Текст книги "Повторение пройденного"
Автор книги: Сергей Баруздин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Угощайся!
И мы угощались. Я хлебал пустой кипяток, в лучшем случае дожевывал с ним оставшийся от своей дневной пайки хлеб. Шкипер смачно поглощал хлеб с салом, а потом с вареньем.
– На ночь-то много вредно, – замечал он при этом.
И верно, более основательно Сидор Кузьмич при мне не ел. Обед он готовил и съедал днем, когда мы работали.
За три вечера я уже привык ко всему, спокойно выносил вечернюю пытку и даже не сердился на Сидора Кузьмича. Тем более что по-своему он был прав: свое он ест сам, и я довольствуюсь своим. Хватит того, что он дает мне кипяток и ночлег. Огорчало другое.
Я пытался уговорить шкипера обменять сало и крупу на мои почти новые кожаные полуботинки и отцовский полушерстяной шарф. Шкипер не соглашался.
– А у меня нет ничего. Чего у меня есть? Только что себе.
Что было у шкипера, я видел: и сало было, и крупа нескольких сортов, и ящик с горохом килограммов на восемь – десять под койкой.
– Так я вам вещи даю, хорошие, – пытался убедить я Сидора Кузьмича. А прошу совсем немного. Ну сала кусочек да кило крупы или вон гороха. За ботинки или за шарф – за что хотите.
Вещи я захватил специально, пообещав матери, что обязательно выменяю на них продуктов. Ведь все же я буду работать в порту, а тут должны найтись желающие.
Но шкипер жался.
Сегодня был последний вечер моей корабельной жизни. Еще ночь, завтра с утра часа на три работы – и можно домой.
– Ну так как, Сидор Кузьмич? – опять спросил я, когда мы напились чаю, а хозяин еще и поел.
Шкипер вроде подобрел:
– Ну покажи-ка, что там у тебя?
И полуботинки и шарф он видел и вчера и позавчера, но сейчас я опять протянул их Сидору Кузьмичу:
– Смотрите, ведь правда хорошие.
Сидор Кузьмич пощупал шарф и даже посмотрел его на свет коптилки, взвесил на руке один ботинок, словно его интересовало не столько качество, сколько вес, и когда я был уже окончательно убежден, что дело выйдет, вдруг изрек:
– Нет, не пойдет. Продуктов не дам. Деньгами хочешь?
Планы мои рушились. Видно, придется завтра по пути домой заехать на Центральный рынок и купить что-нибудь на вырученные деньги.
– А сколько вы дадите?
– Полторы сотняги, – прикидывал шкипер. – Да уж так и быть – две.
Не соглашаться? Я представил себе, как вернусь домой в нашу комнату, где уже давно стоит железная печурка с отводной трубой в окно, растоплю ее и, пока мать на работе, приготовлю что-нибудь вкусное: например, наварю каши из пшеницы, если удастся раздобыть пшеницу на рынке, или картошки, а лучше – кормовой свеклы, ведь она в два раза дешевле картошки, и, значит, ее можно наменять или купить, если я просто продам полуботинки и шарф, в два раза больше.
Я стал прикидывать: килограмм картошки стоит сейчас на рынке сто рублей – сто двадцать, а килограмм свеклы – пятьдесят. Значит...
– Чего молчишь? – переспросил Сидор Кузьмич. – А то ведь как хочешь!
– Я согласен...
– Ну и ладно. Давай спать. А завтра...
Наутро чуть свет я ушел на разгрузку. Сидор Кузьмич еще спал. "Пусть спит, забегу потом", – решил я.
С баржами мы покончили только к двенадцати часам. Я не пошел в столовку, а вернулся на "Альбион" и спустился в шкиперскую каюту.
– Сидор Кузьмич, мы все разгрузили. Вот я и пришел, чтоб...
– Ну?
– Так деньги... Деньги вы мне должны...
– Не разыгрывай! – ухмыльнулся шкипер. – Деньги я тебе, как договорились вчера, так и отдал.
– Как – отдали?
– Ты что ж это, второй раз хочешь с меня содрать, шкура! – закричал Сидор Кузьмич. – Так я в таком случае милицейского покличу сейчас. Эвон чего захотел!
...Я шел пешком в сторону Москвы. Ветер, резкий, порывистый ветер, нес по плохо очищенному асфальту снег. Я шел вдоль сугробов, по обочине шоссе, подставляя лицо ветру и снегу, и ни о чем не думал. Уже позади осталось село Никольское, и мост окружной железной дороги, и завод Войкова, и троллейбусный парк, и развилка, и метро "Сокол". Сколько я шел – час, два, три? Десять, пятнадцать километров?
Москва лежала в сугробах. Снег на крышах, на мостовых, на тротуарах. Его почти не убирали теперь, его лишь приминали шины колес и гусеницы танков, ноги немногих москвичей да сапоги солдат, уходивших на фронт. Дела на фронте шли хорошо. Немцев здорово саданули под Москвой. Все Подмосковье было усеяно разбитой вражеской техникой, трупами немцев.
По Ленинградскому шоссе и дальше по улице Горького шли войска. Они пробирались по узким проездам мимо ежей и надолб, баррикад и зенитных установок. Город лежал в холодном зимнем тумане – огромный, словно замерший. И смотрел прикрытыми глазами зашторенных и просто забитых фанерой окон. И мигал еле заметными синими щелями автомобильных фар. И дышал паром редких прохожих, которые двигались по улицам как тени мрачные, сутулые, почти не похожие на людей.
Домой я пришел, когда уже почти стемнело. Не раздеваясь, сел около холодной печки.
Вернулась со службы мать, сама растопила печь и принялась что-то готовить на скорую руку.
– Уж не заболел ли ты?
Может, я и в самом деле заболел?
– Нет, – сказал я. – Просто немного устал.
Про продукты и вещи она не спросила. И то хорошо.
Несколько ночей подряд я кричал во сне.
– Что случилось? – недоумевала мать. – Может, тебя какие-нибудь бандиты, воры напугали? Кричишь почему-то о жуликах, вскакиваешь, мечешься и, прости меня, – она покраснела, – непристойно ругаешься...
ГОД 1942-й
Во Владимирские казармы, которые находились где-то между Колхозной площадью и Каланчовкой, мы попали глубокой ноябрьской ночью и сразу же растворились в разношерстной и разновозрастной компании штатских призывников, чем-то очень напоминавшей мне героев картины "Путевка в жизнь". Я видел эту картину до войны, в кинотеатре Повторного фильма.
Тем более удивительно, что уже наутро какие-то мудрые люди в форме отобрали из этой черно-серой массы команду в сто пятьдесят стриженых юных голов, да еще, как выяснилось, с "высшим" – семи-девятиклассным образованием, вывели ее во двор и сказали:
– Ста-но-вись!
Мы не были еще обмундированы. В кармане моей штатской телогрейки, купленной накануне призыва по промтоварной рабочей карточке, лежало письмо, которое мне надо было бросить в почтовый ящик. Угольничек с адресом полевой почты я написал только что – ночью, в этих казармах, на нарах, и для меня все это имело величайший смысл. Письмо состояло из нескольких фраз: "Я теперь тоже в армии. Скоро сообщу тебе номер своей полевой почты... Домой больше писать не надо".
Когда прозвучала первая команда, я сунул руку в карман. Как здорово, что я написал это письмо! Все правильно!
Словно в подтверждение моих мыслей, лихой лейтенант выкрикнул подряд еще две команды:
– Под-рав-няйсь! По од-но-му рас-счи-тайсь!
Мы с таким усердием выполняли эти команды, что лейтенант как-то сразу скис и произнес уже менее официально:
– А теперь, ребята, постройтесь-ка справа по четверо, в затылок. Вот так, так, хорошо, – добавлял он по ходу нашего сложного построения. Только в затылочек надо, в затылочек, а не в лицо...
Не сразу, но наконец все уразумели, что к чему.
– Н-н-ап-р-ра-в-во! Ша-гом арш! – бодро выкрикнул он.
Колонна дружно побрела к воротам, а затем по переулкам.
На улице довольно холодно. Ботинки наши вразнобой скрипели по заснеженному асфальту, спотыкаясь о бугры и колдобины. Все уже привыкли к тому, что сейчас не до уборки улиц. Прошлой военной зимой снега в Москве было куда больше, чем теперь.
Шагая вместе со всеми, я смотрел по сторонам в поисках почтового ящика. Смотрел и отмечал в уме: вот справа ящик, вот дальше, слева, еще один, потом еще слева и опять справа. Но выйти из строя было нельзя. Я утешал себя мыслью, что опущу письмо чуть позже. Ведь не может же быть, чтобы мы не остановились.
– Вот хочу спросить вас, – прозвучал рядом со мной удивительно вежливый голос.
Я невольно посмотрел на соседа слева. На общем фоне нашего пестрого построения он выглядел довольно забавно: приличная шуба, меховая шапка, тупоносые коричневые штиблеты. И лицо очкастое, нежное, почти детское, с наивным, несколько растерянным выражением.
– Хочу спросить, где я вас мог видеть? Что-то очень знакомое. Вы не занимались случайно в Доме пионеров?
Я-то не занимался! Ну конечно, занимался, и не один год. Со дня открытия! Только когда это было – до войны. Вот уже сколько времени я не ходил в Дом пионеров. Товарищей некоторых встречал, а в Доме не был.
– А знаете, я позавчера еще был. Знал, что в армию, ну, не выдержал пошел, – сказал мой сосед несколько виноватым тоном. – Я тоже с открытия занимаюсь там, с тридцать шестого года. Только в студии художественного слова. Вы, конечно, знаете, что там есть такая студия? Тоже на третьем этаже...
Я слушал своего соседа, и от его слов веяло чем-то бесконечно далеким, детским.
Курский вокзал. Он такой же, как все, – людный, бестолковый, гудящий, как растревоженный улей. Но сейчас он еще и другой, как и все вокзалы. Здесь люди ждут и прощаются – возможно, навсегда. Да, не все, кто уезжает, возвращаются. И многим из тех, кто возвращается, неизвестно, что ждет их завтра.
– По ва-го-нам! – подгоняла команда.
Мы уже в теплушках. И нас никто не провожал. Хорошо!
Нас было сто пятьдесят. Сто пятьдесят московских мальчишек, которые уже давным-давно жаждали подвигов и рвались в бой, чтобы сокрушить ненавистного врага. Того самого, которого мы ненавидели с детства. Мы готовы были к этому с первых книжек о революции, о гражданской войне и о Павлике Морозове. Мы готовы были к этому с заметок "Пионерской правды" о событиях в Абиссинии и Испании. Мы созрели для этого в дни боев на озере Хасан и Халхин-Голе... А потом настал год сорок первый. Сколько же можно ждать!..
Нас привезли в маленький подмосковный городок, вернее – на окраину его, привели в обычное школьное здание, помыли в бане, проверили, нет ли у нас вшей, потом обмундировали и объявили:
– Теперь вы курсанты школы АИР. Школы артиллерийской инструментальной разведки. Будете учиться.
– А сколько учиться? – робко произнес кто-то из нас, и я вдруг увидел, что это был тот самый очкастый мальчишка из студии художественного слова, с которым я говорил по дороге. Задав вопрос, он деловито протирал очки о подол гимнастерки.
– Сколько потребуется! – сказали нам.
Мы не знали, что такое школа АИР. Не знали, что такое артиллерийская инструментальная разведка. Мы, прошедшие, как нам казалось, сто наук и тысячу надоевших школьных дней, оказалось, и не ведали самых простых, примитивных истин. Например, той, что пушка может точно поражать цель лишь с позиции, которая имеет точные координаты. Не говоря уже о том, что, прежде чем эти цели должны быть поражены, их надо засечь... И что для определения координат артиллерийских позиций, для засечки вражеских целей есть целая наука, целая служба, которой мы ныне предаемся как будущие деятели артиллерийской инструментальной разведки, то бишь мозговых сосудов бога войны!..
В этот день я бросил в почтовый ящик письмо, так и не опущенное в Москве. И хорошо, что бросил. На следующий день я уже не сделал бы этого и, наверно, переписал бы письмо. На следующий день нам сообщили наш точный почтовый адрес. Адрес был ужасный – предательски гражданский: Ногинск, Московской области, почтовый ящик...
Рядом со школой стоял лес. Настоящий, сосновый. Тихо, как провода, гудели высокие деревья. Белки, перелетая с ветки на ветку, стряхивали на землю снег. Толстые снегири – красивые, румяные, словно от мороза, прыгали по насту, лениво отдыхая после каждого прыжка. И осматривались по сторонам, и чистили перышки, и неохотно взлетали в воздух, завидев нас.
Мы ходили в этот лес ежедневно. За спинами карабины, теодолиты, стереотрубы, буссоли, противогазы. На ремне полные подсумки. На ногах лыжи.
В общем, не прогулка, хотя в лесу и хорошо.
Нас было сто пятьдесят курсантов в одинаковой военной форме. Сто пятьдесят гимнастерок, штанов и шинелей. Сто пятьдесят серых зимних шапок-ушанок из искусственного меха. Триста ботинок, обмоток и рукавиц. У нас было пять учебных классов, десять спален, сто пятьдесят коек. И сто пятьдесят характеров.
– Что за народ! – удивлялся начальник школы капитан Катонин, бывший некогда преподавателем консерватории. – Все творческие индивидуальности!
И в самом деле мы были индивидуальностями. Одни из нас любили почитать на сон грядущий, и утром, в шесть часов, их с трудом поднимали с коек. Другие дремали на занятиях, потому что, видите ли, всегда поступали так прежде на скучных уроках. Третьи... Впрочем, были среди нас всякие: и книжники, и лунатики, и маменькины сынки, и чистюли, и крикуны, и скромники, и вегетарианцы, и чудаки, и любители "справедливости", а в общем – хорошие парни!
Первый удар по индивидуальностям был нанесен Уставом внутренней службы, который мы познавали изо дня в день теоретически и практически. По крайней мере, гауптвахта наша, или, говоря проще – "губа", не пустовала, а наряды вне очереди сыпались как из рога изобилия.
Второй удар, и не менее существенный, – солдатской кухней, которая начисто стирала все вкусы, будила аппетиты и ежедневно манила нас счастливой возможностью отправиться в наряд именно к суповым котлам и в столовую вместо дежурства у поста No 1, поста No 2 и поста No 3.
Наконец, третий удар последовал не сразу и со стороны, откуда его меньше всего ждали, – со стороны здравого смысла. Оказалось, что здравым смыслом, в общем-то, обладают почти все индивидуальности. Со временем индивидуальности стали понимать, что иметь замечания хуже, чем их не иметь, а не получать наряды вне очереди лучше, чем их получать, что спорить с командиром глупо и что лучше сидеть на скучных занятиях в классе или прокладывать теодолитный ход в местных лесах, чем загорать на "губе"...
Поняли, может быть, и более важное. Если ты действительно хочешь на фронт, то наберись терпения, не хнычь, а неси-ка спокойно солдатскую ношу и жди. Что же касается солдатской ноши, то она состояла у нас из карабина, саперной лопатки, противогаза, теодолита, буссоли или стереотрубы последние кому что положено.
Нас не называли мушкетерами, и все же нас было трое. В списках наши фамилии стояли не по соседству. Но мы рядом шагали в строю, рядом сидели на занятиях и даже спали рядом – ноги в ноги. Поэтому после отбоя и после того, как дежурный по школе вместе со старшиной навещал нашу спальню, осторожно прикрывая за собой дверь, мы перекладывали подушки наоборот голова в голову – и болтали. Впрочем, "болтали" – это мое слово. Володя говорил – "трепались". Саша более мягко – "беседовали".
Саша был тих и стеснителен, под стать своему внешнему виду. Володя, наоборот, крепкий, ладный, розовощекий, – неуемно весел и уверен в себе.
– Давайте, давайте, ребятки! Не пропадем! – восклицал он и хлопал нас по плечу.
"Ребятками" он величал всех, даже командиров, но их, конечно, за глаза.
– Чего-то сегодня наши ребятки зашевелились, – говорил он, когда командиры направлялись в кабинет начальника школы или на какое-нибудь совещание в город. – Что-то накумекают. Лафа им! Другие на фронте, а эти окопались в тепле. Командуют!
– Значит, ты сам? И моложе нас на целый год? – говорил Саша, когда я рассказывал, как упрашивал военкома послать меня, ну не в армию, а хотя бы в какую-нибудь военную школу, и ссылался на то, что уже был (был!) на фронте в сорок первом. – Второй раз и сам! А я вот все думаю: мог бы я так?
– А чего там мог – не мог, – говорил Володя. – И правильно сделал. Лучше, чем в гражданке с пустым брюхом сидеть. И тепло, и сытно, и почет-уважение.
Теперь я знал о Саше и Володе все. Не только то, что Саша занимался в студии художественного слова Дома пионеров, а Володя увлекался спортом и даже брал призы на легкоатлетических соревнованиях школьников. Знал, что отец у Саши авиационный инженер, а мать умерла несколько лет назад, и что недавно отец вновь женился, и у Саши теперь хорошая мачеха, и скоро будет братишка или сестренка. А у Володи нет братьев и сестер, мать у него не работает, отец – хозяйственник. В общем, я знал много и мало, поскольку биографии наши были небогаты: папа такой-то, мама такая-то, вот и все.
– Я все хочу спросить тебя... – обычно так начинал Саша разговор со мной или с Володей, и не только с нами. Это было его любимое словосочетание.
Он спрашивал нас, знаем ли мы Востокова, и Полонского, и Веневитинова, и Давыдова, и Гнедича, и шептал нам их стихи. У Саши была отличная память. А у меня скребли кошки на душе. Знать-то я знал, сколько раз читал с Николаем Степановичем, а вот сейчас и строчки вспомнить не мог.
Володя признавался чистосердечно:
– Первый раз слышу! И потом, ребятки, ближе к жизни! Что там сегодня на обед? Вот деловой вопрос. А Гнедич что! Он дворянин? Отсюда – был сыт! Эксплуататорский класс, известно.
Как-то вечером Саша нам прочитал:
– "...Ваши глаза сверкают, как очки моего противогаза, и освещают, как ракета во время ночного боя. Ваш нежный голосок можно сравнить с голосом дневального, который произносит приятно звучащие команды: "На обед" и "Отбой". Я надеюсь, что любовь моя полетит по азимуту со скоростью пули образца 1930 года..."
– Что это?
– Это солдатский фольклор, – пояснил Саша. – Письмо пехотинца называется. Забавно, правда? Я даже списал его... И знаете, что стыдно: с ошибками списал. Только потом понял...
– Ошибки чушь! Вот такая литература мне по душе! – воскликнул Володя. – Дай-ка списать!
Мы все, между прочим, писали с ошибками. Мы, окончившие семь и даже девять классов. Если бы наши учителя видели наши сочинения – конспекты, заметки в стенгазету, письма! Но, к счастью, нынешние наши учителя не проверяли нас на грамотность. Лишь однажды лейтенант Буньков, прочитав мой пространный рапорт-объяснение, сказал:
– В наше время писали пограмотнее...
Он был старше меня на три года.
Однажды мы с Сашей и Володей несли патрульную службу. Это считалось счастьем, ибо курсанты нашей школы редко посылались в комендантский наряд. Патрульная служба была привилегией зенитчиков и недавно прибывших на переформировку десантников. Говорили, что их порядком потрепали на фронте, и к ним в городе относились с предельным уважением, как и должно относиться к людям, которые хватили не один фунт лиха и остались в живых.
Мы приветствовали командиров и молча пропускали редко встречавшихся солдат. Я, чтобы блеснуть перед ребятами, а особенно перед Сашей литературной эрудицией, вспоминал, как читал нам Гайдар наизусть "Судьбу барабанщика", как Фраерман рассказывал историю написания "Дикой собаки Динго...". И как Ираклий Андроников, которого мне поручили привезти в Дом пионеров на такси, пародирует разных людей.
– А я Гайдара только мельком видел, – сказал Саша. – Наверное, он тогда к вам шел. А у нас писатели не бывают почему-то.
Саша говорил и про Дом пионеров, и про все, что было до войны, в настоящем времени.
– Ну, а кого же я видел из знаменитостей? – воскликнул Володя. Пожалуй, одного Циолковского. Да, да. Константина Эдуардовича! В газете на портрете. Видите, и я могу стихами. Не хуже вашего Ганевича.
– Не Ганевича, а Гнедича. Как тебе не стыдно, – возмутился Саша.
– Ганевича, Гнедича – не все ли равно, ребятки! – согласился Володя. – А вон девочка, смотрите – это вещь!
Мы шли мимо кинотеатра. Как раз окончился последний сеанс, и толпа зрителей вывалила из ворот.
И вдруг...
– Подождите, – шепнул я ребятам и, придерживая ремень карабина, бросился в толпу. Не помню, как я догнал ее и схватил за рукав шинели:
– Наташа!
– Да, Наташа. А что? – Девушка с кубиками в голубых петлицах с любопытством посмотрела на меня и отстранила руку.
Только тут я понял, что это не она. И что вообще все это глупо: хватать солдату, да еще несущему патрульную службу, младшего лейтенанта за рукав, и почему? Потому что издали она оказалась похожей на ту, другую Наташу! Но ведь та Наташа не могла быть здесь. Она на фронте, и не в десантных частях.
Я покраснел:
– Простите, я думал...
Но было уже поздно. Девушка с голубыми петлицами оказалась не одна. Ее сопровождали еще четыре петлицы – капитан и старший лейтенант.
– Из какой части? – произнес капитан и добавил, почти выкрикнул: – А ну-ка встаньте как положено! Номер части?
Подоспел Саша, с трудом пролез к нам. Нас уже окружала плотная толпа любопытных.
– А еще солдат с повязкой. К девушке пристает, – проговорил кто-то.
– Он патрульный, может! – добавил женский голос. – Патруль хоть кого может задержать, если что не так...
Все комментировали события как могли.
Подогреваемые такими разговорами, капитан и старший лейтенант окончательно завелись.
– А ну-ка марш с нами! – произнес капитан.
– Пошли, пошли, – добавил старший лейтенант и положил мне на плечо свою огромную руку. – Распустились, молокососы. И откуда только таких понабрали!
– Может, не надо, Боря? – неуверенно спросила их попутчица. – Ведь вы...
– Наташенька, – перебил ее капитан, – не вмешивайся.
– Вы не имеете права! – выскочил вперед Саша. – Не имеете! Мы патруль...
– Ах и ты еще? – Старший лейтенант снизу вверх взглянул на длинного Сашу. – И ты с нами – марш! Защитник нашелся!..
Как мы ни противились, пришлось идти. А то еще хуже будет! Попробуй перед такими доказать свою невиновность! Единственно, на что мы решились, – просить, чтобы нас отвели в комендатуру. Туда, откуда мы вышли в наряд. Но это не помогло.
– А где же Володя? – спросил я по пути у Саши.
– Сам не могу понять. Был все время рядом. Испугался, удрал?..
Нас доставили в расположение авиационно-десантной бригады, отобрали красноармейские книжки, ремни, обмотки, шнурки от ботинок и проводили на "губу".
"Губа" у десантников, видимо, пустовала. Мы с Сашей оказались одни. Присели на топчаны, покрытые шинельным тряпьем, невесело посмотрели друг на друга. Саша протер запотевшие очки и сказал:
– Чепуха какая-то. А?
– Да, – согласился я, – глупо получилось...
– А ты знаешь, – вдруг неожиданно произнес Саша. – Я даже завидую им. И понимаю. Ну десантников этих. Ведь сколько перенесли люди, сколько испытали, и вдруг этот город, и какие-то мирные жители, ходящие в кино, и мы... Патруль! Смешно сказать. Правда, смешно?
Саша был философом, любил порассуждать, и в такие минуты я не решался ему перечить.
– Наверно... так...
Он опять снял очки, протер их и наконец, явно некстати, поинтересовался:
– Я все хочу спросить тебя... Ты, ну как это сказать... У тебя есть кто-нибудь?.. Кого ты любишь?
Я молча кивнул головой.
– И очень? Всерьез?
– Очень...
Кажется, я оказался настоящим трепачом. Я рассказывал о Наташе долго и горячо, и получалось так, что она влюблена в меня, страдает и мучается от моей мужской сдержанности в чувствах и вообще жить без меня не может. И пишет мне с фронта часто и нежно...
Саша никогда не спрашивал меня об этом прежде. И я не спрашивал его стеснялся.
Сейчас Саша сам сказал:
– Мне тоже нравилась одна девочка у нас в студии. Но, конечно, она не знала ничего. А потом я узнал, что она с Венькой Холодилиным целовалась. Вот как бывает...
Наутро часовой принес нам по котелку густого костлявого рыбного супа и по куску хлеба.
– Подкрепитесь, хлопчики, – сказал он дружелюбно. – Набедокурили?
Объясняться с часовым не хотелось, а есть хотелось. И мы принялись хлебать суп прямо из котелков. Ложек нам не дали: или забыли, или просто на "губе" у десантников ложками есть не полагалось. Потом появился вчерашний старший лейтенант и заговорил с нами неожиданно мягко, почти по-отечески:
– А что, дети! Оставайтесь! Ведь у нас же часть! А у вас что: трубки-окуляры? Вот переформируемся – опять в дело пойдем... А если о формальности беспокоитесь, так мы все оформим. Комендант города – наш! И с начальником школы договоримся...
Мы молча переглянулись. А может, и верно?
Старший лейтенант обрадовался, приняв наши размышления за согласие:
– Вот и добро. Дети вы умные, боевые! Сразу видно. Не пожалеете. А сегодня мы вас и потренируем с прыжками. С самолета прыгать доводилось когда-либо?
Мы опять переглянулись. Я за обоих ответил:
– Нет, с вышки в парке культуры...
– Это пара пустяков. Для начала ничего сложного, – утешил нас старший лейтенант. – Другое дело затяжные прыжки или там на точность приземления. А обычные – проще простого...
Тут старший лейтенант посмотрел на нас необычно нежно и сказал доверительно:
– А вчера, детишки... Не сердитесь. Дернули мы с капитаном, ну и, сами понимаете, завелись чуток... С кем не случается!
События в этот день развивались с молниеносной быстротой. Через час без всякой подготовки нас подняли с парашютами за спиной в воздух и после того, как дребезжащий, как старый трамвай, "Дуглас" сделал круг над аэродромом, открыли дверцу и сказали:
– Пошел!
Мы не успели ни испугаться, ни обрадоваться, как уже болтались на стропах под раскрытыми без нашей помощи куполами парашютов.
Приземлились, почувствовали, что живы. И опять – в воздух, теперь уже не одни, а с командой новичков-десантников. К нашему удивлению, кто-то из команды струсил, и его никак не могли вытолкнуть в открытую дверь самолета. Мы прыгнули без раздумий и благополучно оказались на земле, точнее – в снегу.
Нам даже понравилось.
А к обеду за нами приехал лейтенант Буньков.
– Вы, товарищи, не беспокойтесь. Они ответят за этот безобразный поступок. Протопопов вчера все нам рассказал. Уже установлено, что они были... того – не в себе... Тоже мне пивцы!
Потом, когда мы уже вернулись домой, в школу, Буньков повел нас к капитану Катонину. Мы стояли, как провинившиеся, перед начальником школы, пока Буньков докладывал, что и как...
– Надо ребятам доверять, – наконец сказал он Катонину, хотя тот и не возражал вроде. – Доверять и проверять, конечно. Но доверять обязательно!
Оказывается, нас не забыли – беспокоились, искали, подняли на ноги весь город. А мы-то!.. Нам было немного не по себе, хотя о нашей крамольной мысли – остаться у десантников – никто не догадывался...
– Ну и влопались вы, ребятки! – вдруг заговорил Володя после отбоя, когда мы с Сашей блаженно растянулись на своих – теперь казавшихся нам особенно уютными – постелях. – А я, понимаете ли, сразу, как увидел, – и в караулку. Так, мол, и так: надо доложить начальнику школы. Как отпустили, в школу махнул. И даже не к Бунькову, а прямо к Катонину. Это Бунькова он уже вызвал. В общем, загорать бы вам до святого пришествия, если бы не я...
Мы еще о чем-то поговорили, и тут Володя попросил:
– Ребятки, я вот все думаю: наверно, и мне пора в комсомол подавать. Как?
– Конечно. Пора, – согласился я.
– А рекомендации вы мне дадите? Я с Буньковым говорил: он – за.
– Я с удовольствием, – сказал я. – Конечно, дам.
Саша промолчал.
– А ты, Сашок? – спросил Володя.
– Я? Пожалуй, дам.
– Вот и добре, ребятки, – обрадовался Володя. – Спасибо за доверие! Ну, а уж я постараюсь...
"Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в решительное контрнаступление под Сталинградом..."
Радио и газеты радовали.
"С войной мы все свыклись... Я много работаю. И всё хорошо. Не беспокойся. Только вот дома по ночам очень пусто... Да, а живем мы теперь не в нашей квартире, а там, где жили Никифоровы. Помнишь Нонну? Они в эвакуации. Нас всех переселили в нижние этажи. Для безопасности... Очень радуют сводки с фронта... Скорей бы уже все кончалось... Почему ты не пишешь, как вас кормят? И что вы делаете в свободное время?.. Получаешь ли ты письма от своих приятелей по Дому пионеров? А та девочка, кажется Наташа, которая ушла на фронт, пишет тебе?.."
Она мне не писала. Даже на мое первое армейское письмо не ответила.
Из дома письма приходили через день, а то и ежедневно. И я писал матери. И – Наташе. Старался писать реже.
– Да брось ты в самом деле! – Володя знал, как я ждал писем, но не тех, что лежали для меня на круглом столике в Ленинской комнате. – Из-за бабы нервы трепать! Да еще фронтовой! Сам видишь, как они... До тебя ли?
И правда, я видел. Почему-то видел одно: та, другая Наташа, у кинотеатра в окружении капитана и старшего лейтенанта. И все они веселые, довольные. И значит, ей вот так же хорошо. И потому нет писем...
В воскресенье мы с Володей получили увольнительные в город.
– Сегодня ты со мной! – сказал Володя тоном, не терпящим возражений. – Пойдем в один дом...
– Ты знаешь... И Саша в наряде... – Мне не хотелось идти.
Мы все же пошли.
В тесном, скособоченном домике по соседству с текстильным комбинатом пахло картошкой, селедкой, луком, духами и еще чем-то непривычным.
– Я ж говорил: девочки – во! – шепнул Володя.
Володя балагурил. И как-то очень уж легко обращался с девушками.
Мы, кажется, впервые сытно наелись. Опорожнили три бутылки чего-то рвотного...
– Ты что так на меня смотришь? Некрасивая, да?
Она смотрела на меня – лицо круглое, в оспинках, глаза узкие и брови черно-нарисованные.
– А целоваться ты не умеешь, – грустно сказала она потом. – О другой думаешь?.. И я ведь тоже не о тебе... Только нет его... Убили...
Нет ничего лучше часов самоподготовки!
За окном метель. Как там холодно, мы знали. Ежедневно в шесть утра мы выбегали в одних рубашках из здания школы заниматься физзарядкой. Там страшно холодно и темно так же, как сейчас. А в классах у нас тепло. И оттого, что за окном воет метель, еще теплее. Мы сидели без гимнастерок блаженные, умиротворенные. Мы пришивали подворотнички.
Часы самоподготовки – вроде бы официальные часы, имеющие, согласно распорядку дня, конкретный смысл: они выделялись для повторения пройденного материала, для проверки – лишний раз – оружия, для приведения в порядок формы и так далее.
Но на самом деле это были часы как бы полуофициальные. Вместо Уставов внутренней и караульной службы можно было читать Конан Дойла, популярный шпионский роман "Первый удар" Шпанова или "Радугу" Василевской, вместо конспектирования – писать письма, а вместо обмена знаниями о материальной части буссоли – потихоньку беседовать на всякие темы.
И еще можно было думать о ней.
Фантазия – великая вещь! Я в мельчайших подробностях представлял себе ее любовь к себе, ее мысли, надежды, даже письма ее ко мне, которых не было...
Часы самоподготовки! Великие часы самофантазии, самоанализа, самоуничижения! Газеты и радио приносят радостные вести с фронта – это почти трагедия! И радость, конечно, и все же трагедия – нас там нет. А она – там. Приходят вести грустные, и опять же нас там нет, а она там... И чтобы отвлечься от назойливых мыслей, опять пришиваешь подворотничок или драишь, в какой раз, ствол карабина...
В один из таких тихих часов, накануне Нового года, по школе неожиданно прозвучала команда:
– Строиться!
Мы построились – по отделениям, по взводам, по батареям – и спустились на второй этаж – в зал. Здесь уже собралось все начальство и еще несколько незнакомых нам командиров. Все с черными петлицами. Артиллеристы!
