодня как раз тихо! Угадал! Что, двинулись?
– Двинулись! С богом!
– Счастливой дороги! От нас не забудьте поклониться ихним людям! Народу ихнему поклон передайте!
И только Валерия Анатольевна молча стоит в стороне. Тихая, старая учительница. И вдруг бросается вперед к машине:
– Не забудьте моей просьбы, любезные! Не забудьте!..
Мария Матвеевна молча кивает головой.
– Обязательно! – обещает Тимка.
Летят под колесами «Волги» первые километры пути… Летят километры под колесами поезда. Далеко позади остались и Ельницы, и Москва, а впереди купается в утреннем солнце весны зеленая и не стареющая в своей древней красоте Прага.
Чуть покачиваясь из стороны в сторону, звеня и громыхая на поворотах, бойко катится по пражским улицам уютный трамвай. Он спешит, он торопится на окраину города, будто чувствуя и понимая человеческое нетерпение. И верно, он сделал все, что нужно, – прибежал на конечную остановку, кажется, раньше, чем мог.
Отсюда рукой подать до Небушиц, и, пожалуйста, не надо никаких машин и автобусов. Только пешком – по узким тропкам мимо цветущих акаций и веселых речек, а потом лесом, где, словно в заповеднике, собрались и дуб, и граб, и клен, и ясень, и сосна, и бук, и липа – всего четыре километра пути.
И вот уже перед глазами краснеют черепичными крышами в зелени садов домики Небушиц – сестры далеких Ельниц.
Песчаная дорожка ведет к памятнику. На нем высечены восемь русских фамилий и русских имен.
Фамилии эти сродни именам русских сел, городов, деревьев, цветов, красок, месяцев… Новоселов, Тулякова, Москвин, Березов, Васильев, Краснова, Желтов, Февралев.
Имена их просты, как имена их отцов и дедов, – Владимир, Александра, Николай, Павел, Василий, Клавдия, Сергей, Иван. Они были очень молоды в день смерти. И негасимый огонь славы, что горит над их могилой, хранит их молодость и по нынешний день.
У подножия памятника алеют чешские цветы, и в горстке русской земли растет молодая березка.
Рядом с теми, кто приехал сюда за тысячи верст, стоят те, кто здесь родился, вырос, постарел. И это они, юные, молодые, старые, это они, вечно благодарные, нанесли на памятник слова: «Мы ждали вас. Мы верили, что вы придете. Мы будем всегда вас помнить».
